Два дня я участвовал в работе научной конференции «Петербургский текст сегодня», проходившей в Доме Писателя в Петербурге. Литературоведы, лингвисты, психиатры, театроведы, писатели, философы, издатели и даже юристы пытались найти объяснение загадке существования такого явления как «Петербургский текст». Одни отрицали существование этого феномена, другие настаивали, что таковой существует, в отличие от текста московского.
В конференции принимали участие писатели Андрей Битов, Михаил Кураев, Валерий Попов, Павел Крусанов, Александр Мелихов, литературоведы Борис Аверин, Наталья Иванова, Владимир Новиков и многие другие.



Как известно, понятие «Петербургский текст» ввёл в литературоведческий обиход московский филолог Владимир Николаевич Топоров. В своей книге «Петербург и “Петербургский текст русской литературы” (Введение в тему)» он доказывает, что это не только литературная, но и метафизическая, и мистическая реальность.
«Петербургский текст» это и «Медный Всадник» А.С.Пушкина, и «Петербургские повести» Н.В.Гоголя, и романы Ф.М. Достоевского.





Однако не всякое произведение на петербургскую тему или петербургского автора можно считать «Петербургским текстом».
Почему же существует такой литературный феномен как «Петербургский текст»?


По мнению В.Н.Топорова, основная идея “Петербургского текста” — через символическое умирание, смерть к искуплению и воскресению.
“Петербургский” текст” это некий синтетический сверхтекст, с которым связываются высшие смыслы и цели. Только через этот текст Петербург совершает прорыв в сферу символического и провиденциального”.

Город в “Петербургском тексте”— реальность высшая, символико-мифологической природы.
Петербург — это пространство, в котором “разыгрывается основная тема жизни и смерти, и формируются идеи преодоления смерти, пути к обновлению и вечной жизни”.
Петербург – это и окно в Европу, и прόклятый и проклятый город, “бездна, предвещание эсхатологической гибели… Путь к нравственному спасению, к духовному возрождению в условиях, когда жизнь гибнет в царстве смерти, а ложь и зло торжествуют над истиной и добром”.

ПРИВЕДУ НАИБОЛЕЕ ИНТЕРЕСНЫЕ ТЕЗИСЫ ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЙ УЧАСТНИКОВ КОНФЕРЕНЦИИ.


ПАВЕЛ АНАТОЛЬЕВИЧ КЛУБКОВ в своём докладе «Дискурсивный дендизм», в частности, сказал, что дендизм это элемент петербургского текста. Денди были и Блок, и Пушкин, и Бродский.
Дискурсивный денди не использует слов, которым не может дать толкование, не заканчивает цитат, использует старые позабытые всеми слова, и пр.
Текст может быть осознан только со стороны.

В беседе со мной П.А.Клубков высказал мнение, что поэзия рождается из взаимодействия с языком, и пусть даже будет она слегка «глуповата» (по выражению Пушкина).
Я же считаю, что поэзия рождается из взаимодействия со смыслом, и потому должна быть адекватной ему, пусть даже и не всегда и всем понятной.
Моё мнение, что искусство существует не само по себе, как полагал Аристотель. Если бы искусство не было востребовано, оно бы давно умерло. Искусство, бесспорно, способно менять человека, но лишь того, кто хочет измениться.

«Я думаю, что русская литература была бы здоровее, естественнее и мощнее, если бы в ней не было запуганного на Измайловском плацу Достоевского». (П.А.Клубков).

В кулуарах возник спор, какой писатель лучше пишет: тот, кто строчит ради вознаграждения, или кто и не думает об оплате?
Я считаю, что нельзя служить двум богам: просить вдохновения у Бога и при этом желать денег. Ведь если пишешь для души, то как можно требовать ещё и вознаграждения?! Это всё равно что требовать вознаграждения за молитву!


ИОСИФ НАУМОВИЧ ГУРВИЧ в своём докладе «Психопатологический подход к анализу текста (на примере современного Петербургского текста)», высказал мысль, что такой подход не всегда продуктивен, поскольку многие известные люди страдали различными формами психических заболеваний. Пушкин страдал депрессиями, Хрущёв маниакальными проявлениями. Хорошие писатели описывают то, что пережили, а не что прочитали. Психоаналитическое толкование культуральных различий себя не оправдало. Это мало что даёт для углублённого понимания текста и самого феномена творческой одарённости. Квалификация в психиатрических терминах не означает понимания в научном или художественном смысле этого явления.

На мой вопрос, можно ли рассматривать писательскую деятельность с позиций Дюргейма как психопаталогию, Иосиф Наумович (с которым мы вместе работали в НИИ комплексных социальных исследований Ленинградского университета) ответил, что творчество скорее нужно относить к разряду позитивных отклонений, а уровень самоубийств среди писателей не всегда выше других категорий.


СВЕТЛАНА БОРИСОВНА АДОНЬЕВА в своём докладе «Трэш, нуар и поиски себя: пространство города» (на примере свадебных фотографий) высказала мнение, что наиболее сокровенное выражается через невербальные средства. Реальности не существует, кроме той, которую мы создаём. Эмо, панки, готы существуют в СВОЕЙ реальности.

НАТАЛЬЯ БОРИСОВНА ИВАНОВА по этому поводу сказала, что петербургский текст не отличается от московского с точки зрения съёмки в исторических местах; это текст, который может существовать в контексте любого большого города.

Я высказал мнение, что «Петербургский текст» в представленных свадебных фотографиях существует только в пространстве нашего города, ибо такие фотографии можно сделать только в Петербурге, и более нигде, что создаёт их уникальность и специфичность как «Петербургский текст».


ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ НОВИКОВ в своём докладе «Современный Петербургский текст: взгляд из Москвы» высказал мнение, что «Петербургский текст» – это эссема, нечто необязательное, всё что угодно под этим можно понимать. А вот «московского текста» нет, и не надо его придумывать.
«Петербургский текст» – это когда структура города отражается в структуре произведения.
Петербург – город, а Москва это не город, это «страна», нечто экстенсивное, азиатское, которая противостоит петербургской интенсивной городской организации, что, собственно, москвича и влечёт сюда.
Мы приезжаем в Петербург прогуляться по тексту. И если по тексту можно гулять, то текст существует. Арбат не является «текстом», в отличие от Невского проспекта.
Именно в Петербурге возможно самое перспективное направление в литературе.
Надо признать, что кончилась филологическая эпоха, эпоха текстоцентризма, логоцентразима. Если мы хотим что-то новое сказать читателю, нужно заниматься антропологией, копаться в сущности своей антропологической.
Литература развивается (согласно закона Тынянова) не как традиция, а как отталкивание.

ИВАНОВА НАТАЛЬЯ БОРИСОВНА заметила, что раз существует петербургский текст, то существует и разрушение петербургского текста. То есть торжество петербургского текста происходит через его разрушение и вновь созидание.


МАРИЯ ДМИТРЕВСКАЯ выступила с докладом «Петербургский театр: соразмерность пространству». Она, в частности, отметила, текст сегодня это не обязательно печатный текст. Текстом может быть и театральная постановка, и фотосъёмка, и скульптура.
Петербург – это регламентированность и разумность. Москва – спонтанность и душевность.
В Москве всё соразмерно человеку. В Петербурге человек вписывается в пространство. Петербург строился не для жизни, а для того, чтобы человек чувствовал себя маленьким.


СЕРГЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ФОМИЧЁВ в своём докладе «Пушкин в современном мире» отметил примечательный факт, что литература об А.С.Пушкине превышает собственно издание сочинений А.С.Пушкина. Происходит эксплуатация пушкинских строк, и уже давно. Читают Пушкина всё меньше, а вот цитируют постоянно, коверкая слова поэта, вырывая из контекста, извращая смысл высказывания.

Но лично я считаю, что такое использование свидетельствует, что поэт жив, раз его стихи и высказывания цитируют. Гораздо хуже, если поэта называют великим, но не могут вспомнить ни строчки.


ЛЮДМИЛА ПАВЛОВНА ГРИГОРЬЕВА в своём выступлении отметила изоморфность трёх пространств: 1\ петербургского 2\ ленинградского 3\ постленинградского. Тождественность этих пространств определяется оппозиционностью Петербурга всему прочему миру.


ВЕРА ВИКТОРОВНА АСТВАТАТУРОВА (из семьи известного филолога Виктора Максимовича Жирмунского) рассказала о петербургских гимназиях и училищах второй половины XIX – начала ХХ вв., полагая, что их тоже в некотором роде можно считать «петербургским текстом».

В видеовыступлении ИГОРЯ ПАЛОВИЧА СМИРНОВА «О петербургском мифе и Петербургском тексте» Петербург сравнивался с египетским городом Фивы (ныне Луксор). В обоих случаях город делится на «город мёртвых» (правый берег) и «город живых» (левый берег).
И.П.Смирнов считает, что миф Петербурга создаётся литературой и кино, и городу навязывается образ, который в дальнейшем сказывается на его судьбе.


АЛЕКСАНДР КУПРИЯНОВИЧ СЕКАЦКИЙ сделал очень интересное сообщение на тему «Петербургский текст как мифологема и как культурный феномен».
По его словам, понятие «Петербургский текст» ни в коем случае не является эмпирическим обобщением. Наивно представлять себе дело так, будто бы существовали какие-то отдельные книги, тексты, а потом, на основании их странного сходства, мы вдруг ввели понятие «Петербургский текст».
Идея «Петербургского текста», как и идея «рамки» относится к так называемым перворазличиям. То есть это строгая метафизическая формула, которая, в принципе, установлена на ровном месте, но с далеко идущими последствиями. Все перворазличия установлены на ровном месте. Например, различие между добром и злом. Нельзя сказать, чем отличается добро от зла, нельзя привести никаких аргументов. Мы можем лишь сказать, что добро от зла отличается во что бы то ни стало. И всё. Далее уже в отношении различных других подразделений мы уже можем, опираясь на перворазличия, которые когда-то были положены Господом в момент творения, устанавливать некоторые частные подразделения. И в этом смысле зачастую важнейшей оппозицией культуры являются именно такие перворазличия, которые априори, согласно Канта. То есть это события, которые не могут не произойти. В частности, Борис Успенский в одной из своих книг приводит данные, свидетельствующие о том, что песни об убиении Петром царевича Алексея появились за несколько лет до случившегося события. Ясно, что само это событие не могло не произойти.
И вот в этом отношении противопоставление «Петербургского текста» русской литературе в некотором роде предзадано и является той формой априори, с которой вынужден считаться писатель. Даже если он с ним не считается, он всё равно попадает в этот контекст, и в любом случае, если он становится петербургским персонажем, то в этом смысле он принадлежит «Петербургскому тексту». А то что там не достроено текстуально, всегда реализуется с помощью контекста. Таковы законы метафизики Петербурга. Если вы наберёте в поисковике «петербургская метафизика», а затем для разнообразия «московская метафизика», то обнаружится в несколько раз больше ссылок. И это понятно, поскольку само сочетание «петербургская метафизика» тоже не является неким эмпирическим обобщением, и представляет собой форму заданности, а не данности. То есть некоторую ситуацию априори.
Но это вовсе не означает, что оно бессодержательно. В нём есть особое содержание, которое тоже не слишком-то просто эксплицировать. Но вполне возможно это сделать.
Однако прежде чем говорить о содержании, можно вкратце изложить некоторую философскую подоплеку того, почему именно «Петербургский текст» оказывается столь значимым.
Рамка является основополагающей конструкцией искусства. И что в эту рамку задвинуто, автоматически получает статус искусства. Другое дело, каким будет это искусство.
«Петербургский текст», возникший благодаря Гоголю, это тоже такая рамка, которая консолидирует в себе всё многообразие текущей и грядущей, и предшествующей текстуальности.
В Петербурге при таком явном дефиците вертикали должна существовать данность Неба. Небо должно быть на первом месте. Оно должно быть огромным и безразмерным.
Но петербургское небо не таково. Оно низкое, непрозрачное, как если бы оно отражало назад посылаемые в небо трансценденции посылы.
И это отражение приводит к тому, что всё принципиально небесное и горнее странным образом остаётся здесь в состоянии некоторой неупокоенности.
С одной стороны, Петербург это город простора, он таким и задуман. Простор – он повсюду. Но это странный простор. Простор какой-то, как будто бы он создан не для живых людей.
Когда мы взглянем на постоянно пустующее Марсово поле или Конногвардейский бульвар, который с точки зрения москвича удивительно пуст, мы поймём, что простора-то много, но сами люди, которые здесь живут, они как бы ходят по кромке пустоты.
Для некоторых простор тщательно экранирован, как будто он занят. Он действительно занят теми отражёнными от Неба призраками, бесконечными двойниками, которые здесь продолжают свою собственную жизнь. И такое ощущение, что как люди какого-нибудь города блюдут чистоту, так люди этого города блюдут пустоту. Они строго соблюдают те сакральные границы пустоты, перемещаясь по её кромке, где и происходят их встречи с уже обладающими разной степенью развоплощённости призраками, литературными персонажами.
Мы имеем дело с этим удивительным «Петербургским текстом», который органично вписан в свой собственный шизополис.
Именно поэтому он обладает чертами контекста, который мы признаём, санкционируем, и сама эта рамка для каждого претендующего на признанность писателя или литератора, является некой данностью, которую он не в состоянии миновать. Он так или иначе вынужден считаться с этим удивительным контекстом инонаселённости – контекстом, в котором совершенно иное отношение к персонажам, вымышленному, и наоборот более чем скромное отношение к присутствующим, которые живут в этом городе, понимая, что этот город ни в коей мере не предназначен для их комфорта, что у него более высокое метафизическое предназначение.
Даже если тексты, книги и статьи можно изъять из этого контекста (их можно, конечно же, вытащить из рамки «Петербургского текста» и абстрактно присоединить к русской литературе, или вообще к словесности), но в действительности потеря будет очень велика. Этот незримый контекст составляет целое измерение смысла.
«Петербургский текст» и есть то имманентное пространство, которое скопировать нельзя, но которое автоматически присоединяется как аура в форме восприятия того или иного текста.
Даже если автор не подозревает, что выходит в эфир из этой территориальности, принадлежность к «Петербургскому тексту» останется.

ЛИЧНО Я считаю, что нашему городу не хватает сакральной высоты, священной точки отсчёта, которая бы покрывала город.
Петербург расположен в патологической зоне, которая, однако, может служить и причиной возникновения гениальных творений.
В моём понимании, "Петербургский текст" отличают:
1\ метафизическая погружённость героя в себя
2\ город как действующее лицо
3\ превалирование размышления над описательностью в борьбе мысли и чувства.
Именно поэтому я, быть может, единственный, кто осмелился на обложке своего романа-быль «Странник»(мистерия) писать – «Петербургский текст».

А.Б.Секацкий согласился с моим предположением, что одной из отличительных черт «Петербургского текста» является метафизическая погружённость героя в себя. Нигде в мире, наверное, нет большего количества людей, которые разговаривают сами с собой.
Московская пустота более органична, в отличие от пустоты Петербурга. В Петербурге памятники пребывают как живые существа.


ВЕРА БОРИСОВНА ГАСТМАН-ПОЛИЩУК сделала доклад "Петербургский текст и новые петербургские повести" на примере книг Андрея Ефремова.
Ей резонно заметили, что подобного рода литература уже была в начале 20-го века. И зачем читать такую «квестовую» литературу, если она ничего не меняет в человеке?
Если литература абсолютно цитатна, значит литература зашла в тупик.
Филологическая наука сама себя изжила.


Известный критик АЛЕКСАНДР РУБАШКИН сделал сообщение на тему «М.Кураев и В.Попов: размышления критика в вольном жанре».
Проанализировав творчество В.Г.Попова, А.Рубашкин отметил, что питерские авторы почему-то не удостаиваются премии «Букер», равно как и премии «Ясная Поляна». Он признал, что существует московская тусовка, которая не хочет, чтобы добились премий много людей очень ярких и очень талантливых.


АННА ВИКТОРОВНА УСПЕНСКАЯ в своём докладе «Маленький человек на rendez-vous с судьбой (Петербург в ранней прозе Валерия Попова)» согласилась, что само существование Петербурга, не как столицы, обессмысливается.
Петербург Попова не открыточный.
Герой Попова может существовать вдали от столичной суеты, чтобы «полежать и лениво подумать».
В прозе Попова Петербург перестаёт быть чужим. В нём строить вавилонскую башню можно, но построить нельзя.


НАТАЛЬЯ БОРИСОВНА ИВАНОВА в своём докладе «К себе и от себя: первое лицо в прозе Валерия Попова» охарактеризовала творчества Валерий Попова как «улыбающаяся депрессия».
Я попросил Наталью Борисовну назвать три признака «Петербургского текста» (или «три дыхания») на примере прозы Валерий Попова. Она назвали следующие три отличительных признака:
1\ Историческая вертикаль, то есть включение истории русской литературы в качестве пластов повествования.
2\ Пространственное расширение. Это не только место, но и время, не только время, но и место. Причём место это не только город, но и пригород. Включение фольклора, русской сказки. В.Попов женит русский текст на русском фольклоре. В этом уникальность его сюжетостроения, его поэтики.
3\ Включение в традицию петербургского мифа русской литературы. Постоянное присутствие Гоголя в подтексте. Текст В.Попова переполнен цитированием, это текст постмодернистский. Если эта реальность создана Богом, то писателю совершенно не обязательно её удваивать. А В.Попов как бы удваивает эту реальность своими героями, авто-героем. Но он ни в коем случае не копиист. Он создаёт свою мифологическую реальность на базе абсолютной достоверности, её сдвигает. Этот оптический сдвиг и роднит его с тем, что является вообще зерном «Петербургского текста». Потому что в «Петербургском тексте» обязательно с достоверностью рядом или внутри неё находится фантастический элемент.



Как ни давила тошнота городского смрада, как ни удушало зловоние неожиданных закоулков, Дмитрий не мог отделаться от ощущения принадлежности себя этому необыкновенному городу — ужасному и прекрасному, величественному и омерзительному. Он был его дитя, и нигде не чувствовал себя столь вдохновенно, как в этом непостижимом сочетании блистательных першпектив и соединяющих их скользких вонючих переулков с застенками дворов-колодцев. Он проклинал и восхищался этим необыкновенным лабиринтом, способным очаровать кого угодно, где можно было бесконечно плутать в тупиках каменных мешков, но всегда находить спасительную нить Ариадны в одном из многочисленных каналов, пронзающих город насквозь.
Он любил и ненавидел этот самый фантастический город на свете. Но главное — не мог жить без него!
Петербург — это город мечты, что застыла в разводке мостов, колыбель для поэтов судьбы, пантеон для несбывшихся снов. Это место где грёзы живут обещанием счастья тебе, где мечты воплощения ждут в предвечерней и утренней мгле. Тут Невой вдохновенье живёт. Ну а львы сторожат здесь талант. Только тот тайну града поймёт, кто придёт ночевать в Летний сад. Символ города этого — Сфинкс — гордо тайной застыл над Невой. Сокровенного творчества смысл постижим лишь поэта душой. Здесь всегда я как гость восхищён. Не привыкну к его красоте! В этот город с рожденья влюблён. Им я, в общем-то, и сотворён. Где бы ни был — душой у Невы среди сфинксов и львов мне родных. С этим градом всегда я на Вы. Он отец всех мечтаний моих. Заблужусь в лабиринте домов, чтоб понять в чём каналов секрет, и постигнув творенье без слов, я стихами сведу их на нет. В бесконечность залива уйду, чтоб остаться с собою на ты, и, вкусив сотворенье мечты, только здесь с наслажденьем умру». (из моего романа-быль "Странник"(мистерия) на сайте Новая Русская Литература http://www.newruslit.nm.ru





Желающие полностью прослушать дискуссию, могут скачать аудиофайл в формате dvf (шесть часов) по ссылке для скачивания: http://files.mail.ru/OJTTTR
Чтобы прослушать в формате MP3, нужно конвертировать файл. Конвертер здесь: http://www.nch.com.au/components/switchsetup.exe

© Николай Кофырин – Новая Русская Литература - http://nikolaykofyrin.narod.ru