Все супергерои, включая Индиану Джонса и Бивиса с Баттхедом, сходят со сцены — и только Джеймс Бонд остается. Разберемся в нюансах.

Не исключено, что самым запоминающимся моментом лондонской Олимпиады 2012 стал парашютный прыжок Елизаветы Второй. На церемонии открытия зрителям был продемонстрирован ролик, в котором подозрительно знакомый блондин в смокинге является в Букингемский дворец, сажает английскую королеву в вертолет, летит с ней над Темзой к стадиону Уэмбли, после чего помогает даме пристегнуть парашют и наблюдает за тем, как раскрывается купол — с душераздирающим британским флагом.

Мы привыкли к тому, что поп-культура вторгается в политическую реальность и даже формирует ее, но чтобы настоящая английская королева ставила себя на одну доску с вымышленным персонажем? Да кем, спрашивается, он должен быть?

Кем-кем, да уж точно не Гарри Поттером, во всяком случае.

Некоторые моменты бондианы вызывают у зрителя неловкое чувство, которое продавцы немецких автомобилей описывают словом «восторг», и поскольку взрослым людям трудно признаться себе в том, что им просто нравятся сцены с выпрыгивающими из вертолета английскими королевами, кусающимися великанами и стреляющими карликами, они пытаются обнаружить в сериале некое зашифрованное послание — предназначение же интеллектуала якобы состоит в том, чтобы расшифровать эти знаки. К счастью, бондиана предоставляет всем желающим — от Умберто Эко до Александра Проханова и от Ричарда Докинза до Славоя Жижека — обширное поле для разного рода интерпретаций.

  

Давно прошли времена, когда можно было выдать за открытие тот факт, что Бонд — такая же пропаганда (британского империализма), как силуэты фараонов на пилонах египетских храмов и мозаики с Лениным — на советских домах культуры. Причем парадоксальным образом степень убедительности этой пропаганды может соперничать лишь со степенью ее абсурдности — потому что никакой Британии-над-которой-никогда-не-заходит-солнце не существовало уже в момент премьеры «Доктора Но», а никакие баснословные суммы, потраченные на съемки, не в состоянии скрыть тот факт, что бондиана — последние судороги Британской империи.

  

Базовая нарративная схема бондианы была исследована Умберто Эко еще в 1970-х — с той же серьезностью («Победив злодея, Бонд выздоравливает и наслаждаетcя женщиной, которую затем теряет»), с какой Владимир Пропп анализировал русский фольклор, а Клод Леви-Стросс — мифы тихоокеанских аборигенов. Философ Славой Жижек остроумно продемонстрировал, что Бонд — инструмент изощренной дискредитации коммунистической идеологии. Александр Проханов, убежденный, что «Казино “Рояль”» — «“фильм-послание”, в центр которого помещен Путин», пытался однажды разгадать «криптограммы, что выкладываются игроками на столе казино» — чтобы понять ту роль, которую страны Запада предначертали российскому лидеру, дэниел-крейговское сходство с которым никоим образом не случайно.

Зритель приходит на очередого «Бонда» еще и для того, чтобы узнать, кого пустили в историю, а кого — отфильтровали.

Исследовано не только то, репрезентацией чего является Бонд (глобального капитализма, фаллической доминации белого мужчины, кризиса левых движений), но и оккультная подоплека эпопеи, семиотика упоминаемых там животных и юнгианское значение предпочитаемых героем гаджетов. Вы даже не представляете, до какой степени глубоко проанализирована бондиана людьми, которые описывают содержание классических сцен вроде драки в цирковой гримерке следующим образом: «Бонд конcтитуирует узловое, означающее ту точку активности, в которой сразу несколько идеологий пересекаются, взаимодействуют и сопрягаются в единое образование, принимая осязаемую, материальную, легко различимую форму».

 

Так-то оно так, однако ж до сих пор никто не смог внятно ответить на простой вопрос: с какой стати персонаж, созданный в 1950-е, в совсем других исторических условиях, продолжает сохранять актуальность и вызывать к себе симпатию?

Почему все супер­герои, включая Индиану Джонса, Бивиса и Баттхеда и Оби-Ван Кеноби, рано или поздно сходят со сцены — и только Бонд остается «тефлоновым»? Кроется ли секрет живучести в его характере — или в той эволюции, которую претерпел его образ? Правда в том, что большинство зрителей в диапазоне от водителей-дальнобойщиков до преподавателей семиотики видали всю эту эволюцию в гробу — и желали бы, чтобы Бонд оставался таким, каким они его однажды полюбили: таким, как Коннери, таким, как Мур, таким, как Броснан... Люди, которые хотели бы, чтобы Бонда всегда играл Тимоти Далтон, тоже наверняка есть, пусть даже они обычно не рискуют высказывать свои взгляды публично.

 

Удовольствие от «Бонда» часто приписывается стимуляции мозговых структур, ответственных за потребление знакомого, узнаваемого материала. Нам нравится Бонд, потому что мы знаем, что с ним произойдет, знаем формулу.

  

Представьте себе, что вы отправляетесь на премьеру нового «Бонда» — событие, которое происходит последние 50 лет с озадачивающей регулярностью.

   

С чем, собственно, связано ваше предпремьерное возбуждение, если вы заранее знаете, что вас ждет: семиминутная вступительная новелла, обычно заканчивающаяся эффектным затяжным прыжком, изящно склеенным с завораживающими титрами, под мелодичное (этого не отнять) пение известного исполнителя; «серьезная» сцена с М и «комичная» — с Q, две или три красивые девушки, недешевый автомобиль, экзотические пейзажи и ландшафты, гротескный злодей, сцена погони на неких максимально не приспособленных для этого устройствах, ну, и наслаждение женщиной, понятное дело, в финале. Теоретически вы ведь сами могли написать такой сценарий; для (потенциальных) авторов «Бонд» — это сонет, готовая структура, форма, которую надо всего лишь наполнить умеренно новым содержанием, по возможности избегая упреков в автоповторах и самопародировании. Ну, так что — сможете?

Да вряд ли.

Природа надежд, которые мы возлагаем на новый бондовский фильм, сродни ожиданию нового романа Пелевина: мы знаем, что нам расскажут историю про здесь-и-сейчас — но не про «вообще все», а про то, что отобрано и представляет подлинную ценность; сама селекция материала говорит о том, что ценно, а что — мусор; волшебный эффект в том, что по знакомству с произведением вам становится ясна тайная подоплека знакомых вещей и явлений.

    

Сколь бы распространено ни было представление о том, что кто угодно может стать автором сценария очередной серии бондианы, на практике оно разбивается о то, что существует кодекс неписаных законов, определяющих нюансы — что может быть, а чего нет. Бонд может принимать участие в соревнованиях по карате, но не может играть в футбол. В фильме не должен идти дождь. Бонд может встречаться с премьер-министром — но не должен пересекаться с другой, слишком очевидной, поп-иконой своей эпохи. Бонд может появиться в нейлоновой курточке с замшевыми вставками — но не в кроссовках и майке. Где именно проходят границы дозволенного, чем обусловлены эти микротабу — необъяснимо; зрителю следует принять это как данность; по-видимому, с этим и связано пресловутое «удовольствие от “Бонда”». «Бонд» — знает зритель — частная вечеринка. Устроители не игнорируют происходящее за окном, однако сами решают, кого пускать в свой фильм, а кому вход заказан. Скажем, по бондиане эпохи Коннери вы не узнаете, что в мире 1960-х были «Битлз» и движение хиппи: всех чересчур патлатых и уж тем более склонных к психоделике Бонд просто игнорировал; именно поэтому Бонд и «Битлз» в 1960-е никогда не встречались, как Толстой и Достоевский. Та же практика продолжается и сейчас. Мы не сомневаемся, что в ближайшем или одном из последующих фильмов бондианы будут сцены, разыгрываемые в казино, на берегу пруда с амфибиями, на складе ядерных боеголовок и в медицинской лаборатории, но будут ли в новом «Бонде» фейсбук, айпад, «Пусси Райот» и стерхи? Теоретически правила, запрещающие что-то подобное, никем не артикулировались. Более того, каждый фильм о 007 по множеству параметров привязан к конкретной исторической эпохе, и у нас есть основания смот­реть на бондиану как на историю последних 50 лет, запечатленную в автомобилях, купальных костюмах, гаджетах, шутках и карикатурных представлениях о зле и уродстве. Мы остро чувствуем в бондиане эпоху — коннеровские 1960‑е, муровские 1970-е, далтоновские 1980-е, броснановские 1990-е и т. д. Мы очень многое можем понять обо всех этих эпохах. Но это заведомо необъективное прошлое, прошлое в частных владениях. Соответственно, вероятность того, что те или иные остросовременные вещи в самом деле попадут в бондиану, крайне невелика. Очарование бондианы отчасти состоит в том, что здесь дают зрителю понять: пускай в мире есть фейсбук и прочая мерзость, существуют, слава богу, и места, где всего этого не будет. Частная вечеринка, аристократический клуб, называйте как угодно — факт в том, что зритель приходит на очередного «Бонда» еще и для того, чтобы узнать, кого пустили в историю, а кого — отфильтровали.

  

При этом очевидно, что фильтрация осуществляется вовсе не «невидимой рукой рынка». Это не естественный — однако крайне важный — отбор, и именно поэтому посторонние могут удачно пародировать «Бонда» или копировать его формулу — дело не в формуле: как говаривал сам Флеминг, «разница между хорошим и плохим ударами в гольфе та же, что между красивой и заурядной женщинами, — счет идет на миллиметры».

Давно уже стало ясно, что копировать Бонда — и уж тем более воспринимать его в качестве ролевой модели — не самая лучшая идея. По нынешним временам человек, который щеголяет своей способностью играть в баккара и, оказавшись в офисном помещении, с далекого расстояния швыряет шляпу на вешалку, вызывает глубокие подозрения. А уж чем кончается попытка провести «вечер по-бондовски» — с белужьей икрой, крабами под соусом равигот, тремя пачками сигарет, несколькими не заинтересованными в моногамных отношениях женщинами и бесперебойно функционирующими в режиме «вверх-вниз» бровями, — вы сами можете предположить.

  

Все это меж тем не означает, что ценность Бонда никчемна, а единственный урок, который можно извлечь из просмотра бондианы, — в том, что следует держаться подальше от спиртного по крайней мере до вечера.

Бондовские сюжеты напоминают сценарии новогодних утренников — только на утренниках крадут Снегурочку или елку, а на вечерних сеансах — атомную бомбу, космический корабль, ну, или золотой запас США. Логика реальности подсказывала, кто именно должен был — на протяжении десятилетий — играть в киноэпопее роль злодеев. Русские, кто же еще, противники в холодной войне. И теоретически не существовало никаких препятствий для того, чтобы снимать захватывающие приключенческие ленты о рейдах коммандера Бонда в Кремль, атаках на подводные лодки типа «Касатка» и диверсиях на атомных электростанциях. Однако логика реальности и те разумные перспективы, которые она предлагает, никогда не интересовали создателей этой умной — и хорошо защищенной от копирования — истории.

  

Странным образом Бонд отказался от этой слишком очевидной возможности — и на протяжении 50 лет концентрировал свои усилия на борьбе с «третьими» лицами и организациями, шантажировавшими обоих участников холодной войны. Бонд мыслит стратегически: можно отбирать у Блофельда его кошку или у Скараманги — его золотой пистолет, но не стоит отнимать у России Кавказ, а у Китая — Тибет. Имперские амбиции этих стран неизбежны, потому что возникают из-за проблем с географией. Китай и Россия против демократии не потому, что они кишат людьми с рабской психологией, а потому, что география не позволяет — большие, плохо защищенные естественными препятствиями от внешней угрозы пространства, населенные разными народами, не предполагают возможности демократии — неизбежны этнические конфликты.

Бонд, таким образом, ведет себя не как экономист или политик, а как географ, осознающий, что он может регулировать только те проблемы, которые правда могут быть решены. Вы можете — понимают зрители в Лондоне, Москве, Нью-Йорке и Тегеране — воевать с террористами, но бессмысленно пытаться разрушить то, что формируется по не зависящим от нас причинам; не стоит, по примеру Ксеркса, сечь плетками море. Этот «географический» подход к истории и современности, который воплощает Джеймс Бонд и который реализован в сценариях бондианы, — несомненно, один из факторов долгосрочного успеха. Бонд не верит в то, что все дело в экономике и техническом прогрессе, в теорию «плоского мира», в то, что моря и горы не имеют значения и логика финансовой глобализации вот-вот нейтрализует все существующие различия. Бонд знает, насколько важна для Англии ее географическая изоляция — и, более того, понимает, что самому ему в плоском мире, мире без конфликта, делать нечего, он там не нужен. Помните тот единственный раз, когда Бонд запропал на шесть лет? Это произошло между 1989-м и 1995-м, ровно в тот момент, когда людям показалось, что конфликт двух цивилизаций сошел на нет, история — закончилась и мировой дух наконец познал себя. «Конец истории» — конец Бонда; 007 похоронили под сурдинку; к счастью, быстро выяснилось, что моря и горы, хоть ты тресни, никуда не делись, и, соответственно, история — продолжается, и, раз так, Бонд — участник холодной войны, но не пережиток ее — может вновь заняться своим старым хобби — воскресать. 

Серия сообщений "Киногерои":
Часть 1 - Почему бондиана не устаревает?
Часть 2 - Эволюция образов Джеймса Бонда
Часть 3 - Любимый Готэм может спать спокойно. Часть 1
...
Часть 7 - Концепт-арт «Мстителей»
Часть 8 - Главные злодеи Джеймса Бонда
Часть 9 - Инфографика: деньги, заработанные супергероями Marvel