Вернемся к Филиппу. Он, как опять же известно, внял призывам Исократа, – а, может быть, действовал и независимо от них – и утвердил свой контроль над Элладой. Притом он занял именно позицию гегемона – главы панэллинской симмахии – и акцентировал свое невмешательство во внутренние дела полисов. Старая эпоха (полисная классика) кончилась, а новая (эллинизм) еще не наступила. Полисный мир остался полисным миром, хоть и под рукою одного человека.
В этом плане Филипп II с полным основанием может быть назван фигурой переходного характера. "Отцом" же эллинизма стал его великий сын, хотя, – надеемся, наша позиция уже стала вполне ясной тем, кто дочитал книгу до этого места, – сам эллинизм долго вызревал во чреве греческой (именно греческой!) цивилизации. Таким образом, если Александр Македонский – "отец" эллинизма, то "мать" его – Эллада.
Во всех предыдущих главах мы обязательно предваряли собственно биографические сведения о том или ином политическом деятеле более или менее детальной характеристикой состояния источниковой базы, дающей информацию о его жизни и деятельности. Совершенно отступать от этой традиции нам и в данном случае не хотелось бы; с другой стороны, писать здесь очерк "Источники об Александре" было бы чистым безумием. Тем более что в очерках подобного рода и без того дефицита отнюдь не ощущается34. Поэтому оптимальное решение, очевидно, должно заключаться в том, чтобы ограничиться некоторыми краткими замечаниями.
Некоторые из таких замечаний, кстати, просто-таки напрашиваются. Например, поневоле лезут в голову мысли о ("зависти богов").
Как будто древнегреческие небожители, воистину возненавидев Александра, возжаждавшего с ними уравняться, сделали всё для того, чтобы мы знали о нем как можно меньше. Это, конечно, шутка; но отнюдь не шутка, а факт (крайне прискорбный факт) – то, что весьма обильная литература, созданная об Александре людьми, которые его еще застали, погибла безвозвратно. Среди людей этих были персоны самого различного калибра (от Птолемея I и Неарха до Онесикрита и Аристобула), но совершенно ясно, что труды всех их, сохранись они, были бы буквально на вес золота. Увы…
В результате все, кто изучает res gestae Александра, вынуждены изучать их с опорой (если говорить о нарративных источниках) на пресловутую "пентаду", включающую Диодора, Трога – Юстина, Курция Руфа, Плутарха и Арриана. Кто из нас когда-то всем этим не зачитывался! Но ведь перечисленные литераторы все, без исключения, жили и писали несколько веков спустя. Плутарх сопоставил Александра с Цезарем, и с тех пор, в общем-то, нормой стала апелляция к этой паре, к двум величайшим людям античности. Но насколько разнится применительно к этим двоим источниковая ситуация! О жизни Цезаря писал и сам он, и его современники; в результате для каких-то хронологических отрезков мы можем отслеживать его судьбу буквально по дням. Реальную судьбу реального человека. А Александр? Этот сразу предстаёт для нас какой-то предельно мифологизированной фигурой. Оно и верно, что он сам себя еще при жизни усиленно мифологизировал, словами и делами, завоеваниями и распоряжениями35. Но всё же, дойди до нас, скажем, труд Неарха – и перед нами, смутно опасаемся, предстал бы какой-нибудь совсем другой Александр.
Нам трудно уйти от этой тяжелой, болезненной темы. Перикла яркими, живыми красками изобразил лично видевший его Фукидид. Из героев этой нашей книги чего-то подобного удостоились Агесилай и (в меньшей мере) Эпаминонд: о них писал Ксенофонт, их современник. О Демосфене уж не говорим: он своими речами exegit monumentum себе самому. И вот – Александр, который, возможно, стоил всех перечисленных, вместе взятых. А мы вынуждены изучать его деяния только на основании свидетельств достаточно поздних авторов. И всей правды о нем, наверное, никогда не узнаем.
Как нам уже не раз доводилось замечать в другой связи, для эпохи эллинизма вообще характерен какой-то историографический "провал". Имеем труд Полибия (да и то далеко не в идеальной сохранности), а от остального – только какие-то ничтожные фрагменты. А ведь тогда работали еще (во всяком случае, на протяжении первой половины эллинистической эпохи) очень крупные историки, не компиляторы, а исследователи, хранившие заветы, что оставили им Геродот с Фукидидом. Иероним Кардийский, бесспорно, был таковым; мы бы не стали недооценивать и Дурида Самосского. Как интересно было бы обладать их трудами (и трудами их менее известных коллег). Как будто бы "огнь истребляющий" прошелся по их наследию… Процесс, о котором мы сейчас говорим, был, разумеется, многофакторным, и хочется со временем посвятить ему отдельное исследование. А пока не можем отделаться от впечатления, что есть тут нечто мистическое, какая-то damnatio memoriae со стороны самих богов, возмущенных вторжением "чужака" в их среду…
А мир эллинов – это мир свободы. Но не только: если выражаться совсем точно, это мир свободы и закона59. Варварам, людям Востока, чуждо и то, и другое. Именно потому они – не просто иные по сравнению с греками, а представляют себе настоящую противоположность им. Так считал Геродот, так считали и его современники, прочие жители эллинского мира, проводя грань между двумя "культурными мирами", на которые, по их мнению, разделялась вся обитаемая земля, именно по этой линии: свобода и закон – рабство и произвол. Именно такова позиция еще и Аристотеля. И в ней нельзя не заметить наличия внутренней согласованности и последовательности: признание полиса оптимальной, едва ли не идеальной формой общежития должно было автоматически влечь за собой отношение к "варварам" как к людям "второго сорта". Но, как отмечалось выше, Александру весь этот круг идей, этот, если угодно, эллинский "шовинизм" или даже "расизм" (хотя, как отмечалось выше, последний термин здесь неприемлем по принципиальным причинам) был совершенно чужд. И убежденным адептом идеи полиса будущий "владыка полумира" так никогда и не стал. Вне всякого сомнения, подобные разногласия были в числе факторов, способствующих дальнейшему обострению отношений между учеником и учителем...
С Филиппом II греческий полисный мир не пришел еще к окончательному краху; перспективы, в принципе, были поливариантны. Крах случился чуть позже. Перспективными представляются нам размышления о "точках бифуркации", каковые, в сущности, являются моментами выбора. Во времена Александра и его преемников выбор был сделан. Кто делает выбор подобного рода? Александр был фигурой такого масштаба, что с ним, как говорится, на равных общалась сама Судьба. Он более, чем кто-либо, подходил для роли "того, кто выбирает". И он выбрал. Его выбор дальнейшего пути был совершенно "анти-аристотелевским". Вместо полиса как абсолюта – мировая держава, в которой со временем должны просто "раствориться" полисы. Не "эллины" и "варвары" – а единый мир подданных единого царя.
Кеннеди Хью. Великие арабские завоевания. Серия: Историческая библиотека АСТ 2010 г. 480 стр. Твердый переплет, Обычный формат. (ISBN: 978-5-17-061556-8 / 9785170615568) Изучение исторических процессов,...
grigvas!
