Анастасия Шамедько
автор - Звательный падеж

люди со сверхъестественными способностями

Анастасия Шамедько — поэтка. Родилась в 1998 году в Воронежской области. В 2020 году окончила истфак Воронежского государственного университета. Живёт в Воронеже.

* * *

люди со сверхъестественными способностями
врачуют полынью и лебедой
сулят тебе бедой
раз - два - три
через колышки и ножи
волком встал и бежи
в лес
бо не иттить домой

люди со сверхъестественными способностями
выходят из хат с факелами и вилами
встречают их
с факелами и вилами

люди со сверхъестественными способностями
кричат о мы устали
мы так устали
забирайте наши ступы и пестики
раздаем черных котят даром
одежды истлевшие оборванные отдаем нищим
сами мы голытьба отберите последние
льняные мешочки с травами
шкурки лисьи да беличьи
когти зубы птичий помет в лукошках

люди со сверхъестественными способностями
воют заливисто

люди с естественными способностями
смотрят и крестятся
направо налево крестятся
бьют земные поклоны

люди со сверхъестественными способностями
плачут
и тоже крестятся


* * *

хочется стать однажды дядькой за пятьдесят, чтобы с усами, в которых гнездовали еще какие-нибудь там птеродактили до вымирания, а сейчас этот ворох прутьев и бечевок что-то делает под большим пропитым мужицким носом, и вот — говорю я, — стать таким дядькой и автобус еще водить, — семнадцать рублей передаем за проезд, назад проходим, — вот таким вот водителем-дядькой, можно же еще говорить в пустоту и усы, мол, не зима, а так! гуси уже вернулись и на дон сели, — а дядьке такому все не беда — ни морока, ни душного лживого плена, дядьке слово скажешь, а он тебе три (и сдачу с двадцатки), и внуки чтоб мелкие несмышленые, и от дядьки несет таранкой и потом, хлебом и — почему-то — мамой:

всеспасительный дядечка, душечка!
материте как будто крестите —

на каждой остановке выходят:
сильные
крепкие
дерзкие
громкие
отважные

кровь с молоком — девочки,

входившие до нежности некрасивыми
запуганными
плачущими
зависимыми

как же так получилось

что всю жизнь не приходит автобус с дяденькой
небесным посланником, не иначе —

полночь
знак остановки
прикуриваю.


праздник жизни

человек-пиньята
о эти прекрасные
никогда никто таких не видел
папье-машевые глаза
о это чудное
разукрашенное
папье-машевое лицо
о ты погляди
какое нежное
бесформенное большое
папье-машевое тело
так его
так
ой смешно-то как
по-карнавальному


* * *

план на завтра — десять тысяч расписок:
в собственной безответственности
неприглядности существования
неумении держать лицо
робком лестном молчании
воинственной беспомощности
кровожадной ревности
раздражающем малодушии
нервозности и плаксивости
крайней узколобости во многих вопросах
бюрократическом раболепии
научном бессилии
человеческом тоже
неумении держать лицо
неумении держать удар
неумении держать себя в руках
неумении делать руками многое:
суп-пюре из тыквы с гренками
домашнюю гранолу
чипсы в духовке как мама
яичницу с помидорами как папа
журавлики в технике оригами
кораблики в технике оригами
цветочные гербарии
поделки из пластилина и папье-маше
карандашные и акварельные рисунки на остросоциальные темы
полки простые деревянные книжные
нижнее белье из обрезков ткани
голову давида из гипса в какой-нибудь студии лепки
себя правильной

много-много напишу расписок тонкой красивой ручкой нежным росчерком острыми уголками листочков будут стоять офисной стопкой лететь вниз с балкона студенческого общежития обволокут меня теплым коконом вот я расписная как елочный шарик как гжель или хохлома робот с кодовым именем А4 много ли надо мне хуманизации сбора макулатуры

сколько нужно расписок для того чтобы расписаться полностью в своем отчаянии и бесправии

столько капелек крови не хватит

мятежные буквы и буквицы

несу за себя ответственность

отныне и во веки веков.

https://polutona.ru/?show=0201180827

Яна Юхалова
автор - Звательный падеж

Яна Юхалова родилась в 1988-м году в Златоусте, живет в Москве. Студентка Школы литературных практик. Дебютный рассказ был опубликован в журнале "Искусство кино" (в рамках антологии "Возвращение домой").

int. город Ч., квартира Нины, ночь

"‎Я так же выгляжу, как она?" — спрашивает Нина. Они лежат на полу, едят спаржу из пластикового контейнера и смотрят клип Adele "Chasing pavements". Катя смотрит, как масло от спаржи стекает Нине на пальцы, и отвечает "О, да".

Катя говорит так и заранее видит, как сейчас тонкие Нинины черты, выученные ею наизусть, поплывут от обиды. Видит, как встанет с пола и достанет ключи, оставит ключи и выйдет, чтобы вернуться в студенческое общежитие, где студенты из Китая жарят селедку на четвертом этаже (задержать дыхание), где студенты с юридического факультета смотрят пристально на шестом этаже (отвернуться), где студентки-сокурсницы с переводческого факультета повторяют считалочку die deutschen bundesländer heißen: baden-württemberg, bayern, berlin, bran­denburg, bremen, hamburg, hessen, mecklenburg-vorpommern, niedersachsen, nord­rhein-westfalen, rheinland-pfalz, saarland, sachsen, sachsen-anhalt, schleswig-hol­stein und thüringen на девятом этаже (улыбнуться), где она чувствует себя нормальной.

Эта схема за полгода с момента их знакомства повторялась уже много раз:

• когда, пересказывая Будденброков к зачету, читать которых Нине, как и все остальное, лень, Катя сказала, что Нина с ней только для того, чтобы Катя помогала ей с учебой ("ты так часто повторяешь, что не нужна мне, что я и сама начинаю в это верить");
• когда у Кати закончились деньги, а у Нины не заканчивались никогда, и Катя попросила у нее взаймы, а Нина заплакала, потому что подумала, что Катя просит на наркотики, потому что она не знает, как могут кончаться деньги ("Нин, ты совсем ебнулась");
• когда они накурились и подрались (про это Катя ничего не помнит)

и др.

Но потом ключи всегда возвращались к Кате, значит, и этот раз — не последний.

Катя знает, что, на самом деле, Нина спрашивает: "я такая же толстая, как эта Адель?". И отвечает: "о, да", как бы искренне подразумевая, что Адель — самая красивая женщина для нее, самая красивая после Нины. Но на самом деле, она знает, что отвечает так, чтобы достать ключи, оставить ключи, выйти, не смотреть на ее пальцы, не смотреть на ее губы, задерживать дыхание, отворачиваться, улыбаться, чувствовать себя нормальной.

int. город ч., квартира Нины, ночь

"Закрой глаза" — говорит Нина, и Катя сразу понимает, что сейчас будет. В них растекается по второй бутылке красного, которое они пьют в тоске по бойфрендам, оставшимся в Москве. Они остались, а Катя и Нина вернулись неделю назад, чтобы досдать сессию.

Нина и ее бойфренд встречаются неравными промежутками еще со школы. Своего бойфренда Катя встретила месяц назад, когда вместе с Ниной приехала в Москву. Для Кати это была пробная поездка ("ой, как будто ты можешь передумать"): они договорились переезжать вместе, как только закончат второй курс, а Катя в Москве и не была никогда. Нина же в Москве родилась и жила здесь всю жизнь, пока ее дед не принялся устраивать ее по разным учебным заведениям Австрии, Германии, Австралии. В каждой новой стране и школе повторялся такой сценарий: через месяц Нина запиралась в своей комнате/квартире/гостиничном номере, не ходила на лекции и не отвечала на имейлы, а потом ее отчисляли. Так она оказалась в городе ч. — здесь все знали ее деда, а потому он смог устроить Нину в тот институт, где училась Катя, без школьного аттестата и сразу на второй курс. В ч. Нины хватило на две недели. К тому моменту, как она заперлась, Катя с ней едва здоровалась, но все же пришла ее вразумить, и так осталась. А потом они решили переезжать в Москву. Съездили на месяц, и Катя встретила там своего бойфренда — они с Ниной давно дружат. А теперь они вернулись, чтобы досдать сессию, и в них плещется по второй бутылке красного.

"Закрой глаза", — говорит Нина. Катя чувствует, как Нинин язык развдигает ее губы, и, немного подумав, отпускает свой язык ей навстречу. Она открывает глаза. Она спускается к ее шее. Она сжимает ее затылок. Она не хочет, чтобы она отрывалась, но она спешит, стягивает с нее футболку. Она ложится на спину, она кладет ладони на ее грудь, они целуются, она сжимает ее затылок. Она облизывает ее грудь, она не хочет, чтобы она отрывалась. Но она запускает руку ей в трусы, двигает рукой, она раздвигает ноги, она еще в футболке, она стягивает с нее футболку, ее грудь над нею, целует, облизывает, она не хочет отрываться, но она спускается, стягивает с нее трусы, запускает язык в нее она сжимает ее затылок она приподнимается она ложится она целует ее шею втягивает ее язык она не хочет отрываться но она спускается ниже она стягивает ее трусы облизывает вытягивает свой язык в нее не хочет отрываться она двигает пальцами в ней быстро быстро о хард говорит она и улыбается она останавливается облизывает целует она не хочет отрываться она не хочет отрываться она хочет

int. город ч., квартира Нины, утро

Когда Катя просыпается, Нина уже сидит на кухне в кресле, курит, быстро печатает в телефоне и улыбается. Она переписывается со своим бойфрендом, говорит, что пока не успела рассказать ему до конца все, что было между ними вчера, но он уже в восторге. Катя чувствует, как вчерашнее вино подступает к горлу, надевает джинсы, кладет ключи на тумбочку ("ну что опять такое") и выходит.

int. аэропорт города ч, двенадцать часов дня

Катя обнимает Нину. Нина гладит ее, целует в щеку и говорит "Скоро увидимся". Катин поезд в восемь вечера: она не летит на самолете, потому что экономит деньги — деньги пригодятся в Москве. Ее чемодан уже собран и стоит в ее комнате в общежитии, она даже успевает поспать до отъезда. Глаза слипаются — они снова полночи смотрели футураму, а потом клипы.

int. город ч, студенческое общежитие, восемь часов вечера

Катя пьет пиво на шестом этаже общежития. Чемодан распакует завтра.

я решилась,

мне не нужно это обдумывать.

если я ошибаюсь, я всё равно права,

не нужно ждать других доказательств,

это не страсть.

я знаю, что это любовь, но

если я расскажу всё миру,

я все равно не скажу достаточно,

потому что я не сказала ничего тебе.

и именно это я должна сделать,

если я люблю тебя

сдаться ли мне

или продолжить погоню по тротуарам,

даже если она ни к чему не приведет?

или это будет напрасно?

если бы я знала своё место, стоило ли оставить все это там?

сдаться ли мне

или продолжить погоню по тротуарам,

даже если она ни к чему не приведет?

я подготовилась

и ношусь кругами.

подожди, пока моё сердце поддастся,

а по спине пробежит холодок.

и это, наконец, свершится.

сдаться ли мне

или продолжить погоню по тротуарам,

даже если она ни к чему не приведет?

или это будет напрасно?

если бы я знала своё место, стоило ли оставить все это там?

сдаться ли мне

или продолжить погоню по тротуарам,

даже если она ни к чему не приведет?..

https://polutona.ru/?show=0201081900

Формы выветривания
автор - Марат Исенов

Комментарий от редактора: перед вами одна из интереснейших поэм Марата Исенова, которая ждала финальной редактуры и правок 16 лет. Пристальный взгляд внутрь города и истории, с особой оптикой, уходящей корнями (на мой взгляд) к Тадеушу Ружевичу — тому невероятному смешению интеллектуального и чувственного, которое позволяет раз за разом переживать текст и находить в нём новое. Рад во второй раз способствовать её публикации, первая версия была опубликована в журнале "Аполлинарий", где я служил редактором в тот момент, и сейчас может считаться библиотечным раритетом, финальная — на "Полутонах". Рад, что читал этот текст одним из первых и тогда, и сейчас. Рад за всех, кто прочитает его впервые.

ФОРМЫ ВЫВЕТРИВАНИЯ

Приезжие мы уважаем себя
в архитектурной подаче.
Ночью город похож на Исландию,
ты должен почувствовать,
как тебя подвергают дроблению
чужие воспоминания:
на проспектах, бульварах и площадях.
Это подарок, и это —
зеркальное действие со знаменателем,
скрывшимся под водой.

Люблю это "У".
Горгульи спешат облизать -
ведь хороним надежно
смену собственных лет
в толщину новых суток.
Ведь это подарок, и это:
червяк-сирота,
замерзший у прелой листвы,
и что-то еще,
ускользнувшее от восхищенья.

Город бредет вслед за осадками,
очень спокойно почти незаметно.
Тихо смещаются улицы
ближе и ближе к воде.
Это можно увидеть
по сохранившимся чертежам
в архиве дождей и наводнений,
сверив с новыми данными метеосводок.
Это подарок, и это —
наследственность,это наследственность.

Чем глубже забвенье,
тем оправданней воспоминание.
Гнездовья ангелов, разоренные
поколениями патриотов,
бабочки-серафимы,
порхающие на консолях,
главное, чтобы было о чем забывать.
Ведь это тоже подарок, и это -
город, который сверяет себя
с глубиною забвенья.

Стены кричат:
"хуп-хуп", или: "йо-йо",
когда убийцы брандмауэров
перенимают ветхозаветный опыт.
Немногие понимают, что некоторые
стены обладают еще и слухом.
Ведь стены без слуха и голоса —
это подарок и это все-таки лучше,
чем шрифт Брайля,
выбитый поветрием в кирпиче.

Дагеротипия —
подходящее место для эха.
Ты несешь свою комнату
вместе с собою, вращаясь:
ни улитка, ни краб, ни личинка.
Проявлен в пространстве —
нечто головобрюхое.
И это подарок, и это —
на драхму серебряной пыли,
покрыть оболочку зрачка.

Резкость, контраст —
заметно кто прячет глаза,
кто поднял воротник —
равносильно - проследовал мимо,
на выход, где нет переходов.
Ведь когда ничего не бывает случайным,
так легка импровизация:
ранние: утро и вечер.
И это подарок, и это — стена,
и улыбка твоя незаметна.

Облетают слова, облетают.
Кружат, опускаясь все ниже, к земле.
Остаются одни чертежи, и тогда,
в ноябре, безымянные лодки
всплывают из почв.
И это подарок, и это —
гранитные спины могил
сокращают пространство меж нами,
и время уже не присутствует
в Городе воспоминаний.

Никто не готов
принимать сон, или счастье
так, как деревья.
Те, которых уже нет,
приобрели способность вслушаться
в наши долгие-долгие разговоры.
Если это подарок: то это:
комната, четыре стены и двери в каждой.
Нечто перебегает, заглядывая в замочные скважины,
угадывая, какую из дверей ты предпочтешь.


С глазами, как музыка Шнитке.
Снаружи лохмотья
в последнем чугунном штурме.
Лицевые мускулы домов в напряжении.
У статуй отрастают руки,
и они протягивают их,
словно бы что-то увидели.
И это подарок, и это —
некая высшая геология
существованья форм выветривания.

Звон колоколов
приводит в движенье
весь механизм реки.
Под ногами колеблется мост.
Целан или Крейн,
кто-нибудь из них, или вместе
проплывают сейчас на этом вот катере,
выныривающем из-под ног.
И это подарок, и это —
надежные скобы.

Ты несешь свою комнату,
наполненную отдаленным гулом,
воспроизводя по памяти
самые отдаленные уголки.
В комнате калейдоскоп закоулков.
Плоские изображения.
Окончательная картина И
меняется каждую секунду.
Это подарок, и это —
намеренье которое больше.

Переговоры идут.
Он воспроизводит, ты —
пытаешься изобразить:
рисунок, еще рисунок, еще…
Видимо, вы знаете друг о друге
невероятно многое,
чтобы сойтись на одной из терминологий,
систем знаков, азбук.
Может это — подарок, и это —
возможность несовпадений.


Обязательное ночами,
когда иные дома
опускают высокие потолки,
вглядываясь в лица спящих жильцов,
и стараются для себя угадать,
кто еще не дорос,
а кто уже превращается постепенно
в собеседника, в собеседника.
Это подарок, и это —
здешняя достопримечательность сновидений.

По утрам виноградные слизни
собирают весь сад, распавшийся за ночь.
Выхожу, выкарабкиваюсь из сна,
из всех пробелов между словами,
оттуда, где правильные поля,
там, на траве, моя мать — Такеши Китана,
вслушивается в серебро исчезновения.
И это подарок, и это —
хруст улитки, раздавленное:
меня, мое намерение, мое одиночество.

Последние сто шестьдесят шесть лет
он работает уродцем в Кунсткамере,
настаивает денатурат
на секрециях кожных желез;
мозг вскрыт, обозначена
бахрома кровеносных сосудов.
Блестящий инструментарий лейб-медика.
И это подарок, и это —
плод эпохи Просвещения и Гуманизма,
пах пробит поцелуем Истории.

Имена — обладатели силуэтов.
Его — умудренный, и держащий
что-то в руке, может быть,
статуэтку, но разве воображение —
метод необходимости?
Тогда это подарок, и это —
стеклянная колба часов.
Вы должны это видеть, а он —
спокоен и не замечает,
а часы — переполнены.


Вода обучает
видеть вот этот город.
Это подарок, и это —
ты между ними.
На единственной улице —
ветер в словах утешенья.
Буквы плотней и плотней.
Агония длится жестом, поступком,
словно распад фиолетовых льдин,
плывущих на звук.


Меняемся лицами,
к вечеру станешь собой.
Украдкой нырни в гардероб
и выбери то, что с пометкой "модерн".
Неси его перед собой,
отнимая у воздуха свет,
оставляя прорехи в дожде,
и впишешься в этот концерт.
Еще одной тенью Литейного.
Джаз — на Рубинштейна.

Составлять слова и прикуривать сигарету
я учился, подражая уроженцам
этих мест особенно тем,
кого здесь больше не наблюдают.
Судьба, судьба шелестит бумагой.
Стоя у серого бастиона,
закрываясь от ветра,
закуриваю Пэлл Мэлл,
и набережная напротив внушает мысль,
что меня сейчас здесь нету.

Вспомни, что я писал тебе о комнате.
Чистописание напоминает каннибализм,
ибо питаемся болотным мясом,
обгладывая чугун, бронзу, деревья,
памятники, каналы, архитектуру,
чужие воспоминания, снегопады,
дожди, топографию каналов и реки,
стили, дома, колонны, жизнь вообще;
но каждый раз этого мяса столько,
что я спокоен за литературу.

Узнавание оказалось бы
слишком буквальным,
если бы собеседник не нагнетал столько пафоса.
Один из редчайших случаев,
когда излишняя патетика
позволяет самоустраниться,
не наделать долгов.
В конце концов каждый из нас
вряд ли занимается собственным делом,
постоянно путая личное с вечным.

Иллюзии покидали меня
одна за одной, и я остался
восторженно неразочарованным.
Он был с оливковою ветвью в руке.
Прервав свою беготню на мгновенье,
он благосклонно кивнул
узнавая, или на всякий случай.
Тогда я понял, насколько наивен убежавший дальше,
туда, в отдаляющуюся суету прошлого,
этот первопроходец.


Трехрядка, тромбон и звонкие бронзовые тарелочки.
Первый их взвой был настолько внезапен,
что, будь я женихом, обязательно выронил
белую кружевную невесту в Неву.
Эти музыканты справились с дождичком,
и удивительный уэйтсовский Мендельсон
раскачал на ухабах звука ростральные, всю стрелку,
и кадиллаки на мостовой.
Мы с другом расхохотались и поспешили,
опасаясь, что сейчас в воду полетят венки.

Люблю это И.
Встретившись с ним понимаешь:
разделенное И — разделено навсегда,
словно бы днем непонятным,
в стены которого запросто
вместится жизнь, и еще
останется места.
Похоже на арку Голландии,
в которую безмятежно
исчезает вещество времени.

Та статуя, полная детства,
еще танцует причудливо,
лишенная сада.
Беспомощные деревья
закрыв глаза,
беззвучно толпятся в темноте,
лишенные танца.
Позволю себе представить
насколько серьезны те коменданты
в своих вертикальных гробах.

Теперь очень много
маленьких времен,
свистящих вокруг
своих тоненьких стержней.
Пожалуй, лишь только львы
верны исполнению правил
мраморных шаров, удерживают
что-то большее, повинуясь которому,
движутся разводные мосты,
похожие на слово "любовь".

Эхом тяжелым влачась
по осенним полям Петербурга,
словно бы дата выписана
наспех и неразборчиво,
а прошлое холодным рентгеном
просвечивает затылок,
вопиющее и безмолвное,
извиняющееся неизвестно за что:
— Я помню вас, помню, —
призраки зданий, встающие на пустырях.

Иероним Ван Рейн,
которого никогда не было,
однажды во сне увидел
медные монеты, битую дичь,
весы для рыбы и хлеб,
выпеченный из желудевой муки,
Потом он проснулся и вспомнил,
что однажды не написал натюрморт
со странным названием:
"Самурай-Копенгаген, шагающий в ад".

Однажды небо отражается в циферблате.
Кто-нибудь, очень немолодой,
шевелит длинными, как у животного, пальцами,
впуская сумерки.
Лишенный слуха
он чуток к вибрации:
одна эпоха, другая…
Но никто не выходит потому,
что умершие в одиночестве -
отличные специалисты по производству соли.

Вокруг все медленнее и медленнее.
Прямоугольные, мы ведем разговоры
с прямоугольниками,
так неотвратимо погружаясь
в квадратные сумерки.
Шершавое тело холода
обтачивает нас снаружи,
пытаясь придать форму
мраморной метафоры.


Полубезумный фармацевт.
В каком из кирпичных подвалов
ты вывариваешь из слов
густую клейкую массу
для холода и паутины.
То и другое очень необходимо
беззвучию,
столкнувшись с которым,
мы обретаем собственные голоса,
но совсем ненадолго. Совсем ненадолго.

Рыжие псы снуют из тумана в туман —
острый нюх и хорошее зрение,
а ты ограничен пятью шагами, не больше,
и наталкиваешься, допустим это,
на молодого ирландца в козлиной шубе.
"Проклятый призрачный город,
поднявшийся изо льда и болот!" — начнет он восторженно…
Останови его, поднеся палец к губам: тс-с-с,
и шепни ему: "Ты заметил, как мы стареем?
Как все мы чертовски здорово здесь стареем?"

На Сытном рынке приезжие
торгуют брюквой,
репой и другими
этнографическими овощами.
Раньше мне казалось,
что все это растет только в книжках.
Рыжие бездомные псы
снуют из тумана в туман,
иногда задирая морды вверх,
туда, где висят Каракозов с Кибальчичем.

"Не слишком доверяй этой войне.
Помни, что выживают коллаборационисты.
Слово сложное, но ты видишь сам:
это не вода, это тьма движется к морю,
а море вечного серого цвета,
это оттого, что очень много писем
оказались пустыми.
Осколок авиабомбы срезал мне рот,
и с тех пор я только и делаю,
что воспроизвожу ее рев".


Ночью на Марсовом поле
в земле Котя Мгебров
плачет и шепчет:
"Товарищ Урицкий, дядя Урицкий,
они больше не верят
в наш пролетарский театр".
Главный чекист молчит.
В простуженной выстрелом голове
отстраненное веянье декаданса.
Он ждет Тухачевского, лечащего от безмолвия.

Догоняющий день за днем
свою длинную тень.
Сигарета во рту.
На каждом зрачке
по осколку отколотой тьмы.
Наблюдая за кардиограммой
нуля между телом и эхом,
продолжаешь взрослеть утомительно.
" Здравствуй, ты существуешь
там, где я не бываю…".


Если это не чудо, то очень похоже.
Молитва не умолкает уже шестое столетье.
Эрмитаж, католические залы Италии.
Дученто, Треченто, Чиквиченто — птичий щебет.
Пьета из бежевой терракоты,
цветная эмаль стерта потоком времени,
кое-где лишь осколки цвета.
Из чистого любопытства я заглянул за скульптуру,
и увидел отпечатки пальцев неизвестного скульптора
на плаще Богоматери.

След от лучистого ордена
на мундире французского генерала.
"Чей он?" — спросил я у старой женщины,
дремавшей на венском стуле.
Ожеро, Ней, Груши, Удино или Мюрат,
генералы, маршалы — ошибка не исключена.
Очнувшись, она встала, подошла и вгляделась
в синий мундир, как опытный мастер портной в клиента,
и ответила, что это его
его самого.

— Я был олень! — кричит он,
а потом пьет и грязно ругается.
— Уйду умирать в ущелья осени!
Пусть мои кости укроет листва!
— Ты не олень, позволь тебе возразить, —
говорю я, а потом тоже грязно ругаюсь,
только не пью, потому что устал
от североамериканской романтики,
постбитничества и похабных соревнований,
а эта ночь, похоже, уже нескончаема.


— Дерево смотрит в комнату, —
говорю я тебе. Мастер чая Дзёо
сделает листья золотыми и красными.
Потом этим вечером будет Осень.
Всегда очень нужно найти
некую точку, общую нам обоим,
иначе, без этого, каждый из нас
будет похож на дальтонический коридор:
нет ожиданья,
и цвета еще нет.


Не говори "теплый" и "холодный".
Не вспоминай имена, и выброси анемометр
важны лишь два направления:
встречное и попутное.
Раньше я сам этого не понимал,
пробовал обозначать воздушные потоки.
Теперь я, как зверь,
внюхиваюсь в летящее мне навстречу,
пытаясь определить: сколько еще,
и как далеко мне остается.

Какие удачные шутники
наводили орудия Кронверка?
Если хочешь, проверь —
их заклепанные жерла
целят по ангелочку на шпиле
Петропавловского собора,
внутри которого герц Питер,
вынырнув бронзовой головой из порфира,
считает венценосных потомков:
все ли здесь, или еще кто-то остался?

Слова, в которых попущен смысл,
не излучают сигналы бедствия.
Их символы сталкиваются абсолютно,
не оставляя следов, вариаций прочтения,
так, словно в небе столкнулись
две воздушные ямы.
Хотя ,порожденные неподвижностью,
они избавлены от катастроф
подобного рода, и обладают
обезболивающим эффектом.



Суфле. Штрудель. Крем-пюре. Шарлотка.
Ночная абсентовая иллюминация.
Именины Дворцовой набережной.
Соревнования модной дури и винной пены.
Дальше — маниакально холодная
вязкая тьма подсознания, словно болото.
Картошка и корюшка, на которых
взращивается ледяная бдительность
младенцев-акромегалов, и красные
арсенальные стены неосвещенных заулков.

Тот, кто при жизни
пользовался авторитетом и славой,
сейчас экспонат — "мумия египетского жреца",
высохши , коричневый, без претензий
лежит под стеклом,
и, скорее всего, доволен таким исходом.
Как и три тысячи лет назад,
проходящие мимо него сегодня,
смотрят с почтением и любопытством
на этот иероглиф из "Книги Мертвых".

Окна. Читай по буквам: о, к, н, а.
Зима и люфтваффе приучили здания в этом городе
спать, как спят тревожные дети —
крепко закрыв глаза.
И всю долгую зиму
тьма выталкивает из них
все, что не является тьмой.
Иногда стекла лопаются,
и дома с внутричерепным давлением
прислоняются воспаленными лбами к Белой ночи.


Узнаешь, что любое описание невозможно.
По стене разбегаются трещины —
паутина, ткущаяся сама по себе;
бессвязное узелковое письмо;
неравное, собранное воедино,
и так не вовремя.
Твои шаги сделаны по инерции,
направленной к исходной точке,
к самому началу,
хотя, прочесть не всегда обязательно развязать.


День проходной, беспомощный,
словно старый трамвай,
вцементированный в стену.
Я ощущаю звук
железа трущегося о железо.
Вероятно, именно из него целиком,
из этого звука сотворена та лодка.
Медуза с фасада открыла рот,
беззвучно обучая меня тому,
о чем мне, пока еще, неизвестно.

На Лютеранском кладбище
рядом с вельможами прошлых эпох
лежат под общей плитой
несколько школьников военного Ленинграда.
Дойчефау вместо учителя сделал отметку
в их начальных тетрадках. Шестьдесят лет спустя
некий учащийся из Санкт-Петербурга,
сам того не желая возвратил малышей
в круг Бытия, пометив надгробие
клеймом Фатерлянда — свастикой и ругательством.


ПОСТСКРИПТУМ 1

Царскосельский лицей, элегический парк, колыбель Классицизма.
Меднокрылый халзан, через воды — турецкая баня — Империя это!
Геракулес лепнотелый с начищенным до блеска мощным орудьем —
напоминаньем веселых традиций братского круга.
То англицкия девы смеясь, незаконно коснутся начищенных ятр,
тут и фрау, и фру чопорно позируют, взявши в ладошку —
то-то радости на Небесах от проделок проказниц!
Смуглый юнкер трепещет крылами Истомину-душку
под локоток поддержав, а она наблюдает, как нимфу облапив,
вольный матрос, опьяненный "редбуллом",
надменно глядит на гражданских.


ПОСТКРИПТУМ 2

Дата, и некоторые слова
чернилами на обороте —
изображение всегда сюжет,
от этого не избавиться.

Особенные стихи
всегда похожи
на отрывки из диалога.
Лучшие из них те —
в которых непонятно кто,
с кем и когда разговаривает,
и о чем.

За спиной перекатываются
геометрические фигуры.
Их дороги скрыты под снегом.

Белое неисчерпаемо в Небытии.
Вещество из Царствия Небесного
гложет подошвы и портит
новую обувь.

Единственный голос,
который слышен отчетливо —
лишен Надежды.

Точный ответ на одну из патрических схолий:
на острие иглы помещается ангел один,
или кораблик
один.

2004—2020

https://polutona.ru/?show=0131205049

в тёмном-тёмном лесу
автор - Роксолана Гулинская

***
в темном - темном лесу был высокий - высокий дом. в нем жил старый ворчливый дед, продавал африканский ром. он любил поливать цветы, и играть по ночам в бильярд. ненавидел таких, как ты. ненавидел таких, как я.
на балконе держал мольберт, телевизор, и голубей. этот старый ворчливый дед
в девяностых лечил людей. был женат и снимал жилье в самом центре, где шик и блеск, и весь город писал о нем, пока дедушка не исчез.

в темном - темном лесу погляди - ка: обычный день. брат на брата не точит зуб, а мамаши не бьют детей, и ничья не прольется кровь, и не нужно вводить наркоз. и повсюду царит любовь, никому не разбили нос, и не нужен ни МРТ ни УЗИ, ни "еще разряд", и не нужен второй пинцет, и не нужен седьмой медбрат,
и нет запаха белизны, от которой свербит в носу. и по дому не бродят сны,
и никто не несется в суд.
дед Иван - просто дед Иван, самый обыкновенный дед. он спокойно кладет в карман руку, и там не скальпель, нет.
что угодно: брелок, ключи, леденцы, зажигалка, чек. он смеется, поет, ворчит,
и пьет кофе, как человек.

в темном - темном лесу был высокий - высокий дом. в нем жил старый счастливый дед, продавал африканский ром. по ночам разводил костер, жарил хека и сладкий лук. забывал своих медсестер, но писал им пять раз в году.
во дворе, представляешь - сад! пусть зимой и не очень желт...
дед Иван снова любит спать. снова любит смотреть ток - шоу.
***

***
ненавижу всю эту ерунду

эту ласковую себя, от природы тонкую
что ревет в плечо Есенину, едет в горы и
любит дождь размашистый, ветер северный
пятьдесят оттенков осенней зелени.

ненавижу себя - от природы дикую
что ни слово - сразу "не подходи ко мне"
и валить, как старый солдат в отставке
делать бургеры на полставки

ненавижу себя - от природы тихую
что не пишет первой, что любит пригород
что включает попсу девяностых, в окно таращится
и плетется к пепельнице злой ящерицей.

ненавижу себя - от природы разную
что, найдя врагов, потихоньку дразнит их
что влюбляется с осторожностью древних киллеров
понимаешь, так веселей проигрывать.

ненавижу себя - от природы слабую
пусть я бью с ноги, путь могу и матом крыть
но потом я приду домой, как всегда осенняя
и уткнусь в большое плечо Есенина.
***

***
в белом - белом снегу чей то красный кровавый след. это я за тобой бегу уже где - то полсотни лет. календарь постоянно врет. тот, кто верил в него - погиб. он людей превращает в лед, а дома обращает в пыль. нет ни времени, ни границ. пустота. и в ней я и ты.
ты идешь и не смотришь вниз
опасаешься высоты.

в белом - белом снегу чей то красный кровавый след. это я за тобой бегу, испугавшись чужих примет, начитавшись чужих невзгод, и нажравшись чужих потерь. я бегу и который год не могу подойти к тебе. это слишком дурацкий квест "ты умрешь, но пока беги".
напиши мне хоть смс, знаешь, длинное, о любви.

чтоб забыть что вокруг туман, чтоб развидеть страну чуть чуть. чтоб подумать, что где то там будет все так, как я хочу. говорят, что любовь слепа.
как тошнит от таких речей. я несу ее на руках, хотя ей не помочь ничем. снег хрустит, заметает путь, режет кожу морская соль. когда я тебя догоню
растворишься ли ты, как сон?

в белом - белом снегу чей то красный кровавый след. это я за тобой бегу. зацени же, каков момент.. как в "бой с тенью" но в триста раз круче, ибо здесь я и ты. я расту и пишу рассказ, в нем политика и коты. и щепотка вселенских бед, гнев бальзаковского огня. я надеюсь на хеппиэнд. он, наверное, на меня.

я расту, то есть каждый день моя память меняет стиль. даже самый жестокий зверь с бесконечным запасом сил был когда то малыш, и я, что прочла не один роман, вывожу из себя ребят так, что те валят по домам. видишь, всюду горят мосты. просто так. чтоб теплей спалось. я бегу за тобой, но ты жжешь асфальт, хотя мог бы мост.

в белом - белом снегу чей то красный кровавый след. это я за тобой бегу, уже где то полсотни лет. сколько там этих городов, отсидеться в чужих домах.. ты ведь тоже не был готов, но всю жизнь проведешь в бегах
от себя самого, как лис. чтоб стезя не оборвалась
мы бежим и не смотрим вниз. только б, господи, не упасть.

-
человек человеку - бог, мир, война, города, стихи. он - журавль и серый волк.
не смотри на меня.
беги.
***

***
никого не любил из них, не берег,
не жалел, не радовал по утрам
в каждом доме, Зоряна, живет свой Бог
в моем сердце лишь ты одна

и когда я выгнал тебя на декабрьский жаркий снег
ты несла чемодан и плакала, как дитя
я, наверное, выгнал Бога. скажи - ка смех:
говорить с другими, верить в тебя.

и когда я строил из себя короля - царя
думал что умнее тебя, что намного тебя главнее
я, наверное, не знал что могу тебя потерять
ты поймала машину цвета хаки, что потемнее

и асфальт дрожал, и желтели листья, и гнил металл
и болело все: слова, голова и время.
***

***
в тихом омуте, в сером омуте, в совершенно обычном городе, мы не встретим друг друга, дороти. не сломаем друг другу жизнь. ты в ту сторону - я в ту сторону, мы разделим планету поровну
ты, как я, одиноким вороном
я, как ты, походя на рысь

ты - морями, а я - морозами, острыми, как бумага, грозами, ты научишься плыть по воздуху
я - терпеть, когда льется кровь.
ты - туманами, я - оврагами. в этом мире для одинаковых, слушать плач из приморских раковин
разбивать то губу, то бровь

в тихом омуте, в сером омуте, я любил бы тебя, как родину
но ты тоже боишься, дороти
пропасть без вести на войне.
что я выберу не ту сторону
что однажды мне станет все равно
я - проспектами, ты - озерами
развернувшись спиной к спине.

в тихом омуте, в сером омуте, мы не встретимся в темной комнате,
мы чужие друг другу, дороти
это, в общем то, не беда.
ты - степями, а я - пустынями
кто то должен сказать "прости меня"
пусть за нас это скажут синие
опустевшие города.

умирать на тигровой пристани
жить от винстона и до винстона
мы же сильные, мы же выстоим,
ты сама и я тоже сам.
ты - закатами, я - рассветами
колдовать, чтоб случилось лето и
чтобы нас никогда не предали
наши руки, шаги, глаза

рисовать как попало радугу, танцевать на песке гранатовом, под ногами дорога ватная
ну какое теперь "держись"..
в тихом омуте, в сером омуте, в совершенно обычном городе
мы не встретим друг друга, дороти.
не сломаем друг другу жизнь.
***

***
глупая моя девочка
раненый лебедь мой
злые кошачьи стрелочки
серая юбка в пол

шрам на запястье тоненький
будто медвежий след
мокнут глаза зеленые
стынет в печи обед

Познань звенит бутылками
где то гремит трамвай
что же ты плачешь, милая
в длинные рукава

в окнах узоры сложные
нарисовал мороз.
я за тебя, хорошую,
любому сломаю нос.
***

***
говорят что у стен есть уши, говорят у людей есть души,
говорят нужно быть послушным, и настойчивым тоже - быть.
ты несчастен, ты бьешь тревогу
злюка, выскочка, недотрога
крепнут руки, темнеет память
что ты хочешь, чувак, войны?

говорят, что на этом фетиш, говорят виноват - ответишь
а ты бегаешь, ты не веришь
а ты видишь кто виноват
все плохие, везде обман лишь,
в магазине товар вчерашний
а во власти сидят не наши
и повсюду галимый блат

век плохой или век хороший
а ты плачешь, грустишь о прошлом
мол повсюду одно и то же
вот вернуть бы лихой июль!
чем еще оправдать наш гнев, брат?
поисками угла и хлеба?
или странами, где ты не был
или временем, где был юн?

обвиним, может, дом, маршрутки
папу с мамой, созвездья, шутки
школу, санкции, насекомых
хлам в кладовке, и шум в окне?
что еще тебе помешало?
стрессы, сроки, язык, держава?
люди, цены, весь земной шар, а?
свей мой зеркальце, дай ответ.
***

***
представляешь, в ее доме по ночам оживают вещи
письма пишут себя кому то, а потом истекают кровью
чайник варит ей чай на травах, закипает до жутких трещин
всюду запахи: порох, листья, масло, жгучий индийский кофе

занавески летят на север, вечно им не сидится в клетке
книги жрут все свои страницы, превратившись в злых насекомых
комп включает себя, визжит и удаляет из папки "лето"
фотографии, для которых склеились миллион знакомых

телефон - интроверт и сволочь, тихо бьется башкой об стену
стулья, как пауки, тихонько бродят вдоль раскаленной пыли
и с балкона цветы кричат им что вот вот перережут вены
что им тесно и одиноко, что о них все опять забыли.

шкаф решил в себе разобраться, выбросил чемодан былого
вся посуда разбилась насмерть, вся вода утекла в трубу
сгорел заживо свет в прихожей, понедельник ушел из дома
значит, где то через неделю его пьяным найдут в снегу.

Соня встанет с утра, как викинг
с металлическими глазами
и попрется поставить чайник
и захочет включить компьютер

но весь чай уже кто то выпил
и весь дом уже чем - то занят
сдохли книги и хризантемы
и стоит тишина повсюду.
***

***
слава богу, - говорю - слава богу я вам не интересен
не подписан на РИА, не пафосный мальчик из соцсетей, не смотрю тв, плюс ненавижу суши, кальян, касплей
но чтоб вас забыть - мне придется дожить до пенсии.

слава богу - говорю - что вы четыреста раз не здесь, изучаете космополитен, танцуете в нижнем белье в гостиной
и не знаете, что
причиняете вред мужчинам
тем, что вы в этом мире элементарно есть.

слава богу - говорю - мне не придется за вас бороться, не придется, представьте
стареть у вас на глазах
пусть я буду кто угодно: поэт, нищеброд и монстр, что застрял в своем болотце, и не планирует вылезать

только слава богу, - говорю - что мне от вас ничего не надо, теперь даже будучи пьяным в стельку - не вспомню вас, но
знали б вы, как жестоко ждать ваших писем.
вы знали. правда?
вы все знали. и не ответили мне ни разу.
***

https://polutona.ru/?show=0131165326

Вадим Кулаков
автор - Звательный падеж

***

Совсем нет времени на чудо,
И улица вся в Рождестве.
И если б не твои причуды,
Мы б целовали даже снег.

Но ты не веришь в дар напрасный,
И смотришь в небо, не прося.
Я проведу тебя на красный
Ладонью наперекосяк.

Блаженны движимые ранью.
Ты вся нацелилась туда,
Как пуля, милая страданью,
Где образуется судьба.

И вся морозна, режешь губы,
Поющие колокола.
И расплавляют душегубы
Себя в простые облака.

Ты ночь, жестока и любима.
Нет чуда, нет и торжества.
Запоминаю твое имя
На звездной пене Рождества.


***

Где был, там запружена пропасть,
Где странные листья легли,
Как ссадины в душную полость
Состаренной пяди земли.

Ты здесь мне почти не заметна,
Разметана звоном строки.
Во сне отливается медный
И падает накрест реки.

Меня ты совсем не узнала.
Расшибленный плоской водой,
Я видел, ты пену срезала,
И бинт закровил головой.

Где был? Не узнала и после,
Но мы, не прощаясь, легли.
Я видел, как глаз мой отбросил
Две пряди с огромной земли.

И белые, было так рано,
Дрожали как порох в ружье.
Я сердце направил тараном,
Но пропасть проснулась уже.

Где был? Где подмешана к звездам
Забытая лунная прядь.
Но Божьей коленке был создан,
В тебя я пришел умирать.


***

В далеком странствии квартиры,
В хрущевской двушке одинокой,
Я разделился на два мира
Как перевернутый бинокль.

Я видел страх и в нем спасенье,
Когда в окно стучала груша.
Как будто зверь, а не растенье.
Я был как есть, и обнаружен.

В три года сорок пять квадратов
Я обошел, как Бог пустыню.
Туда и полностью обратно,
И чай немножечко остынул.

С самим собой мой дом в раздоре,
Не устоят душа и тело,
Ведь царство – жизнь, когда нас двое,
Но править ты не захотела.

Ты переходишь все границы
Моей пустыни недожитой.
В такие ночи мне не спится.
Ты не жена и не сожитель.

Прекрасной небыли туманы
В крови, квартире, будто осень.
Как пережатая струна мы
Порвемся, и меня уносит

Обратно в двушку, в половины
Себя. Как боль, очнулся здесь твой
Из ниоткуда голос длинный:
Ты странствуй, но и чудодействуй.


***

Сегодня Рождество. Мне двадцать семь,
А завтра двадцать восемь, двадцать девять.
Я сына посажу на карусель,
Но для начала нужно его сделать.

Принять от ангела заученную весть.
Но я жены не знаю. И не нужно.
Твоя жена, наверно, уже есть
И яблоко, смеясь, бросает в лужу.

Я елку нарядил и вымыл пол.
Во рту до вечера ни слез, ни капли.
Я выпотрошил солнечный лимон
И создал мир. Запустим в нем кораблик.

С тобой, дружок, мой милый чародей.
Ты сам себя во мне случайно сделал.
Мечтой плывет корабль в начало дней,
Где мне еще не тридцать, двадцать девять.

Разбуженный звездой, я подношу
К ее губам свои ночные губы.
Я никогда, родная, не спрошу,
Где ты была и поцелуй откуда.

Стол уберу. Сегодня Рождество?
Ну, точно. Горький снег пошел в пустыне.
И сколько ангел мне покажет снов
О чудесах, о матери, о сыне.

Все родилось вокруг, и я один
На карусели с горькой снежной ватой.
Я говорю: меня зовут Вадим.
Никто не отвечает: знаю, папа.


***

мама пришла ко мне, но никого не нашла.
посидела немного, продрогла
до самой глубины земли.
ты меня, говорит, от жизни напрасной спас,
я тебя не найду, но буду искать всегда.

посидела немного, разрезала яблоко, ест.
солнце разрезало маму,
и сердца кусочек упал.
ты спасла меня, говорю, от печали напрасного света.
такая яблоня вырастит, что так хорошо
будет в ее тени.

мама уходит, немного еще стоит.
поправляет землю, гладит цветы
по белым живым волосам.
ты меня, говорит, не ищи,
я нашла тебя навсегда.

а я наконец-то уснул, и сон этот больше земли.
и я слышу, как мама входит в дом,
как берет меня на руки
и прижимает мою белую голову
к своему разрезанному сердцу.
сон этот больше любви,
которую мы нашли.


***

Ты помнишь, в Алуште мы резали лук
и поняли вдруг злую тайну разлук,
как сердце сжимается в горькую мякоть.
А слезы? Что слезы. Обычная слякоть,
в которой ты глупо теряешь каблук.

Ты помнишь, как ночь потеряла звезду,
и я за тобой по чернилам иду.
А крымская небыль хохочет над нами,
но мы ту звезду наконец-то догнали.
Закашляла искрами, злая, в бреду.

Ты помнишь, как выросла наша звезда,
и тот новый год озарен навсегда.
Мы резали лук и мешали салаты,
и ждали гостей, и не ждали зарплаты,
и скатертью шли наших рук поезда.

…Я помню письмо из наплаканных искр,
зеленые рощи машинных канистр.
Вокзал для двоих – упраздненное чудо.
И легкими неба, о Боже, кричу. Ты
не видишь, как град обрывает карниз.

…Я помню, как дочь отвела в детский сад,
и шли облака из Алушты назад.
Я гладила их, отправляла постелью,
Ты их повстречаешь над крымскою елью.
Укройся и спи. Нет разлуки, нет зла.


***

Я прыгнул в тебя, в эту Божью приманку,
И первой сиренью глаза удивились,
И, карие, вывернулись наизнанку,
И сердцем твоим мои мысли давились.

Я преданно жил в невозможном секрете.
Как солнце в ночи свою тайну выносит?
Я кажется что-то подобное встретил,
Как золотом смерти обманута осень.

Без света так больно. Измученный Фауст,
Я смог разгадать только первые звуки:
Алеет любовь, и непрошенный август
Назло ускоряет движенье разлуки.

И дальше стояли года недостроем
Вины, искупленья, и башня надежды,
Что я разгадаю такое простое,
Такое далекое, близкое прежде.

Мне выпрыгнуть стоит, мне стоит проститься,
Как тотчас же буду разгаданно прожит.
Но я остаюсь, и смеются ресницы:
Глаза этой пропасти карие тоже.

https://polutona.ru/?show=0131161146

ЧЕЛОВЕК ИЗ ГРУППЫ РИСКА
автор - Дмитрий Григорьев

ВЫБОР СПАСИТЕЛЯ

Они
кладут перед ребёнком
чашу, колокольчик, обломок карандаша,
говорят, что от правильного выбора
будет зависеть судьба этого мира.
Что ребёнок возьмёт
никто не знает.

Строители песчаных дворцов
стоят молча возле рёбенка,
а мальчик в песок играет
и ничего не выбирает
из принесённых ему вещей…

Гиацинты уже расцвели,
тюльпаны пока не спешат, кисти поняли к небу
чтобы завтрашний день раскрасить.

Ловцы птиц для тех, кто птиц выпускает,
стоят молча возле ребёнка…
Для муравья песчинка, что камень для человека,
трудно выбраться на дорогу к дому,
мальчик подталкивает муравья веткой
и не обращает внимания
на предметы.



* * *

le vent nous portera…
Noir Désir

Утром в моё окно постучался ветер.
Здравствуй, мой возлюбленный ветер,
входи, чувствуй себя как дома,
поговорим, что ли, по-французски
ведь его называют языком свободы,
впрочем, что я о разговорах,
мало ли выбросил слов на ветер,
располагайся удобнее, друг мой,
ты, наверное, устал с дороги…

Ты крутил ветряки на склонах,
бродил по улицам городов,
играл листьями деревьев,
поднимал пыль, раздувал огонь,
мой возлюбленный ветер…
Я знаю, что улицы опустели,
и ты теперь вне закона,
ты разносишь заразу — так считают люди,
прячут лица, говорят о дыхании смерти,
впрочем, и раньше
мало кто мог дышать полной грудью,
мой возлюбленный ветер,
и что тебе до наших законов.

Говорят, что очищенный воздух
продлевает мгновения жизни,
приказывают соблюдать дистанцию,
каждое прикосновение
может быть смертельным,
даже слова фильтровать через марлю повязок,
они сами кастрировали своё время,
где ты теперь вне закона,
ты разносишь заразу — так считают люди,
но ты, мой возлюбленный ветер,
ты — каждый вдох и выдох,
и, если тебя остановят,
никого из них просто не будет.

Ветер гладит мое лицо, целует меня в губы,
мы не соблюдаем дистанцию,
мы входим друг в друга.
Неси меня, мой возлюбленный ветер.


* * *

Не думай о следах —
старик идёт через болото с ещё двумя
помладше, в сумерках, где чахлые сосёнки,
а далее — трясина, гладкий мох
в кровавых каплях:
клюква дозревает,
осень.

Не думай о следах с коричневой водой,
о всхлипах под ногами…
Зачем, куда бежим — он щурится
на дымку, в которой скрылось солнце:
там дом на острове, о нём никто не знает,
никто не знает, и никто не даст ответа —
нам нечем говорить.

Когда-то он писал:
Я без Другого невозможно…
И он идёт один, пытаясь гать нащупать,
но каждый шаг
— лишь судороги почвы,
боль земли,
но каждый шаг
— качается болотный мох на кочках…

И позади, где кромка леса — лай собак.



* * *

Внутри яблока семечки-глаза
видят то, что нам не дано…
И как мне свои слова связать
когда она рядом со мной —

рай неземной, яблочный спас
на ветви садится росой живой,
когда Алконост поёт для нас —
это как в омут вниз головой!

— Отдай меня тем, кто умер давно,
пусть ест меня тот, кто стал другим, —
яблоко крутит свое кино
по краю блюдца рисуя круги.



ХОД ОГНЁМ И ХОД ВОДОЙ

На всякий хитрый ход конём
он делает ход огнём,
и дни собаки бегут за ним
хватая за штанины,

они кричат на чужом языке:
Ordnung uber alles,
а у него ветка вербы в руке —
не на того нарвались!

А у него пляшет ветер в башке,
и с левой резьбой хой,
и на всякую дрянь, накрывшую мир,
он делает ход водой.




* * *

Где раньше были деревья
теперь зеленеют поля,
на месте сгоревшей деревни
лучше родит земля,

гранитные крепкие скалы
становятся пляжным песком…
— Смерть, где твоё жало,
не подавись куском…


* * *

Старая собака
вместо того чтобы сторожить,
спит на затёртых подошвами досках крыльца
дома на берегу моря,
в доме живут художники…

Вчера им привезли
брауншвейгскую зелень,
ярь-медянку, зелёный крон,
ещё изумрудную зелень Гинье,
а также множество других красок
чтобы рисовать лето,
разбрызгивать киноварь, сурик,
по полянам,
и белила ветрениц
в тёмном лесу…

Художники уже проснулись:
один вышел на берег,
а другой кричит ему,
стоя на резном балконе:
— Брат мой,
не экономь краски
для этого неба,
у нас ведь целая бочка,
берлинской лазури,
не жалей кобальта
и ультрамарина,
положи на восход
тонкой полоской
золото голоса соловья,
крики чаек добавь
в прозрачный воздух над морем!

А сам на резном балконе
ловит широкой кистью
лёгкий утренний ветер,
и что нарисует
ещё не знает.


* * *

А мне одна только в свете дума,
Как бы мне не умереть без ума.
Григорий Сковорода

Я — человек из группы риска,
простой человек из короткого списка,
мое сердце восходит по утрам,
и голова моя – храм.

Тех, что рисковали вместе со мной
давно уже позвали домой,
и теперь я сам — группа риска,
группа Святого Франциска,

пою не в лад, говорю невпопад,
смотрю на цветы и этому рад,
а о том, что я прошёл где-то,
расскажет лишь пыль, гонимая ветром.



ПАСТОРАЛЬ

позволь мне думать о воде
в огне зелёном крапивы и малины

позволь мне думать о воде
когда мы вместе
идём к реке
ногами топая в траве отпугивая змей
ибо трава здесь высока
намного выше чести
твоей-моей
сказала мама
и я совсем не тот кто нужен
но не осталось здесь людей
и нечего ловить
травинку острую сжимая в кулаке

позволь забыть мне о воде
когда придём к реке


ДРУГОЙ ИКАР

Он продолжает лететь,
хотя крылья горят у него,
что ему два обола —
два обола — почти ничего,

что ему старый грек
на лодке в печальной реке —
он слышит солнечный смех
и ветер в его руке!

Ветер, ветер, мой брат,
падение тоже полёт,
лучше чем медный взгляд
в тёмный тяжелый свод…

Ветер ему поёт
и крылья его горят.



* * *

ртутный фонарь свет печали
тебя и меня освещает
тебя и меня поглощает
но остается голодным

твои глаза совсем чёрные
твои губы совсем чёрные
но мы только здесь встречаемся
говорим ни о чём

дежурная аптека подходит
наркоманы шприцы покупают
ртутный фонарь тихая мелодия
не вспомню какая



* * *

Однажды
я забрел в один странный бар
где мне предложили за кружку пива
сплести куклу из ниток
знали видать, что я мастер на такие штуки.

И я сплел
и я связал,
и я скрутил
женщину монстра
из тёплых ниток своего голоса.

Увидев её,
бармен забыл всё на свете:
— Это чудо, — сказал он, её обнимая, —
обычные женщины ей не годятся даже в подметки.
О чем они дальше шептались
я уже и не слушал,

лишь выпил кружку вкусного пива,
и перед тем как уйти,
в карман положил клубок ниток…
Если надумаете, обращайтесь.




* * *

Вчера я потерял маску —
ветер сорвал её с моего лица
и бросил в траву,
теперь мою маску носит земля
а я без неё живу.

Другие маски на меня не налезают:
то ли уши маленькие,
то ли голова большая,
одна сползает под подбородок,
другая говорить мешает.

— Вырасти внутреннюю маску, —
советует мне психолог,
я стараюсь, да все напрасно
вырастает только улыбка,
и та немного кривая…

Так вот и хожу без маски,
народ пугаю.


ЛЮДИ-РУЧЕЙНИКИ

Люди-ручейники
строят свои домики
между железной дорогой и автомобильной,
из старых досок, железа,
полиэтиленовой пленки, фанеры,
в ход идёт всё, даже стёртая автомобильная резина.

Люди-ручейники
очень умело прячутся
в этих домиках, похожих на груды мусора,
на руины после конца света,
их выдает лишь дым из самодельных печек,
и свет в окнах из мутного стекла
или полиэтилена.

Люди-ручейники
не ставят высоких заборов:
прозрачной сетки, спинки старой кровати,
листа шифера, вкопанного вертикально,
вполне хватает,
а тропинки к участкам
охраняет крапива
ярко-зеленого цвета,
и местами — колючий шиповник.

Люди-ручейники
ходят к ручью за водой,
где ручейники-насекомые,
строят свои домики из кусочков коры
веток стеблей, мельчайших ракушек,
где зелёные волосы-водоросли,
где на дне — камни и осколки стекла
кажутся драгоценностями
под слоем воды.

В книге написано,
что в домиках
живут лишь личинки
настоящих ручейников,
однажды они покинут домики,
и, расправив крылья,
поднимутся над ручьем,
над железной дорогой
и дорогой автомобильной….




ВЕСНА