Mon amour, забредя в пределы войны и мира,
решил черкнуть тебе пару строк.
На таможне меня допросили строго кумиры,
все бородаты, как местный бог,
не везу ль в себе противление злу насильем,
готов ли ходить по траве босиком,
не вожусь ли я с неким князем Васильем?
Говорю: вообще не знаком.
Я шагал по полям, лугам и лесам стражений,
и во мне истончался страх.
Миновав пустыри теорий без приложений,
я увидел живую жизнь на семи ветрах.
Все законы истории здесь не больше прелюдий
к тому, что невыразимо до немоты,
к тому, о чем дети, на хоботах сидя орудий,
лопочут, пока из орудий растут цветы.
Житель края сего одет по последней моде
и в каждом цивилизованном уголке
рассуждает о необходимости и свободе,
на французском грассируя языке,
и иные как ангелы, и другие как фавны,
а меж ними ходит, стоит, лежит
основная форма здешней флоры и фауны
под названьем «русский мужик».
Мне не все обычаи этой земли понятны.
Вот, на клавикордах лёжа, поют
о мерзости сущего и о солнечных пятнах
люди, обретшие полный земной уют,
и пока эти твердят, что время не лечит,
а те сдаются друг другу в плен,
Анатоль пустоглазый хищно целует плечи
с обнаженной грудью сестры Элен.
Или вот: угощаясь под дубом улунным чаем,
утирают ладонями пот с лица
фельдмаршал Кутузов и Платон Каратаев,
два даосские полные мудреца,
и под их веселые речи совсем без толка,
мокрым носом чуя грядущий рай,
чутко спит бурдастый, биравший волка
в одиночку кобель Карай.
Или вот: описуя прелести молдаванки
и крутя мушкатерский гасконский ус,
капитан Рамбаль, прикинь, из лейденской банки
пьет свиной лимонад а-ля рюс.
Солдаты считают жизнь смотрами на походе,
отдают генералам солдатскую честь.
Во дворце, беседуя о реформах и о погоде,
собирается всё, что знатного есть.
На вечном бале Наташа, Марья, Соня танцуют,
не глядя, что от них занялся пожар.
Всё сбегает. Девицы в вальсе огнем рисуют
матрицу, метампсикозу, Мадагаскар.
Все они прекрасны, как Вертикордия у Россетти,
и просты, как три открытых окна.
Запах духов, тел девичьих тепло, скрып корсета.
Облака. Вышина. Тишина.
По далеким звездам в заледеневшей луже
пролетает таинственный монгольфьер;
в белой шляпе, зеленом фраке, декабрьской стуже
в залу входит апостол Пьер.
Тишь в усадьбе, на поле битвы, на море штормы,
и во сне Николиньки всё вперед
князь Андрей, отец без образа и без формы,
белых линий армию в бой ведет.
Или вот: как яблочко, катящееся по склону,
подчинясь закону Большой Игры,
отмечая в себе величье Архитектона
и еще дрожанье левой икры,
заплутав в деревнях, коих и нет на карте,
растеряв латынь, жив едва-едва,
ретируется зверем битым Буонапартий,
а кругом всё горит Москва.
Наверху то ль небо, то ль одна атмосфера.
Улетающая, машет звезда хвостом.
Каждый кустик дышит, ты не поверишь, верой,
каждый том – всегда не о том.
По ночам Арзамасский Ужас жужжит, как овод,
но в слиянии миллионов вольт
оголяется самый чуткий душевный провод,
и встает на востоке Аврора Флойд.
А вчерашнего дня под солнцем Аустерлица
я глядел, как Лев грядет из степи:
не смотрясь в изуродованные от бешенства лица,
ощущая себя частью огромной цепи,
напирая ручищами на рукоятки плуга,
утирая слезы, льющиеся из глаз,
он к заветной меже по духмяной морали луга
навсегда уходил в икс минус первый раз.
Но поскольку икс у него равняется Богу
и поскольку Бог его недостижим,
просыпаясь, он опять подходит к порогу,
а за ним опять буерак во ржи,
и свобода его бесконечно-мала, и это
повод крикнуть, морозный выдохнув пар:
«Я не виноват! Я не могу не любить света!» –
и велеть нести уже самовар.
https://angels-chinese.livejournal.com/2691456.html
