Как только не звали Алексея Толстого... Степка-растрепка, лихоумец, литературный делец, шалопай, духовный перевертыш. Бунин окрестил его "восхитительным циником", Ахматова "очаровательным негодяем". Троцкий вообще заклеймил – "фабрикантом мифов", а некто (уж и не помню – кто?) назвал даже "бесплодной смоковницей". Это его-то, у которого было почти 40 пьес, десятки романов и повестей, а рассказов – просто без числа.
С виду был очень породист. "Плотный, бритое полное лицо, – пишет Бунин, – пенсне при слегка откинутой голове… Одет и обут всегда дорого и добротно, ходил носками внутрь, – признак натуры упорной, настойчивой, – говорил на множество ладов… то бормотал, то кричал бабьим голосом… а хохотал чаще всего выпучивая глаза и давясь, крякая…"
Ел как во времена Рабле. Когда в 1933-м принимал у себя Герберта Уэллса, то на столе среди рябчиков в сметане, тешки из белорыбицы, между дымящихся горшков гурьевской каши на огромном блюде лежала, вытянувшись, стерлядь не стерлядь, а как кто-то сказал – "невинная девушка в 17 лет". Пил, как бездонная бочка. И врал, выдумывал, хохмил, разыгрывал, надувал народ направо и налево. В Москве скупал на барахолках старинные лики в буклях и, развесив их по комнатам, небрежно бросал: "Мои предки…"
В эмиграции, в Париже, где его звали "Нотр хам де Пари", втюхал какому-то лоху-богачу, который верил в скорое падение большевиков, никогда не существовавшее у него в России имение в "деревне Порточки". За 18 тысяч франков. А в другой раз, на чинном приеме в своей роскошной даче под Питером, прорезав карман в брюках и высунув из ширинки большой палец быстрыми шагами, склонив голову набок вышел к гостям и, как пишет Георгий Иванов, кинулся здороваться, целовать ручки дамам и представляться: "Василий Андреич Жуковский…" – "Тут уж не до смеха, – заканчивает Иванов. – Тут прямо в обморок…" – Действительно, куда уж дальше?
Но! Но, как бы не куролесил, не напивался до чертиков, проснувшись "тотчас обматывал голову мокрым полотенцем и садился за работу". Это опять слова Бунина, который, сказав это, добавил: "работник был… первоклассный"… Слова важные, фраза – первого русского нобелиата! – кому ж и верить тогда?..
А началась, выпрасталась такая натура, представьте, в 14 лет. Именно тогда он узнал, что он не Леля Бостром, выросший на хуторе под Самарой, где друзьями его были деревенские мальчишки, где за садами завывали волки, а в темном доме ходить можно было лишь со свечой, а натурально – граф. Да еще потомок Толстых, давших миру и писателя Льва Николаевича, и поэта – Алексея Константиновича. Нашего третьего звали правда потом и "бастардом", и "поддельным графом", и даже – "самозванцем". Но Горький графство признает – "хорошая кровь". А Волошин, поэт, отзовется даже возвышенно: "Судьбе было угодно соединить в нем имена… писателей: по отцу он Толстой, по матери – Тургенев… В нем течет кровь классиков русской прозы, черноземная, щедрая, помещичья кровь…"
Это, к слову, и так и не так. Тургеневой была мать Толстого (он даже хотел взять псевдоним "Мирза Тургенев"), но дедом матери был не писатель, а декабрист Тургенев – не пересекавшиеся ветви. А что касается титулов, то сойтись ныне можно только на том, что все три Толстых были потомками первого графа Петра Толстого, дипломата, основателя Тайной канцелярии, того, кому графство дал еще Петр Первый.
Впрочем, наш "герой" мог вообще не появиться на свет, а оказаться застреленным еще… в чреве матери. Такой вот пассаж. Просто когда его мать ехала в поезде со своим любовником, в вагон ворвался ее муж, граф Толстой, и – выстрелил в соперника. Мать будущего писателя (на 6-м месяце уже!), кинулась между ними и буквально закрыла любовника, так что пуля угодила тому в ногу, и он навсегда остался хромым. Граф, кстати, и в нее стрелял не так давно, да пуля прошла над головой… Такие вот страсти-мордасти!..
Мать Толстого, выйдя из обедневших дворян, была самой романтикой. Первую повесть сочинила в 16-ть и стала писательницей, да такой, что сын и после смерти ее долго получал гонорары, а какие-то байки ее для малышни входили в хрестоматии, представьте, до брежневских времен. Понятно, что в 19-ть она, спасая в духе времени от "пучины порока" графа Толстого, помещика и предводителя Самарского дворянства, из самых высоких побуждений согласилась выйти за него.
Воспитанный в кавалерийском училище, он, став корнетом-гусаром, был исключен из полка за буйный характер, лишен права жить в обеих столицах и оказался в Самаре, где и влюбился в мать Толстого. Брак их даже газеты назвали "гремучей смесью". А когда кутежи и дуэльные истории продолжились, его выслали и из Самары. Вот тогда, уже родив троих детей, мать Толстого и влюбилась в Алексея Бострома, небогатого помещика, но – красавца и либерала.
"Перед матерью, – рассказывал потом Толстой, – встал вопрос жизни и смерти: разлагаться в свинском болоте или уйти к высокой и чистой жизни". Уходила под влиянием "Анны Карениной" и, как в романе, оставляя детей. Потом из-за детей и вернулась, но с условием, что жить с ним не будет. Граф увез ее в Петербург, издал ее новый роман, пытался целовать при посторонних и писал ей записки: "Ты всё для меня: жизнь, помысел, религия. Прости, возвысь меня, допусти до себя…" И однажды едва ли не силой "взял ее". Так и был зачат наш "герой".
Она уйдет от графа. Уйдет к Бострому. "Так получай же!" – крикнет ей он и выстрелит в нее. А она напоследок напишет ему: "Я на все готова и ничего не боюсь. Даже вашей пули…" Вот после этого и случилась та встреча в поезде, когда граф, узнав, что жена его едет с любовником во втором классе, ворвался к ней и потребовал, чтобы она перешла к нему – в первый класс, ибо негоже графине ехать не по чину. Там и случился второй выстрел, едва не убивший нашего классика! Вот почему они жили, как прятались, на хуторе Сосновка, в именье Бострома. "Полу-Толстой, полу-Бостром, – напишет биограф Толстого Юрий Оклянский. – Сын графа, но не дворянин. Не крестьянин, не купец, не мещанин… Некто. Никто…"
И вот почему лишь в 14-ть лет Толстой впервые узнал, что "папуленька" его не Бостром, а столичный граф. Лишь потом, благодаря тому, что мать записала его в метрике как сына графа, удалось ему получить и дворянство, и титул, и даже 30 тысяч наследства, буквально "вырванного" из семьи графа. Но история эта, кажется, и сделает его "круглым эгоистом", готовым на всё. Ведь все ему врали и всё вокруг оказалось не настоящим, "не таким, как у всех". Конечно, удар! Но мать боготворил до смерти. Правда, когда в 18 лет дал ей прочесть тетрадку со стихами (считал себя поэтом), она, затворившись у себя, вышла с высохшими слезами и грустно, но твердо сказала: "Все это очень серо. Поступай, Леля, в какой-нибудь инженерный институт…"
Он так и сделает, подаст документы сразу в 4 технических института и вскоре обнаружит себя студентом "Техноложки", вуза и ныне стоящего на углу Загородного проспекта. И почти сразу – женится. На Юленьке Рожанской, партнерше по самарскому драмкружку, а тогда – студентке медицинских курсов. Проживет с ней 5 лет, родит сына, но, испытав "отчуждение" от родителей в связи с женитьбой, точно также бросит и жену. Еще недавно клялся про жену в письме к матери: "С ней я рука об руку иду навстречу будущему…" А через 5 лет, встретив другую, Соню Дымшиц, напишет едва ли не теми же словами: "Я… почувствовал, что об руку с ней можно выйти из потемок". Из "потемок" – с Юленькой. Эгоист – что тут поделаешь?! Но недостаток ли это для писателя, для "инженера человеческих душ", как вот-вот назовет эту "породу" Иосиф Сталин?
ПОЛНОСТЬЮ ЗДЕСЬ:
http://www.peremeny.ru/blog/16435#more-16435 http://nandzed.livejournal.com/3985452.html
