О чем Путин и Лукашенко сказали и не сказали 12 апреля?
https://youtu.be/gf4N9UQlXfkФутуролог Максим Калашников о совместной пресс-конференции президентов РФ и Белой Руси (РБ).
#импортозамещение #крапухин #специальная_операция #война_с_украиной #зеленский #санкции 
Почему замолчали о "денацификации" Украины?
http://www.apn-spb.ru/news/article34943.htm Муратов не дотягивет до Геббельса
http://www.apn-spb.ru/opinions/article34938.htmУкраинские диверсии в РФ
http://www.apn-spb.ru/news/article34942.htmОлег Царёв: Москва блокирует освобожденные от бандеровцев районы
http://www.apn-spb.ru/opinions/article34941.htm История с аккумуляторами
http://www.apn-spb.ru/opinions/article34940.htmМаксим Калашников: ниже я привожу тексты, которые прочитал накануне.
За минувшие 8 лет и я, и Стрелков много раз говорили, что весной 2014 года можно было ввести войска в Донбасс и на корню пресечь войну: теперешних ВСУ еще не имелось. И тот же Мариуполь в августе 2014-го можно было просто занять – ВСУ в нем в тот момент не было.
Но нам говорили: ни-зя! Придется содержать эти территории, с НАТО и с Западом поссоримся, и санкции огребем. И что? В итоге пришлось вводить войска, и ссориться, и содержать.
Но – уже по-иному. Вы почитайте то, что я отложил. А потом вернитесь к началу.
«Они вывели всех своих и начали расстреливать больницу»
Марина Ахмедова
обозреватель журнала «Эксперт»
10 апреля 2022, 14:11
№15
https://expert.ru/expert/2022/15/oni-vyveli-vsekh-svoikh-i-nachali-rasstrelivat-bolnitsu/ВОЛНОВАХА
«Хлеб
Уазик въезжает в Волноваху. Прокурор с ничего не выражающим лицом смотрит из окна на обгорелые остовы домов, провалившиеся крыши, отбитые углы домов, черные перебитые деревья, рябые фасады, сгоревшую военную технику. В его руке дымится сигарета. Уазик едет по Волновахе уже минут пять, так и не встречая на пути дома, в котором можно было бы жить. Останавливается у целого здания, на ступенях которого толпятся мужчины в военном. Это прокуратура, в которой исчезает Василь Иванович. Шишкина в сопровождении двух военных отправляется по разбитой дороге в соседний квартал на поиски знакомой, жившей где-то неподалеку. Пройдя с десяток разбитых домов, она сворачивает в проулок. Здесь навстречу идет группа пыльных мужчин в гражданском. Они бросают опасливые взгляды в нашу сторону. Военный, идущий сбоку, приподнимает дуло автомата.
— Чего вы опасаетесь? — спрашиваю его.
— Здесь всякое может быть, — тугим шепотом отвечает он. — На днях взяли в подвале украинского полковника, раненного в ногу.
— И что вы с ним сделали?
— В госпиталь отвезли.
— Вы местные? — спрашивает Шишкина, поравнявшись с мужчинами; те шарахаются. — Я ищу Анну Ивановну Жильченко, она где-то здесь жила. И дочка у нее — Лина, бухгалтером работала.
— Мы-то местные, — опасливо отводя глаза, отвечает один из мужчин, — но только мы не с этого района. Со Стаханова мы.
Дойдя до горы мусора с торчащими из нее бетонными обломками и частями покореженной техники, группа поворачивает назад — к прокуратуре. Свою знакомую Шишкина не нашла.
Уазик встает на городской площади. Тут несколько грузовых машин уже раздают гуманитарную помощь. К ним тянутся длинные очереди людей в запыленной грязной одежде.
Задняя дверь уазика открывается. Шишкина объявляет: «Хлеб!» Люди устремляются сюда, берут машину в полукруг и, подталкивая друг друга, напирают на Шишкину, протягивая к ней руки — с обломанными ногтями и несвежим маникюром, сухие старушечьи, крепкие мужские — эти безвольно виснут, когда Шишкина обносит их хлебом.
— Отошли! — командует она.
Люди послушно пятятся назад. Женщины косятся друг на друга. Мужчины отводят глаза. Но напряженные руки говорят о том, что все эти люди полны решимости добыть еду. Хлеб роздан, и я вынимаю из уазика пакет с консервами. Охнув, люди берут меня в плотное кольцо и придавливают к машине.
— Отошли! — выкрикивает Шишкина. — Я сказала: отошли от нее!
Люди царапают мне руки, вдавливают в стенку машины, а схватив свою банку, протискиваются сквозь толпу и сбегают, чтобы не успеть встретиться с чьим-нибудь взглядом. Всего за десять секунд я остаюсь стоять с пустым порванным пакетом.
— Не плачь, — строго поворачивается ко мне Шишкина, в глазах которой стоят слезы. — Не плачь! — командует она, хотя плачу не я…»
«— А я собрала всех кошек, собак, — обращается ко мне женщина в жилетке, назвавшая себя Викторией. — Вон видите мой дом стоит. Еще две собаки у меня в другом дворе — их же сейчас повыкидывали. Сосед на мне пожилой еще и его голуби. А сын мой учился в Донецке. В четырнадцатом году и я там была. И… знаете, я ждала этого восемь лет.
— Ну ладно вам, ждали… Мне можете этого не рассказывать, — отвечаю я. — Вон что теперь с городом произошло, — обвожу глазами площадь.
— А я все же ждала. И таких, как я, которые ждали, в городе было много. После того как нас тут оккупировали, многие уехали. А эти тут женились, родили детей, заняли землю, они много земли тут получили, и они тут уже не нас защищали, а место, где они сами живут.
— И много их тут было?
— Конечно. Особенно среди первых много было женившихся. Они и наших девок поувозили на Западную Украину. Но потом уже сюда стали заходить украинские батальоны, и вот эти говорили: «Мы, уходя, тут камня на камне не оставим». Вам тут процентов семьдесят жителей скажут: «В четырнадцатом России надо было сюда заходить». Но я фаталистка. Считаю, что у всего есть своя судьба. У каждого человека своя судьба. И у каждой собаки своя судьба. Вот она выбежала на улицу, ей лапу подбило. А какая-то добрая женщина ее подобрала. Но до этого собака жила на помойке.
— Вы сейчас про себя рассказываете? Собаку с подбитой лапой подобрали вы?
— Неважно. И у нашей встречи тоже есть судьба. — Она не успевает договорить, рядом встает Шишкина.
— А вам спасибо за то, — обращается она к Виктории, — что с вашего молчаливого согласия нас убивали восемь лет. Нас убивали, — с нажимом повторяет она.
— Стоп, — отвечает ей та. — Вы не можете так сказать.
Шишкина разворачивается и уходит к уазику. Метнувшись за ней, Виктория хватает ее за рукав, разворачивает и тыча в нее палец с обломанным маникюром, говорит:
— Дайте я вам отвечу. Вы не можете так сказать! В четырнадцатом году я была вместе с вами, поняли вы!
— Отойдите от меня! — кричит Шишкина.
Женщина отходит как пьяная. Наталкивается на меня. Смотрит перед собой расширенными глазами.
— Простите ее, у нее муж на фронте, — говорю я.
— Она не может так сказать, — дрожит женщина, сжимая грязными пальцами мою руку. — Вы же будете помнить меня всю жизнь? — сбивчиво спрашивает она. — Потому что я вас помнить буду. Я вас найду. Я вас обязательно найду, когда все закончится. А ей что сказать… Я грехов не делала, ее слова ко мне не пристанут, — говорит она громче…»
«Больница
Дальше уазик делает остановку у свалки свежеструганных бледных досок. Василь Иваныч выходит из машины по каким-то своим прокурорским делам. Чтобы не ждать в духоте, выхожу за ним следом. Огибаю кучу досок. Впереди темнеют штабеля камуфляжной расцветки. Рядом грузовик с брезентовым кузовом. За моей спиной шелестят чьи-то тихие шаги. Оборачиваюсь — Анатолий. В его больших голубых глазах тревога. Чем ближе я подхожу к штабелям, тем сильнее шелест его шагов в ушах. И вдруг из штабелей на меня взглядывают остекленевшие глаза, ко мне тянутся черные руки. И мужские лица, налитые сгнившей кровью, словно вырезанные из свеклы.
— Это же люди? — оборачиваюсь я.
— А вы не видите? — тихо спрашивает Анатолий.
Я вижу посиневшие мужские животы, заляпанные черной кровью военные брюки и руки, руки и еще руки — протянутые ко мне.
— Это украинские военные, — говорит Анатолий, тщательно выговаривая каждый слог, как он это делает всегда. — Наверное, вам не надо дальше ходить.
Дальше у стен под навесом, с которого свисают лохмотья жестяных перекрытий, стоят новые гробы из простых досок.
На полу лежат, упершись ногами в стену, старики — голые или со спущенными штанами, в давно стоптанных ботинках. Кажется, они хотят продавить эту изрешеченную стену ногами, как будто после смерти жалеют о том, что при жизни никогда не имели решимости что-нибудь продавить. Их головы запрокинуты, седые волосы припорошены пылью, рты открыты и, несмотря на их черные заостренные лица, кажется, что они изо всех сил зажмуриваются, но сейчас распахнут глаза и посмотрят так, что все вокруг тоже помертвеет и остановится весна со своим птичьим щебетом, прорывающемся сквозь пробоины в крыше. Сверху на стариках лежит одеревеневшая старушка. С широко раскинутыми руками она похожа на распятие. Ладони ее касаются черных ртов двух стариков, прикрывая их, и кажется, что старики целуют ей руки, как целуют концы распятий.
— Их расстреляла украинская армия, — говорит Анатолий, тщательно выговаривая каждое слово.
У широкого окна без стекла еще гора стариков и старушек. Они лежат на боку, на спине, на животе, в памперсах, носках или голые. Некоторые так укутаны в одеяла, словно их раздражает и это солнце, и эти птицы, и эти блики, которые падают на них с золотого купола маленького храма, стоящего в десятке метров за окном. И посреди этой горы мертвых неподвижно стоит медицинский работник в белом защитном костюме. Заложив руки за спину, он смотрит в окно. Над ним и над неудобно улегшимися стариками летают мелкие клочки ваты, вылезшей из разорванных памперсов. Медработник медленно оборачивает на нас бородатое лицо, и, поймав его взгляд, я отступаю ближе к Анатолию.
— Та бабушка, за которой приходил Антихрист, могла бы тоже тут лежать, — говорит Анатолий.
Уазик отъезжает под стук молотка. Рабочие мастерят гробы.
Обогнув несколько разбитых больничных корпусов, уазик снова останавливается. У корпуса на скамейке сидит на матрасе грязная женщина, сошедшая с ума. Ее лицо перемазано сажей. Не переставая стучат молотки. Василь Иваныч, неуклюже выбравшись из уазика, подходит к ней и кладет в ее грязную руку пачку сигарет.
Из подвала одного из корпусов выбегает высокий худой мужчина с добрым насмешливым лицом — начмед центральной республиканской больницы, на территории которой мы находимся.
— Напишите список необходимых лекарств! — кричит ему Шишкина.
— Хлеба привезите, — отвечает начмед.
— Кто по больнице стрелял? — спрашиваю его.
— Это танк украинский, — говорит начмед и показывает влево. — С этой стороны стрелял. Это было за день до их отъезда. А пулеметчики были на первых, вторых этажах. Это реанимация и гинекология.
— А зачем стреляли по больнице? — спрашиваю я.
На лице начмеда появляется осторожная улыбка — словно вопрос ему задала не я, а чумазая женщина, сидящая на матрасе.
— Вообще-то они очень об этом сожалели, — отвечает он.
— Откуда вы знаете, что они сожалели?
— А мы с ними общались. Они сказали: извините, у нас команда. Они вывели всех своих и начали расстреливать больницу.
Дальше уазик заезжает во двор домов, у которых стоит сгоревший украинский танк, развернувшись дулом в верхние этажи. Василь Иваныч заходит во двор. Здесь на скамейках греются люди. Варят на огне картошку.
— Будем жить! — машет ему рукой мужчина, приподнимая крышку кастрюли, из которой вырывается белый крахмалистый пар. — Только там не ходите! Мина лежит! — Он показывает на участок дороги, огороженный красной лентой.
— Тот танк, который стоит за домом, стрелял в вас? — спрашиваю я женщину, греющуюся на скамейке.
— Стрелял, — с усмешкой отвечает она. — Пока российский танк его не подбил. Так их тут было много украинских — штук семь. Жили тут восемь лет, как у себя дома, а под конец видите, что наделали.
— Хороший город у нас был, — говорит прокурор.
Уазик делает еще одну остановку на окраине Волновахи. Василь Иваныч снова выгружается из машины и встав у забора невозмутимо смотрит на поврежденный родительский дом…»
«Безыменное. Тянется бесконечная очередь из неподвижных легковых машин, вставших на обочине. Впереди чистый горизонт со встающей над ним белой дымкой. Слева по пути следования машины мелькает разноцветное кладбище детских колясок, их бежавшие не смогли взять с собой. Когда очередь машин наконец остается позади, показывается такая же длинная очередь из людей. Это бегущие из Мариуполя.
Дорога, щетинящаяся противотанковыми ежами, со сгоревшими легковыми автомобилями по обочинам, ныряет вниз, и на скачке вверх в глаза вдруг бьют ослепительные блики, играющие на пыльно-бирюзовой глади Азовского моря. Начинается поселок Виноградное, расположенный в морской ложбине. Это ближайший населенный пункт, в который выходят беженцы из Мариуполя.
У бывшего здания аптеки собрались люди, ожидающие еды и медицинской помощи. Это пункт оказания помощи. Стоит гул голосов. Бегают собаки. За спиной горит Мариуполь, и черная взвесь рисует над ним то тучи, то столбы, а то сплошную завесу.
На скамейке возле комендатуры сидят два старика. Рядом с ними в инвалидном кресле — закутанная в пуховые платки бледная старушка, обутая в огромные мужские ботинки.
— Деточка, — шелестит она, когда я подхожу. — Инсулин мне нужен. Ноги уже отказали. Я и встать сама не могу.
— А мы каши ждем, — говорят старики. — На гуманитарную помощь записались, но пока только одну коробку неделю назад на тринадцать человек получили. Нет, мы никуда не поедем, — трясет один головой. — Мы — мариупольские. У нас здесь и дом на горе.
— А куда идти — с мешком по стране? — К ним подходит женщина лет шестидесяти с блестящими глазами, жена одного из них. — Лучше здесь посидим. Освободят наш дом, вернемся. Месяц без двух дней мы просидели в подвале.
— В дом с одной стороны попало, — говорит старик. — И с другой.
— Я сидела, молилась, думала сразу в церковь пойду. Но церковь тоже разбита. А как пойду, скажу: «Слава тебе, Господи!» Вот так и скажу. Раньше я только на Пасху ходила. Богохульницей не была, но заученными молитвами обращалась. А вот в подвале я этими молитвами молиться не могла. Только бахнет, а я кричу одно: «Верую! Верую! Господи, верую!» Мне соседка дала четыре свечки. Говорит: «Зажги. Тут темно». А я — нет. Не буду палить, в темноте буду сидеть.
— Почему палить не будете? — спрашиваю ее.
— Они — церковные. Вот буду в церкви, там и поставлю. — Она вынимает из-за пазухи желтые церковные свечи, сжимает их в кулаке, на котором написано «137» — номер очереди за гуманитарной помощью, — и утирает этим кулаком слезы. — Никто не думал, что так будет.
— Зеленскому одно слово достаточно было сказать, — говорит старик. — Признай ты Донбасс.
— Ради людей, — сдавленно говорит женщина.
— Тебе поверили, — говорит другой, — тебя выбрали, чтобы война закончилась. А ты…
— Возвращайтесь живыми! — кричит она, когда я ухожу.
В Виноградном в машину подсаживается военный, вызвавшийся показать дорогу к мариупольской девятиэтажке, в подвале которой живут двести пятьдесят человек, примерно пятьдесят из которых — дети. Пока машина едет по пыльному солнечному поселку, в котором запах весны и бриза мешается с мариупольской гарью, он не перестает говорить.
— Вчера тут задвухсотило гражданского, а позавчера трех затрехсотило. Снайпер работает — вообще идеально. Обрабатывает колеса. Профессионал. Но работает не один. У него пять-шесть человек на подхвате. Да, просто так стреляют в гражданских, — хрипло отвечает он на мой вопросительный взгляд. — Это нормально тут. Сейчас я только перед вами двух трехсотых отвез.
Поселок заканчивается, и начинается город, которого больше нет.
— Сейчас мы на Межевой проскочим, — говорит тот же болтливый военный. — Но там очень сложно. Сейчас будем заскакивать быстренько. Там есть местечко, мы подъедем, они сами подойдут, и будет нормально.
Мы въезжаем во двор относительно целых многоэтажек. На земле лежат упавшие балконы, вывороченные с корнем деревья, перевернутые мусорные баки, разбитые скамейки, сломанные велосипеды, тряпки. Машина сворачивает, петляя между дворами. Здесь у гаража лежит мертвый человек, с ног до головы запеленатый в белую окровавленную простыню и сверху перемотанный веревками. Он похож на большую кровавую ляльку, наказанную злыми детьми. Машина сворачивает на пустую улицу одноэтажных домов. Посреди дороги лежит женщина. Ее голова накрыта темным покрывалом. Метров через десять — такая же большая белая лялька. И еще одна, и еще. Возникает чувство, будто их кто-то специально разложил на дороге, чтобы указать путь — к центру города, к самому пеклу.
— Здесь это нормальное явление, мать его так, — говорит тот же военный о телах, и тут же добавляет, что тактических данных о маршруте у него нет.
Тянутся разбитые магазины. Накренившиеся столбы. Стоит желтый покореженный автобус с открытыми дверями, и на нем как будто остается молчаливый отпечаток страшного мига, пережитого его последними пассажирами. Дорогу переходят две тихие женщины. Машина еще раз заворачивает и встает между черной от гари многоэтажки с выбитыми окнами и гаражами. Раздаются звуки близкого пулеметного боя и прилетов где-то за соседними домами.
Шишкина хватает мешки, из которых выпирают круглые головы буханок, и в лихорадочной спешке бросает их под гаражи. Слышно, как они шуршат и как она тяжело дышит. Из-за угла многоэтажки показывается группа мужчин — в обычной городской, но очень грязной одежде. У одного мужчины белой тряпкой перевязан глаз. Они идут не спеша, заложив руки в карманы, словно давно оглохли и уже не слышат звуков боя, не боятся умереть и потому похожи на призраков. Они берут мешки и уходят. Машины выбирается из города другими дворами. На пути встречаются две женщины, идущие вжав головы в плечи. За ними бежит рыжая вислоухая собака. Машина останавливается. Задняя дверь открывается.
— Залезайте! — кричит Шишкина.
— Это ваша собака? — спрашиваю я.
— Нет, — говорят женщины.
— Все равно возьмите ее, — говорю я, глядя на собаку, которая тоже подходит к машине и просится в нее.
Задняя дверь захлопывается. Машина подбирает еще старика и старуху, идущих через бой. А уже семью с маленькой девочкой в очках и мальчика, и женщину, катящую тачку с пожилой матерью, взять некуда…»
«За окном раздаются звуки обстрела.
— Мразюки, — оборачивается на окно прокурор. — По жилым домам — у них это не задерживается.
— И только случайно они в них иногда не попадают, — шутит Шишкина.
— Я понимаю у нас, — говорит Василь Иваныч. — Но в Белгородской области… После такого наши самолеты должны подняться и смешать там все с дерьмом. Тогда только они перестанут. А мы все гуманничаем. Да какой гуманизм? Мы на нем спотыкались уже столько раз. И еще споткнемся. Ответ должен быть жестким, до хохлов только тогда начнет доходить. Хохлы — это не европейцы, драться они умеют. И если мы их не задавим, через года два будем иметь очень серьезные проблемы…»
ГЕННАДИЙ ДУБОВОЙ О ТОМ, ЧТО НУЖНО АРМИИ ЛДНР. ЧЕМУ НАУЧИЛ МАРИУПОЛЬ?
Что касается чеченцев… Вот я рядом с ними воюю — это замечательные ребята, они отлично воюют.
А то, что они экипированы хорошо… так надо формулировать проблему по-другому: а почему мы не экипированы, почему восемь лет мы проср…и, почему мы броники и разгрузки покупаем за свой счет? Почему у нас такое снабжение, а едой с нами делятся великолепно снабженные чеченцы? Почему?
Воюют чеченцы очень хорошо. Те, которые с нами, постоянно с нами в боях, и воюют они безупречно. Я ничего плохого про них сказать не могу, только все хорошее.
При этом у них довольствие великолепное. И нужно не упрекать их в этом, а брать пример с Рамзана Кадырова и его отношения к своим людям.
- В чем сейчас нуждается армия? Оружие, питание, оснащение?
- Если говорить о вооружении, то всё есть, а экипировка - ее совсем не достаточно. Наши ребята выглядят совсем непрезентабельно. Форма наша неудобна. Нужна хорошая экипировка, нужны кевларовые шлемы и т. п.
Не хватает специалистов. Потихонечку резервисты начинают хоть чему-то учиться, начинают учиться пользоваться оружием.
- Чему научил вас Мариуполь? Какие уроки можно извлечь из мариупольской операции в военном смысле, по линии спецслужб, в организации гражданской жизни и т. д.?
- Чему научил? Тому, что мы не знаем, что делать с гражданским населением. Его слишком много. Как их эвакуировать, как их снабжать? Многие не хотят уходить, многие до сих пор находятся в районе боевых действий и сидят в подвалах. Они не хотят выходить.
Они болеют, они голодают, там сымпровизированные кладбища среди домов! Гражданская власть не может туда дойти и помочь при всем желании, потому что идут бои. Мы не знаем, что с этим делать, надо какой-то урок извлекать и решать эту проблему…
Что касается тактики ВСУ - она известна. Они работают по игиловскому варианту, давно опробованному - нас запускают до определенного момента, потом отсекают и начинают обрабатывать. Это было в масштабах города, это и на «Азовстали» постоянно происходит.
Не надо поддаваться, не надо заходить в города так, как мы заходили. Опять-таки, почему мы это делали? Потому что у нас была установка, что ВЕСЬ народ нас поддержит, чуть ли не с хлебом-солью нас будут встречать. Оказалось, что это не совсем так…
Полностью –
https://vk.com/feed?w=wall362481393_1135...
https://m-kalashnikov.livejournal.com/4228397.html
