Сначала на подоконнике возникла муха с бородатыми ногами, затем, деликатно погудев, вошёл в форточку шмель, и наконец на шторе обнаружилась дрожащая божья коровка. В ответ на предложение полететь-на-небо-принести-нам-хлеба обмочилась. Это паломничество насекомых наводит на мысль, что тепла ещё долго не будет.

На улице толкается ветер. Пылевые смерчи носятся по тротуару, встречная собака колли парусит всем телом. И посреди летящих оберток, окурков, сухих листьев, обрывков рекламных листовок и пивных крышек стоит невозмутимый дворник и созерцает мусорную вакханалию. Идеальная модель для памятника освобождённому Сизифу: камень валяется под ногами, а плешивый Сизиф сворачивает самокрутку и беззлобно сплёвывает на горный склон.

Пока рассматривала божью коровку, вспомнила, как один дедушкин знакомый перенес урологическую операцию и на вопросы о здоровье полюбил отвечать «струя крепчает!», чем вводил в смущение женщин-коллег. Продолжалось это до тех пор, пока его случайно не услышала жена.
– Хоть что-то у тебя крепчает! – прошипела она, и с тех пор коллега на вопросы о здоровье краснел и говорил, что спасибо, всё хорошо, и шрам больше не тревожит, и вообще самочувствие отличное.

В пасхальную ночь за окном услышала тихий нежный перезвон колоколов. Изумилась, посмотрела на часы – начало второго. Прежде по ночам никогда не звонили, даже на большие праздники.

Сперва мне подумалось, что бить сейчас в колокола не совсем гуманно, ведь по соседству с храмом жилые дома, где спят люди. Но перезвон был так прекрасен, что я невольно отвлеклась от сочувствия разбуженным бедолагам. Он плыл издалека и в то же время звучал рядом, наполняя всю комнату, и чем дольше я слушала, тем радостнее мне становилось. Не знаю, как лучше объяснить, но в его однообразной мелодичности и в самом деле была радость, а ещё прощение всем, и обещание, что смерти не будет, а раз так, думала я, благоговейно внимая ангельским звукам, пусть звонят когда хотят, потому что для этой вести нет неподходящего времени.

Колокола всё пели и пели, разгоняя тьму. Я зашла на кухню, чтобы открыть окно, и обнаружила, что всё это время звенела батарея бутылок на холодильнике.

Три виски, три коньяка, два хереса и пиво. Я проникалась благодатью под звон непочатого бухла.

Каждый раз в таких случаях вспоминаю фразу, что человек есть устройство по переработке треша в царствие небесное. Она не об этом, но и об этом тоже.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/151706.html

Трижды пыталась записать краткое содержание «Восьмого форсажа», и трижды сбивалась от смеха. С чего ни начни, все эпично.


Ну, например, так: в далёкой заледеневшей Сибири стоит подлодка с ядерными бомбами, а захватили тот посёлок сепаратисты, а управляет той подлодкой из самолёта красавица Шарлиз.

Или лучше так: поймала однажды красавица Шарлиз в свои сети Вина Дизеля, и говорит ему: «Исполни, говорящий клубень, три моих желания!»

Или даже так: задумали как-то злодеи похитить у министра обороны России ядерный чемоданчик, пока он осматривал достопримечательности Нью-Йорка, и уронили ему на голову двадцать фольксвагенов.

Всё, сдаюсь. Это надо видеть собственными глазами.

Сценарий к «Восьмому форсажу» писал голубь, диалоги – говорящая лошадь, в итоге закономерно получился цирк. Ждать от номеров и реприз связного сюжета не стоит; его здесь и нет. Спрашивается, что есть?

Во-первых, набор из трёх богатырей в лице Дизеля, Стейтема и Дуэйна Джонсона. Смотреть на них приятно, особенно на на последних двоих, потому что режиссер отсыпал им щепотку комедии, а они оба очень хороши именно в комедийных ролях (как и Шварценеггер). Дизель традиционно отыгрывает смесь пафоса, крутости и дурости, но он обаятельный, ему можно.

Во-вторых, красивые машины. У меня возникло подозрение, что Доминик Торетто ездит как лох на автомате, но на задних рядах подростки авторитетно объяснили друг другу, что скорость он переключает не ручкой передач, а разными тумблерами и кнопочками. Так что если кто и лох, то это я.

В-третьих, аттракционы. Собственно то, ради чего можно идти на фильм. Они сделаны задорно, изобретательно и без какого-либо учёта законов физики, присущих этой планете. Да и химии. Да и биологии. Истинно говорю вам, в титрах должна была стоять фамилия голубя.

"Игру престолов" сейчас повсюду растащили на запчасти, и "Форсаж" не исключение. Им досталась, во-первых, девочка – помощница Дейнерис. Но насколько Натали Эммануэль очаровательна, настолько же и невыразительна.

Зато её с лихвой компенсирует Тормунд Великанья Смерть. Роль у него, правда, маленькая, зато в отличие от Эммануэль, красивой декорацией он не выглядит.

У Хелен Миррен со Стейтемом очень смешной дуэт, а Шарлиз Терон через весь фильм проходит сиюящей ледяной королевой с новой пластикой носа.

Ну и ещё там есть ручная торпеда, но после всех чудес она уже не очень удивляет. Ты попробуй заставь стиральную машину "Малютка" повиноваться твоей воле, как моя матушка в деревне делает – вот это действительно волшебство.

https://eilin-o-connor.livejournal.com/151310.html

Трижды пыталась записать краткое содержание «Восьмого форсажа», и трижды сбивалась от смеха. С чего ни начни, все эпично.


Ну, например, так: в далёкой заледеневшей Сибири стоит подлодка с ядерными бомбами, а захватили тот посёлок сепаратисты, а управляет той подлодкой из самолёта красавица Шарлиз.

Или лучше так: поймала однажды красавица Шарлиз в свои сети Вина Дизеля, и говорит ему: «Исполни, говорящий клубень, три моих желания!»

Или даже так: задумали как-то злодеи похитить у министра обороны России ядерный чемоданчик, пока он осматривал достопримечательности Нью-Йорка, и уронили ему на голову двадцать фольксвагенов.

Всё, сдаюсь. Это надо видеть собственными глазами.

Сценарий к «Восьмому форсажу» писал голубь, диалоги – говорящая лошадь, в итоге закономерно получился цирк. Ждать от номеров и реприз связного сюжета не стоит; его здесь и нет. Спрашивается, что есть?

Во-первых, набор из трёх богатырей в лице Дизеля, Стейтема и Дуэйна Джонсона. Смотреть на них приятно, особенно на на последних двоих, потому что режиссер отсыпал им щепотку комедии, а они оба очень хороши именно в комедийных ролях (как и Шварценеггер). Дизель традиционно отыгрывает смесь пафоса, крутости и дурости, но он обаятельный, ему можно.

Во-вторых, красивые машины. У меня возникло подозрение, что Доминик Торетто ездит как лох на автомате, но на задних рядах подростки авторитетно объяснили друг другу, что скорость он переключает не ручкой передач, а разными тумблерами и кнопочками. Так что если кто и лох, то это я.

В-третьих, аттракционы. Собственно то, ради чего можно идти на фильм. Они сделаны задорно, изобретательно и без какого-либо учёта законов физики, присущих этой планете. Да и химии. Да и биологии. Истинно говорю вам, в титрах должна была стоять фамилия голубя.

"Игру престолов" сейчас повсюду растащили на запчасти, и "Форсаж" не исключение. Им досталась, во-первых, девочка – помощница Дейнерис. Но насколько Натали Эммануэль очаровательна, настолько же и невыразительна.

Зато её с лихвой компенсирует Тормунд Великанья Смерть. Роль у него, правда, маленькая, зато в отличие от Эммануэль, красивой декорацией он не выглядит.

У Хелен Миррен со Стейтемом очень смешной дуэт, а Шарлиз Терон через весь фильм проходит сиюящей ледяной королевой с новой пластикой носа.

Ну и ещё там есть ручная торпеда, но после всех чудес она уже не очень удивляет. Ты попробуй заставь стиральную машину "Малютка" повиноваться твоей воле, как моя матушка в деревне делает – вот это действительно волшебство.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/151310.html

Старый пожёванный колобок доживает свой век на птицефабрике. Его левый бок располосован медвежьими когтями. На его правом боку татуировка "хлбзвд", о происхождении которой он умалчивает. Его пытал волк. Его жрала лиса. Если бы не охотник, вспоровший ей брюхо, он давно был бы мёртв. Но колобок не испытывает к нему признательности.

Он герой самой известной сказки и потому лучше прочих знает, что сказки врут. Однажды колобок попался группе бойскаутов, и те... Впрочем, это скучная история. Он ощупывает в подвздошье дырку от шампура и морщится.

По пятницам колобок заходит в ближайший бар и там молча надирается до состояния мякиша. Домой его прикатывает бармен.
Однажды на крыльце колобок находит крошечную булочку с изюмом. Он равнодушно смотрит, как вокруг нее собираются курицы. Самого колобка эти твари не трогают – он слишком чёрствый. Но булочка свежа и душиста. В последний момент, повинуясь порыву, он внезапно спасает её.

"Она такая же, как ты, – говорит ему сторож птицефабрики. – Только с корицей".

Малютку преследуют парни из цеха хлебобулочных изделий. "Двигаем к морю, – немногословно цедит колобок. – Там живёт один старик. Вдовец. Мы как-то рыбачили вместе".

Колобок и его маленькая подруга находят временный приют у бывшего предводителя дворянства, некоего Бородинского. Однако ублюдки из хлебобулочного выслеживают их и здесь. Наши герои снова бегут. За ними пылает поместье, и запах горелого хлеба разносится по окрестностям.

Наконец они добираются до побережья. Раненый колобок из последних сил бредёт по песку, оставляя за собой крошки. Его тело изъедено плесенью. "На небе только и разговоров что о море", – говорит он и заваливается навзничь.

Булочка хоронит его среди скал. На камне она выцарапывает кружок – символ колобка. Но набежавшая волна оставляет рядом крестик из двух оторванных клешней краба, и булочка понимает, что игра не окончена.

Она раздобреет и станет мстить.

Малютка забирает у рыбака гарпун и модернизированный АК-74М, уходит на восток, и ей в затылок жарко дышит круглое жёлтое солнце.


Вы ознакомились с первоначальным сценарием фильма "Логан".

https://eilin-o-connor.livejournal.com/151111.html

Старый пожёванный колобок доживает свой век на птицефабрике. Его левый бок располосован медвежьими когтями. На его правом боку татуировка "хлбзвд", о происхождении которой он умалчивает. Его пытал волк. Его жрала лиса. Если бы не охотник, вспоровший ей брюхо, он давно был бы мёртв. Но колобок не испытывает к нему признательности.

Он герой самой известной сказки и потому лучше прочих знает, что сказки врут. Однажды колобок попался группе бойскаутов, и те... Впрочем, это скучная история. Он ощупывает в подвздошье дырку от шампура и морщится.

По пятницам колобок заходит в ближайший бар и там молча надирается до состояния мякиша. Домой его прикатывает бармен.
Однажды на крыльце колобок находит крошечную булочку с изюмом. Он равнодушно смотрит, как вокруг нее собираются курицы. Самого колобка эти твари не трогают – он слишком чёрствый. Но булочка свежа и душиста. В последний момент, повинуясь порыву, он внезапно спасает её.

"Она такая же, как ты, – говорит ему сторож птицефабрики. – Только с корицей".

Малютку преследуют парни из цеха хлебобулочных изделий. "Двигаем к морю, – немногословно цедит колобок. – Там живёт один старик. Вдовец. Мы как-то рыбачили вместе".

Колобок и его маленькая подруга находят временный приют у бывшего предводителя дворянства, некоего Бородинского. Однако ублюдки из хлебобулочного выслеживают их и здесь. Наши герои снова бегут. За ними пылает поместье, и запах горелого хлеба разносится по окрестностям.

Наконец они добираются до побережья. Раненый колобок из последних сил бредёт по песку, оставляя за собой крошки. Его тело изъедено плесенью. "На небе только и разговоров что о море", – говорит он и заваливается навзничь.

Булочка хоронит его среди скал. На камне она выцарапывает кружок – символ колобка. Но набежавшая волна оставляет рядом крестик из двух оторванных клешней краба, и булочка понимает, что игра не окончена.

Она раздобреет и станет мстить.

Малютка забирает у рыбака гарпун и модернизированный АК-74М, уходит на восток, и ей в затылок жарко дышит круглое жёлтое солнце.


Вы ознакомились с первоначальным сценарием фильма "Логан".

http://eilin-o-connor.livejournal.com/151111.html

Переусердствовала с тренировкой, и на следующее утро мышцы до того болят, что не могу наклониться за кошачьей игрушкой.
– Папа, – говорю страдальчески, – я не гнусь!
– Конечно, ты не гнусь! – не очень убедительно соглашается папа. – Ты... ээээ.... прелесть.
– Папа!
– Не могу же я резать правду-матку в твой день рождения, – говорит папа.

В общем, всех с первым апреля, а главное – меня! ).

https://eilin-o-connor.livejournal.com/150875.html

Переусердствовала с тренировкой, и на следующее утро мышцы до того болят, что не могу наклониться за кошачьей игрушкой.
– Папа, – говорю страдальчески, – я не гнусь!
– Конечно, ты не гнусь! – не очень убедительно соглашается папа. – Ты... ээээ.... прелесть.
– Папа!
– Не могу же я резать правду-матку в твой день рождения, – говорит папа.

В общем, всех с первым апреля, а главное – меня! ).

http://eilin-o-connor.livejournal.com/150875.html

Ладно, давайте начистоту. О чем в действительности повествует история красавицы и чудовища, если отвлечься от сказочной мишуры?

В своём логове живёт холостяк. Дом его в скотском состоянии, и сам он зверьё зверьём: ногти не стрижены, шея не мыта, руки в цыпках и разжирел до неприличия. Крыша течёт, стены отсырели. Электричество отключено за неуплату.

И вдруг в этом хлеву появляется женщина.


Совершенно не важно, откуда в действительности она взялась: бежала ли выручать отца, или просто заглянула на запах, поскольку с детства любит зоопарки. Важно, что после её появления пространство вокруг холостяка начинает стремительно преображаться.

Во-первых, в доме становится чисто. Ковры выбиты, пыль протёрта, люстры сверкают и какая-то милая тряпочка висит на окне – кажется, вспоминает он, мамина занавеска.

Во-вторых, его начинают вкусно кормить. Он привык питаться сухомяткой и дошираком, вершина его личных кулинарных достижений – заказ пиццы. А тут вдруг супы. Компоты. Расстегайчики и паштет.

В-третьих, чудесным образом меняется вся жизнь. Слуги, которые прежде были совершенно деревянными, внезапно все до одного пристроены к делу. Он привык относиться к окружающим как к мебели, а они проявляют лучшие человеческие качества. В саду что-то цветёт, на кухне что-то варится, постель хрустит свежим бельём, ботинки начищены, а посреди этого праздника стоит она – смущённая, прелестная – и застенчиво лепечет: «Ах, как тепло вы меня приняли! Вы такой очаровательный мужчина!»

Здесь надо сказать, что характер у него всегда был не сахар, а за годы затворничества испортился окончательно. Отношения с соседями дошли до того, что те спускают на него своих лаек. Но наш герой отлично понимает, что ему выпал сказочный шанс.

Он стрижется у хорошего стилиста, выкидывает треники, ограничивает себя в сладком и начинает бегать по утрам вокруг поместья не с целью устрашения соседей, а хорошей формы для. Он приучает себя не рычать по ерунде, не впадать в звериное буйство и доносить до окружающих недовольство их поведением деликатно, без попутного уничтожения преметов фамильного сервиза. Он практически бросил пить. Он приобрел привычку говорить ей невзначай: "Знаешь, до встречи с тобой я был словно заколдован" и намекать на какие-то отвратительные грехи молодости (женщины питают слабость к отвратительным грехам молодости).

Потом, естественно, свадьба. Он шепчет: "Ты превратила мою жизнь в сказку!" и дарит ей самую прекрасную розу из оранжереи.

А соседским лайкам, которых он шесть месяцев кряду приучал загонять к нему в поместье всех существ женского пола младше сорока пяти, ничего не дарит. И без того на них столько ветчины перевёл.

https://eilin-o-connor.livejournal.com/150583.html

Ладно, давайте начистоту. О чем в действительности повествует история красавицы и чудовища, если отвлечься от сказочной мишуры?

В своём логове живёт холостяк. Дом его в скотском состоянии, и сам он зверьё зверьём: ногти не стрижены, шея не мыта, руки в цыпках и разжирел до неприличия. Крыша течёт, стены отсырели. Электричество отключено за неуплату.

И вдруг в этом хлеву появляется женщина.


Совершенно не важно, откуда в действительности она взялась: бежала ли выручать отца, или просто заглянула на запах, поскольку с детства любит зоопарки. Важно, что после её появления пространство вокруг холостяка начинает стремительно преображаться.

Во-первых, в доме становится чисто. Ковры выбиты, пыль протёрта, люстры сверкают и какая-то милая тряпочка висит на окне – кажется, вспоминает он, мамина занавеска.

Во-вторых, его начинают вкусно кормить. Он привык питаться сухомяткой и дошираком, вершина его личных кулинарных достижений – заказ пиццы. А тут вдруг супы. Компоты. Расстегайчики и паштет.

В-третьих, чудесным образом меняется вся жизнь. Слуги, которые прежде были совершенно деревянными, внезапно все до одного пристроены к делу. Он привык относиться к окружающим как к мебели, а они проявляют лучшие человеческие качества. В саду что-то цветёт, на кухне что-то варится, постель хрустит свежим бельём, ботинки начищены, а посреди этого праздника стоит она – смущённая, прелестная – и застенчиво лепечет: «Ах, как тепло вы меня приняли! Вы такой очаровательный мужчина!»

Здесь надо сказать, что характер у него всегда был не сахар, а за годы затворничества испортился окончательно. Отношения с соседями дошли до того, что те спускают на него своих лаек. Но наш герой отлично понимает, что ему выпал сказочный шанс.

Он стрижется у хорошего стилиста, выкидывает треники, ограничивает себя в сладком и начинает бегать по утрам вокруг поместья не с целью устрашения соседей, а хорошей формы для. Он приучает себя не рычать по ерунде, не впадать в звериное буйство и доносить до окружающих недовольство их поведением деликатно, без попутного уничтожения преметов фамильного сервиза. Он практически бросил пить. Он приобрел привычку говорить ей невзначай: "Знаешь, до встречи с тобой я был словно заколдован" и намекать на какие-то отвратительные грехи молодости (женщины питают слабость к отвратительным грехам молодости).

Потом, естественно, свадьба. Он шепчет: "Ты превратила мою жизнь в сказку!" и дарит ей самую прекрасную розу из оранжереи.

А соседским лайкам, которых он шесть месяцев кряду приучал загонять к нему в поместье всех существ женского пола младше сорока пяти, ничего не дарит. И без того на них столько ветчины перевёл.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/150583.html

По утрам кот поёт.

У большинства котов его породы не мяв, а убедительное воркование.
В нём слышны невозмутимые интонации гостя, которому нет нужды быть грубым с деревенской хозяйкой. Хлеб давай, милая. И млеко. И яйки. Всё давай, только без резких движений.

Кот Матвей не таков.


Едва стрелка часов добирается до пяти, в воздухе раздаётся плачущий голос. О, детка, солнце почти взошло! – поёт кот (йоу, мамми, йоу). – Но миска моя пуста! И через час она будет пуста, и через два. Жизнь тяжела, мамми (йоу!) Разве для этого был я рождён? Давай спросим у господа, мамми, пусть он ответит мне!

В этот момент раздаётся звук, в котором любой владелец домашнего животного безошибочно определит удар кроссовки об кота.

Песнь обрывается. Некоторое время Матвей осмысливает поразительное открытие: эти люди не любят блюза.

Проходит десять минут.

Тишину спящей квартиры вновь нарушает плачущий голос, и голос этот стремительно набирает силу.

Я спросил у господа, мамми! – поёт кот. – Я спросил у господа, отчего миска моя пуста. Господь заплакал, мамми, о да, он зарыдал. Моя миска пуста, как моя жизнь, и до скончания моих дней будет так (йоу!)

– Урою, тварь, – говорю я.

Кот некоторое время молчит, а затем берёт на октаву выше.

– У смерти всегда облик белого человека! – надрывается он. – Я слышу её поступь, мамми. Но лучше умереть быстро, чем тянуть эту лямку, йоу!

Я встаю. Подхожу к миске. Она наполовину полна сухим кормом.
– Ты совсем ума лишился? – говорю.

Кот под столом флегматично играет на губной гармошке.

Я досыпаю в миску еще две пригоршни корма и возвращаюсь под одеяло. Из кухни доносятся хруст и чавканье. Затем они смолкают и наступает тишина, которую в романах принято называть благословенной.
Тихо.
Тихо.
Тихо.
Бог мой, какое счастье: тихо.

– О, чудный день! – прорезает тишину жизнерадостный голос кота. – О, чудный день! Когда господь утолил мои печали! Йе, мамми, йе! Кто утёр мои слёзы? Кто насытил мою утробу? Да будет славен он во веки веков! Я воззвал к нему, и он услышал. Йе!

Раздаётся звук, наводящий любого владельца домашнего животного на мысль, что кроссовок было две.

– И спиричуэлса они тоже не любят! – бормочет кот, убираясь под стол. – Господи, прости этих варваров.

https://eilin-o-connor.livejournal.com/150494.html

По утрам кот поёт.

У большинства котов его породы не мяв, а убедительное воркование.
В нём слышны невозмутимые интонации гостя, которому нет нужды быть грубым с деревенской хозяйкой. Хлеб давай, милая. И млеко. И яйки. Всё давай, только без резких движений.

Кот Матвей не таков.


Едва стрелка часов добирается до пяти, в воздухе раздаётся плачущий голос. О, детка, солнце почти взошло! – поёт кот (йоу, мамми, йоу). – Но миска моя пуста! И через час она будет пуста, и через два. Жизнь тяжела, мамми (йоу!) Разве для этого был я рождён? Давай спросим у господа, мамми, пусть он ответит мне!

В этот момент раздаётся звук, в котором любой владелец домашнего животного безошибочно определит удар кроссовки об кота.

Песнь обрывается. Некоторое время Матвей осмысливает поразительное открытие: эти люди не любят блюза.

Проходит десять минут.

Тишину спящей квартиры вновь нарушает плачущий голос, и голос этот стремительно набирает силу.

Я спросил у господа, мамми! – поёт кот. – Я спросил у господа, отчего миска моя пуста. Господь заплакал, мамми, о да, он зарыдал. Моя миска пуста, как моя жизнь, и до скончания моих дней будет так (йоу!)

– Урою, тварь, – говорю я.

Кот некоторое время молчит, а затем берёт на октаву выше.

– У смерти всегда облик белого человека! – надрывается он. – Я слышу её поступь, мамми. Но лучше умереть быстро, чем тянуть эту лямку, йоу!

Я встаю. Подхожу к миске. Она наполовину полна сухим кормом.
– Ты совсем ума лишился? – говорю.

Кот под столом флегматично играет на губной гармошке.

Я досыпаю в миску еще две пригоршни корма и возвращаюсь под одеяло. Из кухни доносятся хруст и чавканье. Затем они смолкают и наступает тишина, которую в романах принято называть благословенной.
Тихо.
Тихо.
Тихо.
Бог мой, какое счастье: тихо.

– О, чудный день! – прорезает тишину жизнерадостный голос кота. – О, чудный день! Когда господь утолил мои печали! Йе, мамми, йе! Кто утёр мои слёзы? Кто насытил мою утробу? Да будет славен он во веки веков! Я воззвал к нему, и он услышал. Йе!

Раздаётся звук, наводящий любого владельца домашнего животного на мысль, что кроссовок было две.

– И спиричуэлса они тоже не любят! – бормочет кот, убираясь под стол. – Господи, прости этих варваров.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/150494.html

https://eilin-o-connor.livejournal.com/150171.html

http://eilin-o-connor.livejournal.com/150171.html

Как-то раз меня пригласили в московскую библиотеку на встречу детских писателей. Один из них должен был читать свои произведения. А я, надо сказать, неравнодушна к детским писателям. Они в большинстве своем циничные выродки, я таких люблю. Вот и пошла.


И ведь не то чтобы я была совсем отсталая женщина. Феллини обсудить могу, Тальятелле. Но в библиотеке дыхание культуры заставляло ощутить себя немытым питекантропом, ковыряющим в зубах чужим ребром.

Во-первых, фотографии. Библиотека проводила выставку известного фотохудожника на тему "Моя святая Русь". Полсотни снимков, каждый размером с окно.

Там было всё: золотые купола, белые церквушки, беззубые старушки с умильными морщинистыми лицами, могучие казаки в шароварах, девицы в ромашковых венках, волоокие буренки, пшеничные колосья, обязательная капля росы на траве, в которой сверкает солнечный луч, – в общем, весь тот разлюлималинистый трэш, которым заваливают фотостоки сотни владельцев кэнонов и никонов, не ведающих стыда.

Во-вторых, стихи.

Художник умел не только фотоаппаратом. Он ещё знал за поэзию. Каждый снимок сопровождался двустишием. Например, под фотографией зимней речки было написано:

О родина! Ты вся во льду! И я в бреду к тебе иду,
И блики ласково сияют, и прямо в сердце проникают.

А под морщинистой старушкой –

С годами мудрость накопила, в душе сокровища любви.
И пусть бедны ее ладони, ты не стесняясь обними.

У меня в принципе нервная система как у хомяка. Или этих, которые от стресса всю шерсть сбрасывают и копытами делают брык. Шиншиллы. С возрастом еще как-то устаканилось, всё-таки трехразовое кормление – великая вещь. А тогда ещё остро на все реагировала, особенно если в непосредственной близости берёзы и старушки мироточат.

В общем, я себя там чувствовала как пациент инквизиции на процедуре экзорцизма. И единственный луч надежды светил мне во всей этой сусальности – повесть детского писателя, которую автор вот-вот должен был начать читать вслух.

Тут нас как раз и созвали. Рассадили кружочком. В центр вышел красивый мужчина при галстуке. Все притихли.
– Сегодня, – говорит мужчина, – я почитаю вам свой новый роман. Он носит религиозно-сексуальный характер. Экспериментальная проза.

Я в этот момент что-то сказала. Ну то есть как сказала… звук издала. Это был такой очень концентрированный звук. Как если бы Эдмону Дантесу объявили, что ближайшие двадцать лет он проведет в тюрьме, его отец умрет от голода, а его возлюбленная выйдет замуж за конченого урода, и у него не будет детей, а ещё его сбросят в море, но не поплавать, а в мешке для трупов, – так вот, если утрамбовать всё то, что сказал бы по этому поводу Эдмон Дантес, в одно надрывное кряканье, то как раз получился бы этот звук.

Дело в том, что я человек довольно старомодных убеждений. Местами прямо-таки пуританских. Поймите меня правильно: если бы Фельтону миледи станцевала тверк, он бы тоже не обрадовался, хотя казалось бы. Я не люблю, когда мне вслух читают романы религиозно-сексуального характера.

– Иннокентий предавался своей страсти, елозя по ноге избранницы, – с выражением произнёс чтец. – Няня смеялась, краснела, отталкивала Иннокентия, но порочный младенец не отступал. Либидо его, уже вполне мужское, требовало удовлетворения.

Брык.

Следующие двадцать минут я провела в каталептическом ступоре. Изредка из внешнего мира сквозь заслон пробивались фразы "её мраморные ляжки отняли у него дар речи" и "он взялся бестрепетной рукой". У окружавших меня людей лица были до того безмятежные, как будто в их домашней азбуке на букву К был нарисован куннилингус, а на Л – лубрикант.

Нет, я хочу, чтобы вы это представили.

Библиотека. Люстры. Шторы. Развязные гомосексуалисты заманивают Иннокентия в тенеты запретной любви. Студентки беспорядочно спариваются с преподавателями. А вокруг со стен колосится родина. Слезятся старушки. Посмеиваются казаки. Целомудренно сверкает роса.
И блики ласково сияют, и прямо в сердце проникают.

К тому моменту, когда чтец закончил первые три главы, я ощущала себя монашкой в логове демонстративных бэдээсэмщиков. В перерыве я выбралась из зала, пошатываясь и бормоча "Фрикции, фрикции! Лямур де труа!" и мимо казаков и девственниц (тьфу, черт; девиц! девиц!) добралась до выхода.
– Ты лошадка? – спросила кроткая старушка-гардеробщица.
Тут я озверела.
– Нет, – говорю, – не лошадка! Конь, блин, Екатерины Великой.
Гардеробщица, видимо, встречала в храме просвещения и не таких дебилов.
– Была шапка? – терпеливо повторила она.

Я покраснела, схватила шапку и выскочила на улицу.

По улице шла компания крепко подвыпивших людей. Они не употребляли слов "дефлорация" и "адюльтер", а употребляли другие, гораздо более простые слова, в том числе даже и односложные. Некоторое время я шла за ними, наслаждаясь звучанием знакомой с детства речи. Потом вспомнила про шапку, лошадь и гардеробщицу и заржала так, что распугала всех алкашей.

Меня тут спросили, отчего я ничего не скажу о Дне Писателя.
Ну, собственно, вот.

https://eilin-o-connor.livejournal.com/149780.html

Как-то раз меня пригласили в московскую библиотеку на встречу детских писателей. Один из них должен был читать свои произведения. А я, надо сказать, неравнодушна к детским писателям. Они в большинстве своем циничные выродки, я таких люблю. Вот и пошла.


И ведь не то чтобы я была совсем отсталая женщина. Феллини обсудить могу, Тальятелле. Но в библиотеке дыхание культуры заставляло ощутить себя немытым питекантропом, ковыряющим в зубах чужим ребром.

Во-первых, фотографии. Библиотека проводила выставку известного фотохудожника на тему "Моя святая Русь". Полсотни снимков, каждый размером с окно.

Там было всё: золотые купола, белые церквушки, беззубые старушки с умильными морщинистыми лицами, могучие казаки в шароварах, девицы в ромашковых венках, волоокие буренки, пшеничные колосья, обязательная капля росы на траве, в которой сверкает солнечный луч, – в общем, весь тот разлюлималинистый трэш, которым заваливают фотостоки сотни владельцев кэнонов и никонов, не ведающих стыда.

Во-вторых, стихи.

Художник умел не только фотоаппаратом. Он ещё знал за поэзию. Каждый снимок сопровождался двустишием. Например, под фотографией зимней речки было написано:

О родина! Ты вся во льду! И я в бреду к тебе иду,
И блики ласково сияют, и прямо в сердце проникают.

А под морщинистой старушкой –

С годами мудрость накопила, в душе сокровища любви.
И пусть бедны ее ладони, ты не стесняясь обними.

У меня в принципе нервная система как у хомяка. Или этих, которые от стресса всю шерсть сбрасывают и копытами делают брык. Шиншиллы. С возрастом еще как-то устаканилось, всё-таки трехразовое кормление – великая вещь. А тогда ещё остро на все реагировала, особенно если в непосредственной близости берёзы и старушки мироточат.

В общем, я себя там чувствовала как пациент инквизиции на процедуре экзорцизма. И единственный луч надежды светил мне во всей этой сусальности – повесть детского писателя, которую автор вот-вот должен был начать читать вслух.

Тут нас как раз и созвали. Рассадили кружочком. В центр вышел красивый мужчина при галстуке. Все притихли.
– Сегодня, – говорит мужчина, – я почитаю вам свой новый роман. Он носит религиозно-сексуальный характер. Экспериментальная проза.

Я в этот момент что-то сказала. Ну то есть как сказала… звук издала. Это был такой очень концентрированный звук. Как если бы Эдмону Дантесу объявили, что ближайшие двадцать лет он проведет в тюрьме, его отец умрет от голода, а его возлюбленная выйдет замуж за конченого урода, и у него не будет детей, а ещё его сбросят в море, но не поплавать, а в мешке для трупов, – так вот, если утрамбовать всё то, что сказал бы по этому поводу Эдмон Дантес, в одно надрывное кряканье, то как раз получился бы этот звук.

Дело в том, что я человек довольно старомодных убеждений. Местами прямо-таки пуританских. Поймите меня правильно: если бы Фельтону миледи станцевала тверк, он бы тоже не обрадовался, хотя казалось бы. Я не люблю, когда мне вслух читают романы религиозно-сексуального характера.

– Иннокентий предавался своей страсти, елозя по ноге избранницы, – с выражением произнёс чтец. – Няня смеялась, краснела, отталкивала Иннокентия, но порочный младенец не отступал. Либидо его, уже вполне мужское, требовало удовлетворения.

Брык.

Следующие двадцать минут я провела в каталептическом ступоре. Изредка из внешнего мира сквозь заслон пробивались фразы "её мраморные ляжки отняли у него дар речи" и "он взялся бестрепетной рукой". У окружавших меня людей лица были до того безмятежные, как будто в их домашней азбуке на букву К был нарисован куннилингус, а на Л – лубрикант.

Нет, я хочу, чтобы вы это представили.

Библиотека. Люстры. Шторы. Развязные гомосексуалисты заманивают Иннокентия в тенеты запретной любви. Студентки беспорядочно спариваются с преподавателями. А вокруг со стен колосится родина. Слезятся старушки. Посмеиваются казаки. Целомудренно сверкает роса.
И блики ласково сияют, и прямо в сердце проникают.

К тому моменту, когда чтец закончил первые три главы, я ощущала себя монашкой в логове демонстративных бэдээсэмщиков. В перерыве я выбралась из зала, пошатываясь и бормоча "Фрикции, фрикции! Лямур де труа!" и мимо казаков и девственниц (тьфу, черт; девиц! девиц!) добралась до выхода.
– Ты лошадка? – спросила кроткая старушка-гардеробщица.
Тут я озверела.
– Нет, – говорю, – не лошадка! Конь, блин, Екатерины Великой.
Гардеробщица, видимо, встречала в храме просвещения и не таких дебилов.
– Была шапка? – терпеливо повторила она.

Я покраснела, схватила шапку и выскочила на улицу.

По улице шла компания крепко подвыпивших людей. Они не употребляли слов "дефлорация" и "адюльтер", а употребляли другие, гораздо более простые слова, в том числе даже и односложные. Некоторое время я шла за ними, наслаждаясь звучанием знакомой с детства речи. Потом вспомнила про шапку, лошадь и гардеробщицу и заржала так, что распугала всех алкашей.

Меня тут спросили, отчего я ничего не скажу о Дне Писателя.
Ну, собственно, вот.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/149780.html

Тем временем вышла новая книга. Точнее, доехала до склада. К восьмому марта должна быть в магазинах. Тот редкий случай, когда сохранили рабочее название – "Пирог из горького миндаля".
Обложку рисовала Катя Елькина (страница на фейсбуке), мне она очень нравится (и Катя, и обложка).

http://eilin-o-connor.livejournal.com/149756.html

Я хорошо помню Нюру. Нюра была красавица. Пела знойным контральто, выщипывала брови дугой, пекла сладкий хворост, которым угощала нас, детей. До деревенского магазина ходила в белых разношенных туфлях, которые на ее ноге сорок второго размера по недоразумению именовались не баржами, а лодочками. Кудри свои чёрные никогда не подбирала наверх.
Нюра была вдова. Вдовушка. В ее присутствии мужчины начинали глупо посмеиваться. Компасы сходили с ума и уверяли, что север там, где Нюра. Окрестные коты складывали дохлых мышей к её ногам, и ворот колодезный нежно поскрипывал, когда она приходила за водой.

Прежде чем открыть дверь, на минуту задерживаюсь в сенях.
– Мам, – говорю, – помнишь Нюру?


– Кудрявую такую? Помню. Несчастная была женщина.
– Почему несчастная?
– Муж у неё был рыбак, утонул лет в сорок. Замуж она больше не вышла, детей не родила. Кажется, влюблена была в кого-то безответно. И умерла рано, до пятидесяти не дожила. Почему ты про неё вспомнила?
– Да просто так, – говорю. – Хворост она вкусный готовила.

На дороге тихо-тихо, только собака взлаивает где-то вдалеке. Ночное небо подёрнуто облаками, как льдом, и если приглядеться, в проруби луны видна медленно плывущая рыба.
Тётя Шура встречает на пороге. Из приоткрытой двери тянет блинным духом. Пока мы сидим за столом, под ногами вьётся мелкая кошка с родинкой на щеке.
– Шур, помнишь Нюру?
– Блядищу-то эту? Чего смотришь! Она, между прочим, мужа своего извела.
– Как это?
– Утопила его пьяного.
– Шур, что ты выдумываешь!
Тётя Шура сердито отодвигает тарелку с блинами.
– Слушай-ка сюда! Вы городские, прилетели на лето, фыр-фыр – и обратно! А я тут седьмой десяток живу. Нюрка была вертихвостка. Перед одним задницей повиляет, другому глазки состроит... С деверем своим, говорят, крутила. Муж её за это учил маленько приличиям.
– Бил что ли?
– Ну если она с его родным братом хороводила, что ж ему, в меду её купать? Поколачивал, бывало. Но только когда выпьет! Чтоб трезвому её тронуть – это ни-ни. Ты вот с этой стороны блины пробовала? Я их с грибами навертела. Ешь!
– А как она его утопила?
– Да откуда ж мне знать. Вечером ушёл на Оку с ночёвкой, утром возле турбазы труп выловили. Сам бы он выпивший в воду не полез. Я думаю вот чего: Нюрка дождалась, пока он уснёт, и по траве его в реку стащила. А к чему ты про неё завела на ночь глядя?
– Да просто так, – говорю. – Печеньем она угощала нас в детстве.
– Подлизывалась! Ну такая хитрая баба... Кстати, я тебе вот тут блинов отложила. Родителей угостишь. Завтра к матери твоей зайду, передай ей, пусть ждёт после завтрака.

Воздух на улице сырой и как будто слежавшийся. Редкие зернышки фонарей светят едва-едва. Ко всем жилым домам сквозь снег прорыты прямые дорожки, и только к Васиной калитке ведёт вытоптанная синусоида.
– Вась, помнишь Нюру?
– Грудастую? Ну!
– Шура говорит, она своего мужа утопила.
Вася усмехается:
– Ты больше слушай. Юрка его утопил, брат родной. Чего ты рот разинула? Нюрка от него беременная ходила. Муж её избил, она ребёнка выкинула. Юрка переживал сильно. Подстерёг брата на реке, утопил. А сам после этого уехал, не смог с Нюркой жить. – Он с аппетитом откусывает от свёрнутого трубочкой блина. – Ты правда не слышала?

Я сижу и думаю о бедной Нюре, которая так красиво пела, и выщипывала брови дугой, и щеголяла в белых туфлях-лодочках, нелепо смотревшихся на её больших ногах, и пекла для окрестной малышни сахарный хворост, потому что самый простой способ собрать вокруг себя детей – это угостить их сладким печеньем.
– Муж её был пакость трусливая, – спокойно продолжает Вася. – Мой отец про таких говорил: "душонка рыхлая". Брата боялся, на своей бабе душу отводил. Ты маленькая была, не помнишь, а я видел, как Нюрка с фингалами по деревне рассекала.
– Подожди, а почему Юру не посадили? Раз все знали, что он убил?
Вася пожимает плечами:
– Во-первых, не все. Во-вторых, кому это надо – сажать его! – Он сворачивает очередной блин. – Нюрка, кстати, после его отъезда всего лет пять прожила. Слушай, а чего ты про неё заговорила?
– Просто так. Хворост она пекла вкусный, угощала нас. Помнишь?
– Помню, – кивает Вася. – Только это не Нюрка, а Нинка, соседка её. Из Нюры хозяйка была – как из гондона самовар.

Всю ночь воет метель. Наутро мы с псом доходим по лесной дороге до кладбища, но тропинки занесены и к могилам не подобраться. Могли Шура с Василием сочинить эту историю? Жизнь в деревне скучная, особенно зимой. Любые события обрастают комом подробностей, и по прошествии лет уже не разобрать, где выдумка, а где правда. Я хотела отыскать могилу Нюры и посмотреть, похоронена ли она рядом с мужем. Но пока пёс бегает вокруг, а я стою на границе леса, снова поднимается ветер и беззвучно заносит старое деревенское кладбище снегом.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/149363.html

На днях довелось посмотреть фильм "Пассажиры". Для меня это, конечно, история о том, что нет такой хорошей идеи, которую не могли бы угробить режиссёр со сценаристами, но я хотела сказать не об этом.

Как знают те, кто видел фильм, сюжет довольно бесхитростный: мужчина и женщина в корабле, летящем к другой планете, просыпаются на девяносто лет раньше положенного срока из-за сбоя аппаратуры. И вынуждены дальше как-то сосуществовать друг с другом, несмотря на то, что он разбрасывает пивные бутылки, а она засоряет сток бассейна своими волосами.
Финал должен утверждать зрителя в мысли, что бутылки и волосы, а также беспредельный космический холод, сломанный корабль, меню из трех блюд и вечное одиночество в компании партнера с нравственностью марабу – не помеха счастью любящих сердец.

В связи с этим мне вспомнился эксперимент по созданию замкнутой экологической системы с целью жизнеобеспечения человека.


Все же помнят, да? Проект "Биосфера-2". В Аризоне был возведен купол, под которым вырастили тропический лес и саванну, разлили тридцатиметровый океан, запустили туда рыб, кроликов и поросят и поместили в эту гигантскую теплицу восемь человек, которые должны были продержаться на рисе с креветками несколько лет.

Эксперимент, конечно, колоссальный. Когда читаешь подробности, изумляешься дважды. Сначала – осознав уровень сложности и продуманности этой махины. Три тысячи видов животных и растений, "лёгкие" для выравнивания давления между внутренней и внешней средой, аппаратура, вызывающая дождь и волны, мангровый эстуарий, отдельный блок с пустыней...
Второй раз – когда понимаешь, какие откровенные косяки были допущены создателями.
Не считая вопросов психологической совместимости участников, самый большой провал подстерегал в области расчетов ежедневно съедаемой пищи.

Попросту говоря, харчей на всех не хватало.

Врач команды изначально был убежден, что снижение количества потребляемых калорий пойдет на пользу участникам проекта. Возможно, так оно и случилось бы, не начни в биосфере уровень кислорода падать, а количество вредителей – расти. Посевы риса были уничтожены, рыбу и свинину в меню пришлось заменить морковью и бобами. К тому же кислородное голодание оказалось довольно неприятной штукой. В группе начались разброд и шатания.
И всё бы ничего. Часть подопытных, конечно, рвалась из этой душегубки на волю, но руководство до поры до времени убеждало их, что положение вот-вот наладится, надо только засеять ещё двадцать грядок репы и вручную собрать три килограмма колорадских жуков. К тому же в биосферу подвезли гекконов и жаб – не в качестве провизии, а для истребления распоясавшихся тараканов.

Но тут кто-то съел запас бананов.

Я, в общем, понимаю этого человека. Вкалываешь по десять часов в день, а в это время вокруг рушится твой стеклянный мир: пустыню заливает конденсатом, деревья падают, потому что стволам не хватало ветра, плантации уничтожены каким-то членистоногим жлобьём, рыба сдохла, рядом с тобой вместо мамы с папой и психолога шестеро таких же терпил (седьмой к этому моменту откосил от службы, рубанув себе по пальцу – старый испытанный способ), и все друг друга ненавидят. В каше муравьи.

А в кладовке бананы.

Нет ничего удивительного, что однажды ночью кто-то взломал дверь и съел имеющиеся припасы. После чего отношения между участниками испортились окончательно. Не то чтобы на сбор репы им теперь приходилось выходить с томагавками, но о симпатии речь больше не шла.
Тут как раз и уровень кислорода понизился до критического, и эксперимент пришлось прекратить.

Так вот, возвращаясь к "Пассажирам".

Будучи человеком романтичным и склонным видеть в людях лучшее, я совершенно убеждена, что любящая пара могла бы протянуть на корабле года два, может быть, два с половиной.

А затем один из них съел бы бананы.

И вот после этого можно было снимать действительно хорошее, жизненное, а главное, исключительно правдивое кино.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/149034.html

Когда я начинала водить машину, то поначалу в незнакомых местах ориентировалась по облакам.


Отличными вехами служили также деревья, припаркованные автобусы и крупные собаки. По какой-то причине мозг отказывался признавать в перекрестках, мостах и указателях объекты, достаточные для определения себя в пространстве. Быть может, в быстро смещающемся мире он, следуя внутренней логике, назначал маяками тоже нечто движущееся, все равно, вверх ли, вширь ли.
Необычайно увлекательно было потом повторять маршрут и обнаруживать, что автобус уехал, дерево позеленело и я больше не опознаю его как прежнее, а небесный рельеф изменился до неузнаваемости.
Кроме того, мне открылся параллельный город; другое измерение, которое с прежним объединяла лишь топонимия. Удивительно – я ведь не просто бродила по этим улицам, но и видела их из окна машины, когда была пассажиром. Однако стоило мне оказаться за рулем, как всё преображалось. Одни дома утрачивали присущую им тяжеловесность и становились как бы размытыми, словно не уверенными в собственном существовании. Независимо от скорости машины, они мелькали за окном очень быстро; даже самые длинные заканчивались, не успев начаться. Другие, напротив, прорастали в мостовые или утверждали себя в пространстве печатями на помятых листах городских улиц.
Полуразрушенное здание на Садовом, всё в татуировках граффити, похожее на сторчавшегося древнего рокера; крошечная церковь Вознесения на Большой Никитской; растянутый, чулочной вязки с узорами бизнес-центр на Ленинградке, – отныне они существовали как бы отдельно от своих улиц, без привязки к месту. Но существовали так выразительно, что я не понимала, как могла не замечать их прежде.
Город запутывал меня хлеще, чем леший глупого путника в дебрях леса. Он менял местами север и юг, раскручивал рулетку перекрестков, и въехав на давно проверенную улицу, я в итоге оказывалась бог знает где. Собственная беспомощность убивала бы меня, если бы не прорастающее сквозь неё восторженное изумление перед фокусами этого циркача.
До сих пор не знаю, игралось ли представление для меня одной или кто-то ещё наблюдал его. Окружавшие меня люди быстро и спокойно научились водить. Они прекрасно ориентировались, а на мои сбивчивые попытки пересказать, что я вижу, отвечали вежливыми улыбками, как иностранцу, который чирикает на непонятной смеси языков.
Две карты местности, пешеходная и автомобильная, с годами – нет, не наложились друг на друга, но пришли в относительное согласование. Для меня по-прежнему существует два Кремля и четыре Тверских, в зависимости от направления движения. Город насмешливо множит сущности без всякой необходимости. Но в каждой из них столько красоты, что я давно перестала роптать.
К тому же моя так и не изжитая за много лет особенность даёт мне предмет для размышлений. Как зыбка, думаю я, граница между очарованными путниками и топографическими кретинами.
И пока во мне зреет понимание, что это наблюдение можно экстраполировать, я сворачиваю в Волоколамский тоннель вместо родной Ленинградки.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/148859.html

Когда я начинала водить машину, то поначалу в незнакомых местах ориентировалась по облакам.


Отличными вехами служили также деревья, припаркованные автобусы и крупные собаки. По какой-то причине мозг отказывался признавать в перекрестках, мостах и указателях объекты, достаточные для определения себя в пространстве. Быть может, в быстро смещающемся мире он, следуя внутренней логике, назначал маяками тоже нечто движущееся, все равно, вверх ли, вширь ли.
Необычайно увлекательно было потом повторять маршрут и обнаруживать, что автобус уехал, дерево позеленело и я больше не опознаю его как прежнее, а небесный рельеф изменился до неузнаваемости.
Кроме того, мне открылся параллельный город; другое измерение, которое с прежним объединяла лишь топонимия. Удивительно – я ведь не просто бродила по этим улицам, но и видела их из окна машины, когда была пассажиром. Однако стоило мне оказаться за рулем, как всё преображалось. Одни дома утрачивали присущую им тяжеловесность и становились как бы размытыми, словно не уверенными в собственном существовании. Независимо от скорости машины, они мелькали за окном очень быстро; даже самые длинные заканчивались, не успев начаться. Другие, напротив, прорастали в мостовые или утверждали себя в пространстве печатями на помятых листах городских улиц.
Полуразрушенное здание на Садовом, всё в татуировках граффити, похожее на сторчавшегося древнего рокера; крошечная церковь Вознесения на Большой Никитской; растянутый, чулочной вязки с узорами бизнес-центр на Ленинградке, – отныне они существовали как бы отдельно от своих улиц, без привязки к месту. Но существовали так выразительно, что я не понимала, как могла не замечать их прежде.
Город запутывал меня хлеще, чем леший глупого путника в дебрях леса. Он менял местами север и юг, раскручивал рулетку перекрестков, и въехав на давно проверенную улицу, я в итоге оказывалась бог знает где. Собственная беспомощность убивала бы меня, если бы не прорастающее сквозь неё восторженное изумление перед фокусами этого циркача.
До сих пор не знаю, игралось ли представление для меня одной или кто-то ещё наблюдал его. Окружавшие меня люди быстро и спокойно научились водить. Они прекрасно ориентировались, а на мои сбивчивые попытки пересказать, что я вижу, отвечали вежливыми улыбками, как иностранцу, который чирикает на непонятной смеси языков.
Две карты местности, пешеходная и автомобильная, с годами – нет, не наложились друг на друга, но пришли в относительное согласование. Для меня по-прежнему существует два Кремля и четыре Тверских, в зависимости от направления движения. Город насмешливо множит сущности без всякой необходимости. Но в каждой из них столько красоты, что я давно перестала роптать.
К тому же моя так и не изжитая за много лет особенность даёт мне предмет для размышлений. Как зыбка, думаю я, граница между очарованными путниками и топографическими кретинами.
И пока во мне зреет понимание, что это наблюдение можно экстраполировать, я сворачиваю в Волоколамский тоннель вместо родной Ленинградки.

http://eilin-o-connor.livejournal.com/148859.html