Цитата сообщения Ермоловская_Татьяна Из истории Крымской войны и обороны Севастополя.


«Отражение бомбардировки англо-французского флота со стороны Александровской батареи 5 октября 1854 года. Севастополь.» Рубо Франц

Дубровин Николай Федорович. История Крымской войны и обороны Севастополя: Том II.— СПб., 1900. Глава XV. Первый день бомбардирования

Наступило четвертое октября канун крещения Севастополя, канун его славы и всемирной известности.

Работы неприятеля подвинулись вперед настолько, что следовало ежеминутно ожидать бомбардирования города и можно было догадываться, что оно произойдет именно на следующий день. Поводом к такой догадке служила усиленная деятельность союзников и в особенности англичан, которые почти в течение целого дня прорывали амбразуры и ставили на батареях свои орудия; французы же в этот день все еще маскировали свои батареи и оставляли амбразуры не открытыми.

— Завтра будет жаркий день — говорил Корнилов его окружающим — Англичане употребят все средства, чтобы произвести полный эффект; я опасаюсь за большую потерю от непривычки; впрочем, наши молодцы скоро устроятся — без урока же сделать ничего нельзя, а жаль, многие из них завтра слягут.


Находившийся в это время у Владимира Алексеевича капитан- лейтенант Попов напомнил ему приказание Императора беречь себя.

— Не время теперь думать о безопасности, — отвечал Корнилов, — если завтра меня где-нибудь не увидят, то что обо мне подумают.

Вечер прошел покойно. В двух частях города на Корабельной и Городской, два полка русской армии: Московский и Тарутинский готовились к своим полковым праздникам, бывающим у первого 5-го, а у второго 6-го октября. В ротах заметна была большая деятельность — все чистились, приводили в порядок свой туалет, а ротные командиры., хлопотали о заготовлении пирогов и кулебяк для общего праздника. Солдатики рассчитывали закусить и выпить лишнюю чарку. На кухнях варилось и пеклось все вдвойне; порции говядины увеличены были козлятиной.

В тот же день, как бы предвидя грозу, на некоторых батареях нижние чины делали складчину, приглашали священника и служили молебны. После молитвы у многих явилась закуска, потом музыка, и веселая пляска продолжалась до глубокой ночи.

Пасмурно было утро 5-го октября. Густой туман закрыл весь город и бухту, до такой степени, что в двух шагах ничего не было видно. В городе и на оборонительной линии происходила обычная деятельность: у адмиралтейства кипел муравейник рабочих, по рейду сновали пароходы, баркасы и гички, перевозившие людей и тяжести; на бастионах, и батареях шла смена вахтенных или дежурных, шли команды на работу, ставились орудия, доделывались амбразуры и проч.

В неприятельском лагере не было слышно ни особого шума, ни усиленной деятельности!

Около шести часов утра туман стал редеть, предметы обозначались яснее. Расположенные группами кучи белых палаток, разбитых за нашими укреплениями, тянулись почти вдоль всей оборонительной линии; возле них копошились солдаты стояли телеги и лошади. Ничто, по-видимому, не нарушало их спокойствия, но роковой день приближался.

С нескольких пунктов оборонительной линий замечено было, что вдоль французских траншей, в разных местах, стояло по несколько пар людей, открывавших амбразуры, выбрасывая из них землю и мешки, которые служили их закрытием. Этому обстоятельству не придавали еще большой важности, и, возле одноэтажных казарм № 3-го бастиона, собирались два первые батальоны Московского полка, для слушания молебна, по случаю полкового их праздника. Составив ружья в козла, батальоны приступили уже к молитве, как вдруг, в половине седьмого часа, французы, бросив три бомбы, одну за другою, подали тем сигнал к началу стрельбы по осажденному городу. Вслед за свистом сигнальных ядер, с удивительною быстротою открыли огонь 49 орудий французских и 71 английских. В ответ на этот погром посыпались частые выстрелы 118 орудий наших укреплений с такою меткостью, которая заставила союзников понять, что не легко им будет сладить, с укреплениями, выросшими на их глазах. Вслед за укреплениями два наших парохода «Владимир» и «Херсонес», стоящие у Килен-бухты, открыли огонь против английской батареи, расположенной на высоте близ хутора Микрюкова. Меткий огонь пароходов значительно ослаблял действие этой батареи по Малахову кургану.

Внезапно раздавшиеся неприятельские выстрелы и ядра, завизжавшие со всех сторон произвели в первое время страшный хаос. Все, кроме прислуги при орудиях, искало средства укрыться от неприятельских выстрелов. Траверзы не только не представляли достаточного прикрытия, но, напротив, насыпанные из каменного щебня, увеличивали только вред, наносимый неприятельскими снарядами. Каждое ядро, попадавшее в насыпь или траверз, осыпало скрывавшихся за ними камнями, как картечью. К тому же траверзов было, весьма мало, так что скрываться было, почти не за чем.

В день первого бомбардирования, на оборонительной линии укреплений не было ни блиндажей, ни прочно устроенных пороховых погребов; не было закрытых путей для сообщения по бастионам. Севастополь, ни теперь, ни даже впоследствии, не был крепостью, — это был не более как укрепленный лагерь, и союзники справедливо говорили, что мы защищали город своим мясом. Это выражение применимо не к одному, только дню первого бомбардирования, но оно характеризуете все время, пока длилась знаменитая оборона города. Особенно большую потерю несли войска, находившиеся на З-м, 4-м и 5-м бастионах, внутренность которых подвергалась перекрестному огню неприятельских батарей. Поражение, наносимое войскам, не имеющим возможности принять фактического участия в борьбе, могло иметь дурное нравственное влияние и, не принося никакой существенной пользы, только усиливало, потерю. Поэтому в самом начале канонады последовало приказание отвести батальоны в ближайшая улицы города, как в места сравнительно менее опасные. Эта мера оказывалась тем боле. возможною, что, в случае движения неприятеля на штурм, войска всегда могли поспеть вовремя. Для скорейшей же передачи приказаний, батальонным адъютантам приказано было находиться при начальниках отделений.

Стрельба по городу и окружавшим его укреплениям с каждым часом усиливалась, и в самое короткое время все пространство разделяющее двух противников, покрылось таким густым пороховым, дымом, что и на близком расстоянии не было возможности видеть предмета. Облака порохового дыма, носясь над городом, «скрывали от глаз не только все батареи и, всю окрестность, но и само солнце. Свет его померкнул, и оно казалось раскалённым шаром, или кровавым крутом, медленно опускавшимся на горизонте. Были такие минуты, когда вокруг ничего не было видно, кроме дыма, прорезываемого огненными языками, вырывавшимися из орудий. О правильном прицеливании не могло быть и речи; приходилось наводить орудия по сверкавшим огонькам неприятельских выстрелов.

Севастополь, как разъярённый лев, отбивался на все стороны.

Выстрел за выстрелом, залп за залпом посылали моряки в ответ на огонь неприятельских батарей. Несколько раз отдавалось приказание стрелять реже, чтобы дать рассеяться дыму, иметь возможность осмотреться и наконец предупредить разрыв орудий, но моряки, по привычке стрелять целыми бортами и при том увлечении, которое вызывалось желанием нанести наибольший вред противнику, продолжали вести самую частную стрельбу.

Тучи снарядов скрещивались в воздухе; одни летели к нам, другие к неприятелю. Ядра, бомбы, гранаты, камни, щебень, земля и пыль — все завертелось и закружилось в воздухе Обернутые пеленою порохового дыма, бастионы и батареи представляли собою непрерывный дымный вал, посреди которого рисовалась закопченная артиллерийская прислуга и виднелся рыжеватый монах с крестом в руках, обходивший вдоль по линии укреплений, облегавших Корабельную сторону.... Современники, свидетельствуя о бесстрашном пастыре, служившем примером долга и самоотвержения, не сохранили его имени, но спокойный его образ и медленная походка остались навсегда в памяти его видевших. Только желание приложиться ко кресту и получить быть может последнее благословение заставляло матросов покидать на время свой орудия и по одиночке подбегать к бесстрашному монаху-воину, благословлявшему, русских людей на новые подвиги, и на славную смерть...

Последняя гуляла во всех концах города. Повсюду лопались бомбы и гранаты, сыпались их осколки и даже камни мостовой выворачивались от ударов ядер. Адмиралтейство, казармы, доки, улицы: Екатерининская, Морская, Театральная площадь, бульвар и другие места были позорищем битвы. На площадях и улицах толпились войска, осыпаемые со всех сторон неприятельскими снарядами. Потери были весьма значительны, и заставляли колонны несколько раз переменять свои места.

По совершенному отсутствию ветра воздух был сгущён до того, что трудно было дышать. От непрерывного гула орудий и от сотрясения, производимого выстрелами, казалось, дрожала земля, а древесный лист трепетал как на осине.

В городе не заметно было особого смущения. Правда, некоторые из жителей с началом бомбардирования, покинули свои дома и спешили на Графскую пристань, с намерением перебраться на северную сторону рейда; они толпились на пристани, в ожидании очереди и возможности переехать, но число их было незначительно сравнительно со всем населением, большинство которого оставалось в домах, как бы выжидая решения своей участи. Возле одного из таких домов стояла 3-я рота 45-го флотского экипажа. Безропотно и равнодушно смотрели матросы на лопавшиеся вокруг их бомбы и гранаты. Жар и духота томили их. Услужливые хозяева старались утолить жажду защитников; солдаты пили выставленную, воду, а офицеры — чай, передаваемый в окно хозяйкою дома.

Господа офицеры! — сказала она им между прочим, — помните, что женщина присоединила Крым к России, а вы мужчины, смотрите, не отдайте его неприятелю.

«Эти слова, — пишет слышавший их — при всяком обстоятельстве, всегда, и везде возникали в моей памяти и одушевляли меня».

В эти грозно - торжественные минуты страдания славного города, отрадно было видеть каждому из стоявших на бастионах, что посреди всеобщего разрушения храмов Божьих, домов и укреплений — представители защитников России, адмиралы: Нахимов, Корнилов и другие вожди Черноморского флота явились примером полного самоотвержения и готовности умереть за Родину. Чуждые страха, но полные хладнокровия и спокойствия, эти достойные оберегатели могущества и славы России не только не сходили в тот день в церковь Севастополя, но, переходя с бастиона на бастион, с одной батареи на другую, своим примером личной храбрости переливали в своих подчинённых тот внутренний жар и энергию, которыми были воодушевлены сами.

С первыми выстрелами неприятельских батарей оба адмирала, Корнилов и Нахимов, были на конях и скакали, первый на четвёртый бастион, а второй на пятый. Восторженные крики войск, стоявших за укреплениями, приветствовали Владимира Алексеевича Корнилова, когда он взошёл на банкет в сопровождении нескольких офицеров своего штаба.

Четвертый бастион по своему положению обратил на себя особенное внимание союзников. И французы и англичане одинаково хлопотали об уничтожении этого укрепления. Против него направлены были выстрелы французской батареи № 5-го, расположенной на Рудольфовой горе, и двух английских батарей № 4-го и № 5-го, устроенных на Зеленой горе. Таким образом внутри батона скрещивались, французские бомбы с английскими ядрами, через него же летели и русские снаряды с двух батарей, расположенных, позади бастиона.

Владимира Алексеевича Корнилова просили, чтобы он поберёг себя и оставил бастион, но он не слушал просьб и продолжал наблюдать за действиями батарей, своих и неприятельских. Разговаривая с солдатами, наводившими орудия, указывая им, куда целить, Корнилов переходил от одной группы к другой.

— Смотри, молодцы! — говорил он матросам, — палить хорошенько, не торопиться — без суеты — вам дело это хорошо известно. Никому не оставлять своей пушки, пока можно стаять на ногах.

Покойно и строга было выражение его лица: легкая улыбка едва заметно играла на устах, глаза его светились ярче обыкновенного; высоко держал он голову, смотря на творение своих рук, на севастопольские укрепления. Сухощавый и несколько согнутый стан Корнилова, казалось, в этот день выпрямился, и весь он как будто сделался повыше ростом.

Поговорив с командиром № 4-го бастиона, вице-адмиралом Новосильским, высидевшим впоследствии безотлучно на этом опасном посту в течении 8 с половиной месяцев, и отдав ему некоторые приказания, Корнилов отправился на 5-ый бастион, по которому вместе с окружающими его укреплениями действовали три французские батареи № 2-го, № 3-го и № 4-го, расположенные на той же Рудольфовой горе.

Проезжая мимо Тарутинского полка, адмирал был радостно приветствуем солдатами.

— Вот, этот так молодец — говорили между собою солдаты, смотря на адмирала.

На 5-м бастионе всею стрельбою распоряжался Павел Степанович Нахимов; он сам наводил орудия и следил за полетом снарядов. Одетый в сюртук с эполетами и резко отделяясь от других своею одеждою, Нахимов хозяйничал на батарее, как на корабле. Принимая самое живое и горячее участие в защите и презирая опасность, Павел Степанович, в самом начале боя, чуть было не погиб: он был ранен в голову, но к счастью легко.

— Вы ранены, Павел Степанович,—сказал один из приближенных ему офицеров.
— Не правда-с!—отвечал он с неудовольствием, желая скрыть свою рану от любивших его матросов, с тем чтобы не расстроить их.

Спустя некоторое время, проведя рукою по окровавленному лбу, он прибавил: „слишком мало-с, чтоб об этом заботиться, слишком мало-с! “

Опасность, которой подвергались все находящееся на бастионе, заставила капитан-лейтенанта Ильинского просить Корнилова оставить бастион.

— Присутствием своим на бастионах вы доказываете свое недоверие к подчиненным —заметил Ильинский и ручался, что каждый исполнить свой долг.

— А зачем же, — отвечал Корнилов, —- вы хотите мешать мне исполнить мой долг? — мой долг видеть всех.

Разговаривая с Павлом Степановичем, Корнилов долго следил вместе с ним за тем разрушением, которое производили наши снаряды в неприятельских укреплениях. Оба они стояли открыто, под самым сильным огнем союзников; ядра свистели около, обдавая их землею и кровью убитых; бомбы лопались вокруг, поражая своими осколками прислугу у орудий. Трудно себе представить что - либо ужаснее этой борьбы. Гром выстрелов слился в один страшный гул над головами сражающихся. Тысячи снарядов бороздили землю, бороздили укрепления и разносили, смерть и увечья повсюду.

Видя, что люди томятся жаждою, Владимир Алексеевич приказал лейтенанту Жандру позаботиться о доставлении на бастионы воды, а сам отправился на бастион № 6-го, против которого действовала французская батарея № 1-го на Рудольфовой горе и батарея, устроенная на Херсонесском мысе.

Лишь только эта последняя батарея, сняв туры, маскировавшие её амбразуры, открыла огонь, как в ответ ей посыпались выстрелы с № 6-го бастиона и сухопутного фаса батареи № 10-то. На каждый выстрел противника наши батарей отвечали двумя или тремя выстрелами. „Все, кто не мог принять прямого участия в стрельбе, следили за действием выстрелов; каждый попавший (в цель) снаряд производил общий восторг, был приветствуем общими одобрительными восклицаниями, как будто бы этими выстрелами -решалась судьба общего боя и вопросы: быть или не быть Севастополю".* (* Бабенчиков. Матер., вып. III, 368.)

В течении нескольких часов люди, сражавшиеся в облаках дыма, ежеминутно ожидали смертельного удара, а между тем без суеты и беготни, но с поразительною живостью и меткостью, артиллерийская прислуга посылала смерть врагу. Падал ли товарищ, его тотчас же заменял другой, без всякого приказания; подбивали ли орудие или лафет, — их снимали с места и заменяли запасными.

Это совокупное усердие, бесстрашие и соревнование всех чинов, от генерала до солдата, увенчалось полным успехом и удивило врага, не ожидавшего столь упорного сопротивления.

Пусть каждый поставит себя, в этот день, на место русского солдата, и тогда только он вполне оценит его заслуги родине, честь и достоинство которой он отстаивал своей грудью. Проникнутый святым долгом, он, под столь сильным огнём,' бесстрашно заряжал орудие, подносил заряды под сотнями перекрещивающихся неприятельских снарядов; под теми же выстрелами исправлял повреждения в укреплениях, тушил огонь, смело лез на пороховой погреб, чтобы спасти его от взрыва, могущего разнести в клочки все укрепления с его защитниками, и, в то же время, убирал убитых и раненых, утешая страдальцев словом и молитвою.

Между тем - прицельный и навесный огонь неприятеля, после нескольких часов усиленной канонады, произвел значительные разрушения в наших укреплениях. Наибольшие повреждения понесли оборонительные казармы № 5-го и № 6-го бастионов и Малахова башня. На последней были подбиты почти все орудия и разбит каменный парапет, при чем осколки камней так часто поражали прислугу, что принуждены были снять ее. Башня смолкла, но контр-адмирал Истомин с успехом отстреливался из своих земляных батарей. В то же самое время с оборонительной линии постоянно получались известия, что неприятельские выстрелы сильно разрушают наши укрепления, что амбразуры, поддерживаемые досками, загораются, и что для тушения их необходимо, назначить особых рабочих. В таких затруднительных обстоятельствах Корнилов поскакал к острогу, где содержалось много арестантов.

— Послать караульного офицера, — сказал он, обращаясь к часовому.

На вызов явился 6-го резервного батальона Минского пехотного полка подпоручик Штейн.

— Всех арестантов не прикованных к тачкам, — сказал Корнилов, —- Отведите на Малахов курган. Я сейчас сам буду и распоряжусь работою.

Караульный офицер не в праве отлучаться с поста, — заметил Штейн.

— Знаю, но обстоятельства сегодняшнего дня изменяют порядок. Скажите, что вам приказал Корнилов.

Вместе с тем, он вынул из кармана, визитную карточку и передал ее Штейну.

— Это будет знаком, что я вам приказал, — прибавил он, — Выводите арестантов на плац без конвоя.

Прикованные к тачкам просили как милости и их пустить на батареи. Им совестно было за самих себя, совестно за то, что им не доверяют даже и в такие минуты.

— Мы не останемся здесь, простите нас, — кричали они, -- пустите сражаться с врагами, мы умрем на батареях.

Удержать их не было возможности. При содействии товарищей кандалы в миг были сняты, и арестанты выстроились в три шеренги.

— Ребята! — сказал им Корнилов, — марш за мною на Малахов курган, там, самоотвержением и храбростью, заслужите прощение нашего милостивого государя за прежние ваши проступки.

С криком «ура!» тысячная толпа арестантов хлынула за лошадью Корнилова, поскакавшего вперед *. (*«Одиннадцать месяцев и семь дней в Севастополе». Штейна (рукоп.))

Высоко оценили арестанты доверие к ним адмирала и отслужили они свою службу верою и правдою. Несмотря на дурное прошлое, люди эти, одетые в костюм отверженников, одинаково с другими любили свое отечество и готовы были жертвовать за него своей жизнью. Распределённые частью на Малахов курган, частью на № 3-го бастион, арестанты с большим старанием, готовностью и бесстрашием исполняли возлагаемые на них работы. Они тушили пожары, заменяли подбитые орудия, подносили на бастионы воду, снаряды и подбирали раненых. С последними они обращались с большим состраданием: бережно клали на носилки, помогали им повернуться как удобнее, поили водой и несли осторожно, чтобы излишним сотрясением не вызывать страданий. Как бы сознавая необходимость заслужить общее прощение, арестанты отличались особенною предупредительностью ко всем вообще нижним чинам; они угощали их водкою, приносили закуску, отдавали последнюю копейку. Вскоре после первого бомбардирования батарейная № 1-го батарея 16-й артиллерийской бригады была поставлена в Севастополе. «Погода в то время стояла скверная, — пишет один из служивших в этой батарее, — моросил непрерывный дождь, сопровождаемый холодным ветром, пронизывающим до костей. Местность обратилась в грязь; негде было спрятаться от дождя. Видя, что солдаты валялись в грязи под дождем, ничем не прикрытые, арестанты принесли на батарею несколько лодок, лежавших на берегу бухты, укладывали солдат и покрывали их лодками. Таким образом наши солдаты, защищенные от дождя, могли спать эту ночь" *.(*Записка капитана Чернева (рукоп.) Записки севастопольца Сербина (рукоп.). Воспом. Георгия Чаплинского. Сборник рукописей, т. П, 119. т. II.)

Многие из арестантов были убиты на бастионах Севастопольских, а оставшиеся в живых заслужили полное прощение, переменили свое поведение и, став честными людьми, удостоены наградою.

Было около девяти с половиной часов. С обеих сторон, шла усиленная стрельба на всех пунктах; оба противника, казалось, не хотели уступить друг другу, как вдруг на французской батарее, действовавшей против № 5-го бастиона, поднялся, огромный черный столб дыма, сквозь который можно было отличить форму бочонка. То был взрыв порохового магазина, разрушивший батарею, убивший и ранивший до 50-ти челов. артиллерийской прислуги. На бастионе прислуга при орудиях прокричала «ура!» подхваченное позади, стоявшим прикрытием. Этот успех ободрил защитников, Матросы повели огонь еще живее, и, к их удовольствию, через несколько времени взлетел другой пороховой погреб, после чего выстрелы неприятельской батареи постепенно редели а наконец около половины одиннадцатого, т. е. после четырех часов состязания, и совсем смолкли.

Причиною столь неудачного состязания французов с нами было, самое расположение их батарей, противное всем правилам. Вместо того, чтобы рассеянием батарей уменьшить цель для наших выстрелов и, устройством их на разных пунктах, дать расположение, охватывающее наши укрепления, французы поступили совершенно обратно. Они скучили все свои батареи на Рудольфовой горе и, действуя оттуда по 4-му, 5-му и 6-му бастионам, принуждены были рассеивать свои выстрелы, тогда как сами подвергались скрещенным выстрелам наших батарей. — Это последнее обстоятельство дозволило нам сосредоточить 64 орудия против 49-ти неприятельских.

Английские батареи были счастливее французских. Будучи сильнее, лучше расположены и прочнее устроены, они действовали успешнее и продолжительнее. Имея на своей стороне все выгоды местности, командовавшей над городом, англичане хорошо воспользовались этим и совершенно правильно расположили свои батареи на Зеленой горе и Воронцовой высоте. Такое размещение давало им возможность не только сосредоточивать свои выстрелы, но, вместе с тем, действуя фронтально по одним фасам наших батарей, поражать смежные с ними во фланг и даже тыл.

Все внимание англичан при бомбардировании было сосредоточено на 3-м бастионе и Малаховом кургане, с их промежуточными батареями. По бастиону № 3-го действовали три английские батареи № 1-го, .№ 2-го и № 3-го на Зеленой горе и один фас батареи, расположенной на Воронцовской высоте. Другой фас этой же батареи и правая Ланкастерская (пятиглазая) батареи действовали по Малахову кургану. Таким образом сосредоточив против Корабельной стороны 60 орудий, которым могли отвечать только 54 наши орудия, англичане открыли самый усиленный огонь и засыпали снарядами не только бастионы и батареи, но и позади лежащую местность, отчего сообщение между укреплениями становилось чрезвычайно опасным. Потеря в людях была у нас огромная, так что число остававшихся на батареях едва хватало для действия при орудиях.

В таком положении была оборона Корабельной стороны, когда вице-адмирал Корнилов приехал на бастион № 3-го.

Объехав все укрепления Городской стороны, Корнилов отправился домой, где приказал вывести некоторые суда, стоявшие в Южной бухте, из под выстрелов английских батарей и отдал приказание капитан-лейтенанту Попову озаботиться безостановочным снабжением укреплений боевыми припасами.

— Я боюсь, — прибавил он, — что никаких средств не достанет для такой канонады.

В это время кн. Меншиков, возвращавшийся с Корабельной стороны, подъехал к дому, занимаемому Корниловым, и потребовал к себе адмирала. Владимир Алексеевич сел на лошадь, сообщил князю о состоянии укреплений Городской стороны и проводил его до Екатерининской (Графской) пристани. Здесь кн. Меншиков сел в шлюпку и поехал на северную сторону, а Корнилов отправился на оборонительную линию укреплений, сначала вторично на четвертый бастион, а потом на третий. На пути он встретил полковника Тотлебена, который, возвращаясь с левого фланга оборонительной линии, передал Владимиру Алексеевичу подробные сведения о состоянии и действии укреплений Корабельной стороны. Не довольствуясь известиями, получаемыми от других, Корнилов сам лично хотел побывать и на этом бастионе.

Поражаемый огнем двух английских батарей, третий бастион был в критическом положении: многие орудия были уже подбиты, несколько амбразур засыпано; ластовые казармы и бараки представляли кучу развалин, а площадка позади бастиона была вся изрыта английскими снарядами. Несмотря на то, третий бастион находился в полном действии и вел самый живой огонь. Начальник дистанции, контр-адмирал Панфилов, начальник артиллерии этой дистанции, капитан 1-го ранга Ергомышев, командир бастиона, капитан 2-го ранга Попандопуло, и прочие офицеры не отходили от орудий и служили примером, для нижних чинов, своею храбростью и неутолимою деятельностью.

Некоторые из офицеров, сопровождая Корнилова по бастиону, просили его и здесь не подвергать свою жизнь опасности и быть уверенным, что все будет в точности исполнено.

— Хотя я совершенно убежден, — отвечал на это Корнилов, — что каждый из вас исполнить свой долг, как честь и обстоятельства требуют, но, в такой торжественный день, я имею душевную потребность видеть наших героев на поле их отличия.

Видя, что Корнилов отправляется на Малахов курган, офицеры просили его ехать по крайней мере через Госпитальную слободку, где представлялось менее опасности.

— От ядра не уедешь, — отвечал на это Корнилов.

На Малаховом кургане, Владимир Алексеевич, как и везде, был встречен громким „ура!“ 44-го флотского экипажа.

— Будем кричать „ура!“ тогда, когда собьем английские батареи, а теперь покамест только эти замолчали, — сказал он, указывая на французские батареи, действовавшие против N° 4-го и № 5-го бастионов.

Распорядившись устройством перевязочного пункта и приказав послать за доктором, Корнилов хотел было взойти на верхнюю площадку башни, но контр -адмирал Истомин решительно воспротивился этому, сказав, что там никого нет. Уничтожение башни, как самого высокого и выдающегося пункта, составляло особую заботу английских батарей, не щадивших средств на её разрушение. Снаряды один за другим так и ложились возле башни, оставаться близ которой было крайне опасно. Поэтому находившийся при Владимире Алексеевиче лейтенант Жандр снова, просил его возвратиться домой.

— Постойте, мы поедем еще к тем полкам, — сказал он, указывая на Бородинский и Бутырский полки, — а потом госпитальною дорогою домой.

Постояв еще несколько минут, Корнилов, в половине 12-го часа произнес: — «ну, теперь поедем», но не успел сделать и трех, шагов, как ядро оторвало ему левую ногу у самого живота. Адмирал упал; его подняли, перенесли за насыпь и положили между орудиями.

— Ну, господа, предоставляю вам отстаивать Севастополь. Не отдавайте его, — сказал Корнилов окружавшим и скоро потерял память, не испустив ни одного стона.

Он пришел в себя только на перевязочном пункте и причастился Св. Таин. Заметив, что его хотят переложить на носилки, но затрудняются приподнять, чтобы не повредить рану, Владимир Алексеевич сам через раздробленную ногу перекатился в носилки и был отнесен в морской госпиталь. Чувствуя приближение смерти, он ожидал минуту эту с совершенным спокойствием.

— Скажите всем, — говорил он окружающим, — как приятно умирать, когда совесть спокойна.

— Благослови Господи Россию и государя, — прибавил он, — спаси Севастополь и флот.

Между тем часу в десятом утра, когда туман, стоявший над Севастополем, окончательно рассеялся, с городского телеграфа заметили, что неприятельский флот приближается со стороны р. Качи к нашим береговым укреплениям, с целью принять участие в общем бомбардировании города.

Бомбардирование с моря, по решению союзных главнокомандующих, должно было начаться одновременно с действием сухопутных батарей. Оба они полагали, что насколько такая одновременность бомбардирования окажет нравственное влияние на атаку наших, настолько же повлечет за собою упадок духа среди обороняющихся. После взаимных совещаний адмиралов положено было, что союзные корабли, проходя один за другим мимо наших фортов, будут стрелять по ним залпами. Но на утро адмирал Гамелен приехал к адмиралу Дундасу и объявил ему, что он переменил план атаки и составил новый, по которому англо-французский флот должен стать перед фортами на якорях и потом уже открыть по ним огонь одновременно со всех судов; что французские корабли займут место от Херсонесской бухты до половины рейда или Севастопольской бухты, а далее на северо-восток расположатся английские суда. Гамелен настойчиво требовал изменения плана и дал понять, что ни на какой другой он не согласен. Дундас вынужден был согласиться, из опасения, как говорит Кинглэк, отказом нарушить союз Англии и Франции. В этом согласии и перемене плана Кинглэк и другие английские писатели видят причину неудачи союзного флота, но с таким мнением едва-ли можно согласиться. Напротив предложение адмирала Гамелена стать на якорь и потом открыть бомбардирование обещало гораздо больший успех, чем стрельба на ходу, при невозможности точного определения расстояния до целей, которая к тому же легко могла скрыться в густоте порохового дыма, как это и было на самом деле. Перемена плана действий говорила в пользу союзников, а не во вред им, но на приведение его в исполнение потребовалось некоторое время для новых распоряжений, чем и объясняется то обстоятельство, почему флот открыл огонь гораздо позже того, как было предназначено накануне. К тому же мертвый штиль в море заставил наших противников прибегнуть к помощи паровых судов, дабы буксировать парусные корабли. Это было второю причиною, отчего союзный флот значительно опоздал и мог принять участие в бою не ранее часу по полудни.

Около девяти часов утра все приготовления кончились, и корабли подняли якоря. С приморских батарей видно было, что на всех судах эскадры были сняты: часть рангоута, паруса и прочие снасти, служащая для управления кораблей, и что для буксирования парусных судов, к каждому из них были принайтовлены* (*Принайтовить,—морской термин, означающий скрепить, связать.), с левой стороны, по пароходу, при помощи которых они и совершали свое движение. Составляя одно целое с пароходом, буксируемый корабль приобретал способность двигаться по произволу, не завися от ветра, имел возможность выходить из-под выстрелов при значительных повреждениях и, наконец, находясь в боевой линии, мог переменять место, уклоняясь от тех пунков, на которые преимущественно сосредоточивались выстрелы наших береговых батарей. Конечно, движения кораблей, связанных с пароходами, хотя и совершались довольно свободно, но не могли быть так быстры, как движения паровых кораблей, но в этом не встречалось особенного неудобства, ибо союзникам было известно, что, они будут иметь дело с береговыми неподвижными батареями.

Не находя нужным торопиться, союзные эскадры подвигались медленно и производили на ходу различного рода перестроения. Впереди всех шли французские корабли, а за ними турецкие и английские.

Движение и приближение эскадр к нашим батареям представляло великолепную картину. У некоторых судов пароходы, их буксирующие, так хорошо были скрыты, что громадные массы кораблей, казалось, двигались сами собой.

Подойдя на расстояние около 1.500 сажен от береговых батарей, суда рассыпались веером и затем двигались по разным направлениям и по одиночке, становясь на свои места, означенные накануне буйками. В то же самое время из Камышевой бухты вышла эскадра вице-адмирала Брюа и стала приближаться к батарее № 10-го. Паровой корабль „Шарлемань" шел впереди всех и возле берега так близко, как только позволяла глубина воды. К нему стали подходить и прочие суда, так что около часа по полудни весь неприятельский флот расположился в двух главных группах: против батарей южного берега бухты: Александровской и № 10-го разместились в две линии и в шахматном порядке корабли французской и турецкой эскадр; против же батарей северной стороны: Константиновской, Карташевского и Волоховой башни стали в одну линию суда английской эскадры.

Охватив почти со всех сторон две наши батареи Александровскую и № 10-го, шестнадцатью линейными кораблями с одиннадцатью буксирующими их пароходами, французы и турки имели на вооружении своих судов около 1.600 орудий. Действуя только одним бортом, они в состоянии были открыть одновременно огонь из 794 орудий, которым могли отвечать, при самых выгодных условиях, только 96 орудий наших батарей. Будучи более чем в восемь раз сильнее, как по числу орудий, так и по калибру их и действуя по неподвижной цели, французы считали достаточным занять позицию, в среднем расстоянии около 545 сажен от батарей, которым, при охватывающем положении союзного флота, приходилось отбиваться с среднего расстояния 630 сажен.

При значительных калибрах орудий флота, обширности цели, которую представляли наши батареи, и наконец возможности выпустить небывалую цифру 50 или 60 тысяч выстрелов, преимущественно разрывными снарядами — французы не считали нужным подходить ближе и тем подвергать корабли опасности понести значительные повреждения от огня наших батарей. Они справедливо признавали более выгодным для себя остановиться и действовать с такого расстояния, с которого действительность выстрелов наших батарей уменьшалась почти на половину. Забросавши нас снарядами, французы надеялись не только уничтожить обе береговые батареи, но нанести значительное повреждение батареям № 7-го и № 8-го и тогда уже подойти ближе к городу, с тем чтобы бомбардировать и разрушить его.

При таких условиях поражение наше считалось несомненным.

Еще большими шансами на успех владели англичане. Принявши на себя бомбардирование батарей северного берега, они выдвинули против Волоховой башни корабль „Альбион", буксируемый пароходом „Фиребранд", которые могли открыть огонь из 48-ми орудий, против 5-ти орудий, стоявших на башне; фрегат „Аретуза", буксируемый пароходом „Тритонъ “, остановившись против батареи Карташевского, мог действовать 28-ю орудиями одного своего борта против 3-х орудий этой батареи. Все же остальные суда английской эскадры были направлены для бомбардирования Константиновской батареи с фронта и тыла. Для действия с фронта было расположено в одной отдельной группе пять парусных линейных кораблей, с пятью буксирующими их пароходами, имевшими в общей сложности 595 орудий. Для поражения же с фланга и тыла этой батареи было расположено, севернее её, в разных пунктах, четыре корабля („Дордон, „Родней", „Агамемнон", „Санпарелль") и четыре парохода („Нигер", „Спит- фалер", „Террибль" и „Самсон“), на которых было 397 орудий. Отсюда видно, что по Константиновской батарее были направлены выстрелы девяти кораблей с девятью пароходами, вооруженными 992 орудиями. Стреляя только одним бортом, англичане могли открыть огонь из 470 орудий, против 21 орудия Константиновской и одного орудия Карташевского батарей. Таким образом число орудий одного борта всей английской эскадры, остановившейся против северных укреплений, с среднего расстояния 430 сажен, простиралось до 546 орудий, которым могли быть противопоставлены, при самых выгодных условиях, только 59 орудий наших батарей, действовавших с среднего расстояния 700 саж. Следовательно, число орудий английского флота почти в девять раз превышало число орудий, бывших на сухопутных наших батареях. Сводя общий итог, мы увидим, что 1.340 орудий союзного флота шли на борьбу с 155, или правильнее только со 115 орудиями наших сухопутных батарей.

Будучи вообще значительно сильнее, союзный флот имел и другие преимущества: он действовал, как сказано, по неподвижной цели, тогда как сам имел возможность всегда выйти из-под выстрелов, или же переменить свою позицию, смотря по, направлению линии огня береговых батарей. Занимая положение, охватывающее наши укрепления с фронта, фланга и тыла, неприятель действовал сосредоточенными выстрелами, тогда как наши батарей должны были рассеивать их.

Все эти преимущества были настолько уважительны, что союзники надеялись: на полный успех и блестящую победу.

Под обаянием затрагивающего самолюбие сигнала: „Франция смотрит на вас (La France tohs regarde), поднятого на адмиральском корабле, французская эскадра, не обращая внимания на выстрелы наших батарей, молча подходила на избранную дистанцию и становилась на выгоднейших пунктах.

Некоторые из кораблей, как напр. „Шарлемань“ подошел так близко, что с батареи № 10-го можно было ясно различать людей, стоявших на палубе.

В спокойном и медленном движении союзного флота было что-то торжественное. Томительны были минуты ожидания стоявших на батареях, но каждый из них с твердостью готовился встретить небывалое по своим средствам морское бомбардирование города. С лихорадочным нетерпением следила артиллерийская прислуга за движением неприятельского флота и по мере того, как суда входили в сферу выстрелов, наши батареи открывали по ним самый учащенный и живой огонь.

„В одном только белье, — пишет свидетель этого дня*,(*П. Бабенчиков. Атака Севастополя англо-французским флотом и проч. Материалы, вып. III, 389.) — сбросив шинели, потому что и без них было жарко, несмотря на октябрьский холод, орудийная прислуга, почти не сходившая с бруствера, усердно работала при орудиях. Выстрелы гремели за выстрелами неумолкаемо, но неприятель не отвечал до окончательного построения своих боевых линий".

Одним из таких выстрелов с батареи № 10-го был сбит трехцветный национальный флаг, поднятый на корабле „Шарлемань". Прислуга с криком „ура!" приветствовала удачный выстрел, но корабль тотчас же поднял другой флаг. Вслед за тем, с занятием судами французской эскадры назначенных позиций, с адмиральского корабля „Город Париж" был сделан выстрел, служивший сигналом для начала, бомбардирования. В ответ на этот выстрел загремели залпы целыми деками, сначала беспорядочные, но потом следовавшие в правильном порядке, один за другим, с весьма малыми промежутками. Наши укрепления отвечали самою частою стрельбой, и застонала земля, задрожали окрестные горы, заклокотало сине море....

Прекрасна и величественна была картина боя для тех, кто мог любоваться ею издали, не подвергаясь опасности быть убитым или раненым. Вырывавшийся клубами из портов, густой пороховой дым начал постепенно закрывать корабли. При совершенно тихой погоде, чистом и ясном небе, при свете полуденного солнца, густые клубы дыма, заколыхавшиеся сначала по темно-синей поверхности моря, стали подыматься все выше и выше и наконец совершенно закрыли корабли, с их мачтами и снастями. Непроницаемая завеса, эта по временам прорезывалась, как молнией, отблесками выстрелов, за которыми слышалась частая дробь града снарядов, лопавшихся в воздухе, прыгавших по земле, или ударявшихся в стены укреплений. Спустя несколько секунд после начала бомбардирования густой дым скрыл корабли и разделил противников: они не видали друг друга. Стелясь по поверхности, моря, дым скоро достиг до батареи № 10-го и скрыл в непроницаемом тумане всю окрестность, так что ни перед батареей, ни позади её, ничего не было видно. „Воздух, — пишет П. Бабенчиков, — пропитанный исключительно дымом, не совмещал уже в себе звуков. Хотя одновременно стреляло около 1.500 орудий, но звук их не был громоподобен — он превратился в глухой рокот, как бы в клокотание, покрываемое свистом и визгом снарядов, в несчетном множестве проносившихся над нами. Только рев собственного орудия, при выстреле, резко отделялся в этом море несвязных звуков и царил над ними, до своего повторения".

Это был такой-то смешанный глухой рокот, в котором безразлично тонули все прочие звуки и слышно было одно дикое ужасающее клокотание; казалось, земля тряслась под тяжестью выстрелов. Современное письмо одного из жителей Анапы, показания живших в Феодосии и Аргине и рассказы подводчиков, ночевавших у Керчи, убеждают в достоверности того, что канонада, в день первого бомбардирования, была слышна во всех этих местах. Чтобы судить, насколько силен был гул выстрелов, достаточно сказать, что когда на батарее № 10-го, было взорвано два зарядных ящика с бомбами, то взрыв этот не был ни слышен, ни замечен прислугою при орудиях.

Далеко выдававшаяся вперед батарея эта возбуждала живейшее опасение, а между тем, за густотою дыма, с оборонительной линии нельзя было видеть ни батареи № 10-го, ни её выстрелов. Сообщение с батареей, было скоро прервано, так как большинство неприятельских снарядов, проносившись далеко назад, устилали чугуном все пространство между батареею № 10-го и бастионами № 6-го и № 7-го. Этими снарядами были уничтожены лесные материалы, принадлежавшие гарнизонной артиллерии и сложенные в лощине перед бастионом № 7-го.

Не получая никаких сведений с батареи № 10-го и не слыша её выстрелов, можно было думать, что она разрушена, что орудия её сбиты и прислуга погибла. Затем можно было предположить, что неприятель, пользуясь успехом бомбардирования, займет эту батарею с сухого пути, и, придвинув ближе свой флот к городу, станет бомбардировать его с большим успехом. Это последнее обстоятельство заставило поставить у ворот оборонительной стенки, между 6-м и 7-м бастионами, два батальона пехоты, чтобы выбить неприятеля, в случае, если бы он вздумал занять батарею № 10-го с сухого пути. Вместе с тем, вице-адмирал Нахимов, все время следивший за действием неприятельского флота и желавший получить сведение о положении этой батареи, признал необходимым вызвать охотников, которые, с храбрым лейтенантом Троицким, под тысячами неприятельских снарядов, пробрались на батарею и к удивлению своему увидели, что она не только не уничтожена, но понесла сравнительно ничтожные повреждения и потери и ведет с неприятелем самый оживленный огонь.

Более часа продолжалась самая усиленная борьба огромного флота с нашими приморскими батареями, но ощутимого перевеса не было ни на той, ни на другой стороне. Но вот одна из наших бомб упала на первый вступивший в дело корабль„Шарлемань", и, пройдя все его деки, разорвалась в машине. Получивши столь значительное повреждение и потерю в людях, „Шарлемань" принужден был выйти из общего строя. Выстрелы его прекратились, снаряды с той стороны, где стоял он, перестали лететь на батарею, но куда ушел корабль, за густотою дыма, не было видно. Вскоре после того, оставил свою боевую позицию корабль „Наполеон", получивший опасную, подводную пробоину, а за ним корабль „Париж“. Последний получил 50 пробоин, из коих три в подводную часть, около 100 снарядов попало в его оснастку; произведено было несколько пожаров, и наконец разрывом одной из бомб снесен был ют, убит адъютант адмирала Гамелена и ранено несколько офицеров, окружавших адмирала. С выходом корабля „Париж" боевая позиция атакующих судов совершенно расстроилась тем более, что получившие повреждения суда выходили из линии и уже более не возвращались, в нее.

В то время, когда французская эскадра значительно уже потерпела от огня наших батарей, англичане все еще боролись с береговыми укреплениями северной стороны. Подходя от устья р. Качи к нашим северным укреплениям, английский флот посылал из носовых орудий пробные выстрелы, на которые Константиновская батарея отвечала калеными ядрами. Ядра эти не достигали цели и пропадали бесполезно. Причиною тому было возбужденное состояние и неопытность, орудийной прислуги, состоявшей не из артиллеристов или моряков, а из нижних чинов Минского резервного батальона. Люди эти едва только поступили на службу, не имели никакой опытности, как говорится, не нюхали пороху, а между тем, по недостатку не только офицеров, но и фейерверкеров, предоставлены были самим себе. Вследствие этого небольшое число каленых ядер, которое удалось заготовить заранее, было выпущено в самом начале и без всякой пользы. Калить ядра вновь было невозможно, потому, во-первых, что в самом начале бомбардирования неприятельские снаряды разрушили кирпичные трубы ядрокалительных печей, а во-вторых, самый процесс накаливания ядер так продолжителен, что их можно бы было получить только к концу бомбардирования, как это и было на Волоховой башне.

Между тем английские суда, действовавшие по Константиновской батарее, становились не против её правого фаса, а несколько в косвенном направлении, так что орудия двух казематированных ярусов оставались в бездействии, а могли отвечать только орудия верхнего открытого яруса правого фаса и 3 орудия офицерского флигеля. Под прикрытием густого порохового; дыма, один из неприятельских кораблей подошел к самому берегу, против батареи Карташевского и, став на продолжении фаса Константиновской батареи, в расстоянии ближайшего картечного выстрела, открыл по ней самый усиленный огонь. Маневр этого корабля был как нельзя более удачен, — он занял почти мертвое пространство. Ни батарея Карташевскаго, ни соседняя с нею башня Волохова не могли по нем действовать потому, что обе батареи, расположенный на возвышенности, не могли дать орудиям необходимый для того угол наклонения. Находясь почти вне всякой опасности, корабль громил залпами Константиновскую батарею. После первых выстрелов фланговая стенка этой батареи была уже разбита и все орудия верхнего открытого этажа были подбиты или, как говорится, „счищены". Дальнейшие выстрелы этого корабля могли бы нанести огромное разрушение, если бы из Михайловской батареи не заметили его, несмотря на густоту дыма. Батарея эта тотчас же открыла по нем огонь, и так как сама не была в сфере неприятельских выстрелов и имела орудийную прислугу от флота, то и могла производить самую правильную стрельбу. Выстрелы этой батареи были настолько действительны, что корабль принужден был удалиться в самом непродолжительном времени. С уходом его положение Константиновской батареи улучшилось немного. Одна из бомб, пущенная с парохода, действовавшего в тыл Константиновской батарее, взорвала поставленные на дворе три зарядных ящика. Взрыв этот произвел большое опустошение. Одна из внутренних стен каземата совершенно обвалилась, и все орудия верхней платформы были повреждены и опрокинуты. Чтобы докончить поражение этой батареи, корабль „Агамемнон" обошел английскую эскадру и, пройдя мимо фланга французской, смело вышел вперед и, ставши на середине Севастопольского рейда, открыл, огонь обоими бортами: одним по Константиновской батарее, а другим — по батарее № 10-го. Около четверти часа он поддерживал непрерывный огонь, но, получив весьма опасные повреждения и понесши значительную потерю в людях, принужден был отступить и скрылся в дымном пространстве.

Дубровин Николай Федорович. История Крымской войны и обороны Севастополя: Том II.— СПб., 1900. Глава XV.

Из истории Крымской войны и обороны Севастополя (окнчание)


ertata