С 15 лет она была легендой советского андеграунда: одни считали ее пророком, другие – отзвуком Серебряного века. Ее принимала Ахматова и любил Бродский, но ей было все равно – она не признавала никаких авторитетов. Пока на родине Елену Шварц печатали лишь в самиздате, ее стихами зачитывался весь мир – уже тогда они входили в программу Гарварда, Кембриджа и Сорбонны.

"Стихотворение, имеющее право так называться – это выстроенное по правилам неземной архитектуры бормотанье с озареньем на конце. Стихотворение живое – высшее существо, рожденное человеком и небом, дышащее, улыбающееся и смертное, как всё. От поэта не могут остаться одно, два, три стихотворения. А только он весь, его зарифмованная душа, его гениальные и его бездарные строчки. Так странно, люди пишут стихи, не постигнув от рождения чудесной науки – поэтики. Мне хочется довести слова до такой высоты материализации, до плоти легкой ангелов, легкой и огненной, чтоб они населили небо, если оно пусто. Я пишу все это неизвестно отчего, не во вдохновении, сидя на чердаке, выгнанная из класса за чудовищное опоздание. Сегодня двадцатое апреля, и скоро мне стукнет восемнадцать. И я хочу, чтобы меня выгнали из университета и я могла бы писать стихи и только писать стихи. О Б-же, помоги мне, и я проведу свою молодость в душной комнате, у колб и реторт. И превращу камень в золото, слова – в стихи живые и ослепительные".

Это строки из дневника поэтессы Елены Андреевны Шварц, датированные 1966 годом. Уже тогда все было определено в ее сердце: она мечтала о жизни, полностью посвященной поэзии. Даже учеба в университете представлялась ей досадной помехой, отвлекающей от занятия чистым искусством. К своим 18 годам она уже стала легендой в кругах ленинградского андеграунда. Подростком вступив на литературное поле со своим не только смелым, но и новым поэтическим языком, на протяжении всего творческого пути она не переставала удивлять своей уникальностью.

Удивлял всех и ее характер. Так, в 15 лет она сидела напротив Ахматовой и ждала оценки своих стихотворений. Запись дневника юной Шварц запечатлела возникшее в тот момент непонимание двух эпох: "10 августа 1963 года. Была сегодня у Ахматовой. Я думала, что она святая, великая. Она – дура захваленная. Кроме себя ничего не видит. Лицо противное, только нос хороший. Про мои стихи, посвященные ей, сказала: “Почему вы мне принесли такие злые стихи? Почему за меня не надо молиться? За меня все молятся”. Я ей пыталась объяснить, что, наоборот, молюсь за нее, но она не слушала. Она заведомо знала всё, что я скажу, ей, бедненькой, было скучно. Меня она даже не слушала, я встала и ушла. Очень расстроилась, потому что я в нее очень верила. Ахматова сказала, что Цветаевой не хватало вкуса. И жизнь, и стихи – все у нее проще, легче, чем у Марины Ивановны. Как Цветаева буду. Была б она жива, она бы поняла меня".