Точность и краткость — вот первые достоинства прозы.

А. С. Пушкин. О русской прозе, 1822.

Даже у величайших творцов не все совершенно в их трудах. Некоторые критически настроенные умы склонны находить недостатки в творениях самого Бога. Ропот Иова и Екклесиаста, их жалобы на несправедливость мироустройства вылились в книгах Священного Писания. Бог — не тиран, он готов выслушивать упреки своих свободных созданий. Тем более свойственно ошибаться творцам меньшего ранга: поэтам, художникам, музыкантам, ученым, зодчим, государственным деятелям, — даже если они признаны великими.

Для чего же рассматривать пятна на Солнце? Чтобы сохранить меру человеческой зоркости и независимого суждения. Кроме того, классики становятся живее в нашем восприятии, когда мы перестаем стоять перед ними навытяжку. Если цель искусства, как полагал Виктор Шкловский, деавтоматизация жизни, представление привычного странным, — то такую же цель уже в отношении самого искусства преследует критика: вывести классику из режима автоматического одобрения, найти в ней странности, оплошности, пробелы, которые заставляют снова удивляться, возмущаться, спорить. В "священное писание" русской литературы необходимо включить вопли и жалобы тех, которые не всё находят в ней одинаково совершенным.

Недавно мы говорили об А. С. Пушкине — "солнце русской поэзии" — с литературоведом Геннадием Барабтарло. Он известен во всем мире как специалист по творчеству Владимира Набокова и переводчик его англоязычных произведений на русский. Но Геннадий Александрович еще и отдал много времени изучению Пушкина. И вот разговор зашел о "солнечных пятнах", причем именно в той области, где классик считается безупречным мерилом. [1]

Одно из самых общепризнанных достоинств Пушкина — точность образов, вплоть до деталей. Не случайно многие исследователи относят его к "школе гармонической точности" — выражение Пушкина, применяемое к нему самому. Причем речь идет не только о лексической и стилевой, но и о предметно-логической точности, которая росла по мере художественного созревания Пушкина: "Лексическая точность сочетается теперь с предметной" (Лидия Гинзбург, "О лирике"). Да и сам Пушкин, размышляя о прозе, выставлял именно точность как одно из ее главнейших требований (см. эпиграф).

Но насколько проза самого Пушкина отвечает этим требованиям?

На этот счет Геннадий Барабтарло поделился со мной своими проницательными наблюдениями, которые с его любезного разрешения привожу ниже. Речь пойдет о двух хрестоматийных образцах пушкинской прозы — "Выстреле" и "Пиковой даме".

В "Выстреле" граф так начинает свой рассказ: "Однажды вечером ездили мы вместе верхом; лошадь у жены что-то заупрямилась; она испугалась, отдала мне поводья и пошла пешком домой; я поехал вперед". Это понадобилось Пушкину по сюжету, чтобы граф до прихода жены успел повстречать Сильвио и начать с ним повторную дуэль. Ситуация кажется искусственной, а поведение графа не вполне рыцарственным: естественнее было бы ему не оставлять жену одну, а предоставить ей свою лошадь и пойти пешком самому, взяв другую лошадь под уздцы. Или вместе добраться пешком до дома.

Дальше странность ситуации возрастает. Дуэль происходит в кабинете графа, который перед этим предусмотрительно запирает дверь на ключ, чтобы помешать графине присутствовать при страшной сцене.

"Он [Сильвио] медлил — он спросил огня. Подали свечи. Я запер двери, не велел никому входить и снова просил его выстрелить". [2]

Итак, дверь заперта.

"— Я выстрелил, — продолжал граф, — и, слава богу, дал промах; тогда Сильвио... (в эту минуту он был, право, ужасен) Сильвио стал в меня прицеливаться. Вдруг двери отворились, Маша вбегает и с визгом кидается мне на шею. Ее присутствие возвратило мне всю бодрость".

Так заперта была дверь или нет? Каким образом графине удалось проникнуть в кабинет? Кажется, точность и правдоподобие заботят Пушкина гораздо меньше, чем возможность извлечь наибольший драматический эффект из сцены дуэли.

Похожая нестыковка наблюдается в "Пиковой даме". Начнем с эпизода, когда Германн дожидается отъезда графини и Лизы, чтобы проникнуть в дом.

"Германн трепетал, как тигр, ожидая назначенного времени. В десять часов вечера он уж стоял перед домом графини. Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями... Германн стоял в одном сертуке, не чувствуя ни ветра, ни снега".

Очевидно, автор хочет усилить драматический эффект этой сцены, показывая стойкость и непреклонность Германна, но не учитывает последующего комического эффекта, когда герой, простояв полтора часа под мокрым снегом, явится в покои графини. Вряд ли он будет похож на респектабельного военного инженера и безупречного кавалера, каким, несомненно, желает предстать перед старухой и ее воспитанницей, чтобы добиться удачи в точно рассчитанной интриге. Следуя ранее описанным обстоятельствам, в спальню графини должен явиться занесенный снегом, насквозь промокший бродяга, вокруг которого растекается лужа. Если сам Германн так расчетлив и педантичен, каким представлен в повести, то он должен был бы позаботиться о том, чтобы предстать перед графиней в самом парадном виде, во всем блеске светского этикета, чтобы расположить ее к себе и вырвать ее секрет (ведь ради этого он готов даже стать ее любовником). При этом Пушкин, как точный прозаик, не забывает сообщить, что герой провел под снегом и ветром ровно полтора часа, с десяти до половины двенадцатого. Но точность в данном случае работает против автора поскольку оборачивается смехотворным несоответствием дальнейшему движению сюжета, где Германн представлен романтической, демонически возвышенной фигурой. "...Он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона". Если дополнить это величавое описание снижающим сравнением с "мокрой курицей", получился бы, вероятно, более емкий и достоверный образ.

В этом же эпизоде обнаруживается еще одна анекдотическая неувязка. Графиня вместе со своей воспитанницей уезжает на бал. Дальше текст говорит сам за себя, точнее, против себя:

"Дверцы захлопнулись. Карета тяжело покатилась по рыхлому снегу. Швейцар запер двери. Окна померкли. Германн стал ходить около опустевшего дома: он подошел к фонарю, взглянул на часы, — было двадцать минут двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую стрелку и выжидая остальные минуты. Ровно в половине двенадцатого Германн ступил на графинино крыльцо и взошел в ярко освещенные сени".

Каким чудом Герман проходит через только что запертую дверь и оказывается в ярко освещенных сенях, где десять минут назад погасили свет? Как автор на протяжении одного абзаца делает два столь противоположные допущения? Неужели он забыл то, о чем писал тремя предложениями раньше? Это противоречие в предметной логике повествования опять-таки вызвано установкой на драматический эффект: непреодолимая преграда — и ее стремительное преодоление.

Конечно, можно предположить, что прохождение Германна сквозь запертую дверь в доме графини предвосхищает последующее прохождение призрака графини сквозь запертую дверь в доме самого Германна. Точнее, призрак сначала отпирает дверь, а затем, удаляясь, оставляет ее запертой, как ни в чем не бывало.

"В это время кто-то с улицы взглянул к нему в окошко, — и тотчас отошел. Германн не обратил на то никакого внимания. Чрез минуту услышал он, что отпирали дверь в передней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье".

Призрак графини сообщает Германну карточный секрет и свою посмертную волю — и исчезает:

"Германн слышал, как хлопнула дверь в сенях, и увидел, что кто-то опять поглядел к нему в окошко. <...> Дверь в сени была заперта. Германн возвратился в свою комнату, засветил свечку и записал свое видение".

Опять двери, опять сени... Удивительная симметрия двух эпизодов. Если допустить, что Германн проникает в дом графини на тех же "призрачных" основаниях, что и она — в его дом, то можно заключить, что Германн с самого начала тоже не кто иной, как призрак. Два призрака посещают друг друга и состязаются в хитрости и коварстве. Но такое истолкование резко изменило бы весь смысл повести, поэтому, исходя из принципа наименьшего числа предположений ("бритва Оккама"), остается признать, что Пушкин просто допустил неточность. "Обдернулся", если отнести к автору характеристику последней ошибки героя. Тем более, что ровно такой же промах совершен в "Выстреле".

* * *

Кто не знает анекдотов Хармса о Пушкине, где великий поэт выведен героем абсурда! То камнями начнет кидаться, то все время со стула падает, то народил четырех сыновей — и все идиоты. Прелесть этих анекдотов в том, что они выворачивают наизнанку канонический образ классика — воплощение гармонии, равновесия, совершенства. Но порой вчитываешься в прозу Пушкина —и находишь в ней толику того абсурда, который сгустил в своих анекдотах Хармс. Не удивлюсь, если в бумагах Хармса будет найден еще один анекдот — о том, что Пушкин любил запирать за собой двери, но по рассеянности терял ключи и поэтому ухитрялся проходить сквозь замочную скважину.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------

Примечания

[1] Разговор состоялся 21 августа 2018 г.

[2] Здесь и в других цитатах из Пушкина курсив мой.

Точность и краткость — вот первые достоинства прозы.

А. С. Пушкин. О русской прозе, 1822.

Даже у величайших творцов не все совершенно в их трудах. Некоторые критически настроенные умы склонны находить недостатки в творениях самого Бога. Ропот Иова и Екклесиаста, их жалобы на несправедливость мироустройства вылились в книгах Священного Писания. Бог — не тиран, он готов выслушивать упреки своих свободных созданий. Тем более свойственно ошибаться творцам меньшего ранга: поэтам, художникам, музыкантам, ученым, зодчим, государственным деятелям, — даже если они признаны великими.

Для чего же рассматривать пятна на Солнце? Чтобы сохранить меру человеческой зоркости и независимого суждения. Кроме того, классики становятся живее в нашем восприятии, когда мы перестаем стоять перед ними навытяжку. Если цель искусства, как полагал Виктор Шкловский, деавтоматизация жизни, представление привычного странным, — то такую же цель уже в отношении самого искусства преследует критика: вывести классику из режима автоматического одобрения, найти в ней странности, оплошности, пробелы, которые заставляют снова удивляться, возмущаться, спорить. В "священное писание" русской литературы необходимо включить вопли и жалобы тех, которые не всё находят в ней одинаково совершенным.

Недавно мы говорили об А. С. Пушкине — "солнце русской поэзии" — с литературоведом Геннадием Барабтарло. Он известен во всем мире как специалист по творчеству Владимира Набокова и переводчик его англоязычных произведений на русский. Но Геннадий Александрович еще и отдал много времени изучению Пушкина. И вот разговор зашел о "солнечных пятнах", причем именно в той области, где классик считается безупречным мерилом. [1]

Одно из самых общепризнанных достоинств Пушкина — точность образов, вплоть до деталей. Не случайно многие исследователи относят его к "школе гармонической точности" — выражение Пушкина, применяемое к нему самому. Причем речь идет не только о лексической и стилевой, но и о предметно-логической точности, которая росла по мере художественного созревания Пушкина: "Лексическая точность сочетается теперь с предметной" (Лидия Гинзбург, "О лирике"). Да и сам Пушкин, размышляя о прозе, выставлял именно точность как одно из ее главнейших требований (см. эпиграф).

Но насколько проза самого Пушкина отвечает этим требованиям?

На этот счет Геннадий Барабтарло поделился со мной своими проницательными наблюдениями, которые с его любезного разрешения привожу ниже. Речь пойдет о двух хрестоматийных образцах пушкинской прозы — "Выстреле" и "Пиковой даме".

В "Выстреле" граф так начинает свой рассказ: "Однажды вечером ездили мы вместе верхом; лошадь у жены что-то заупрямилась; она испугалась, отдала мне поводья и пошла пешком домой; я поехал вперед". Это понадобилось Пушкину по сюжету, чтобы граф до прихода жены успел повстречать Сильвио и начать с ним повторную дуэль. Ситуация кажется искусственной, а поведение графа не вполне рыцарственным: естественнее было бы ему не оставлять жену одну, а предоставить ей свою лошадь и пойти пешком самому, взяв другую лошадь под уздцы. Или вместе добраться пешком до дома.

Дальше странность ситуации возрастает. Дуэль происходит в кабинете графа, который перед этим предусмотрительно запирает дверь на ключ, чтобы помешать графине присутствовать при страшной сцене.

"Он [Сильвио] медлил — он спросил огня. Подали свечи. Я запер двери, не велел никому входить и снова просил его выстрелить". [2]

Итак, дверь заперта.

"— Я выстрелил, — продолжал граф, — и, слава богу, дал промах; тогда Сильвио... (в эту минуту он был, право, ужасен) Сильвио стал в меня прицеливаться. Вдруг двери отворились, Маша вбегает и с визгом кидается мне на шею. Ее присутствие возвратило мне всю бодрость".

Так заперта была дверь или нет? Каким образом графине удалось проникнуть в кабинет? Кажется, точность и правдоподобие заботят Пушкина гораздо меньше, чем возможность извлечь наибольший драматический эффект из сцены дуэли.

Похожая нестыковка наблюдается в "Пиковой даме". Начнем с эпизода, когда Германн дожидается отъезда графини и Лизы, чтобы проникнуть в дом.

"Германн трепетал, как тигр, ожидая назначенного времени. В десять часов вечера он уж стоял перед домом графини. Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями... Германн стоял в одном сертуке, не чувствуя ни ветра, ни снега".

Очевидно, автор хочет усилить драматический эффект этой сцены, показывая стойкость и непреклонность Германна, но не учитывает последующего комического эффекта, когда герой, простояв полтора часа под мокрым снегом, явится в покои графини. Вряд ли он будет похож на респектабельного военного инженера и безупречного кавалера, каким, несомненно, желает предстать перед старухой и ее воспитанницей, чтобы добиться удачи в точно рассчитанной интриге. Следуя ранее описанным обстоятельствам, в спальню графини должен явиться занесенный снегом, насквозь промокший бродяга, вокруг которого растекается лужа. Если сам Германн так расчетлив и педантичен, каким представлен в повести, то он должен был бы позаботиться о том, чтобы предстать перед графиней в самом парадном виде, во всем блеске светского этикета, чтобы расположить ее к себе и вырвать ее секрет (ведь ради этого он готов даже стать ее любовником). При этом Пушкин, как точный прозаик, не забывает сообщить, что герой провел под снегом и ветром ровно полтора часа, с десяти до половины двенадцатого. Но точность в данном случае работает против автора поскольку оборачивается смехотворным несоответствием дальнейшему движению сюжета, где Германн представлен романтической, демонически возвышенной фигурой. "...Он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона". Если дополнить это величавое описание снижающим сравнением с "мокрой курицей", получился бы, вероятно, более емкий и достоверный образ.

В этом же эпизоде обнаруживается еще одна анекдотическая неувязка. Графиня вместе со своей воспитанницей уезжает на бал. Дальше текст говорит сам за себя, точнее, против себя:

"Дверцы захлопнулись. Карета тяжело покатилась по рыхлому снегу. Швейцар запер двери. Окна померкли. Германн стал ходить около опустевшего дома: он подошел к фонарю, взглянул на часы, — было двадцать минут двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую стрелку и выжидая остальные минуты. Ровно в половине двенадцатого Германн ступил на графинино крыльцо и взошел в ярко освещенные сени".

Каким чудом Герман проходит через только что запертую дверь и оказывается в ярко освещенных сенях, где десять минут назад погасили свет? Как автор на протяжении одного абзаца делает два столь противоположные допущения? Неужели он забыл то, о чем писал тремя предложениями раньше? Это противоречие в предметной логике повествования опять-таки вызвано установкой на драматический эффект: непреодолимая преграда — и ее стремительное преодоление.

Конечно, можно предположить, что прохождение Германна сквозь запертую дверь в доме графини предвосхищает последующее прохождение призрака графини сквозь запертую дверь в доме самого Германна. Точнее, призрак сначала отпирает дверь, а затем, удаляясь, оставляет ее запертой, как ни в чем не бывало.

"В это время кто-то с улицы взглянул к нему в окошко, — и тотчас отошел. Германн не обратил на то никакого внимания. Чрез минуту услышал он, что отпирали дверь в передней комнате. Германн думал, что денщик его, пьяный по своему обыкновению, возвращался с ночной прогулки. Но он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шаркая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье".

Призрак графини сообщает Германну карточный секрет и свою посмертную волю — и исчезает:

"Германн слышал, как хлопнула дверь в сенях, и увидел, что кто-то опять поглядел к нему в окошко. <...> Дверь в сени была заперта. Германн возвратился в свою комнату, засветил свечку и записал свое видение".

Опять двери, опять сени... Удивительная симметрия двух эпизодов. Если допустить, что Германн проникает в дом графини на тех же "призрачных" основаниях, что и она — в его дом, то можно заключить, что Германн с самого начала тоже не кто иной, как призрак. Два призрака посещают друг друга и состязаются в хитрости и коварстве. Но такое истолкование резко изменило бы весь смысл повести, поэтому, исходя из принципа наименьшего числа предположений ("бритва Оккама"), остается признать, что Пушкин просто допустил неточность. "Обдернулся", если отнести к автору характеристику последней ошибки героя. Тем более, что ровно такой же промах совершен в "Выстреле".

* * *

Кто не знает анекдотов Хармса о Пушкине, где великий поэт выведен героем абсурда! То камнями начнет кидаться, то все время со стула падает, то народил четырех сыновей — и все идиоты. Прелесть этих анекдотов в том, что они выворачивают наизнанку канонический образ классика — воплощение гармонии, равновесия, совершенства. Но порой вчитываешься в прозу Пушкина —и находишь в ней толику того абсурда, который сгустил в своих анекдотах Хармс. Не удивлюсь, если в бумагах Хармса будет найден еще один анекдот — о том, что Пушкин любил запирать за собой двери, но по рассеянности терял ключи и поэтому ухитрялся проходить сквозь замочную скважину.

--------------------------------------------------------------------------------------------------------

Примечания

[1] Разговор состоялся 21 августа 2018 г.

[2] Здесь и в других цитатах из Пушкина курсив мой.

Тематический указатель статей.








Некоторые герои "Энциклопедии" (всего в книге около 100 фотографий)



Михаил Михайлович Бахтин. В книге описана встреча с ним весной 1970 г. в Подольске.



Профессор МГУ Владимир Николаевич Турбин (1927—1993), замечательный литературовед и педагог. Он принимал у меня экзамены на филфаке МГУ, более года я провел у него в семинаре "Экспериментальная поэтика русской литературы", где написал курсовую "Теория новеллы".

Тематический указатель статей.








Некоторые герои "Энциклопедии" (всего в книге около 100 фотографий)



Михаил Михайлович Бахтин. В книге описана встреча с ним весной 1970 г. в Подольске.



Профессор МГУ Владимир Николаевич Турбин (1927—1993), замечательный литературовед и педагог. Он принимал у меня экзамены на филфаке МГУ, более года я провел у него в семинаре "Экспериментальная поэтика русской литературы", где написал курсовую "Теория новеллы".

В связи с делом "Нового величия", всеми этими хитросплетениями молодости, смелости, страха, доносительства, мне вспомнилась одна история советских времен. Это, пожалуй, самая травматическая история моей юности (21 год), когда надо мной нависла угроза исключения из университета по политической статье — антисоветская пропаганда в школе.

Ноябрь 1971-го года. Мы, старшекурсники филфака МГУ, проходим педагогическую практику в московской школе 16 с литературным уклоном (около Ленинского проспекта). Мне поручено вести классы под наблюдением М., учителя литературы. Он незаурядный учитель, лет 30-35, яркой гусарской наружности, любимец класса. Как порой бывает с учителями словесности, подавившими или не развившими в себе какой-то литературный или филологический талант, он тяготился своим положением учителя и компенсировал это запоями, к которым его ученики относились с пониманием и состраданием и старались помочь. М. был настроен резко антисоветски и не скрывал этого от воспитанников — некоторые его выпускники и сами потом пошли в диссиденты. На уроках он был бесстрашно откровенен. Мы успели с ним пообщаться до занятий — и признали друг в друге "своих", не диссидентов, конечно, но нормально инакомыслящих интеллигентов.

И вот в этом элитарном литературном классе, избалованном рафинированным учителем и повидавшем всяких именитых гостей, поэтов, писателей, филологов, я вел занятия по творчеству А. Блока. Горел, парил, взмывал, особенно с учетом того, что меня с живейшим интересом слушала одна ученица, вдруг ставшая мне небезразличной. И вот — поэма "12". Я описываю демоническое вдохновение, охватившее Блока, разоблачаю иллюзию, что красные, стреляющие в Христа, сами его бессознательно исповедуют, говорю о варварстве уличных орд ("запирайте етажи") — и, в историческом контексте 1918 г., употребляю выражение "советский режим". Это выражение, что сейчас трудно понять, воспринималось как резко антисоветское, видимо, потому, что "режим" — нечто временное. Но логически, конечно, трудно объяснить, почему "советская власть" — это хорошо, "ура!", а "советский режим" — это плохо, "долой!" Такая была устойчивая коннотация, которую я, конечно, осознавал, но в пылу лекции не придал значения — ну, переступил на вершок, так мы же здесь свои люди, мы все понимаем, М. и не такое вам говорил.

Что делает М.? Он сидит на задней парте, слушает практиканта. Что-то в моей речи его уже, видимо, настораживает, а когда я дохожу до "советского режима", он поднимается и взмахом руки обрывает меня: "Я прекращаю урок. Так говорить недопустимо!" И идет к директору школы докладывать об антисоветской пропаганде в классе. Уж не помню, повел ли он меня к директору или она сама пришла и вывела меня из класса, но от преподавания меня отстранили по идеологическим причинам. "Мы сообщим в университет, и там решат, что с вами делать дальше. У нас вы больше не будете вести практику". А это был последний, выпускной год, уже просматривался диплом с отличием. Да какой там красный диплом, мне бы теперь волчий билет не получить, т.е. вообще не вылететь из университета с недопущением во все другие, — за антисоветскую пропаганду! Что делалось с мамой, у которой я — единственная надежда (папа в 1969 г. умер).

Руководителем нашей педпрактики был некто Василий Журавлев. Каким-то невероятным образом ему удалось замять скандал по поводу моей антисоветчины. Не знаю, что он для этого сделал. Может быть, наоборот, НЕ сделал: кому-то не позвонил, не донес, не передал, не возбудил дела. Поступил не по правде, но и не по лжи, а в ту эпоху это было самое драгоценное. И вообще как-то вдруг он исчез с моего горизонта. Большое ему человеческое спасибо! В школу я больше не приходил. Но и в университете обо мне молчали. Так это само собой и рассеялось.

А М. я с тех пор не видел. Мой друг Е. который тогда учился в этом классе и сидел на моем уроке, объяснял мне потом со слов М., что тот решил, будто я нарочно устраиваю провокацию. Подставляю его как учителя. И тогда он решил меня опередить. "Но как же, — удивляюсь я, — ведь он сам был такой антисоветчик!" — "Именно поэтому, — объясняет Е. — За ним водились грехи, и тут он решил сразу себя обелить, выставить стражем порядка". Была и другая, не политическая, а психологическая версия, у той девочки: М. возревновал ко мне свой класс, который его боготворил, — и, добавляла она, после этого скандала от него некоторые отвернулись. Я же не понимал, почему, если он был встревожен, то по-дружески не подошел ко мне, не отозвал в коридор, не попросил быть осторожнее, — почему так торжественно взмахнул рукой, открывая путь моему изгнанию из университета (он не мог себе этого не представлять)?

А теперь, рассказав всю эту историю со своей точки зрения, я хочу представить иную, более умудренную. Как если бы мне об этом рассказала умная, расположенная ко мне, но открытыми глазами на меня глядящая женщина. Например, та самая, уже умершая девочка, если бы она могла воскреснуть. Она помогла бы мне понять, почему я в этой истории нравлюсь себе еще меньше, чем М.

Говорит она: "М. чувствовал, что на его век "советского режима" точно хватит — так зачем растравлять себя и других этой жалкой, бессильной антисоветчиной? Для него это было последним шансом выделиться, проблистать, заслужить самоуважение. Да, он не автор книг, не писатель, не ученый, не университетский профессор, но зато он смеет говорить правду, и ученики его любят, верят ему, верят в него. И вот в этом, самом задушевном, ты решил его превзойти, отобрать у него единственное его превосходство — быть самым честным перед своими мальчиками и девочками. Пусть ты был начитаннее, речистее (совсем не факт, но допустим). Но он-то уж точно имел все привилегии на откровенный и бесстрашный разговор со своим классом. Ты и в этом, последнем, захотел отнять у него лавры. В чем же тогда он мог отстоять свое превосходство, свое право на это место, на этих людей? Как иначе осадить тебя, пришельца-завоевателя? Показать всем, что твое бесстрашие — это опасная игра, провокация, направленная против него М., а в конечном счете и против всего класса. Пойдут слухи, класс распустят, М. останется без работы, класс — без Учителя. Да, он многое себе позволял, шутки, анекдоты, намеки, но даже директриса его терпела, даже инспектора РОНО, потому что свое право на маленькую антисоветчину он заслужил долгой работой на большую систему — протиранием штанов на учительском стуле, проверкой сотен тетрадей, исправлением тысяч ошибок, корпением над оценками, скукой на собраниях и проработках. Он похоронил себя в этой школе, в этих детях, чтобы из них пробились хоть какие-то ростки. А ты пожелал права на антисоветское без заслуг перед советским, — чтобы одной легкой рукой сорвать весь банк. Вот за все это ты и получил. За свою наглую юность! За самонадеянность выскочки, за то, что посмел отбивать чужое стадо у законного пастуха. За то, что самая умная и таинственная девочка класса так смотрела на тебя! За то, что у тебя впереди было все — другие девочки, ум, не разрушенный алкоголем, и возможность жить в другое время и в другой стране. Бедный М.! Он должен был прекратить это издевательство над своей жизнью, которую ты на его глазах сводил к нулю. Ты думал, что свергаешь советскую власть, а ты свергал его, М.. Не дай Бог тебе самому это испытать! Именем М., будь всегда и везде вторым... Именем всех, кто не состоялся..."

У М., по слухам, оказался печальный конец — он спился и вынужден был уйти из школы...

Да и я в школу больше никогда не вернулся: этот первый урок столь многому меня научил, что оказался последним.

* * *

Думается, что во всей этой истории важна не моя или его вина, а двусмысленность самого времени, когда человек, откровенно говоривший то, что думал, или хотя бы чуть-чуть проговаривавшийся, рисковал дважды: во-первых, как диссидент, во-вторых, как возможный провокатор? Он рисковал своей жизнью — перед властями, и своей честью — перед единомышленниками. Сколько было случаев, когда настоящие, жертвенные диссиденты объявлялись — или вправду являлись — вольными или невольными провокаторами! Самое тяжелое состояние общества — когда правда выступает как подстрекательство, как двойной обман.

Недаром говорят о цикличности российско-советской истории. Нынешняя атмосфера напоминает мне ту, которую я застал в конце 1960-х — начале 1970-х, когда, после подавления пражской весны, был взят курс на ресталинизацию. Это не провозглашалось вслух, но висело в воздухе. В нарастающей глухоте любой голос начинал звучать двусмысленно. Слова правды, которые еще недавно, в начале 1960-х, означали то, что они означали, вдруг стали приобретать какой-то дополнительный оттенок, как будто сами понятия истины и искренности были взяты под подозрение. Уж не искушают ли тебя, вызывая на откровенность? Не хотят ли подставить и донести?

О других таких двусмысленных историях и внезапно изменившейся атмосфере времени рассказывается в книге "Энциклопедия юности". Подробнее с ней можно ознакомиться на Международной книжной выставке-ярмарке в ВДНХ (5 - 9 сентября), на стенде издательства "Эксмо" в 75–ом павильоне.

В связи с делом "Нового величия", всеми этими хитросплетениями молодости, смелости, страха, доносительства, мне вспомнилась одна история советских времен. Это, пожалуй, самая травматическая история моей юности (21 год), когда надо мной нависла угроза исключения из университета по политической статье — антисоветская пропаганда в школе.

Ноябрь 1971-го года. Мы, старшекурсники филфака МГУ, проходим педагогическую практику в московской школе 16 с литературным уклоном (около Ленинского проспекта). Мне поручено вести классы под наблюдением М., учителя литературы. Он незаурядный учитель, лет 30-35, яркой гусарской наружности, любимец класса. Как порой бывает с учителями словесности, подавившими или не развившими в себе какой-то литературный или филологический талант, он тяготился своим положением учителя и компенсировал это запоями, к которым его ученики относились с пониманием и состраданием и старались помочь. М. был настроен резко антисоветски и не скрывал этого от воспитанников — некоторые его выпускники и сами потом пошли в диссиденты. На уроках он был бесстрашно откровенен. Мы успели с ним пообщаться до занятий — и признали друг в друге "своих", не диссидентов, конечно, но нормально инакомыслящих интеллигентов.

И вот в этом элитарном литературном классе, избалованном рафинированным учителем и повидавшем всяких именитых гостей, поэтов, писателей, филологов, я вел занятия по творчеству А. Блока. Горел, парил, взмывал, особенно с учетом того, что меня с живейшим интересом слушала одна ученица, вдруг ставшая мне небезразличной. И вот — поэма "12". Я описываю демоническое вдохновение, охватившее Блока, разоблачаю иллюзию, что красные, стреляющие в Христа, сами его бессознательно исповедуют, говорю о варварстве уличных орд ("запирайте етажи") — и, в историческом контексте 1918 г., употребляю выражение "советский режим". Это выражение, что сейчас трудно понять, воспринималось как резко антисоветское, видимо, потому, что "режим" — нечто временное. Но логически, конечно, трудно объяснить, почему "советская власть" — это хорошо, "ура!", а "советский режим" — это плохо, "долой!" Такая была устойчивая коннотация, которую я, конечно, осознавал, но в пылу лекции не придал значения — ну, переступил на вершок, так мы же здесь свои люди, мы все понимаем, М. и не такое вам говорил.

Что делает М.? Он сидит на задней парте, слушает практиканта. Что-то в моей речи его уже, видимо, настораживает, а когда я дохожу до "советского режима", он поднимается и взмахом руки обрывает меня: "Я прекращаю урок. Так говорить недопустимо!" И идет к директору школы докладывать об антисоветской пропаганде в классе. Уж не помню, повел ли он меня к директору или она сама пришла и вывела меня из класса, но от преподавания меня отстранили по идеологическим причинам. "Мы сообщим в университет, и там решат, что с вами делать дальше. У нас вы больше не будете вести практику". А это был последний, выпускной год, уже просматривался диплом с отличием. Да какой там красный диплом, мне бы теперь волчий билет не получить, т.е. вообще не вылететь из университета с недопущением во все другие, — за антисоветскую пропаганду! Что делалось с мамой, у которой я — единственная надежда (папа в 1969 г. умер).

Руководителем нашей педпрактики был некто Василий Журавлев. Каким-то невероятным образом ему удалось замять скандал по поводу моей антисоветчины. Не знаю, что он для этого сделал. Может быть, наоборот, НЕ сделал: кому-то не позвонил, не донес, не передал, не возбудил дела. Поступил не по правде, но и не по лжи, а в ту эпоху это было самое драгоценное. И вообще как-то вдруг он исчез с моего горизонта. Большое ему человеческое спасибо! В школу я больше не приходил. Но и в университете обо мне молчали. Так это само собой и рассеялось.

А М. я с тех пор не видел. Мой друг Е. который тогда учился в этом классе и сидел на моем уроке, объяснял мне потом со слов М., что тот решил, будто я нарочно устраиваю провокацию. Подставляю его как учителя. И тогда он решил меня опередить. "Но как же, — удивляюсь я, — ведь он сам был такой антисоветчик!" — "Именно поэтому, — объясняет Е. — За ним водились грехи, и тут он решил сразу себя обелить, выставить стражем порядка". Была и другая, не политическая, а психологическая версия, у той девочки: М. возревновал ко мне свой класс, который его боготворил, — и, добавляла она, после этого скандала от него некоторые отвернулись. Я же не понимал, почему, если он был встревожен, то по-дружески не подошел ко мне, не отозвал в коридор, не попросил быть осторожнее, — почему так торжественно взмахнул рукой, открывая путь моему изгнанию из университета (он не мог себе этого не представлять)?

А теперь, рассказав всю эту историю со своей точки зрения, я хочу представить иную, более умудренную. Как если бы мне об этом рассказала умная, расположенная ко мне, но открытыми глазами на меня глядящая женщина. Например, та самая, уже умершая девочка, если бы она могла воскреснуть. Она помогла бы мне понять, почему я в этой истории нравлюсь себе еще меньше, чем М.

Говорит она: "М. чувствовал, что на его век "советского режима" точно хватит — так зачем растравлять себя и других этой жалкой, бессильной антисоветчиной? Для него это было последним шансом выделиться, проблистать, заслужить самоуважение. Да, он не автор книг, не писатель, не ученый, не университетский профессор, но зато он смеет говорить правду, и ученики его любят, верят ему, верят в него. И вот в этом, самом задушевном, ты решил его превзойти, отобрать у него единственное его превосходство — быть самым честным перед своими мальчиками и девочками. Пусть ты был начитаннее, речистее (совсем не факт, но допустим). Но он-то уж точно имел все привилегии на откровенный и бесстрашный разговор со своим классом. Ты и в этом, последнем, захотел отнять у него лавры. В чем же тогда он мог отстоять свое превосходство, свое право на это место, на этих людей? Как иначе осадить тебя, пришельца-завоевателя? Показать всем, что твое бесстрашие — это опасная игра, провокация, направленная против него М., а в конечном счете и против всего класса. Пойдут слухи, класс распустят, М. останется без работы, класс — без Учителя. Да, он многое себе позволял, шутки, анекдоты, намеки, но даже директриса его терпела, даже инспектора РОНО, потому что свое право на маленькую антисоветчину он заслужил долгой работой на большую систему — протиранием штанов на учительском стуле, проверкой сотен тетрадей, исправлением тысяч ошибок, корпением над оценками, скукой на собраниях и проработках. Он похоронил себя в этой школе, в этих детях, чтобы из них пробились хоть какие-то ростки. А ты пожелал права на антисоветское без заслуг перед советским, — чтобы одной легкой рукой сорвать весь банк. Вот за все это ты и получил. За свою наглую юность! За самонадеянность выскочки, за то, что посмел отбивать чужое стадо у законного пастуха. За то, что самая умная и таинственная девочка класса так смотрела на тебя! За то, что у тебя впереди было все — другие девочки, ум, не разрушенный алкоголем, и возможность жить в другое время и в другой стране. Бедный М.! Он должен был прекратить это издевательство над своей жизнью, которую ты на его глазах сводил к нулю. Ты думал, что свергаешь советскую власть, а ты свергал его, М.. Не дай Бог тебе самому это испытать! Именем М., будь всегда и везде вторым... Именем всех, кто не состоялся..."

У М., по слухам, оказался печальный конец — он спился и вынужден был уйти из школы...

Да и я в школу больше никогда не вернулся: этот первый урок столь многому меня научил, что оказался последним.

* * *

Думается, что во всей этой истории важна не моя или его вина, а двусмысленность самого времени, когда человек, откровенно говоривший то, что думал, или хотя бы чуть-чуть проговаривавшийся, рисковал дважды: во-первых, как диссидент, во-вторых, как возможный провокатор? Он рисковал своей жизнью — перед властями, и своей честью — перед единомышленниками. Сколько было случаев, когда настоящие, жертвенные диссиденты объявлялись — или вправду являлись — вольными или невольными провокаторами! Самое тяжелое состояние общества — когда правда выступает как подстрекательство, как двойной обман.

Недаром говорят о цикличности российско-советской истории. Нынешняя атмосфера напоминает мне ту, которую я застал в конце 1960-х — начале 1970-х, когда, после подавления пражской весны, был взят курс на ресталинизацию. Это не провозглашалось вслух, но висело в воздухе. В нарастающей глухоте любой голос начинал звучать двусмысленно. Слова правды, которые еще недавно, в начале 1960-х, означали то, что они означали, вдруг стали приобретать какой-то дополнительный оттенок, как будто сами понятия истины и искренности были взяты под подозрение. Уж не искушают ли тебя, вызывая на откровенность? Не хотят ли подставить и донести?

О других таких двусмысленных историях и внезапно изменившейся атмосфере времени рассказывается в книге "Энциклопедия юности". Подробнее с ней можно ознакомиться на Международной книжной выставке-ярмарке в ВДНХ (5 - 9 сентября), на стенде издательства "Эксмо" в 75–ом павильоне.

У меня нет сомнений, что Владимир Шаров (7.4.1952 — 17.8.2018) — один из величайших писателей своего поколения. Причем писатель для всех, а не для немногих — ничуть не переусложненный, открытый для чтения и понимания, хотя, в отличие от более модных современников, таких, как В. Пелевин и В. Сорокин, он никогда не заигрывал с публикой, не подмигивал, не прибегал к намекам на злобу дня. Нужно немного вчитаться — и тогда его текст электризует читателя силой мысли и динамикой сюжета. Это смесь истории и фантасмагории, богоискательства и психопатии — опыт проникновения в коллективное бессознательное российской истории.

Шаров — историк не только по образованию, но и по мироощущению. Он чувствовал историю органически, как протяжение своего "я", своего рода в глубину времен. От него я впервые услышал, еще в начале 1980-х, про концепцию русской истории как самоколонизации: власть завоевывает свою страну с жестокостью, подобающей именно колонизаторам, и относится к собственным землям как к колониям. Много позже эта мысль была развернута систематически другими исследователями, например, в значительной книге Александра Эткинда "Внутренняя колонизация".

Когда в 2003 г. я вернулся в Россию после 13-летнего отсутствия, Володя первый сказал мне о том, что уже тревожно носилось в воздухе: при всем блеске новоотстроенной постсоветской Москвы, историческая жизнь России начинает течь по тем феодальным, царско-боярско-опричным руслам, которые были проложены еще до петровских реформ, в средневековой Московии. Володя оказался прав на много лет вперед.

Своими романами Володя открыл огромную историческую тему: Россия как новый Израиль, Москва как четвертый Иерусалим (после Рима и Константинополя). Этому народу, верующему в свою богоизбранность, по сути, безразлично, возводить или крушить храмы, совершать подвиги или преступления, поскольку "священное", которым он одержим, находится по ту стороны добра и зла и делает неразличимыми облики Бога и дьявола. Шаров открыл эту тему — и, по сути, закрыл ее; его безвременный уход в каком-то большом смысле завершает целую эпоху. Российская история, все еще остававшаяся "священной" в советскую эпоху, в ХХI в. стремительно десакрализуется, не оставляя места для таких грандиозных художественных конструкций.

Удивительно и обидно, что почти во всех газетных некрологах о Шарове повторяется одна и та же неизвестно кем брошенная фраза: "Писателя называли провокатором за сравнение большевизма с православием". Ничего провокационного в этом сравнении нет, так же, как и в уже достаточно традиционном представлении о марксизме как о вывернутой наизнанку религиозной доктрине спасения. Владимир Шаров работал с глубочайшими матрицами российской истории, сочетавшими ветхозаветное, новозаветное, сектантское, богоборческое, атеистическое, и все эти матрицы накладывались друг на друга, в чем мы убеждаемся сегодня яснее, чем когда-либо. Шаров первым художественно освоил эту многоматричность отечественной истории. Она потому и движется по кругу, что один слой значений перекодируется в другой, один пласт времени просвечивает через другой. То, что тормозит прогресс, идет на пользу мифотворчеству. Эта самоповторяемость, глубинная цикличность российской истории становится у Шарова мощным орудием художественной герменевтики, искусства многослойной интерпретации. Его романам предстоит долгая жизнь переосмысления у все новых поколений читателей.

Книги Владимира Шарова:

• След в след: Хроника одного рода в мыслях, комментариях и основных датах (1991, переизд. 2001, 2002, 2016)

• Репетиции (1992, отд. изд. 1997, переизд. 2003, 2009)

• До и во время (1993, отд. изд. 1995, переизд. 2009)

• Мне ли не пожалеть (1995, отд. изд. 1997, переизд. 2014)

• Старая девочка (1998, переизд. 2013)

• Воскрешение Лазаря (2002, отд изд. 2003)

• Будьте как дети (2008, переизд. 2017, короткий список премии Большая книга)

• Возвращение в Египет (2013, лауреат премии "Русский Букер"-2014; Большая книга-3, 2014) • Царство Агамемнона (2018)

• Рама воды (стихи) (2016)

• Искушение революцией. Русская верховная власть (сборник эссе)(2009)

• Перекрестное опыление (сборник эссе) (в печати)

В. Шаров с женой Ольгой Дунаевской, сыном Арсением и дочерью Анной

В. Шаров с Анной Бродской, Дмитрием Баком и Михаилом Эпштейном, 2006

У друзей на даче, 2017

Швеция, 2017

Последний роман В. Шарова "Царство Агамемнона", вышедший за месяц до его кончины

21 мая 2004 г. я был в РГГУ на лекции профессора Стэнфордского университета (США) Р. Рорти "Универсализм, романтизм, гуманизм". В ней знаменитый ›философ резко обличал претензии философии на гегемонию в культуре. Дескать, мир нуждается только в маленьких, частичных улучшениях, с которыми технологи и политики справляются лучше, чем философы:

"В ХХ веке не было кризисов, которые требовали бы выдвижения новых философских идей. <…> Большинство нынешних интеллектуалов отмахивается от утверждений, что наши общественные практики якобы требуют каких-то философских обоснований". Отсюда — "маргинализация философии": "теперешний здравый смысл нас всех сделал материалистами и реформистами" [1].

Эта речь прозвучала как манифест недоверия мыслителя к собственной профессии. Но можно ли согласиться с тем, что ХХ век обошелся без исторических кризисов, требующих участия философских идей? Чего стоят хотя бы битвы между тоталитаризмом и либерализмом, коммунизмом и нацизмом, идеологией и наукой, индустриалистами и экологами! Разве кризис левых, революционно-преобразовательных движений в 1960-х не привел к возникновению всего комплекса постмодернистских идей, определивших последние десятилетия ХХ века? История показывает, что роль самых общих идей и концептов не падает, а возрастает по мере вступления человечества в информационный век.

После лекции мне удалось в ресторане немного пообщаться с Рорти, хотя тему я нащупывал с трудом: как говорить о философии с мыслителем, который отказывает ей в профессиональном достоинстве? По-человечески он вызвал у меня симпатию и некоторое удивление. Это был его первый и последний приезд в Россию. Мне думалось: зачем этот философ приехал в страну, убившую так много собственных философов? Неужели только для того, чтобы говорить ей о ненужности философии в современном мире? В майской Москве дул холодный пронизывающий ветер, а Рорти, которому было уже за 70, высокий и статный, шел в легком пиджаке, хотя вокруг все москвичи были в плащах и куртках. Он выглядел одиноким, нездешним, да и общий разговор в ресторане шел в основном о пустяках. Во всем этом была какая-то призрачность и тщетность.

Через два года меня пригласили в РГГУ выступить в том же самом цикле — "Лекции зарубежных ученых". Свой доклад я в большой мере посвятил полемике с Рорти, хотя его не было в зале... А через год, как я узнал позднее, он умер от рака. [2]

И вот теперь я читаю его последнее эссе "Огонь жизни" — и лучше понимаю то, что он хотел тогда сказать на лекции, точнее, то, что он тогда не успел досказать, а может быть, я не успел домыслить. Суть в том, что философия не должна превозносить себя над художественным воображением, притязая на большую точность, научность, полезность. Философия не должна вмешиваться в практические дела, где без нее легко обойдутся, —лучше ей вдохновляться поэзией и искусством.

Рорти приводит четверостишие английского поэта XIX в. Уолтера Лэндорa "Семидесятипятилетие":

Я ни с чем не боролся, ибо не находил ничего достойного борьбы.

Я любил Природу, а вслед за ней Искусство;

Я согревал руки у огня жизни,

Он угасает, и я готов уйти.

Эссе Рорти "Огонь жизни" — апология поэзии и языка. Именно в поэзии человек находит оправдание своей уходящей жизни, ибо она сильнее всего расширяет простор языка, простор смыслов. Да, наука и политика лучше справляются с практикой жизни и общественными реформами, чем философия, но именно поэтому последняя должна сближаться с поэзией. Приведу фрагменты из "Огня жизни":

"Вскоре после завершения "Прагматизма и романтизма" у меня был диагностирован неоперабельный рак поджелудочной железы. Несколько месяцев спустя мы собрались за кофе с моим старшим сыном и двоюродным братом — баптистским священником. Он спросил, не обращаются ли мои мысли к вопросам религии, и я сказал "нет". "Ну, а как насчет философии?" — спросил сын. "Нет", — ответил я. Ничто из того, что я писал или читал по философии, похоже, не имеет отношения к моей ситуации. Я не спорю ни с доводом Эпикура о том, что иррационально бояться смерти, ни с суждением Хайдеггера о том, что онтотеология коренится в нашей попытке уклониться от смертности. Но ни атараксия (невозмутимость), ни Sein zum Tode (бытие к смерти), казалось, не относятся ко мне.

"Но хоть что-то из прочитанного раньше принесло какую-то пользу?" — продолжал допытываться мой сын. "Да, — неожиданно выпалил я, — поэзия".

Обычно философия Рорти характеризуется как новая версия прагматизма. Но оказывается, что этот прагматизм близок романтизму в том, что касается протеста против рационализма, материализма, просветительства. Романтизм в такой интерпретации — это предтеча прагматических представлений о том, что истина не находится готовой в природе, отражаясь в зеркале объективного разума, а творится субъектом, который своим воображением и деятельностью обживает вселенную.

Отсюда и сближение этих двух движений в самом заглавии работы Рорти "Прагматизм и романтизм", где он опирается на манифест П. Б. Шелли "Защита поэзии" (1821). Следуя английскому романтику, Рорти полагает, что разум может двигаться только путями, которые для него проложило воображение. Дальше я продолжу цитату из "Огня языка":

"Если нет слов — нет и рассуждений. Нет воображения — нет и новых слов. Нет таких слов — нет и морального или интеллектуального прогресса.

Я закончил это сочинение, сопоставив способность поэта обогащать язык с попыткой философа приобрести доступ к подлинно реальному, минуя язык. Мечта Платона о таком доступе сама по себе была великим поэтическим достижением. Ко времени Шелли, по моему представлению, эта мечта Платона уже умерла. Теперь мы скорее, чем Платон, способны признать нашу ограниченность (finitude) — признать, что мы никогда не соприкоснемся с чем-то большим, чем мы сами. Вместо этого мы надеемся, что человеческая жизнь здесь, на земле, станет богаче в грядущих веках, потому что язык, используемый нашими отдаленными потомками, будет иметь больше ресурсов. Их словарный запас настолько же превзойдет наш, как наш превосходит запас первобытных предков.

...И теперь мне хотелось бы, чтобы больше времени в моей прежней жизни было отдано стихам. Не то что бы я боялся упустить какие-то истины, невыразимые в прозе. Таких истин нет. Нельзя сказать что А. Ч. Суинберн и У. С. Лэндор знали о смерти нечто недоступное Эпикуру или Хайдеггеру. Просто если бы я помнил на память больше старых хрестоматийных стихов, жизнь моя была бы полнее — точно так же, как если бы у меня было больше друзей".[3]

Это, вероятно, последнее, что написал Рорти — крупнейший американский философ конца XX века. Так вот что означало его недоверие к философии. Он хотел не столько умалить ее, сколько выйти за ее предел. Поэзия грандиозно увеличивает словарь культуры, и дело философии не ограничивать себя дисциплинарным жаргоном, а пользоваться всеми богатствами языка. Об этой "недопоэтичности" философии, и прежде всего своей собственной, и сожалел Рорти незадолго до смерти.

Этот ход мысли просит продолжения. "Культуры с богатым словарем более человечны". Это значит, что мы должны выполнять библейский труд наречения имен всему сущему [4]. Мы получаем в наследство от предков язык, который должны передать потомкам —умноженным, как таланты в евангельской притче. Это и есть главная задача философии, которая от сотрудничества с политикой и техникой в улучшении условий жизни, по Рорти, должна перейти к сотрудничеству с поэзией и искусством в расширении горизонтов воображения, соединяя язык мысли с языком образов. Значит, мы призваны не только согревать руки у огня языка, но и поддерживать этот огонь, чтобы он ярче пылал, разбрасывал больше искр, освещающих тьму бессловесного бытия.

Примечания:

1. Рорти Р. Универсализм, романтизм, гуманизм. Лекция в РГГУ. Пер. с англ. С. Д. Серебряного. М.: РГГУ, 2004. С. 5, 6, 29.

2. М. Эпштейн. Конструктивный потенциал гуманитарных наук (на русском и английском языках). М., РГГУ, 2006, 74 сс.

3. Richard Rorty. The Fire of Life. Poetry, November 18th, 2007.

4. "Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей. И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым; но для человека не нашлось помощника, подобного ему". (Книга Бытие 2:19, 20)

Edited by Alyssa DeBlasio (Dickinson College) and Mikhail Epstein (Emory University)

Наша сетевая энциклопедия разрастается. Она уже включает статьи о С. Аверинцеве, В. Библере, П. Гайденко, А. Гулыге, Я. Друскине, Ю. Лотмане, М. Мамардашвили. Хронологический охват: с середины 20 в. до наших дней (наименее изученный период). Все статьи — оригинальные, написаны по-английски, в энциклопедическом формате (не более 5000 слов).
Даны перекрестные тематические ссылки по ключевым словам. Образцом послужила Stanford Encyclopedia of Philosophy, хотя, конечно, у нас неизмеримо более скромный масштаб.

Edited by Alyssa DeBlasio (Dickinson College) and Mikhail Epstein (Emory University)

Наша сетевая энциклопедия разрастается. Она уже включает статьи о С. Аверинцеве, В. Библере, П. Гайденко, А. Гулыге, Я. Друскине, Ю. Лотмане, М. Мамардашвили. Хронологический охват: с середины 20 в. до наших дней (наименее изученный период). Все статьи — оригинальные, написаны по-английски, в энциклопедическом формате (не более 5000 слов).
Даны перекрестные тематические ссылки по ключевым словам. Образцом послужила Stanford Encyclopedia of Philosophy, хотя, конечно, у нас неизмеримо более скромный масштаб.

Edited by Alyssa DeBlasio (Dickinson College) and Mikhail Epstein (Emory University)

Наша сетевая энциклопедия разрастается. Она уже включает статьи о С. Аверинцеве, В. Библере, П. Гайденко, А. Гулыге, Я. Друскине, Ю. Лотмане, М. Мамардашвили. Хронологический охват: с середины 20 в. до наших дней (наименее изученный период). Все статьи — оригинальные, написаны по-английски, в энциклопедическом формате (не более 5000 слов).
Даны перекрестные тематические ссылки по ключевым словам. Образцом послужила Stanford Encyclopedia of Philosophy, хотя, конечно, у нас неизмеримо более скромный масштаб.

Но главное, именно сейчас, в эти годы: конец 1960-х — начало 1970-х, когда история, казалось, прекратила течение свое, — возникает, впервые за несколько советских десятилетий, историческое самосознание, способность трезво взглянуть на себя со стороны, уже не воодушевляясь настоящим и ближайшим будущим".

20 ноября 1974 г.
"Одна из особенностей нашего времени — развитие исторического подхода к прошлому и даже настоящему. До середины 1960-х гг. мы жили как дети, воспринимая настоящее как простое продолжение прошлого. Отношение к прошлому было нравственным; в послехрущевскую эпоху оно становится историческим. Мы меньше действуем и больше мыслим. Ныне, при всем видимом затишье и безвременье, происходит грандиозная смена основ. Отказ от прошлого уже ясен, а выбор будущего — нет....

К 1990-ым гг. можно ждать рецидивов революционности, обновление старого словесного и мифологического арсенала — от поколения 30-50-х, от ровесников Евтушенко. Но с 2000 - 2010 гг. неуклонно обозначится поворот к обществу изобилия, потребления и т.д. Смена основ совершается втайне, мб., даже от самих ее исполнителей и руководителей — это сдвиг в сознании миллионов. 1956 год сражался за обновление революционного мифа, теперь же он безнадежно устарел для большинства и находится при смерти для поколения 1970-х. Революция становится историей, т.е. перестает быть деянием. Отсюда возможен и колоссальный интерес к исторической фигуре Ленина. Перестают почитать, начинают читать".

Итак, "новое начнется в 1990 г.". Если исходить из таких расчетов, что окончательные выводы из 1937 и 1956 гг. были сделаны 40 лет спустя, то можно предположить, по естественной смене поколений, что и разочарования 1968 г. (подавление пражской весны) и надежды 1986 г. (начало перестройки) отзовутся лет 40 спустя (как раз срок, данный Моисею и еврейскому народу для блуждания в пустыне). Значит, решительных сдвигов нужно ожидать от поколения, родившегося в конце 1960-х — начале 1970-х и вошедшего в сознательный возраст в конце 1980-х - начале 1990-х. Это поколение должно войти в пору политического влияния в относительно пожилом возрасте 55-60 лет. Полагаю, что это указывает на 2025 — 2030 гг.

Посмотрим, благо ждать осталось не так уж долго. Во всяком случае, меньше, чем нашему поколению из рубежа 1960-70х гг. пришлось ждать перестройки.

Недавно я облекся в ткань истории — в буквальном смысле. Мне разрешили примерить два набоковских пиджака из частной коллекции, подлинность которой вне сомнения. Эти пиджаки, серый и коричневый, из английского сукна, — он носил в последние годы жизни. По размеру оказались как раз, только чуть широковаты в плечах.

Что чувствуешь, оказавшись в набоковском пиджаке? Нет, не прилив гениальности, а как бы некое джентльменство. Осанистость. Породу. Перестаешь чувствовать себя выходцем из СССР. Достоинство, распрямленность, длинный ряд предков, носивших генеральские и министерские мундиры.

В одном из этих костюмов Набоков запечатлен на обложке книги "Vladimir Nabokov: A Tribute" (Ed. Peter Quennell, 1979). Маскарад приобретает набоковскую отточенность и завершенность, если, позируя для фотографии, держать в руке эту книгу, удваивая миры, превращая их в ряд зеркал или картин, потенциально бесконечный.

"Пожалуй, я был бы рад, если бы под конец моей книги у читателя возникло ощущение, что мир ее уменьшается, удаляясь, и замирает где-то там, вдали, повисая, словно картина в картине..." (интервью В. Набокова Альфреду Аппелю, 1966).

Америка празднует сегодня День независимости. А я вспоминаю, что больше всего поразило меня в Америке, когда я впервые открыл ее для себя 28 лет назад. Не современные технологии, а процветающий в этой стране культ динозавров. Особенно заметный для меня, отца четырех детей, которые через школу сразу приобщились к этому фантазийному миру допотопных титанов...

Америка встречает вас динозаврами. У них глумливо-глуповатые морды, как у болванов-второгодников, застрявших на задних партах эволюции. Зато куда ни посмотришь, эти переростки скалятся отовсюду: с киноафиш, телеэкранов, бульварных газет, маек, этикеток, брелков и подарочных детских изданий. И отличники с первого ряда исторической эволюции, прилежные американцы, склоненные над задачниками 21-го века, то и дело воровато оглядываются, хихикают и перемигиваются с этими великовозрастными дебилами, мечтая поднабраться у них вредных привычек.

Каждый американский ребенок знает элементарную разницу между аллозаврами, брахиозаврами, бронтозаврами и тираннозаврами, между вертикальными мясоедами с огромной пастью и крохотными ручками и горизонтальными травоедами, у которых одна только шея длиннее мечты сверхчеловека о всемогуществе.

В книжке для самых маленьких описывается, как мальчик Даня пошел в музей и увидел индейцев, медведей, эскимосов, ружья и сабли. Дальше процитирую только одну короткую фразу. "И он увидел ... ДИНОЗАВРОВ." Это придыхание, выраженное многоточием, и восторг, рвущийся ввысь прописными буквами, - все это относится только к динозаврам. День, проведенный с динозавром, стал счастливейшим в жизни Дани и его друзей.

Школьная анкета, обращенная к родителям, просит указать увлечения ребенка, перечисленные в таком порядке: динозавры, автомобили, спорт, телевизор, чтение, приготовление вкусной пищи. И здесь динозавры оказываются на первом месте, оттесняя такие привычные американские хобби, как автомобили и спорт. Почему же динозавры пришлись так впору и по нраву Америке? Как культ этих ископаемых чудовищ вписывается в культуру и самосознание нации, занятой поиском будущего?

Уже в самом вопросе подсказан возможный ответ. Америка возникла в отрыве от прошлого, затопленного, словно водами потопа, Атлантическим океаном, который сомкнулся над историческим прошлым первых американских переселенцев. Но именно поэтому американцы так дорожат любым свидетельством собственно американского прошлого - если не исторического, то доисторического. Допотопного.

Делая шаг в будущее, нация должна психологически на что-то опираться другой ногой. Это желанное равновесие достигается почвенными, реактивными движениями в американской культуре, казалось бы, столь безоглядно футуристической. Но есть американский Юг, есть направление "аграриев", "сельскохозяйственников", во многом близкое российскому почвенничеству и столь же патетически обличающее всемирный "безродный" католицизм (но с протестантской, а не православной точки зрения), а также революцию, падение нравов, бездушный технический прогресс и приток новых иммигрантов. Наше антизападничество, только повернутое против Востока, откуда наводняют Америку чужеземцы.

Есть, наконец, экология, самое мощное в мире движение за сохранение природы, которая для американцев есть нечто большее, чем просто природа. Для европейцев природа - это не-история, не-культура, сравнительно малый сектор существования, отдельный, реликтовый. Для Америки природа - важнейшая часть именно культурного и исторического наследия. В отсутствие социальной истории на американской земле до переселенцев из Европы, природа составляет самую обширную часть истории Америки. Натуральная история есть национальная история. Музеи натуральной истории столь же любимы в Америке, как музеи великих исторических деятелей в Европе.

И конечно же, динозавры, как величайшие деятели этой натуральной истории, окружены всенародной славой. К ним питают те же самые противоречивые чувства восхищения, ужаса, гордости, влечения, содрогания, какие европейские народы испытывают к своим историческим титанам. Как, например, русские относятся к Ивану Грозному и Петру Первому, или французы - к Робеспьеру и Наполеону? С чувством смешанным, мучительным, врожденно-безотчетным.

Американские исторические фигуры лишены этой кровной и кровавой укорененности в душах американцев. Безусловно, все почитают Вашингтона и Линкольна, но фигуры эти какие-то безусловно положительные, однозначно добродетельные. Они видны, как на ладони, про них все известно, они выбраны народом и для народа, они просвечены, как рентгеном, лучами демократии, они явились в век разума и прогресса, чтобы упрочить торжество разума и прогресса. В них нет того кровавого отблеска, живописного и почти невинного, бытийно полнокровного злодейства, душу леденящей тайны, как в героях европейской античности, средневековья, Возрождения. Американские герои как бы не совсем историчны, они разделяют наши сегодняшние моральные вкусы и демократические пристрастия, что, безусловно, их заслуга, шагнувших из 18-го века в 21-ый и не потерявших ни единого параграфа своей Конституции.

Но как же мгла истории? Ее кровавые тайны? Ее буйное цветение и червоточины? Как, на чьем опыте, еще раз пережить историю в своем воображении - и задохнуться? И сердцу облиться кровью? И замереть от непонятного, невообразимого?

История динозавров, царивших на земле 160 миллионов лет, дольше, чем любая египетская династия, позволяет американцам внутренне укрепиться в иррациональном чувстве истории, без которого история вообще невозможна и была бы сплошным прозрачным царством логики - без царей, без фатума, без интриг.

Какие титанические страсти! Рев самки бронтозавра из туманных джунглей - аллозавр поедает ее яйца, ее потомство, славный род бревношеих и пилозубых. Стая аллозавров определяет в битве со стадом тираннозавров свое право на побережье первозданного океана - воистину историческое право, ибо оно определит смысл ближайшей эпохи на десять миллионов лет. Что в сравнении с этим жалкое чередование президентов, королей мод, политических и эстрадных звезд, мечтающих просиять на историческом небосклоне хотя бы два-три года?

А сколько крови! И сколько рева! И ревности, и страстей, и судьбоносных сражений в гигантских чащах первобытного леса! И сколько загадок, навсегда для нас потерянных, словно письма Ивана Грозного! И главная загадка - о внезапном исчезновении с Земли рода титанов, уступивших без боя, горделивым уходом со сцены, историческое первенство малорослым, слабосильным млекопитающим!

Нет, без этого праздника богов на древней земле, без этого иррационального корня, растущего прямо из первобытного хаоса - как бы мог американец укорениться в своем чувстве истории? Столь к нему благосклонной, питающей его титанические притязания - но столь же хрупкой, столь же опасной, столь же чреватой грядущей катастрофой, как история динозавров. И позволяющей если не прогнозировать научно столь фатальные события, то по крайней мере морально готовиться к ним.

Социальная история для американцев, еще не доживших и до 250-летия независимости, и слишком просторна, и слишком тесна. Им ближе космическая история, в которой призовые места они разделяют с динозаврами. Если не по форме, то по существу состязаясь с ними в гигантомании, в рвущихся ввысь и вперед стремительных очертаниях своих городов и ракет.

Более благообразный вкус европейцев ориентирован скорее на скромные пропорции изящных братьев по жизни - млекопитающих. Американцам подавай для соразмерности другой, доисторический масштаб родства. Или, если не динозавров, то китов, единственный сохранившийся доныне образчик первородного могущества, прославленный в Книге Иова устами самого Бога. Там они рядом описаны, Бегемот и Левиафан, в опровержение суетных воззваний Иова о печалях человеческих, - как пример неколебимой природной мощи. И если Левиафан - это, конечно, царь-рыба, чудо-кит, то и Бегемот, можно догадаться, не нынешнее рыхлое ленивое создание, годное лишь на то, чтоб вытеснять собой жижу болот, а скорее всего, судя по "хвосту, как кедру", и "горам, приносящим ему пищу" - какой-нибудь бронтозавр в тридцать метров длиной и сотней тонн холмистых мускулов, кочующая гора мезозойских равнин.

Удивляться ли теперь культу динозавров, если с середины 19-го века главной американской книгой и мифом стал Моби Дик, гигантский белый кит, вобравший в свое почти неуязвимое тело всю ярость природы и таинственное зло истории - мало понятное американцам и потому влекущее их, как Моби Дик капитана Ахава. Динозавры - из той же исполинской породы, и если они не умели переплывать океан, то выплыли зато из потопа времен - триасового, юрского, мелового периодов. И в каждом из них оставили самый объемный, памятный след.

И потому да не тщеславятся европейские народы своей древней историей. Их историческому прошлому американцы могут противопоставить свое, еще более глубокое, доисторическое. И притом оно более наглядно выходит на поверхность, позволяет запросто к себе прикоснуться. В долинах Коннектикута, одного из самых обжитых и промышленных штатов Америки, можно увидеть и потрогать ископаемые отпечатки динозавров на скалах, прорезанных многорядными шоссе. В Колорадо и Уте создан единственный в мире национальный заповедник динозавров - конечно, их окаменелостей - площадью 80 тысяч гектаров. Молодая цивилизация не успела, а потом и не захотела затоптать следы своих допотопных предков. Вот и получается, что американцы живут в глубоком историческом колодце, гробовое дно и кипящая поверхность которого почти прямо соприкасаются. 21-ый век - и 225 миллионов лет до нашей эры.

Парк динозавров на границе штатов Ута и Колорадо

Ну и, наконец, иррациональные предпосылки не мешают американцам делать из истории динозавров вполне рациональные выводы, видеть в этих баловнях мезозоя своих учителей в важной науке выживания. В конце концов, американцы собираются жить долго. И какой ни станет наша планета через тысячи лет, они собираются ее унаследовать. И никто из живых существ не имеет лучшего опыта в науке выживания, чем динозавры.

Поэтому, перелистав книжку с кровожадными картинками и вполне утолив потребность ужаса, американские дети читают на последней странице благонравный совет. Подумайте, дети, человек живет на земле всего несколько тысяч лет и каждый миг ему угрожает гибель от собственного бесчинства. А динозавры, хоть и грызли и терзали друг друга, прожили на Земле 160 миллионов лет - дай Бог, как говорится, каждому. И, наверно, они за это время успели открыть стратегию выживания, поскольку ушли с Земли непобежденными. Что бы это мог быть за секрет? Не в том ли разница, что человек все время переделывает для себя природу, а динозавры умели приспосабливаться к ней. Приспосабливайся к природе, мой друг, если хочешь жить долго. И вырастешь большой-пребольшой, сильный-пресильный...

Единственная надежда, что мои теперь уже внуки смогут полюбить динозавров - и все-таки не всегда, не во всем следовать их примеру.