Мама, я видела боль…Такую, что брызжет ядом.
Такую, что оседает крупицами соли на дне.
Мама, ты только молчи…Ни слова, мама, не надо.
Ты посиди со мной рядом, и этого хватит вполне.
Мама, о Господи, мама...Какие у них глаза!
Без вести будто пропавшие…Без вести – это страшно.
Гонишь, бывает сто двадцать…Раз! – и по тормозам.
Выйдешь из старого форда, к себе их плечи уставшие
Прижмёшь, и в тебе отдаётся эхом их вой утробный.
Как они, мама, скулят! Дворнягой, палками битой…
И кажется в эту минуту, как это, мам, ни прискорбно,
Что ты, как они, всеми брошена. Что, как и они, позабыта.
И, несмотря на усталость, на столь поздний час, на заботы
Ты садишь в машину вот это продрогшее существо.
Плевать, что тебе утром рано вставать и идти на работу…
Ты можешь помочь, и трепещет всё твоё естество.
Малиновым чаем отпоишь, слёзы вытрешь, уложишь,
Скажешь им что-то хорошее, будто бы невзначай…
А всё не то… «Что ты этим себя, моя девочка, гложешь?»
Мам, у них пуля навылет. А я…какой-то там чай.
«Да разве ж ты виновата, что кто-то вот так вот обидел?!
Что кто-то не побоялся и Господу согрешил?!»
Мама, ехали люди, и, знаешь, никто не увидел!
Никто, понимаешь, мама, навстречу не поспешил!
Откуда, мама, скажи мне, всеобщая слепота?
Откуда берутся эти по самое сердце в слезах?
«Раньше всё по-другому…Жизнь уже, доча, не та…»
Мамочка, сколько муки было в её глазах!
Совсем ведь ещё девчонка, от силы годков так шестнадцать.
А горе, вселенское горе стекало на рукавицы…
«И что же случилось с нею? Смогла ли она признаться?»
Мама, как мелко дрожали в испуге её ресницы!
Она смотрела волчонком, глотая прокуренный воздух…
Я всё ждала, когда же…Раны разбередит.
Она только глядела, мама, не мигая, на звёзды.
Я начала молиться…Пусть же она не глядит!
Подошла ко мне и запела. Так, что волосы дыбом.
Что-то там про ромашки и «виновата сама»…
Прикурила и по-турецки прям на снежную глыбу.
«Да видно она, дочура, просто сошла с ума!»
Просто…эх, мама, мама…Это не разум девчушки.
С разумом всё в порядке и вовсе не дал он сбой.
Души, это ведь, мама, не плюшевые игрушки…
И должен знать это каждый. Слышишь, мама, любой!
…Глаза у неё такого тёпло-каньячного цвета.
И руки, когда садится, скрещивает вот так…
Мамочка, что же творится?! Видано, мамочка, где это?!
Они ж почернели, мама…В них беспросветный мрак.
Будто выпили из неё жизнь, будто выжали, мама, все соки.
Она ничего не ела, она не хотела спать…
Мама, скажи, почему, люди так одиноки?
Так жалки и так однобоки…Никак не могу я принять
Эту жестокую правду, когда по шоссе мчишь сто двадцать,
Мчишь на стареньком форде…Раз! – и по тормозам.
И что-то во мне начинает по швам расходиться, ломаться…
Мама, о Господи, мама…Какие у них глаза…