I

За первые три дня отпуска Филимонова-старшая узнала о себе много нового. Вернее, хорошо забытого старого, а это было ещё обиднее. Картошку никто не режет на доске, её следует держать в руке и нарезать прямо над кастрюлей; брошенная на спинку кресла футболка выдаёт в ней плохую хозяйку; полы нужно мыть хотя бы через день, да, и в деревне; Филимоновы-младшие совсем не умеют себя вести; такие штаны стыдно носить даже на даче; кинза не пахнет клопами, не надо выдумывать.

У неё и мысли не было повезти маму в Заречное. Пришлось. Мама, выйдя на пенсию, переселилась в садовое товарищество Дубки в компании подруги Лидии Григорьевны, тоже недавней пенсионерки с манерами аристократки в изгнании и фамильными дореволюционными жемчугами в ушах. И нет бы отдыхать в своё удовольствие: пожилые леди развели на даче четыре теплицы, выводок капризных вечнозелёных кустарников, альпийскую горку, настоящий английский газон и клематис «Чёрный принц». Овладели искусством пятичасового чаепития и таинством приготовления малосольных огурцов, ценили идеальный порядок и, по большому счёту, только и занимались его поддержанием вокруг себя. Альпийская горка была уже близка к идеалу, огурцы в этом году уродились особенно хорошо, Филимонов-старший дважды ездил к дачницам монтировать и запускать систему кругового полива, но тут предательница Лидия Григорьевна внезапно полетела к сыну в Германию и написала оттуда, что не вернётся.

Филимонова-старшая никогда не видела ни маму, ни дачный участок в Дубках в таком состоянии. Клематис завял на корню, поливная система засорилась, на земле валялись ненужные перезрелые драгоценности красной смородины, а мама смотрела телевизор всё то время, что не спала, а когда приезжала дочь, спрашивала её без всякого выражения, точно сломанная советская машинка: «Света, какое твоё мнение, что толкнуло её на этот поступок?» Уговорить её бросить всё и уехать получилось так просто, что Филимонова-старшая самой себе не поверила.

Труднее было смириться с тем, что мама и Заречное оказались в каком-то смысле несовместимы. Всё, что было мило сердцу Филимоновой-старшей — расслабленное и размеренное существование, заросли и разнотравье, необременительное соседство культурных растений с безымянными сорняками, — раздражало маму. Надежда на возобновление маминой дружбы со Снежаной Банниковой была слабая: ну где мама с её сложной стрижкой, ортопедической обувью и поджатыми губами — и где Банникова в заштопанных джинсах, с седыми косами, перехваченными аптечными резинками. Ну, встретились, ну, выпили чаю, вспомнили молодость, будто бы ничего особенного…

…На четвёртое утро мама растолкала Филимонову-старшую в предрассветной синей темноте.
— Мы с Жанкой в Илешкино, за черникой. Завтра вернёмся, может быть, — прошептала она скороговоркой и исчезла раньше, чем Филимонова-старшая успела как следует проснуться.
Назавтра не вернулись, пришли ещё через день, затеяли варить варенье. Мама вышла из леса в синей олимпийке с чужого плеча, растрёпанная и загоревшая, в ушах серьги с шумящими подвесками — подарок Банниковой. И понеслось. Обмолвится: «мы с Жанкой» — и пропадёт бог весть где, как маленькая, право слово. То придёт в сумерках с бидоном ягод и вязанкой лесной травы, посетует, что мало грибов, и слова дурного не скажет нерадивой дочери, чьи дети питаются бутербродами, шлёпанцы не соответствуют моде этого сезона, у которой полы, между прочим, не мыты третий день. А то явится ещё позже, пошатываясь и хихикая, — у Жанки-то настойка калиновая с того года, вечера холодные, самое то. А то ещё пришли две шатурских женщины почтенных лет, постучали в калитку и вежливо так спрашивают: «А Наташка выйдет?»

А потом совсем зачудила — как чудить умеет только шатура, только по молодости и неопытности. Банниковой давно хотелось устроить на Змеинке мельничку для добычи электричества. Не по хозяйственной нужде, а просто интереса ради. Только собралась, а погоды неподходящие. Вроде бы и нежаркое лето, но июнь выдался сухой, и Змеинка обмелела так, что превратилась в цепочку тёмных лужиц с зацветающей водой. Так мама со Снежаной, как-то особенно значительно переглядываясь, однажды ушли в лес, а ночью пошёл дождь и утром не перестал. Лило уже неделю с редкими просветами, и ночами вода по наклонной улице Восьмого марта текла с таким звуком, будто эта улица — река. Змеинка так и не наполнилась дождём, хотя лягушек в расширившихся лужах развелось видимо-невидимо, а председатель правления Лев Степанович собрал совет зареченских мальчишек и послал их искать в окрестностях дождь-камень, что-то пообещав за находку. Мама со Снежаной не отрицали, что дождь-камень неподалёку от Заречного теперь есть, причём их стараниями; вины своей не чувствовали, но взывали к милосердию окружающих: нельзя же требовать от двух старых женщин, чтобы они помнили его местонахождение. Напоказ путались в днях недели, демонстрировали дрожь в пальцах, унизанных самодельными бронзовыми кольцами, и запрокидывали к серому небу счастливые мокрые лица.

И даже это ещё полбеды. С некоторых пор Филимонова-старшая пыталась следить за мамой, хотя поди уследи за женщиной, которая знает, что в лесу самое главное — видеть всё, а тебя саму чтобы никто не видел. И повод для этой слежки был серьёзнейший. Такое странное и знакомое у мамы иногда было лицо, особенно если случайно столкнуться с ней в сумерках неподалёку от дома…
Такое лицо — собственное — она видела отражённым в тёмной витрине магазина семнадцать лет назад. Тогда немногословный и стеснительный Юра Филимонов, которому она, вроде бы, нравилась, но по нему разве поймёшь, внезапно и жарко поцеловал её и убежал куда-то, не справившись с чувствами. И вот это своё неземное, очарованное и растерянное лицо в уличном стекле она запомнила навсегда, ещё не зная, насколько оно — слепок с лица материнского. Мама влюбилась, этого ещё не хватало. Потому и пропадала вечерами, наверное, а у Снежаны поди дознайся, она та ещё партизанка.

В дневной жизни мама не выдавала себя ничем — ни словом, ни взглядом, — да и в кого бы? Филимонова-старшая перебрала всех зареченских подходящего возраста; ну, нет, мама бы на это не клюнула. Разве что Лев Степанович, но председатель придерживался строгих моральных принципов и был вне подозрений. Из шатурских мужиков сейчас на Полошковой фазенде никто не жил, кроме старика Никишина, — лето, сезон, все ушли в леса. Мама, будто нарочно, была постоянно на виду, сидела над проектом электрических мельничек, чертила карандашом по миллиметровке, варила варенье, играла в покер с Банниковым-младшим и ничего такого больше не вытворяла. А Снежана словно и не подозревала ничего, и с удовольствием говорила о подруге, и даже выпытывала у Филимоновой-старшей кое-что о ней. Филимонова бесхитростно рассказывала, и во время этих рассказов мама представала её собственным глазам в совершенно ином облике. Ладно бы умение заночевать в лесу, шатура же; но ведь эта странная чужая женщина, скрытая в маме, умела лечить головную боль наложением рук, в юности хотела стать советской женщиной-пилотом и только из-за плохого зрения не исполнила мечты, ушла в авиационные инженеры; летала на Кубу и в Индию, всё мечтала прыгнуть с парашютом — отец не одобрял, и коллекционировала календарики с котятами; из-за этих несчастных котят у Филимоновой каждый раз наворачивались слёзы.

— А она у тебя не экстрасенс? — спросила однажды Банникова. И повела показать.
Змеинка, вчера ещё обмелевшая, текла уверенным ручейком. Вредная водяная зелень ушла вниз по течению, затосковавшая осока по берегам ожила и выпрямилась, первая пробная мельничка на рукодельном пороге весело крутила блескучими лопастями.
— Там деревьев нападало, — растерянно сказала Банникова, — выше по течению. Грязь натащило, такая запруда вышла, вот и обмелело всё… А Наташка прямо на карте нарисовала, где нападало и как туда пройти. Там места такие, знаешь, мы туда и не ходим особо, бурелом один, нечего ловить. Вот, разгребли сегодня утром… Не поверишь, была мысль дрон запустить, посмотреть, что там выше по течению. Откуда она знает-то?

Мельничкам на ожившем ручье пришлось по душе; завели их целых шесть штук. Всего их электричества в итоге хватало разве что зарядить смартфон, но смотрелись хорошо, плескали воду весело. На берег кто-то притащил пару пеньков, чтобы сидеть и смотреть, а потом и крепкую лавочку наладили, а потом завелись птичьи кормушки, а потом дед Никишин запитал от мельничек светодиод в стеклянной банке. Назвали место Наташкиными мельницами, шатурские прозваний по имени-отчеству не жаловали. Ходили туда просто так: мечтательные люди — посмотреть, подростки — потусоваться.
Филимонова-старшая пыталась расспросить и Шуру Банникова, но он только сказал, что тёть Наташа занятная и часто выигрывает в покер. Ну, не на деньги конечно, у неё другой интерес. Про личную жизнь тёть Наташи он ничего не знал; сказал — сама спроси, откуда я знаю, где она, вот только что опять выиграла и ушла по своим делам.

II

Если смотреть слева от Змеинки, лицом к Заречному, то может быть ещё один родник, надо сказать Жанке. Розовое внизу — это кипрей, целая поляна. Кудрявые — дубы, острые — ёлки. Наташка видит удивлённую белку и пустое воронье гнездо, неудачно, но неплохо толкается ногами в землю, падает, рассадила коленку, кажется. Телефон цел. Наташка пишет Банникову-младшему, где она теперь; вернее, где дельтаплан. И идёт вниз, в деревню, сначала прихрамывая, а потом уже нет.

Навстречу люди, расплывчатые в сумерках, они всегда расплывчатые, минус семь — не шутка. Но раз уж они идут, надо постараться выглядеть Натальей Валерьевной, матерью и бабушкой, сделать обычное лицо, выглядеть серьёзно и солидно. Хотя какая уж тут серьёзность: вон, коленки все зелёные от травы, потерялась заколка, растрепавшиеся волосы лезут в лицо и всё ещё пахнут небом.

https://users.livejournal.com/-raido/523376.html

Так. Я перепутала дни недели, потому что немного не в форме. Морально. Физически я очень даже в ней, потому что у меня есть степпер, который в кои-то веки используется не только как средство согреться в холода. Сейчас всё будет.
А пока вот.




Я хотела сделать эту штуку просто ради перечисления материалов и инструментов. Материалы: прижимная шайба из жёсткого диска, эмаль. Инструменты: товарный поезд, рельсы, муфельная печь. Вот. Я буду носить её в лес вместе со своими финно-угорскими штучками, ящеркой и всем таким. Чистое время изготовления примерно 8 минут.

https://users.livejournal.com/-raido/523152.html

I

Дни стояли дождливые. Туман продержался всю ночь и к утру не рассеялся, разлитый в лесу, словно в диковинном просторном сосуде. Время суток было непрозрачное, люди плутали и звери осторожничали, зато лесным деревьям дышалось легко. Часов в семь утра сквозь этот туман, нащупывая тропинку добротной ореховой палкой, шёл Павел Сергеевич Лемишев, в прошлой жизни инженер-прочнист авиационных конструкций, а последние двадцать лет человек без определённых занятий. Один из первых поселенцев Полошковой фазенды, мастер на все руки и орнитолог-любитель. Хотя, кто знает, может, и профессионал уже. Направлялся он в Заречное, на ремонтно-строительные работы к старому приятелю Толе Генералову.

Миновав брод под ивами и уже выйдя к новым дворам, Павел Сергеевич вдруг ощутил, что забрёл не туда. Чувство на редкость ясное, наверное, не раз уже спасшее Лемишеву жизнь и рассудок; но сейчас оно было совершенно неуместно. Он стоял на знакомой тропинке вдоль Гнилухи, метрах в двадцати от ближайшего жилья, стоял и никак не мог сделать следующий шаг. Потому что… как объяснить-то… Словно идёшь там, куда никогда ещё не забредал, далеко от людей и огня, и вдруг становится тихо и воздух густеет. И видишь перед собой выстланную серой камышовой соломой дорогу, ведущую из ниоткуда в никуда. Или два молодых, гибких ещё деревца, склонённых друг к другу и переплетённых безжалостным узлом. Или на сырой расползающейся кочке — острую церковку из птичьих костей. Он сперва прислушался. Близкое жильё звучало как обычно, люди уже не спали, вовсю шевелились и переговаривались. Потом осмотрелся.

На воде Гнилухи, тычась в мостки, болталось что-то неприятное (он бы даже сказал, омерзительное), но одновременно притягивающее взгляд. Похожее на лодку, корзину и клетку одновременно: большое, но почти круглое, плоскодонное; кругло же оплетённое снаружи чем-то, похожим на щупальца. Лемишев пригляделся внимательнее. Ивовые прутья, прошлогодние плети бешеного огурца с обезвреженными хрупкими скелетами самих огурцов, подсохшие водоросли, какая-то грязь. Если судить по размеру, так в эту плавучую клеть мог бы уместиться взрослый человек, а то и не один. Но сама конструкция была неудачная, рассчитанная держать на воде весьма небольшой вес. Глупая была штука, бессмысленная. И плохая, очень плохая.

Павел Сергеевич прикинул, к кому из знающих людей тут быстрее всего будет постучаться. Выходило, что к младшему Банникову. Шурка-то молодец: хоть и был спросонья, и поначалу ничего не понял, но с готовностью пошёл куда позвали, даже не обувшись. В его присутствии сразу стало спокойнее. Лемишев по пути собирался подробно сформулировать, чем ему не нравится штука у мостков, но не пришлось. Едва увидев штуку издалека, Банников остановился, переменился в лице и сказал: «Твою же ж мать!». И ещё сказал: «Подожди, Сергеич, максимум минут десять, только близко не подходи».

Он сначала подумал, что Банников пошёл за председателем. За кем же ещё, с одной стороны; а с другой — тогда за десять минут никак не обернуться. Соседство с неведомой штукой было для Лемишева неуютно, но он оставался на месте: мало ли, кто из дачников пойдёт за водой на мостки. Из новых дворов, к счастью, никто не стремился по воду; а Шурка вернулся вовремя и даже раньше. За ним плёлся только что разбуженный человек, с виду ровесник Банникова. Лемишев уже встречал его в этом году. Городской, не зареченский. Он пару раз наведывался к Снежане выяснить насчёт зимовки на Полошковой фазенде или у тёплых ключей в урочище Илешкино. Они со Снежаной, кажется, поладили: городской оказался хоть и без особой привычки к ручному труду, но сообразительный по инженерной части, а это шатурские ценили особенно. Теперь этот городской поздоровался с Павлом Сергеевичем за руку и бесстрашно — от неведения, что ли, — направился вниз, к воде. Лемишев хотел было предостеречь его, но взглянул на Шурку: тот вёл себя спокойно, словно так и было задумано. Штуку немного отнесло ветром от мостков, поэтому городской взял с берега сучковатую палку, которой дачники подцепляли вёдра, и подтянул странную конструкцию к себе. Банников рефлекторно отступил, а потом будто бы устыдился и специально подошёл ближе. Павел Сергеевич, скрепя сердце, последовал за ним. Городской покружил штуку на воде, проверил на прочность плетение прутьев, пожал плечами и задумался. Вблизи штука ещё меньше понравилась Лемишеву: казалось, что её специально и тщательно украсил кто-то, не имевший представления ни об украшениях, ни о красоте вообще. В плавучую клеть вплетены были жирные розоватые щупальца повилики, какие-то подсохшие белые соцветия, до сих пор пахнущие болотным мёдом, и жухлая осока.

— Может, балуется кто? — неуверенно предположил городской.
Банников коротко и ясно сказал, что следует делать с теми, кто так балуется.
— Льва Степановича позвать бы, — сказал Лемишев.
— Подожди. — Банников осмелел и тоже потрогал неведомую штуку, раздвинул сухие стебли и обнаружил под ними маленький синичий череп. — А может, сжечь её к чёртовой матери?
— Нет, — быстро и очень твёрдо ответил городской.
— Ну, хоть что-то понятно, — сказал Банников. — Пошёл я, короче, за Степанычем. Вы здесь будьте, не подпускайте никого.

Когда он ушёл, Лемишев настоял, чтобы подняться выше на берег, подальше от мостков. Ничего плохого пока не случилось, но лучше было перестраховаться. Городской, Михаилом его звали, без возражений поднялся следом, сел на поваленную берёзу и закурил, не отводя взгляда от болтающейся на воде штуки. Как понял Павел Сергеевич, Банников надеялся, что у городского есть какие-то знания о штуке, но знаний не обнаружилось, и теперь Михаилу было несколько неловко.
Как назло, с самого края новых дворов вывалилась компания подростков — тоже не зареченских, дачных. Их предстояло не подпускать к штуке, если заинтересуются, и Лемишев уже намерился выполнить свой долг, встав поперёк спуска к воде, как вдруг Михаил придержал его за рукав.
— Подождите, — сказал он. — Пусть. Посмотрим.
— Так нельзя же подходить! — растерялся Лемишев.
— Можно, — сказал Михаил и как будто сам удивился своим словам.
Подростки, конечно, заинтересовались штукой, но подошли не слишком близко, даже не встали на мостки. Посмеялись над чем-то, несколько раз сфотографировали её и даже сделали селфи на её фоне, бросили что-то на дно штуки и отправились дальше по своим весёлым делам. Михаил поднялся и пошёл смотреть, что они бросили; Лемишев осторожно пристроился за ним. Оказалось, ничего особенного: карамельку в красном позолоченном фантике. Этот, городской, увидев её, так уверенно кивнул самому себе, точно понял что-то серьёзное.

Шура тем временем вернулся с председателем. Лев Степанович был медлителен и похмелен, но быстро собрался, оценил обстановку и скомандовал оттащить штуку подальше от мостков, поглубже под ивы. Не по причине опасности самой штуки, ничего в ней такого нет, видимо; а чтобы Толе Генералову не попалась на глаза. Другие-то ладно, а у Толи только внук родился. Во вторник, что ли. От младшей дочери. А про первого внука и про эту штуку знает разве что старшая дочь Генералова — так не поговорить же с ней, потому что в закрытые психиатрические заведения пускают только родственников. За что эти твари Генераловых невзлюбили, вот кто бы знал…
— Кто они вообще? — спросил Лемишев.
— Знать бы, — сказал председатель, задумался, и вдруг его осенило.

Льву Степановичу пришло в голову, что некоторым знанием может обладать супруг Елизаветы Петровны, утопленник; да и вообще любой мертвец, просто до Леонида Александровича сейчас было ближе всего. Страшную штуку зацепили за побеги ветлы в укромном месте у берега, убедились, что не уплывёт сама, и пошли к Елизавете на Комсомольскую.
Супруг императрицы за считанные недели брака помолодел, избавился от залысин и приобрёл внимательное и дружелюбное выражение лица — вопреки привычному образу скучного и жалобного зануды. К сожалению, изменение это касалось только внешности.
— Такое дело, Леонид Александрович, — начал Банников, едва войдя во двор зелёной дачки на Комсомольской.
— Саныч, — придирчиво поправил утопленник.
— Что?
— Этот Степаныч. Этот Сергеич. А я тоже человек, между прочим. Саныч буду, или идите отсюда.
— Расслабься, Саныч, — торопливо сказал Банников, — мы давно тебя так промеж собой зовём, просто в лицо не хотели, вдруг обидишься. Кто вас поймёт-то вообще.
И утопленник действительно расслабился и даже заулыбался, но тут из-за плеча Банникова выглянул хмурый и сосредоточенный председатель и сказал: «Дело у нас серьёзное, Лёня».

Сели за столом в беседке; Леонид Александрович по-светски предложил гостям чаю а когда узнал, что речь пойдёт об осиновых сёстрах, вдруг помрачнел. Павел Сергеевич, наоборот, воодушевился: у того, что встречалось ему иногда в лесной глубине, было название и суть — сёстры какие-то, надо же. Может быть, предостерегающее чувство, находившее на него иногда в лесу, означало присутствие чего-то отличного от человека, но не слишком опасного: опасных-то вряд ли сёстрами будут звать. Леонид Александрович тем временем рассказал следующее.

Посмертие, назначенное человеку, не слишком отличается от привычной жизни. Маленькие вырастают, нервные успокаиваются, недоучки завершают образование, любопытные получают ответы на все вопросы. Первое время после смерти вообще можно быть кем угодно по собственному выбору. Правда, утопленники обычно оказываются рыбами, или земноводными, двоякодышащими, чтобы избыть страх воды. На этой-то стадии избывания страха Леонид Александрович и застрял некогда. Лет тридцать, не меньше, просуществовал на зареченских прудах, не особенно радуясь посмертному бытию, но как будто и не тяготясь им. Так и продолжалось бы по сей день, кабы не возлюбленная Елизавета. Не случись императрица на пути рядового утопленника, была бы ему вскоре прямая дорога в осиновые сёстры.
— Это как? — изумился Банников. — Ты ж мужик!
— А вот так, — печально сказал Леонид Александрович. — Человеческие эмбрионы, например, сначала все девочки. И после смерти… что-то в таком же роде. Если человек в посмертии забывает, что у него есть некое назначение, замирает и не двигается никуда, то начинает постепенно утрачивать память, волю и привычный облик. И существует автоматически, воспроизводя привычные, давно знакомые действия, не осознавая их смысла. Происходит это часто и со многими. Только небольшая часть покойников продолжает существовать согласно своему человеческому предназначению, остальные теряются, истончаются, бродят в сумеречных лесах, и надолго ли это, и что с ними будет потом, никому не известно.

— А от нас-то что им нужно? — спросил председатель. — Помнишь Петю Генералова? Он-то им зачем тогда понадобился?
— Зла они точно не хотят, — сказал Леонид Александрович. — Так назначено было, но не исполнилось. Не жилец был мальчик, а всё же как-то ускользнул от смерти. А это непорядок. Вот и пришли за ним. Это единственное, что они умеют.
— Вы сами-то их видели? — спросил Русаков.
— Видел, — подтвердил утопленник. — Тётки как тётки. А вы их слышали, наверное, и не раз. Знаете, иногда в лесу перекликаются? Идёшь и думаешь — женщина за грибами пошла, подругу зовёт, — они это. И позвать их можно, если прийти в их места, — любым женским именем, только погромче. Имя у них всегда разное и всегда одно на всех. Они вообще безобидные, даже добрые в каком-то смысле, я-то помню. Всё хотят полегче, помягче, всё вокруг обустроить, приукрасить, — другое дело, что получается у них плохо: кто увидит, может даже заикой остаться.
— То есть, — сказал председатель, — вот эта дрянь, которая сейчас на Гнилухе, с их точки зрения как бы красивая?
— Я не видел, — сказал Леонид Александрович, — но думаю, что да.
— И её прислали, чтобы забрать кого-то? И она только для этого человека опасна?
— А, — усмехнулся утопленник, — ловушка, что ли? Видел такие, да. Она не опасна даже, наверное, а… в общем, никуда тут не денешься. Решили забрать — так заберут. Вы бы не вмешивались, мало ли.

Из дому вышел заспанный Антипов и немного удивился, что в беседке с утра так людно.
— Привет, — сказал он. — Завтракаете? Пойду Юрку разбужу.
— Какого? — удивился Русаков.
— Филимонова же. На выходные они приехали, только у них на Восьмого марта сейчас хозяйка живёт; пришлось нам потесниться. Спальники на полу. Страшилки на ночь. Непередаваемая атмосфера пионерского лагеря. Если что, присоединяйся, камрад.

Пришлось, действительно, соорудить кое-какой завтрак и сварить кофе. Филимоновых в доме оказалось всего двое: Юрий Петрович и Мишка; Светлана с Григорием на выходные поехали к бабушке. В планах была рыбалка и, наверное, открытие купального сезона: вода уже прогрелась до девятнадцати градусов.
Русаков даже почувствовал себя полезным человеком: готовить он умел сомнительно, зато кофе варил отчего-то исключительно хорошо. Раздав всем символические дозы утреннего напитка, они с Филимоновым решили устроить себе по большой кофейной кружке, чтобы уж проснуться — так проснуться, по традиции.
— Хорошо, — сказал Филимонов, — воздух какой. Вообще тут хорошо.
Русаков согласился.
— Вот ты, кстати, правильно задумал переезжать. Удалёнка всегда найдётся, интернет сейчас везде. Правильно расставить приоритеты — большое дело. Нервы и здоровье-то не купишь. Я вон смотрю, Светка совсем дёрганая стала, на черта ей это классное руководство сдалось. Сам тоже с панкреатитом маюсь, как сюда приеду — всё проходит. Да, вон, и Мишке полезно. Только в девятый перешёл, а уже спит плохо. С той осени вообще лунатить начал, ходит во сне, его будить начинаешь — отбивается, огрызается, дескать, нужно к воде…

Филимонов прервался, озадаченный внезапной метаморфозой коллеги и соседа. Привычный, знакомый Русаков — сутулый, неуклюжий, вечно какой-то расфокусированный, — выпрямился так, что у него даже щёлкнуло что-то внутри, и уставился так остро и внимательно, словно ему не нужны были очки.
— Уезжайте, — сказал он.
— Чего? — Филимонов сначала решил, что ослышался.
— Уезжайте. Сейчас. Не могу объяснить. — Русаков запоздало понял, что говорит не с председателем или Банниковым, которым объяснять-то ничего и не нужно. И попытался даже аккуратно сформулировать собственное плохое предчувствие.
— Миш, а ты ведь псих, — вздохнул Филимонов. — Голову тебе проверить надо. Это давно уже заметно, я просто говорить так сразу не хотел.
Пришлось и здесь соглашаться и даже выдумывать подобие извинения. Филимонов некогда был свидетелем краха личной жизни коллеги и адресатом запутанных нетрезвых монологов, так что особенно не удивился и просто махнул рукой — забей, дескать.

II

Председатель Лев Степанович только расправился с яичницей и приступил к салату, когда Русаков заглянул в беседку и сказал, что им втроём с Шуркой пора идти.
— Думаю, я с вами, — сказал Павел Сергеевич Лемишев.
— Куда ж вам деваться, — согласился председатель. — Ну, пойдём, что ли. Спасибо этому дому.
— Провожу вас, — сказал утопленник Леонид Александрович. Семейная жизнь и впрямь пошла ему на пользу: много лет проведя в полнейшем посмертном безучастии, он вдруг снова сделался любопытен к различным проявлениям жизни и смерти. Например, сейчас ему захотелось посмотреть на ловушку осиновых сестёр.

По дороге Лемишев сказал, что ожидал совсем другого эффекта от собственной причастности к знанию об осиновых сёстрах. Пока он полагал их кем-то вроде необъяснимого и древнего лесного народа, то вместе со страхом испытывал странное восхищение. А сейчас, когда выяснилось, что сёстры эти — обычные тётки, да ещё и беспамятные, восхищение пропало, а страх почему-то остался.
— Это вы понимаете, что сами можете стать такой… обычной тёткой, — разъяснил Леонид Александрович. — Чего бояться-то? Кто предупреждён, тот вооружён.
— Я правильно понимаю, — спросил Банников, обращаясь к Русакову, — что мы сейчас идём на Гнилуху и ты неожиданно знаешь, что делать с этой штукой?
— Не знаю, — сказал Русаков. — Начнём вот с чего. Эти… сёстры. Они за Филимоновым-младшим.
— Да ладно, — удивился Шурка. — Я последний час, как Саныч всё разъяснил, был уверен, что за тобой. Было назначено, не исполнилось, всё сходится же.
—Кажется, — сказал Русаков, — меня они просто не видят. Знать бы, почему.

Сошлись на том, что старшему Филимонову трудно будет объяснить, что происходит; тем более что никто до конца не был уверен, происходит ли. Дело касалось области смутной и неизведанной, а Филимонов-старший был человеком рациональным, не склонным к потустороннему беспокойству. С супругой его, пожалуй, ещё мог бы получиться разговор.
Ловушка находилась там, где её оставили часа полтора назад. Леонид Александрович пристально разглядел её и одобрительно сказал: «Вот же наворотили!». Лемишев был вынужден признать, что начинает видеть в этом неприятном объекте некий эстетический замысел. Правда, он совершенно не понимал, что теперь делать. Неужто сидеть здесь, у берега, пост обустроить, что ли, дежурить посменно? Следить, чтобы мальчишка Филимонов не подходил близко к воде? И сколько сидеть-то: сутки, двое?
— Не надо, — сказал Русаков, — пойдём лучше к вам, Павел Сергеевич.
— Ко мне? — изумился Лемишев и сразу вспомнил, какой чудовищный у него дома бардак.
— На Полошкову фазенду. Там дальше лес. Сможете показать, где их места?
— Вот это плохая идея… — начал Банников.
— Хорошая, — убеждённо сказал Русаков.

У Павла Сергеевича на Полошковой фазенде был целый ежедневник с нарисованными от руки лесными картами. Там были отмечены и грибные поляны, и крупные черничники, и все окрестные родники, из которых можно пить, и начало пути к тёплым ключам. А также места, в которые лучше больше не ходить, потому что неизвестно, с чем там можно встретиться. Все они располагались в серых окраинных осинниках, и пути до них было изрядно.
— Нет, — сказал Шура Русакову, — я всё-таки не понимаю. Идёшь непонятно куда. Непонятно зачем. Пусть у них там свои места, они же не сидят там, не ждут тебя?
— Позвать можно, Леонид говорил же.
— Ну, да. Имя у них одно на всех. Изетта, Лизетта, Мюзетта…
— Допустим, — сказал Русаков.
— В них уже ничего человеческого нет. Думаешь, можно договориться? Задумал подвиг самопожертвования?
— Нет, — уверенно ответил Русаков, — не мешай, пожалуйста.

Вскоре они с Лемишевым выбрали дорогу и как-то буднично, не прощаясь, удалились в лес. Банников остался в полной растерянности: сейчас была бы уместна прощальная сцена, очередная попытка понять и озвучить непостижимое, напутственная рекомендация от председателя, но ничего из этого не случилось. Словно бы события пошли своим чередом, напрочь игнорируя человеческие ритуалы. Председатель был сосредоточен и печален, что Банникова несколько тревожило. Леонид Александрович, наоборот, оживился, разболтался и рассказал, как осиновые сёстры намекали ему подружиться с Володей Темниковым, — ну, тем, что по пьянке утонул в четырнадцатом году. Они, — сказал утопленник, — даже в каком-то смысле добрые, хотят, чтобы всё было устроено по-людски. Умираешь, а тебя знакомые встречают. Мы с Темниковым недели две рыбачили, пока не утонул. Хороший мужик. Да и потом тоже… Главное, чтобы человек был примерно ровесник. Или чтобы той же смертью умер. Когда не один, как-то веселее получается.
— В итоге от человека остаётся только то, что он в каком-то смысле добрый, — задумчиво сказал председатель. — Так себе…
— Нормально, кстати, — вздохнул Банников, — я как-то представлял это хуже.
Павел Сергеевич вернулся часа через три. Один.
— У него навигатор в телефоне, — сказал, словно извиняясь, — найдёт дорогу. Сказал мне дальше не ходить. Дела у вас, конечно, творятся… Так вот живёшь и не знаешь.

День затянулся. Что делать дальше, ждать ли, — было неясно. До самых сумерек прошатались по Полошковой фазенде; Лев Степанович совсем ушёл в себя — видимо у него случился внезапный экзистенциальный кризис. Банников, хотя и не собирался сначала, зашёл к матери. Разговоры с ней всегда оставляли тягостное чувство неловкости и вины, но в этот раз получилось даже вполне по-человечески. Когда стемнело, развели костёр под навесом — чтобы не уходить под крышу, и чтобы огонь было видно издалека. Шуру беспокоило, что всё происходит правильно и неправильно одновременно, и он никак не может повлиять на ход событий.

Часам к двум ночи Русаков вернулся. Вышел из леса, как ни в чём не бывало. Леонид Александрович насторожился, будто бы принюхался издалека и вынес вердикт: живой. Председателю показалось, что что-то не так: походка у вернувшегося была неуверенная, а по лицу было невозможно прочесть совершенно ничего.
— Миша? — спросил он, ожидая какого-нибудь нехорошего ответа.
Русаков молча подошёл к костру, сел у огня, развязал шнурки, взглянул на свои хитроумные часы и наконец сказал: «Двадцать два километра. По пересечённой местности. Нормально, да?»
— И что? — нетерпеливо спросил Банников.
— Всё в порядке.
— Ты их видел?
— Да.

Льву Степановичу показалось, что он понимает. Всё действительно в порядке. Когда человек видел слишком много непонятного за один раз, ему требуется время, чтобы сформулировать впечатления. Но время шло и шло, а Миша не торопился рассказывать, смотрел в огонь, крутил в пальцах подобранную с земли ветку. И председатель не выдержал.
— Там как вообще?
Русаков как будто растерялся, подбирая слова. И после долгой паузы сказал только: «Интересно». И ничего больше.
И председатель вдруг понял природу странной тоски, овладевшей им сегодня посреди дня. Вместе, конечно, веселее, в этом Леонид Александрович совершенно прав. Но один человек другому не может сказать всего. И не оттого, что не хочет. Человеческий язык возник, чтобы рассказывать разное друг другу. Поэтому для того, что происходит, когда ты один, в нём просто нет слов.

https://users.livejournal.com/-raido/522965.html

I

Было ещё не утро, а пробел между сном и явью: час, когда город опустошён и улицами владеют медлительные поливальные машины. От поливальных машин не было никакого проку: жара стояла давно — плохая, тяжёлая, предгрозовая, и воздух был неподвижен и почти уже непрозрачен от пыли и человеческого дыхания. Воздух ещё не пах горьким торфяным дымом, и разве что это было хорошо.

У Антипова-старшего отобрали неделю отпуска. Законную, любимую, самую последнюю в августе; ту, что с ночной рыбалкой, холодными уже закатами и крупными звёздами. Так отобрали, что и не возразить. Либо, сказали, езжай сейчас, либо в октябре, а под конец лета и тут пригодишься, на повышение ведь идёшь. Антипова-старшая, узнав эту новость, расстроилась и устроила скандал. Про октябрь не стоило даже думать, такой отпуск подразумевал тёплые края, а после рождения младенца Дарьи это стало не по карману. А сейчас нет никакой договорённости с хозяевами дачи, и Сашке пора ехать в летнюю школу, и Даша только что переболела первой в жизни простудой. Антипова-старшая так измучилась с ней, что немного озверела и теперь кидалась на людей по любому поводу.

Антипов-старший как представил пустую и скандальную неделю в душном городе, так немедленно взял себя в руки и всё устроил. Позвонил в Заречное Елизавете; удостоверился, что приезд дачников не испортит хозяевам медовый месяц. Обещал супруге не отлучаться никуда и ни с какими мужиками, разве что изредка, и честно исполнять отцовские обязанности. Посадил старшего сына на красноярский поезд. Дело было только за Павликом, который носил теперь титул Антипова-среднего. Павлик понимал, что без Сашки будет подвергнут в Заречном строжайшему родительскому контролю (гнёт которого братья всю жизнь делили пополам), и отказался ехать наотрез. Отчаявшись заставить его — не скручивать же и не везти насильно крепкого десятилетнего пацана, — отец подумал о коллеге Русакове. Тот хорошо ладил с мальчишками, да и вообще легко находил контакт с детьми. Потому как, если честно, не слишком от них отличался. Русаков, который, ввиду скорого увольнения, на работе считался уже одной ногой здесь, а другой там, неумело, но результативно поругался в отделе кадров. И в назначенный день и час был на остановке возле своего дома с рюкзаком, даже не проспав.

И теперь оставалось пережить лишь дорогу в Заречное: ерунда, максимум два с половиной часа, даже по привычной утренней загруженности шоссе. Но между сорок первым километром и железнодорожным мостом опять была авария, и образовалась изряднейшая пробка. Внутри машины было всё нужное на этот случай: кондиционер, вода и разнообразные бутерброды в большой сумке. В семье Антиповых сложилось так, что за рулём всегда была Антипова-старшая. Ника водила ровно, уверенно, а при необходимости даже лихо; но сейчас, проведя бессонную ночь с Дашкой, она побоялась садиться за руль и доверила путешествие супругу. И Антипов-старший доверия не оправдал. Сложно сказать, в чём выражалось это, но он определённо делал всё не так. Малозаметные манёвры, которые он совершал в общем черепашьем потоке, были либо бесполезны, либо рискованны. Ника начала озвучивать его ошибки и не могла остановиться. Через некоторое время Антипов начал раздражённо отвечать ей. Младенец Дарья, обычно чуткая к повышению голоса, молча глядела в пространство прекрасными серыми глазами; лицо её выражало глубокое и даже слегка циничное понимание устройства мира, в который ей недавно довелось попасть. Павлик забился в угол с телефоном, делая вид, что его здесь нет, — долго ли подвернуться под горячую руку. Русаков на переднем сиденье должен был исполнять функцию штурмана, но не мог, потому что вокруг орали. Он был страшно растерян: Антиповы были нормальные, старшие, взрослые и степенные люди с детьми. И никогда раньше при нём себя так не вели.

Ругань утихла, только когда исчерпалась пробка, полетел за окнами притихший от жары, но всё равно спасительно зелёный лес, и Заречное так приблизилось, словно устало ждать и само выплыло навстречу внедорожнику Антиповых. Мелькнули знакомые уже заборы, и дома, и детская площадка на Школьной, которая больше не стояла Заречному поперёк своей оскорбительно городской конструкцией. За минувший месяц её поверили на прочность, обкатали, присвоили и перекрасили в ровный голубой цвет, а поверху крепости с горками нарисовали серебряные звёзды. Правда, площадка теперь была пуста, как и лавочка под старыми вётлами на перекрёстке Восьмого марта с Комсомольской, где в любое время кто-нибудь обретался; да и всё Заречное целиком. Остановившись у ворот зелёной своей дачки и открыв двери машины, Антиповы сразу поняли, почему. Стояла та же самая, что и в городе, страшная жара; тяжёлый воздух обещал дождь, и в это обещание уже вторую неделю никто не верил.

За забором зелёной дачки тоже творился скандал. Леонид Александрович, с недавних пор законный супруг Елизаветы Петровны, нарушил данную перед алтарём, то есть перед законом в лице председателя, клятву. А поклялся он, кроме прочего, вершить своё потустороннее существование исключительно в проточной воде, чтобы не тревожить обоняние супруги рыбным запахом. Но вот опять был на прудах — зачем и с кем, непонятно, а Елизавета унюхала. Хозяева прервались лишь на минуту, чтобы радостно поприветствовать Антиповых, и тут же вовлекли их в последующий уровень скандала. Молодые думали о приёмном ребёнке, потому что детей у живой и мёртвого быть не может, и никак не могли достигнуть согласия в деталях усыновления. Кроме того, перекосилась беседка с обеденным столом во дворе, и Елизавета хотела подправить её сама, а Леонид Александрович слишком тяжело переживал свою беспомощность в быту, которой страдал и при жизни.
Беседку решено было тут же исправлять общими силами; Ника отправилась разбирать вещи и ругаться на всё, забытое в городе; Русаков, радуясь, что его не вовлекают в выяснения отношений, поочерёдно помогал чем мог, но через некоторое время окружающие голоса начали высекать из воздуха искры, похожие на бенгальские огни при свете дня. Он попрощался и ушёл; все так ругались между собой, что даже не обратили внимания.

Это тоже была дрянная, городская штука, в Заречном не настигавшая никогда раньше, — необыкновенно яркие контуры предметов и искрящиеся голоса обещали вскоре несколько часов или, не дай бог, пару суток такой головной боли, от которой трудно даже перевести взгляд с одного предмета на другой. И сейчас Русаков интуитивно знал, как избежать этого: встретиться с председателем Львом Степановичем, всё равно же брать у него ключи; накатить с ним символически за встречу, выслушать его неспешный рассказ о местных делах, сидя позади дома в тени старых яблонь. Дождаться, пока вся окружающая среда примет его за своего, и жить себе спокойно дальше: с местными тут ничего плохого не бывает.
Но ворота Льва Степановича открыл не председатель, а незнакомый какой-то пацан абсолютно неуместного в Заречном вида, похожий на злобного воронёнка. Лет на вид не больше семнадцати, одет он был в узкие подвёрнутые джинсы, и клетчатая рубашка с нашивками, похожими на заплатки, нелепо обтягивала узкие плечи. На лохматой башке у пацана была отдельная выкрашенная зелёная прядь. На его негостеприимном лице будто написано было: «Тебя ещё тут не хватало».
Лев Степанович вынес ключи, и Русаков увидел на его лице то же самое выражение. Помимо выражения, лица эти объединяло заметное родственное сходство. Русаков понял, что прервал очередной процесс выяснения отношений. Видимо, сегодня у всех был какой-то неправильный день.
Ближайшее будущее таким образом стало несколько мрачно. Он добрёл до Сорочьих дворов, открыл дом и присел на крыльце покурить и подумать. В голове стояло такое же тяжёлое безмыслие, как и безветрие кругом.

Должно быть, не закрыл калитку: вскоре на тропинке от неё к крыльцу образовалась Вера Найдёнова. Как всегда, тихая, сосредоточенная но, кажется, грустная, — хотя поди пойми по ней. Остановилась, ничего не говорила, смотрела внимательно, ждала.
— Забыл, — признался Русаков, — быстро собирался, вот ведь, совсем забыл...
И сам искренне огорчился. С мёртвыми он налаживал коммуникацию, словно с незнакомым племенем; бусы и бисер как предметы обмена позволяли ему не чувствовать себя совсем уж первопроходцем в этой области.
— Я не за бисером, — сказала Вера. Вид у неё был всё-таки странный.
— А зачем?
— С мамой плохо. Помощь нужна.
— Пойдём, — сказал Русаков, поднимаясь.
— Она не дома сейчас.
— А где?
— Не знаю, — сказала Вера. — В лес, может быть, пошла.
— И как её искать?
— Не надо искать. Так уже было. Надо, чтобы кто-нибудь сходил в Талицы. Тогда Лев Степанович сходил, и всё прошло, а сейчас к нему племянник приехал, я хотела зайти, но они так ругаются…
— Понятно, — сказал Русаков. — Можешь объяснить, где это и что там делать?

Вера не знала, потому что никогда не была там. Но рассказала, что произошло: два или три дня назад напала на вдову Найдёнову страшная тоска. Такое иногда случалось: женщина одинокая, все умерли, жизнь проходит… Но в этот раз вышло как-то особенно тяжко. Вера не могла помочь и своим присутствием делала только хуже: вдове Найдёновой было невыносимо понимать, что с дочерью скоро снова придётся расстаться.
— Вдруг она сделает что-нибудь с собой, а она ведь мама моя… — расстроенно сказала Вера, и сразу же в ней проявился обыкновенный безжалостный подросток. — Попадёт к нам, так я у неё опять по струнке ходить буду…
Русаков попытался поймать хотя бы направление; смысл похода можно было осознать и по дороге. Не получалось. Непостижимый компас, который он обнаружил в себе не так давно, чувствовался отчётливо, но его стрелка никуда не указывала, плавно кружилась, и от долгого наблюдения за ней начинало укачивать.
— Не могу, — сказал он наконец.
Вера если и обиделась, то ничем не показала: это было общее свойство мёртвых. Все черты её мягкого, светлого лица были на месте и даже складывались в особенное своё выражение, но будто бы на иностранном языке. Просто стояла и смотрела, как смотрят птицы и маленькие зверьки, непроницаемо и беззащитно, и вдруг почти чужим, сдавленным голосом спросила: «Я поплачу тебе, ладно?» — и, не дожидаясь ответа, шагнула к нему с уже поплывшим лицом, села рядом, уткнулась в плечо и разрыдалась горько и безутешно.
— Хорошо, — торопливо сказал Русаков, поднимая руку, чтобы погладить её по голове, но не решаясь прикоснуться, — пойдём в эти твои Талицы, пойдём, давай ещё раз попробуем.
Но Вера будто не слышала его, вздрагивала, хлюпала носом и не могла остановиться. Может быть, ей просто нужно было поплакать, накопилось что-нибудь: девочка ведь.
Он чувствовал себя крайне неловко и глупо; и так уже день получался из рук вон, и он ожидал уже чего-нибудь необычного — такого, что всегда могло произойти в Заречном, чтобы исправить неприятное течение событий. Но никак не ожидал стать свидетелем и даже соучастником истерики мёртвого подростка, которая определённо ничего исправить не могла.
— Ну, что ты, — сказал он наконец, опустив всё-таки ладонь на её светлую макушку, — что ты, Вера, хватит…
Но это длилось почти бесконечно; так долго и однообразно, что весь мир замедлился, и стало слышно шевеление насекомых в траве и ощутимо движение облаков по небу; была во всём этом такая тихая и странная непрерывность, что он даже удивился, когда Вера подняла голову, перевела дыхание и сказала: «Всё».
Она совсем не выглядела как человек, плакавший десять минут без остановки. Даже глаза не покраснели, только стали прозрачней обычного, и щёки были мокрые.
— Успокоилась? — осторожно спросил Русаков.
— Ой… — сказала Вера.
Рукав его рубашки там, где пролились Верины слёзы, расползался на глазах, крохотные дырки на ткани сливались в одну, словно обугленную по краям. Русаков сразу вспомнил, как в институте подрабатывал лаборантом.
— Сейчас захочется спать, — сказала Вера, словно извиняясь, — очень сильно, так, что прямо терпеть нельзя…
Видимо, теперь нужно было отнести её в дом и уложить спать на раскладушке. Бедный ребёнок. И тут Русаков понял, что это она не о себе, — внутри было оглушительно пусто, так пусто, как никогда в жизни, и глаза закрывались сами собой.
Дальше помнилось крайне смутно: как Вера заправляла керогаз, ставила чайник, приоткрывала окно, ходила туда-сюда; из этого тихого провала между явью и сном, сквозь ресницы, были видны только её ноги в чёрных кедах, — за ногами по полу тянулась серая переливчатая паутина, словно отмечая её передвижения. Вера заварила чай, прошла к выходу и остановилась в дверях. Остановилась; опустились к полу руки со спичечным коробком. Вера чиркнула спичкой, паутина коротко вспыхнула и исчезла. Русаков совершенно не удивился, и даже более того: понял, что уже видел это когда-то раньше. И уснул раньше, чем за Верой закрылась дверь.

II

Председателя правления Льва Степановича природа наградила странным даром. Собственное его внутреннее состояние до такой степени попадало в резонанс со всем окружающим миром, что вне этого резонанса, можно сказать, отсутствовало вовсе. Оно зависело от внешних событий, погоды, атмосферного давления и времени года. Внутри у председателя то шёл снег, то поднималась вода, то расцветал болотный мирт, то косили траву. Но ещё больше оно зависело от присутствующих рядом людей. Именно поэтому, несмотря на разницу в возрасте и множество других различий, Лев Степанович считал ближайшим другом Шуру Банникова и любил проводить время с ним. Шура был бесстрашный, весёлый и одновременно ровный и сосредоточенный, как шаолиньский монах.
Из-за этой своей особенности всю последнюю неделю Лев Степанович жил как на каторге. К нему отправили — сослали, вернее, в наказание и для исправительных работ, — внучатого племянника, тоже Льва. Мальчик отбился от рук: был почти отличником десять классов подряд, а в одиннадцатом сорвался, перегрузился учёбой, что ли, и получил так себе аттестат, был застигнут за курением опасной синтетической смеси, а в ответ на принятые родителями меры решил угрожать самоубийством. Родители вспомнили, как хорошо некогда ладили два родственных Льва, и попросили отсыпать непутёвому отпрыску хорошую дозу трудотерапии на свежем воздухе. Председатель сразу отозвался, Лёвушку он любил. В детстве племянник походил на толстенького весёлого щенка, и находиться с ним рядом было одно удовольствие. Так что теперь Лев Степанович считал своим долгом подставить плечо Лёве-младшему и помочь пережить весь бесконечный ужас подросткового существования. Но, едва встретившись с ним, понял, что ужаса-то никакого и нет. Причиной метаний Лёвы-младшего было огромное недовольство тем, что окружающий мир и его обитатели устроены не для Лёвушкиных личных нужд. Проведя несколько дней в обществе племянника, председатель сделался слаб духом и по-стариковски раздражителен.

К вечеру прошлого дня, несмотря на жару, Лев Степанович выполнил свою воспитательную функцию в полном объёме: ушатал племянника строительными и огородными работами так, что к полуночи он уже спал сладким сном, забыв о существовании мобильного интернета. А сам проснулся раньше обычного и решил сходить, наверное, к Шуре передохнуть, даже если придётся разбудить его: никаких сил уже не было. Но по пути его встретили двое, настроенные крайне решительно. Хотя он специально пошёл такой дорогой, чтобы никого не встретить.

Против Веры Найдёновой председатель ничего не имел: он совсем не чувствовал мёртвых. А к Мише Русакову относился по-человечески очень хорошо, но Русаков был переселенец, одной ногой здесь, а другой там. Сочетание этого подвешенного состояния с особенностями личности, характера и нервной системы получилось такое, что при каждой встрече председатель задумывался, как хорошо было бы построить вокруг него бетонный саркофаг. Но сейчас он понял вдруг, что Миша-то невероятно талантливый парень. Везде вслепую, всё наощупь, а ведь как-то учится. Непонятно, почему, но сейчас внутри себя Русаков находился в абсолютной и глубокой тишине. Такой глубокой, что даже Льва Степановича немного отпустило.
Вера быстро и чётко изложила причину визита, и председатель сначала задумался, а потом хлопнул себя по лбу и сказал: «Вот же старый дурак!» И стал собираться в Талицы. Все сборы заняли минут пять: он вернулся домой, взял с кухонного стола коробку кусокового сахара и буквально за шиворот вытащил на улицу сонного племянника. Лёва-младший сопротивлялся и возражал, но потом увидел симпатичную Веру и решил вести себя молчаливо и многозначительно.

Он понял бы раньше, что происходит, если бы совсем не замотался с Лёвой-младшим. И жара, и отсутствие дождя, и общее неуравновешенное состояние людей объяснялись тем, что район вокруг Заречного заболоченный, а май выдался жарким и ранним. Когда так случается, на болотах расцветает и быстро завязывает ягоды ложный вереск. Простенькое, невзрачное растение, — рассказывал Лев Степанович по пути, — цветёт мелкими белыми цветами, плодоносит мелкими же чёрными ягодами. Но на самом деле не относится к семейству вересковых, поэтому ягоды его не содержат бензойной кислоты, препятствующей процессам брожения. Ложный вереск сладок на вкус, для человека является слабым стимулятором ЦНС и практически безвреден, но для бабочек-грозовиц — видели, голубенькие такие, — перебродивший ягодный сок губителен. Бабочки эти представляют собой одну из важнейших составляющих биогеоценоза Заречного и окрестностей. Основная их функция — пить воду из Талиц и потом собирать дождевые тучи. Но вода в Талицах пресная, а сок ложного вереска сладкий, и бабочки, влекомые естественным инстинктом, устремляются пить его; а потом стоят тучи плотнее обычного, и не могут пролиться, и бабочки не могут вернуться от них на землю, так и летают, пока не упадут мёртвыми. А концентрация алкалоидов из ложного вереска в воздухе становится такова, что люди могут даже потерять человеческий облик, передраться по любому поводу, поскандалить из-за пустяка; а у кого хронические заболевания сердечно-сосудистой и нервной системы, тем становится особенно нехорошо. Лев Степанович об этом и знать бы не знал, если бы во время его председательства по схожей погоде не случилось в Заречном жестокое убийство на почве ревности. Этого он вынести совершенно не мог и пошёл на поклон к Кукушкиным; те подробно объяснили устройство и функцию камней-чашевиков. Как раз тогда в окрестностях обосновалось племя шатура, и председатель привлёк их к решению проблемы.

Пока он рассказывал, почти пришли уже. Талицы были разветвлёнными мелкими ручьями, бывшими притоками обмелевшей Змеинки, которые теперь жили в лесу сами по себе. Вода в них поднималась и уходила по собственному внутреннему закону, была чистой, и люди всегда могли пить из Талиц безбоязненно. Место и вообще было хорошее: мягкие мхи и старые дубы. Русаков и Вера Найдёнова поняли Льва Степановича, а вот Лёва-младший завис. Он шёл как будто автоматически, уставившись перед собой, но ничего не видя. На лице его читалась глубочайшая решимость не прикасаться к психоактивным веществам больше никогда в жизни.

Пришли уже окончательно, и Лев Сергеевич немного смущённо сказал: «Ну, не камень, но что вы хотите, это же шатура».
Вокруг просматривались замшелые останки бывшего шатурского поселения. На земле лежала обыкновенная бетонная плита, из которой торчали четыре ржавых арматурных петли. В плите по всей поверхности были выдолблены одинаковые, идеально круглые углубления, общим числом двадцать или около того. Председатель пошарил под ней, извлёк консервную банку с примотанной проволочной ручкой и отправил племянника носить воду из ближайшей талицы. А сам тем временем разложил в каждое углубление по куску сахара. Ждать пришлось недолго.

Он позвал всех отойти, чтобы не навредить случайно бабочкам-грозовицам, которые должны были налететь на сладкую воду. И прилетела сначала пара, потом штук десять, а потом и вовсе без числа. Столько, что жаркий разреженный воздух стал весь целиком шевелящимся и голубым от их крыльев. Лев Степанович наконец-то спокойно выдохнул. Поговаривали, что в то довоенное лето, когда половина деревни выгорела дотла, ложный вереск дал особенно много ягод, а никто не заметил вовремя, и грозовицы умерли почти все, вот и вышло так. Председатель и без того не мог себе простить, что впервые в жизни решил побывать в отпуске за пределами Заречного в недавнем десятом году, не обратив внимания на резкое снижение популяции грозовиц. Заречному тогда пришлось пережить это страшное жаркое лето наравне со всеми соседями.
Делать в Талицах больше было нечего, разве что гулять и любоваться, но по такой жаре ни у кого уже не было сил, и сообща повернули к дому. Шли хорошо и быстро, воздух вдруг сгустился и запах озоном, и обратно стоило поторопиться, только Вера уже на самом выходе из леса неловко упала и подвернула ногу. Лев Степанович находился теперь в благодушном настроении и не стал разъяснять Русакову, что мёртвые к обычным человеческим травмам не склонны; пускай несёт, в ней весу-то всего ничего. Стало ещё тяжелее дышать, но понемногу закапало с неба.

Сплошной дождь наступил, когда уже миновали границу Заречного. Такой тяжёлый и тёмный, что испугались потерять друг друга в обрушившейся мокрой темноте и побежали все к Антиповым. Такой был дождь, что потерялась сотовая связь, и не работал телевизор, и электричество моргало, но держалось кое-как. Ника с Елизаветой давно не виделись, не обсуждали свои трудные семейные дела и не готовили вместе, поэтому при встрече немного увлеклись — и очень обрадовались ввалившимся гостям: им можно было скормить всё приготовленное. Гром раскатывался так, словно каждый его удар приходился прямо на крышу дома. Под этот грохот и ливень Вера незаметно ускользнула к себе, а младенец Дарья наконец крепко заснула и видела во сне всё то, что нельзя показать взрослым, потому что оно никак ещё не называется на человеческом языке.
Вдова Найдёнова пришла в растрёпанном дождевике к Антиповой-старшей, и они вместе пошли развешивать на Елизаветином чердаке какие-то пахучие лечебные метёлки. Лев Степанович уснул в кресле, а его племянник узрел в Антипове-старшем гуру статистических и расчётных дел, обустроился у его ног и почтительно внимал.

Когда дождь стал утихать, все понемногу решили расходиться. Только Антипов-средний разнылся вдруг, что день прошёл зря: он так и не встретился ни с кем из своих зареченских приятелей. Приятелям было свойственно зависать на турниках детской площадки в прямом и переносном смысле, и Павлика отпустили — при условии, что с ним пойдёт Русаков, было уже поздно. И Русаков, конечно, пошёл.

По дороге они с Антиповым-средним обсудили устройство центрифуги и особенности подготовки лётчиков-испытателей и космонавтов. На площадке были отличные, крепкие карусели. Ещё пара человек, кроме них двоих, была бы очень кстати для равновесия.
Но на площадке не оказалось никого, потому что всё её пространство занимала теперь огромная дождевая лужа. Опрокинутый в неё, светился маленький детский Китеж с серебряными звёздами на голубых куполах.

https://users.livejournal.com/-raido/522540.html

У каждого человека есть вымышленная (?) история, которую он всегда узнаёт, в каком бы обличье она ни явилась ему; но ведь это однажды, в детстве, случается впервые. Вот что тогда происходит? Я помню свой неистовый детский отказ спуститься в подводную лодку на экскурсии, потому что тогда я бы увидела её изнутри, какая она на самом деле, наверняка скучная и тесная, и «Наутилус» оказался бы утрачен и развенчан. Но совершенно не помню, что было до «Натуилуса».

Возможно, это как с мультфильмами. Родители на детских площадках иногда удивлённо замирают, смеются и переглядываются: о нет, нет, — говорят, мы не показывали ему «Звёздные войны» или «Властелина колец», ещё слишком рано, это он сам придумал. А на самом деле другие взрослые взяли и запрятали в мультике пасхалочку, намёк, цитату, рыболовный крючок, — то ли посмешить друг друга и родителей, то ли тайком утолить собственную странную тоску. Возможно, процесс узнавания в последнее время вершится таким парадоксальным образом. Возможно, нарушая какие-то непреложные законы, уничтожая и создавая одновременно первую точку встречи. Или нет, или это всегда происходило так, словно с появлением речи и вымышленных историй на мир накинули сеть, по которой перемещаются слабые неумолкающие сигналы.

В текущих обстоятельствах, пожалуй, тяжеловато, что от религиозного чувства у меня не осталось примерно ничего. Но эта сеть красивая штука. Как небо или океан.

https://users.livejournal.com/-raido/522473.html

I

Ранним воскресным утром у Филимоновой-старшей наконец-то дошли руки совместить приятное с полезным. Нужно было, во-первых, набрать сосновой коры (в городе у себя она выращивала антуриумы, и кора служила питательным субстратом), во-вторых, поснимать что-нибудь для инстаграма. Так закрутилась на праздниках, что только очнулась: вечером уже домой, а она даже на ярмарке забыла про смартфон, вчера сняла тарелку крапивных щей и Елизаветину гречневую булочку на дворовом обеденном столе, — хорошо, но мало.

Инстаграм и фейсбук не были для Филимоновой-старшей развлечением, но служили своеобразной дисциплинирующей практикой. Занятая домом и детьми, интроверт по натуре, в какой-то момент жизни она обнаружила себя словно бы на острове, изолированном от внешнего мира. Остров этот даже нравился ей, но так можно было и одичать. Она завела себе тридцать семь друзей в фейсбуке, внимательно следила за их жизнью и заставляла себя писать поздравительные или сочувственные комментарии по различным поводам, чтобы окончательно не утратить социальные навыки. А инстаграм был терапевтическим способом принятия себя. Имея почти сорок лет от роду и почти двадцать лишних килограмм, Филимонова тяготилась отражением в зеркале. Запечатлевая яркие и необязательные жизненные моменты и собственное участие в них, она начинала нравиться себе самой. Иногда. Если честно, то скорее редко. Но она понимала, что принятие себя — долгий и трудный процесс.

Долго ли, коротко ли, — надела ветровку приятного мятного цвета, ненавязчиво подкрасила губы, взяла пакет под кору и пошла. Погода с утра была неопределённая: солнце выглянуло уже летнее, но по земле перемещались плотные тени от синих тяжёлых облаков, похожих на камни. Дождя пока не ожидалось, его приближение Филимонова-старшая чувствовала заранее: плохо сломала давным-давно ногу, и с тех пор всегда перед дождём болело; сейчас нет. Воздух звенел от птиц, мелькали кругом ранние яркие бабочки, пахло цветущим болотом и нагретой смолой.

Проще всего было лечь на землю, сухую, по-летнему тёплую уже, и снять, как юные осиновые кроны наверху боятся коснуться друг друга, и от этого между ними образуются как бы разветвлённые небесные протоки. Но так делали все — с тех самых пор, как фотография стала цифровым несложным делом; и стоило бы найти в лесу другое.
И она нашла, конечно; просто сперва решила, что это какие-то весенние грибы. А это хвощи вылезли из-под земли, притворяясь грибами. И по соседству молодые папоротники; им-то и удалось очаровать Филимонову-старшую окончательно. Сказочно зелёные, скруглённые до непостижимого геометрического идеала, таящие в себе готовность распрямиться, разрастить, бесконечно воспроизводя этот идеал, крохотные живые фракталы; даже подозрительно живые, надо сказать. Филимонова-старшая стояла на коленях перед ними, склоняясь и выискивая ракурс посимпатичнее, с некоторой настороженностью: ну как зашевелятся, распрямятся из своих сложных математических завитков, и вообще поползут?

Но папоротниковые детки оставались неподвижны, позволяя рассмотреть и зафиксировать себя с любого ракурса; слабое движение началось на другой стороне поляны. Кто-то ступал по мху и сухим веткам — обычной, человеческой, старческой даже поступью, и бояться было нечего: в Заречном-то все свои. Ясным воскресным утром, в получасе неспешной ходьбы от дома, в светлом лесу не могло случиться ничего печальнее необходимости встретиться с дальним соседом, встать с земли, отряхнуться и совершить небольшой small talk.
Филимонова была готова к этому: она выпрямилась, прищурилась, готовая к узнаванию, и вдруг поняла, что через поляну к ней движется вовсе не человек.
Человеческой у него была разве что фигура — расплывчатая, косматая, серая и отчасти прозрачная, переливающаяся на ветру. Изумлённо, но почему-то без всякого страха Филимонова подумала, что это призрак. Белым-то днём, в воскресенье, под солнцем.
Призрак приближался, и тут она увидела, что вся фигура целиком источает это пугающее живое шевеление, точно рябит в глазах. Мерещится, что ли. А потом, будучи филологом по образованию, вспомнила, что мерещенье и означает такое шевеление, мелькание и мерцание, рябь. Мысль эта заняла Филимонову-старшую, и она стояла на месте, будто не опасаясь, пока невероятная фигура не оказалась совсем близко.

Мерцающий трепет, увидела она вблизи, создавался слабым движением крыльев: комары, самые обыкновенные комары, но в неимоверном количестве облепили призрачным насекомым облаком идущего человека. Комары были везде у него, повсюду, по всему телу и даже на лице. Он приблизился ещё; в прозрачной толще насекомых образовались два провала, из них на Филимонову-старшую глянули человеческие старые глаза — и тотчас вновь затянулись многокрылым мерещеньем. Ниже открылся другой провал — рот, кажется, — и приготовился сказать что-то.
Но Филимонова-старшая уже не услышала. Она уронила смартфон, заорала не своим голосом и рванула напролом через кусты.

II

Как обычно по воскресеньям, Алевтина Петровна поставила себе задачу пройти десять тысяч шагов по лесу, вооружившись фитнес-браслетом и палками для скандинавской ходьбы. Летом она ходила и больше, и вовсе без счёта шагов, но лето только подступало, и после зимней малоподвижности можно было случайно повредить себе что-нибудь. Через неделю ей исполнялось семьдесят три года.
Чудная погода была этим утром, нежаркая ещё, но солнечная с облаками; а до леса Алевтина Петровна так и не дошла. Потому что с зелёной ивовой опушки навстречу ей выбежала соседка, размахивая руками, задыхаясь и издавая звуки, похожие одновременно на рыдания и скулёж собаки. Зверя встретила, должно быть, а то и покойника нашла, бедная, бедная.
Она поймала соседку за руки, готовясь утешать, и поняла, что в лесу ей встретился не зверь и не покойник, а что-то хуже. У Филимоновой-старшей было мокрое, бессмысленное, серое лицо. «Как бы сердце не прихватило, — обеспокоенно подумала Алевтина Петровна, — молодая, дети у неё…». Соседка вырывалась, перехватывала руки, тянула её обратно — подальше от леса, в деревню, вглубь, под защиту, всхлипывая, икая и бессвязно лепеча. Из лепета этого и стало понятно, что именно она увидела в лесу.

— Света, послушай меня, — сказала Алевтина Петровна, участливо приобняв соседку. — Ты просто кивни, если слышишь и понимаешь. Вот и хорошо. Я знаю, кто это. Света, слышишь? Он сюда не придёт. Чем хочешь тебе клянусь.
Во взгляде Филимоновой-старшей появилось что-то осмысленное и вопросительное.
— Комариный бог это был, Лутак.
Филимонова, ещё не придя в себя, дотянулась в мысленное хранилище студенческой фольклорной памяти, не обнаружила там ничего похожего, и неудивительно: далее Алевтина Петровна поведала, что Лутак — это фамилия.
— Он нестрашный, говорю тебе. Пойдём, — и она увлекла соседку вверх по улице. — Расскажу, если хочешь, — и уже на Восьмого марта, возле дома, придержала её. — Куда ты в таком виде? Перепугаешь Юру и мальчиков. Ко мне пойдём, я тебе хоть корвалола накапаю.

Шло второе лето соседства, а дома у Алевтины Петровны Филимонова-старшая оказалась впервые. У соседки было чисто, в некотором смысле по-спартански, но не бедно: бросились в глаза эллиптический тренажёр и компьютер-моноблок. Над головой была крыша, за спиной дверь, и от чувства безопасности, которое они давали, Филимонову-старшую накрыла вторая волна рыданий. Впервые в жизни она увидела нечто из ряда вон. Пацаны Филимоновы уважали мать за способность смотреть даже самый чудовищный ужастик, не меняясь в лице, — но это было потому лишь, что она имела твёрдое представление о вещах, которые могут или не могут быть на самом деле. Представление это нарушилось, и теперь она боялась подумать, какие ещё вещи из не бывающих на самом деле могут оказаться правдой.

Алевтина Петровна, как обещала, накапала ей корвалола и поставила чайник. Строго говоря, было вовсе необязательно звать Свету к себе, — но она крепко дружила с Тоней Байковой, хозяйкой дачи, которую Филимоновы снимали летом. Если бы Светлана психанула и уехала с концами, Тоне пришлось искать бы других жильцов, а это лишние хлопоты. Алевтина Петровна накрошила в заварочный чайник сухого пустырника, залила кипятком, села напротив соседки и спросила: «Ты знаешь, что такое шатура?»
— Город такой, — сказала Филимонова, — минут сорок отсюда ехать.
— Да, — сказала Алевтина Петровна — тогда так просто и не объяснишь… Долго придётся рассказывать. Вот что, может, я тебе прочитать дам?
— Давайте, — согласилась Света. Ей, кажется, немного полегчало.
— Только, как бы это сказать, — Алевтина Петровна вдруг смутилась, — ты не суди строго, если что. Я ведь швея-мотористка была до пенсии, пишу-то грамотно, читаю много, но энциклопедии ведь по правилам составляются… А я их не знаю. Посматриваю в интернете, как написать правильно, конечно, но…
Не увидев на лице образованной соседки осуждения, а увидев, наоборот, удивлённый интерес, она сняла с полки толстую папку на кольцах, покопалась в ней и вытащила небольшую распечатку.

В распечатке Филимонова-старшая прочла следующее:
«Шатура (самоназв., ирон.) — племя смешанного хозяйственно-культурного типа, возникшее в период 1990-95 гг. на границе Шатурского, Орехово-Зуевского и Егорьевского районов. Ареал обитания шатуры также частично включает в себя Ногинский и Раменский районы. Представители племени изначально тяготели к земледелию, но были ограничены климатическими (зима) и пространственными (шесть соток) условиями, вследствие чего массово практиковали собирательство, надолго уходя из дачных товариществ в леса. Большую часть племени составляли сотрудники предприятий и научно-исследовательских институтов вышеназванных районов, в начале 1990-х потерявшие работу или испытывавшие финансовые трудности по иным причинам, а также члены их семей. Самоназвание происходит от названия города Шатура, а также от глагола «шататься» по фонетической ассоциации.
Верования шатуры преимущественно вписываются в рамки постапокалиптического анимализма; культ поклонения синим камням и тотемизация водоплавающих птиц, вероятно, возникли в результате регулярного контакта членов племени с сектой Кукушкиных.
Одним из важнейших племенных признаков является употребление в пищу грибов и растений, признанных ядовитыми или условно съедобными, не в качестве психоактивных веществ, но по причине крайней бедности повседневного рациона. Об этом говорит и опознавательный знак шатуры, составленный по правилам эклектической геральдики: на зелёном поле, означающем мох, синий круг, означающий шляпку гриба строфарии сине-зелёной, теряющей галлюциногенные свойства при термообработке (на опёнок становится похожа, — прим. А.П.Л.) или, по другой версии, ягоду голубинец, лишённую выраженных вкусовых свойств, которую в лесах региона собирают только в голодные годы.
В начале и середине 2000-х значительная часть племени вернулась в города по причине повышения общего уровня благосостояния населения; в лесах и деревнях остались отдельные семьи или дружественные конгломераты шатуры. В окрестностях Заречного на данный момент из них постоянно проживают:
1.Снежана Банникова (р. 1959, пос. Кратово Раменского района), к.т.н., до 1998 г. сотрудница ЛИИ им. Громова, в настоящее время владелица этнокультурного комплекса «Полошкова фазенда»;
2.Ференц Лутак (р. 1938, Мукачево), д.х.н., член-корреспондент РАН, до 1993 г. профессор МФТИ».

— С ума сойти, — сказала Филимонова-старшая и вздрогнула, вспомнив встречу. — А почему он был весь в комарах?
— Это отдельная история, — сказала Алевтина Петровна, — но вообще-то очень хорошо, что ты его встретила. У меня теперь на сердце спокойно. А то было два года, что никто его не видел, — так мы тут взвыли, автолавка только и знала, что репелленты привозить, спирали всякие, болота же кругом, комарьё тучами. Мы-то привыкли, что каждое лето Лутак в окрестностях ходит и все комары к нему.

История профессора МФТИ, ставшего комариным богом, и впрямь оказалась любопытной. Присоединиться к шатуре его вынудила болезнь (из тех, что в некрологах называют тяжёлыми и продолжительными) и крайняя нищета: профессорским своим умом он не нажил никаких материальных благ, а зарплату задерживали уже с полгода. Комары досаждали членам племени, и профессор Лутак занялся поисками идеального репеллента либо инсектицида. Делал вытяжки из растений и грибов, которые следовало распылять на одежду и кожу, а иногда даже вводить внутривенно (это действие он производил только с собою самим, потому что ему уже нечего было терять). Может, даже изобрёл бы что-нибудь дельное, но всё изменил случай. Встретившись однажды с Кукушкиными, Лутак удивлённо обнаружил, что неплохо понимает их язык — не русский, на котором Кукушкины разговаривали с посторонними, а тайный междусобойный. И, отделившись от своего племени, на некоторое время отправился к ним жить.
От Кукушкиных Лутак вскоре ушёл, а к шатуре не вернулся; начал бродить по лесам в одиночестве. Хотя одиночеством это можно было назвать лишь условно: теперь у профессора было несколько тысяч спутников; вернее, спутниц. Ему удалось сочинить состав, от которого комариные девочки меняли жизненные ориентиры, передумывали плодить потомство и начинали путешествовать по незнакомым местам, усевшись прямо на профессора: он стал для них чем-то вроде круизного лайнера. С комарами-то понятно, кто ж не любит путешествовать в комфорте; а вот чем Лутака привлекло их общество, осталось тайной. Так и ходит уже третий десяток лет. То ли болезнь решила, что он потерялся в лесу, и не стала искать, то ли профессор узнал у Кукушкиных какой-то секрет; то ли в процессе своих противокомариных экспериментов случайно ввёл себе что-то лекарственное.

— И бояться его не надо, — сказала Алевтина Петровна, — он теперь сам к тебе не подойдёт. Старый, конечно, но из ума-то не выжил. Думаешь, ему приятно, что напугал женщину до полусмерти?
Этот аргумент успокоил Филимонову почти окончательно.
— Вы же в лес собирались? — спросила она. — Может быть, сходите со мной туда, где… В общем, туда? А то я там телефон уронила.
— Схожу, конечно, — согласилась Алевтина Петровна. — Слушай, а что же мне в голову-то не пришло? Мальчики твои дома? Зови их, свожу вас на Полошкову фазенду, это недалеко совсем. Второе лето приезжаете, а там ни разу не были!
— А этот ваш Лутак, он точно ушёл? — на всякий случай уточнила Филимонова-старшая.
— Точно, говорю! Ушёл, и тебе не покажется больше.

III

Филимоновы-младшие успели заскучать: вечером собирались возвращаться в город, им наказали не уходить далеко от дома, — поэтому предложенную прогулку восприняли с энтузиазмом.
Оказалось и впрямь недалеко: всего-то спуститься от слободки к ручью, перейти его бродом под ивами и пройти мимо старого пожарища. Когда-то ручей был речкой Змеинкой, и на двух её берегах стояло село Нижнее Полошково. Давным-давно, ещё до войны, близко подошли лесные пожары, и половина села выгорела в одну ночь, а другую огонь не тронул, побоявшись воды. Жители, почти каждый из которых потерял в том пожаре родню или друга, думали вовсе уйти на другое место, но потом приняли решение: переименовать оставшуюся половину деревни в Заречное — в память о реке, которая, приняв на себя огонь, обмелела и превратилась в малозаметный ручеёк, — и дружить со своими мёртвыми.

Там, на краю пожарища, был в конце девяностых самозахваченный огородик Снежаны Банниковой. Впоследствии, при строительстве этнокультурного комплекса, она решила оставить название Полошково: Кукушкины утверждали, что это хорошее имя.
Сын Снежаны (да Шурка же наш Банников, сказала Алевтина Петровна) был отличником по физике и математике, пропадал в авиамодельном кружке, мечтал пойти на факультет лётной техники МФТИ и ещё подростком вступил в клуб экспериментальной авиации. Испытывали самодельные летательные аппараты в пойме Москвы-реки напротив Боровского кургана, Шурка был в основном по дельтапланам; вот с самостроенным дельтапланом-то ему и не повезло. Летом, сразу после девятого класса, то ли не рассчитал что-то, то ли не справился в небе, — поломал позвоночник. Врачи сказали, всё. Дышать будет, моргать будет, а жить — нет, потому что разве ж это жизнь. Вскоре, как часто бывает в таких случаях, Снежана обнаружила, что от мужа и отца у них с сыном осталась только фамилия. Тут ещё грянул кризис девяносто восьмого, и, отчаявшись справиться в одиночестве, она окончательно решила уйти к шатуре (прибилась к ним уже лет пять как, от безнадёжности с зарплатой, но в облегчённом летнем режиме). Посоветовавшись со знакомыми, продала городскую квартиру и купила шесть соток с крепким домиком (ну, где Шура теперь живёт) на новых дворах Заречного. Перевезла сына, обустроила у себя локальную базу шатуры — чтобы приходили ночевать, помогали по дому и с Шуркой, раскопала большой огород под картошку на краю пожарища, на старой золе. А что было дальше, есть разные версии. То ли помог Николай Петрович Колобов, светлая ему память, — шатурский доктор, в прежней жизни занимавшийся реабилитацией спинальных больных. То ли Кукушкины подсобили, что более вероятно: Шурке-то в этом году тридцать семь стукнет, а по нему разве скажешь? Встал и пошёл. Сначала, конечно, с костылями, потом с палочкой, а потом и сам. И пошёл не просто так, а сразу дельтаплан строить. Со Снежаной они практически не общаются: она видеть не может, как сын летает.

Многие из шатуры не смогли вернуться в город, потому что потеряли квалификацию в лесные годы; а Снежана Банникова не захотела. Получила разрешение от местной администрации, привлекла шатурских товарищей и принялась за строительство. И выросли на краю пожарища — и дальше, в лес, — шесть небольших домишек, построенных из удивительных вещей. Сама задача этнокультурного комплекса «Полошкова фазенда» — продемонстрировать, какие повседневные и не очень предметы можно использовать совершенно по иному назначению в строительстве и быту. Считай, половина комплекса построена из деталей с авиационной свалки (Не бойтесь, — сказала Алевтина Петровна, не фонит, проверяли). Дохода это предприятие не приносит, потому что Снежана упёрлась и не захотела прокладывать к нему подъездную дорогу. Живут там, постоянно меняясь, человек пять-восемь, кормятся с огорода и из леса, всё строят что-то новое, когда для дела, а когда и для души; навроде арт-объектов.

Тем временем дошли уже, и стало понятно, что место для строительства было выбрано как нельзя лучше. С земли в ручейную воду перетекал громадный камень — ледниковый, наверное, валун, — который охранял берег от подступающего болота. К камню были пристроены лесенка и мостки. Вверх от него поднималась вытоптанная тропинка, на деревьях вдоль которой были развешены птичьи кормушки. По тропинке спускалась пожилая, но стройная, жилистая и загорелая женщина в белой майке, джинсах и резиновых сапогах. В руках у неё были вёдра.
Алевтина Петровна почувствовала, как замерла за спиной соседка. Вот ведь пугливая; что страшного в Банниковой-то?
И тут Филимонова-старшая изумлённо спросила: «Тётя Жанна?..»

Банникова всмотрелась в неё пристально и разулыбалась.
— Света! Света Векшина!
— Филимонова. Я замуж вышла, тёть Жан. Это, — указала на Филимоновых-младших, — мои.
— Мама с папой как?
— Папа умер позапрошлым летом. Мама на пенсии.
— Здорова?
— Более-менее.
— Здесь бывает?
— У неё дача в Дубках, она всё больше там.
— Ты её привози как-нибудь. Сколько лет не виделись. Последний раз, дай бог памяти, ходили на Захаровскую дорогу в девяносто девятом. Да ты помнишь: вы с папой ещё боялись, что она заблудилась, раз в назначенный день не вышла из лесу.
Филимонова-старшая очень хорошо это помнила.
— Что, — удивлённо спросил Гришка Филимонов, — бабушка тоже шатура?
— А то, — усмехнулась Банникова. — Наташка-волнушка. Волнушки на рынке хорошо берут, чистые грибы, а бабушка твоя их находила… даже не знаю, по запаху, может.
— И у неё тоже есть такие? — он указал на два здоровенных ножа, привешенных к поясу Снежаны.
— Может, и есть (Филимонова-старшая одновременно строго сказала: «Нету!»).

Поднялись по тропинке к жилью, и Филимонова-старшая даже не пошла смотреть, как тут всё обустроено. Знала и так: давно, ещё до Дубков, был участок в СНТ «Дружба», хибара без окна в шесть шагов по диагонали, с дверью, обитой проклёпанной жестью; всё то, что сейчас покажется Мишке и Гришке чудесами. В детстве она была практически избавлена от огородной повинности, потому что серьёзно занималась художественной гимнастикой и всё время оставалась в городе ради тренировок. Зато по осени любила ездить за грибами с мамой, тётей Жанной и разными другими людьми из ЛИИ; и выходило, что мальчик, с которым она почти тридцать лет назад подралась из-за сломанных часов, найденных на газовой просеке, был Шура Банников. Вот ведь странно устроена жизнь!

С первой же минуты на Полошковой фазенде Филимоновы-младшие поняли, что попали в рай. Вышли к ним навстречу крепкие и весёлые дед с бабкой (дед с зелёными семянками вяза в бороде, а бабка с железным зубом) и повели рассказывать, как кипятить воду с черёмуховыми ветками, чтобы убить любую заразу, делать душевую насадку из пластиковой бутылки при помощи горячего гвоздя, хранить продукты в ведре с водой, когда нет холодильника, и разжигать сырые дрова парафиновым огарком. Это было, конечно, очень интересно, но братья Филимоновы, внимательно оглядевшись кругом, сообразили, что некоторые из материалов, использованных в строительстве жилья, невероятно легки, а некоторые термоустойчивы. И начали пытать деда с бабкой, как бы по-хитрому построить шалаш на плоту — функциональный, с отоплением, — и запытали почти до смерти.

Филимонова-старшая этого, к счастью, не слышала, занятая общением со старой маминой подругой. Она всё никак не могла понять, отчего бы тёте Жанне не вернуться в город: неужели, так хорошо здесь живётся?
— Именно что хорошо! — сказала Банникова. — В кои-то веки есть всё, о чём мечтала. Вот не поверишь — всё.
— Что?
— Скважина, электронасос и качели в саду. Я с вёдрами-то вас встретила, потому что воду ношу голову мыть, мягкая она там, в ручье.
— И всё?
— Ну, да, — усмехнулась Банникова. — О чём мне ещё мечтать-то было.

Минул полдень, пора было и честь знать. Вернулась Алевтина Петровна с лопатой из какой-то особенной авиационной стали — одолжила раскопать грядку под клубнику, клубнике отчего-то по душе была земля, возделанная этим странным инструментом. Пришли мальчики со значками шатуры на футболках — синими кругами на зелёном поле; одна бабушка прямо при них вырезала эти значки ножницами по металлу из консервных банок и припаяла застёжки на олово. Снежана вручила Филимоновой банку варенья из чёрной бузины, чтоб передала маме. Хотела было подарить Гришке нож — так он смотрел, не отводя глаз, — но Филимонова категорически запретила.

Рано утром Филимонова-старшая бесконечно жалела о встрече с комариным богом Лутаком, даже после того, как он оказался безвредным. Ей представлялось, что после такого события жизнь никогда уже не вернётся в привычные рамки, и потусторонняя тревога станет её постоянной спутницей до конца дней. Но жизнь была восхитительно прежней: о самом существовании комариного бога она вспомнила, только проходя поляну, на которой встретилась с ним. Голова была занята другим. Предстоящим отъездом, радостью от встречи с тётей Жанной, небольшой завистью (тётя Жанна на двадцать лет старше, а фигура-то у неё…) и мыслями о мальчиках. Оба они, и Мишка и Гришка, несмотря на довольно высокий в сравнении с ровесниками интеллект, учились очень средне, были страшно безответственны, не рассчитывали последствия поступков и вообще жили одним днём, словно никакого завтра и вовсе нет. Прежде Филимоновой-старшей казалось, что это трудное, но неотъемлемое свойство детства и юности как таковых. А сейчас пришло в голову, что вдруг дело и не в возрасте вовсе. Эти бесконечные леса и болота, лишайник и мох, домишки из авиационного мусора, сказки бабушки Наташи, безнадёжное вольное племя шатура; может быть, это в мальчиках кровь говорит.

https://users.livejournal.com/-raido/522188.html

Утро было хорошее, тёплое. Пасмурное немного, но так даже лучше: солнечные очки Русаков забыл в городе. Жизнь в Заречном всегда происходила медленно и безмятежно. Он проснулся необыкновенно рано по собственным меркам (призрак серого утреннего света на занавесках), сварил на керогазе кофе (сколотая эмаль на ручке кружки, запах керосина, металлический привкус воды) и вышел на улицу (сад с каждым днём терял прозрачность, обрастал листьями, приближался к лету). Видимый и ощутимый мир вмещал в себя такое невероятное множество деталей, был так отчётлив и ясен, словно кто-то щёлкнул выключателем и отменил близорукость. Черёмуха у калитки как была, так и осталась расплывающимся белым облаком, и снаружи по улице проходили неузнаваемые смутные фигуры, но близорукость внутренняя, свойственная почти всем городским жителям, рассеялась бесследно.

Так бы и длиться этому утру безмятежно и ровно, но Русаков зачем-то поискал в интернете, сколько будет стоить подвести к дому электричество и газ, и впал в уныние, оценивая собственные возможности на этот счёт. Он даже не услышал скрипнувшей калитки и шагов, просто на экран упала тень; он поднял глаза и обнаружил прямо перед собой председателя правления Льва Степановича. Председатель выглядел обеспокоенным и встревоженным и даже не поздоровался, а сразу сказал: «Дело есть».

— Нет, — твёрдо сказал Русаков и довольно точно воспроизвёл жест с советского антиалкогольного плаката. — Степаныч, не с утра же!
— Да я не предлагаю, — смутился председатель, — говорю же, дело у меня есть. Не сходишь со мной посмотреть кое-что? Тут недалеко, на Школьной. Детскую площадку видел?
Русаков видел. И, признаться, не одобрял. Площадка была стандартная, городская; её целиком привезли, собрали и установили незадолго до майских праздников. Всё как у людей: качели, карусели, спортивные снаряды, фанерно-пластиковая стилизованная крепость с горками и различными приспособлениями для лазанья. Они с Антиповым как раз проезжали тогда Школьную на автобусе, и яркая жёлто-зелёно-красная конструкция показалась Русакову возмутительнейшим вторжением в Заречное извне; из скучного и неприятного «вне». Тогда он вышел из автобуса, патетически восклицая про себя: «Что дальше, дальше-то что? Макдональдс, Сбербанк, прости господи, Магнит?»

По пути на Школьную Лев Степанович пожаловался, что у него с пяти утра сегодня сердце не на месте. Днём приедут из районной администрации, проведут торжественное открытие площадки, перережут ленточку, запустят детей… а ну как случится что? Вдруг там соединили что-нибудь неправильно, не закрепили? Никто ведь не проверял.
— Вот ты и посмотри там всё для моего успокоения. А то ведь никакой комиссии не было. Приедут для галочки, фотографии сделают, и все дела. А мне отвечать, если что. Да и бог с ним, что отвечать, но, Миша, это дети же! Я сам-то уже посмотрел, но ты-то инженер.

Было заметно, что волнение Льва Степановича не имеет никакой реальной причины. Организация весенней ярмарки, свидание с мёртвой красавицей-женой и неумеренные возлияния вполне закономерно расшатали что-то в председателе, и теперь достаточно было самого малейшего, даже смехотворного повода, чтобы пришла и поселилась внутри липкая суетливая тревога. Русаков, конечно, обещал крайне внимательно посмотреть. У Льва Степановича на всякий случай были с собой молоток, стамеска, большой напильник и гаечный ключ двадцать два на двадцать четыре.

Вблизи площадка выглядела несколько безобиднее, чем из окна автобуса. И, похоже, установили её на совесть. Ограда ещё была перемотана полосатой лентой, запрещающей вход, но на территорию уже успел пробраться тёмненький толстоватый мальчик лет лет шести-семи. Он не проявлял никакого интереса к каруселям и горкам, просто сидел на лавочке и увлечённо игрался в телефоне.
Русаков тщательно осмотрел цепные подвесы качелей, повисел на турнике и даже забрался на горку, но скатываться вниз не стал, так как не был уверен, что она рассчитана на вес взрослого человека. Лев Степанович, правда, сказал, что сам с утра уже прокатился четыре раза.
Всё было, кажется, в порядке. Разве что странно выглядели шесть довольно крупных окатанных камней, лежащих близко друг к другу и не исполняющих никакой явной функции. Русаков поднял один; на амортизационном покрытии из резиновой крошки обнаружился вдавленный след, словно камень упал с большой высоты. Поднял другой — то же самое.
— Может, убрать их? — спросил он.
— Разумеется, — сказал председатель. — Но теперь-то ты меня понимаешь? Шесть! Никогда такого не было!
— Не понимаю. Камней, допустим, шесть. А не было-то чего?
Лев Степанович только молча посмотрел на него, и столько в этом взгляде было тоскливого разочарования, что Русаков почувствовал себя виноватым. Он перетащил камни за край площадки и объявил инспекцию завершённой. Председателя было жаль, и чтобы избыть непонятную свою вину, Русаков позвал его выпить чаю (только чаю, Степаныч, бога ради) и сыграть в шахматы. Ему казалось, что сейчас Лев Степанович совсем не хотел бы остаться один.

Усевшись в шаткое кресло и раскрыв коробку с магнитными дорожными шахматами, председатель сразу повеселел. И впрямь, кажется, ему не хватало компании и человеческого участия. Прошлым летом Антипова-старшая натащила Русакову целый ворох различной травы для чая, и сейчас весь кухонный закуток был завешан сухими метёлками. Он не разбирался в траве и на запах мог отличить разве что мяту, но наломал в заварочный чайник изо всех метёлок понемногу. Лев Степанович насыпал в чай три ложки сахара, размешал, попробовал и одобрительно сказал: «А вот это у тебя уже хорошо получается!». Но окончательно отвлечься от мыслей о детской площадке так и не мог, и то и дело подскакивя на месте: «Миш, а качели? Сверху ты посмотрел, а снизу? Там же тоже может оторваться!».
Русаков дважды поддался председателю в шахматы, скормил ему четыре бутерброда с сыром, накапал валерьянки, а потом, поразмыслив немного, выдал таблетку атаракса. Была некоторая надежда, что с непривычки Льва Степановича вырубит. И будет особенно хорошо, если его вырубит у Антиповых и императрицы Елизаветы: там много спальных мест, заботливых людей и хорошей компании. Была у него и собственная идея по поводу визита к Антиповым, кроме необходимости проводить председателя: Ника и Елизавета замечательно готовили, а гостей, даже случайных, вели к столу принудительно. И это было очень кстати, потому что Лев Степанович съел весь сыр.

Всё прошло в точности по плану; разве что председатель не заснул, но обрёл светлую, безмятежную заторможенность и отправился проигрывать мальчишкам Антиповым в очередную их настольную игру. Антипов-старший собирался после обеда смотреть футбол, а Русаков не мог к нему присоединиться, потому что в последнее время старался свести к минимуму контакт с освещёнными экранами. Больше ему нечего было здесь делать, и оставалось только пойти пройтись где-нибудь; в отличие от председателя, он любил находиться в одиночестве.

Он видел много воды, какой-то белый, закрученный трубочкой цветок, вырастающий прямо из этой воды, и какую-то птицу. Видел в чьём-то саду необычную розовую вишню. Солнце так и не вышло сегодня, но просвечивало сквозь ровные облака и неплохо грело. День был длинный, неспешный, и он успел даже почувствовать себя в настоящем отпуске где-то глубоко внутри. Выходных оставалось печально мало; следовало, наверное, пойти домой и лечь спать. Филимонов-старший, например, умел высыпаться впрок, и Русаков всегда ему завидовал.

Конечно, сна оказалось ни в одном глазу — восемь часов, детское время. Света для чтения уже не хватало, руки занять оказалось нечем — крыльцо он подправил ещё вчера, а лазить на чердак вообще раздумал. Поэтому неожиданные гости (давно не виделись) пришлись более чем кстати.

Было приятно увидеть, что Лев Степанович за прошедшие несколько часов почувствовал себя значительно лучше. Он был теперь, как обычно, спокоен и собран. Но зачем-то привёл с собой Шуру Банникова.
Последнего Русаков недолюбливал в силу критического несовпадения культурных кодов. Шура исповедовал какой-то нью эйдж (что, в представлении Русакова, было недостойно человека разумного), покуривал травку, занимался медитативными практиками и не имел никакого образования, кроме девяти классов обычной школы, но много и неразборчиво читал. С ним всегда оказывалось как-то не о чем.
— Поговорить бы, — заявил Лев Степанович, извлекая из-под полы пиджака небольшую, но вполне достаточную на троих мутную бутыль.
— Вот этого не надо, — обречённо сказал Русаков.
— Символически, — сказал председатель. — Шур, столик откинь, я сейчас.
И пока Банников откручивал от стены и выравнивал подвесной садовый стол, он по-хозяйски поднялся в дом, погремел чем-то в кухонном закутке и вернулся с тремя гранёными стаканами. Русаков даже не знал, что у него там были стаканы.
Аккуратно и медленно, точно исполняя ритуал, Лев Степанович разлил понемногу на троих, подтащил к столу сухой яблоневый пень, убедился, что прочие участники ритуала тоже сели, и глубоко, многозначительно вздохнул. Последовала долгая пауза.

— Мир изменился, — сказал он наконец с интонацией Галадриэль из фильма «Властелин колец». Банников сделал серьёзное лицо и согласно закивал. Пожалуй, это было даже интересно.
— Многое, — в тон ему продолжил Банников, — происходит теперь не так, как мы привыкли. Вот, смотри, какая ситуация. Будет что-то плохое. И это случится на детской площадке или окажется как-то связано с ней. И это будет что-то очень плохое, поверь уж. Я не первый год разбрасываю камни. Больше трёх в одно место никогда не ложилось, а тут сразу шесть. В этой ситуации мы должны позвать тебя. А ты должен прийти, посмотреть и сказать нам, что именно произойдёт, когда и как. Но мы не можем тебя позвать, потому что ты уже здесь. Сбой в системе, понимаешь?
— Шура имеет в виду не тебя лично, — пояснил Лев Степанович, — но, так сказать, некую функцию или сущность, по какой-то причине присутствующую в тебе и уже являющуюся частью твоей личности и самости. Я, признаться, думал, что ты и сам всё знаешь, раз дом решил покупать. А оно вон как вышло…
Русаков сделал вид, что попробовал напиток в стакане. Пахло не самогонкой. Уже хорошо.
— Допустим, — сказал он, немного поразмыслив. — И что же делать?
— Мы тоже не знаем, — сказал Банников. — Вот, пришли подумать вместе. Может, предложишь что-нибудь?
— Предлагаю, — вздохнул Русаков. — Шура. Лев Степанович. Вы никогда не думали о кодировании?
— Не думали, — с вызовом сказал Банников. — А ты просто боишься…
— Да совсем другого он боится, Шур, — перебил председатель. — Он боится вечера воскресенья. Я правильно говорю? Того момента, когда отдаст мне ключи и сядет в автобус. А автобус поедет в город. И опять начнётся вот это вот всё.

— Вот это вот всё, — повторил Русаков и вдруг рассмеялся. Это было некстати. У него самого не находилось другого определения, кроме «вот это вот всё» для происходившего в последний год. Астрологиня Степанова на работе пыталась объяснить ему что-то насчёт квадрата Плутона с Сатурном и лунных узлов; коллега Филимонов полагал, что Русакова просто-напросто сглазил кто-то. Это было совсем не смешно, но прекратить хохотать он почему-то не мог.

— Нос зажми, — скомандовал Банников. — И рот тоже. И вообще, дыши ушами! Отлично! А что будет, если пальчик показать? Медленно катится мячик по склону Фудзи. Возьми себя в руки, дочь самурая.
— Я примерно это имел в виду, — сочувственно сказал Лев Степанович.
Русакову пришло в голову, что смех можно залить, как пожар, и он опрокинул в себя весь стакан. Напиток оказался слабый, не крепче домашнего вина, с тонким до полной неразличимости вкусом. Сработало.
— Ладно, — сказал он, переводя дыхание. — А у вас-то есть предложения?
— Другое дело, — одобрил Банников.

Он рассказал, что предложения есть, но есть и проблема. Во всём Заречном техникой регрессивного гипноза владел только рыбак Николай Басов, а он этой осенью умер и после смерти утратил навыки. И как без этого заставить Русакова вспомнить события двадцать четвёртого августа прошлого года, решительно непонятно.
— А что было двадцать четвёртого августа?
—Нам важны не сами события и даже не их последовательность, — пояснил Шура. — Важно, чтобы ты как можно точнее вспомнил состояние, в котором понял, что пацаны Юрия Петровича застряли на болоте. И как узнал, где они. Как нашёл дорогу. Как вернулся.
— Но я и так помню, — удивился Русаков.
— Опаньки. Вот как раз такие вещи Степаныч имеет в виду, когда говорит, что мир изменился. Тогда всё намного проще. Тебе надо просто вернуться в это состояние…
— Да не было никакого состояния. Я понятия не имел.
— Это тебе так кажется.
— Серьёзно. Я на рыбалку пошёл. Заблудился. Про пацанов не знал. А они потом никому не говорили, чтобы не наказали. Ты-то откуда знаешь?
— Девочка одна, из местных, в тот день попросила у меня лодку. Сказала, что младшие Филимоновы заблудились на болоте, и что их уже идут спасать. Подстраховать тебя собиралась, на случай если не справишься.
— Понятно, — сказал Русаков. — В бутылке-то что?
— Елизаветино изобретение. Из бузины, что ли. Одиннадцать градусов, девичья забава. Сказано же, символически. Бухалова по-грубому тонкий мир не терпит, это во-первых. Во-вторых, под крепкое ты до утра просидеть можешь, я с того лета помню, а с вина выключаешься на раз.
— Так я же усну сейчас, и всё.
— Нет, — сказал Банников, — не уснёшь. Мы тебе не дадим. Пойдём-ка в дом, холодает.

Шура и председатель были деревенскими людьми, ложились с курами, вставали с петухами и, вероятно, считали, что не спать ночь — это такое сложное дело. Русаков с некоторым злорадством подумал, что к утру им будет намного тяжелее, чем ему, давно смирившемуся с бессонницей. Но пока Банников, развалившись в кресле, время от времени напоминал, что нужно думать про двадцать четвёртое августа и пытаться вернуть то самое состояние. Председатель, оккупировав раскладушку, призывал вспомнить о детях, которым грозит опасность, сконцентрироваться изо всех возможных сил и погрузиться вглубь себя, чтобы обрести искомое.
Кофе Русаков сварил на всех, но эти двое к полуночи всё равно захрапели. Банников смешно, с тонким присвистом, зато у Льва Степановича получалось даже грозно.
Ночь оказалась труднее, чем представлялось сначала. Табуретка была чертовски неудобная. Смотреть было не на что, кроме дрожащего язычка пламени за стеклом керосинки. Он сварил ещё кофе, потом ещё, несколько раз вышел на крыльцо покурить, начал вторую пачку. Двадцать четвёртое августа никак не вспоминалось. Вернее, оно не давалось в ощущениях. Августовское Заречное, с его бледным небом и торфяным ветром, было почти бесплотно, тогда как майское, расцветающее, — явственно и даже раздражающе материально. Или это храп так раздражал, трудно было разобрать. Русаков поймал себя на том, что вместо необходимых вещей размышляет про возможность заткнуть Банникову рот первой попавшейся тряпкой. Вышел покурить ещё раз. Было так холодно, что он ожидал увидеть иней на траве, но трава была просто мокрой: только что прошёл незамеченным короткий дождь. Так хотелось лечь уже, что даже идея залезть на чердак к неведомым соседям показалась не слишком плохой. Где-то вдалеке шёл тяжёлый товарный поезд; странно, он никогда раньше не слышал по ночам железной дороги. Списал было на стук в ушах после трёх кружек крепчайшего кофе, но прислушался внимательнее — нет, и правда, поезд. И стало вдруг жутко, до чернейшей злобы, обидно. Был почти настоящий отпуск — и кончился. И не представлялось, как быть, если утром выяснится, что теперь и Заречное, которое казалось убежищем, состоит из невыносимых звуков и света, вышибающего слёзы из глаз, из вот этого вот всего.

Несмотря на вот это вот всё, в глубине души Русаков был рассудительным человеком. До утра оставалось — ну, сколько там, час, два? Он решил вернуться в дом и поступить как обычно: исчезнуть. Сесть где-нибудь и ни о чём не думать, не шевелиться, замереть, и даже почти не дышать, и пройдёт. Тем более что в доме наконец-то было тихо.
Керосинка погасла, он прошёл в темноте наощупь и сел на пол, привалившись спиной к раскладушке, где спал председатель. Лев Сергеевич, сквозь сон ощутив движение, заёрзал и выдал просто фантастически раскатистую трель. Русаков обернулся к нему, имея намерение несильно, но всё-таки двинуть чем-нибудь, и даже занёс руку с подобранным в темноте ботинком, но сразу же уронил подобранное и открыл рот.

Вместо председателя на раскладушке располагалось несколько полупрозрачных, будто бы подсвеченных, немного желтоватых сфер разного размера. Он перевёл взгляд на Банникова. Шура состоял из таких же сфер, но немного плотнее на вид и без выраженной желтизны. Оба они в своём привычном облике просматривались под этими странными образованиями, но крайне слабо. Русаков осторожно протянул руку и слегка щёлкнул пальцами по сфере, которая находилась в районе коленей Банникова. Тот дёрнулся и поджал ногу.

Эти ребята с чердака оказались кем-то вроде летучих мышей. Они переговаривались между собой, именуя Русакова «хозяин» и явно не желая ему ничего плохого. В детстве он слышал летучих мышей, потом перестал, а теперь отчего-то услышал снова. Филимонов-старший с детьми находился дома, а Филимонова-старшая около автолавки. Мальчишки Антиповы гуляли возле прудов, Антиповы-старшие во дворе у себя, Елизавета на кухне; самая младшая Антипова спала в колыбели на веранде. Все почему-то были заняты привычными домашними делами, но на улице при этом оставалось непроглядно темно.

— Я сейчас говорю не для того, чтобы ты ржал, — послышался в темноте голос Банникова, — а на полном серьёзе: попробуй как бы втянуть глаза. Ну, знаешь, как зрение переключается на далеко-близко?
Русаков попробовал и обнаружил комнату, залитую ярким солнцем.
— Площадка, — сказал Банников, — быстро, ну?
На детской площадке действительно был непорядок, но какой именно, отсюда он не мог разобрать.
— Степаныч, подъём, — скомандовал Шура.

Идти было легко. Лев Степанович и Банников спросонья оказались медлительны и неуклюжи, — так Русаков думал, пока председатель не схватил его за рукав и, борясь с одышкой, не предупредил, что нужно соизмерять свою внезапную способность с реальными возможностями человеческого тела. Ну, и о спутниках тоже неплохо бы подумать. В конце концов, до Школьной даже вразвалочку максимум пятнадцать минут.

На детской площадке ничего не происходило. Две лавочки были заняты мамами и бабушками, карусели и горки — детьми. По дороге Русаков немного тренировался переключать глаза не до конца, а так, чтобы видеть понемногу одновременно тот и этот миры, и у него даже начало получаться. Дети в параллельном зрении представляли собой те же самые сферы, но перламутрово-белые, мерцающие, похожие на воздушные шары. В одной из этих сфер, расположенной на второй лавочке, просматривалась неровная серовато-зелёная клякса с шевелящимися краями.
И тут Русаков обнаружил, что предметы утратили имена. Он видел карусель, но потерял слово, которым она называлась. Видел рядом с собой невысокого парня с дредами, понимал, что это Шура Банников, но не мог даже мысленно произнести его имени. Клякса, если посмотреть немного сбоку, превращалась в утреннего толстого мальчика с телефоном. Её присутствие нужно было обозначить для Банникова и председателя, но до слов было никак не дотянуться. Он толкнул председателя в плечо, указал на мальчика, встретил непонимающий взгляд, каким-то невероятным усилием попал изнутри себя туда, где находилась речь, и сказал: «Подменыш».
Клякса вспыхнула яростным зелёным.

На возможность говорить ушли все силы, и зрение стало нормальным, человеческим, как раз в нужный момент, чтобы Русаков смог увидеть, как самый обыкновенный мальчик превращается… в другого, не менее обыкновенного мальчика. Расширяется рот, заостряется подбородок, становится тоньше шея, волосы линяют из тёмного в русый, проявляется загар, изменяются углы глаз, а цвет этих глаз из младенческой серой голубизны перетекает в дремучую зелень.
Женщина рядом с ним подскочила, как ужаленная, и заорала.
Мальчик дёрнулся и жалобно зашмыгал носом. На несколько секунд стало очень тихо. Подменыш огляделся по сторонам, вытер нос грязной рукой и разревелся уже всерьёз.
— Ты кто? — спросил Русаков.
— Я Гоша Кукушкин, — всхлипнул подменыш.
И тогда эта женщина — видимо, мать подменённого мальчика, — заголосила ещё страшнее, кинулась к председателю, вцепилась в него и стала требовать чего-то невразумительного, но крайне срочного. Русаков через пару минут слушания неразборчивых восклицаний понял, что Гоша Кукушкин притворялся её сыном, а сколько времени настоящий сын при этом находился у Кукушкиных, неизвестно. Идти к ним следовало немедленно.

— Ну, давай, — сказал председатель Русакову.
— Что?
— Веди на Кукушкин камень.
— Это где?
— Да какая разница?
— Стоп, — сказал Русаков. — Я же не местный. Вы сначала покажите, где этот камень, а там уже разберёмся.
— Миша, — удивился Лев Степанович, — откуда ж мы знаем, где? Он сегодня здесь, завтра там. Так что это твоё дело — показывать. И поторопись. Счёт буквально на минуты. Вот если б ты вчера утром смог Кукушкина разглядеть…
Русаков задумался секунды на две, а потом точно указал направление. Тут уже действительно стоило поторопиться.

— Кукушкин камень, — рассказал по дороге председатель, — обычный здоровенный камень, лежащий в лесу, но при этом постоянно немного перемещающийся. Он не то чтобы ползает, конечно, просто сегодня, действительно, здесь, а завтра уже там. За камнем находится экологическое поселение. Сектанты, что ли. Живут в лесу, молятся, в буквальном смысле, колесу. Отказываются от технических удобств, но достигают совершенства в обустройстве бытового комфорта экологичными методами. Все они с момента вступления в секту становятся по фамилии Кукушкины. Детей воспитывают сообща, гостей привечают радостно, в ночлеге и пище никому не отказывают, но со властями стараются не контактировать. Вообще-то у них там много интересного, взять хотя бы змеиные клады те же самые. Поэтому случаи, чтобы ребёнок из Заречного сбежал к Кукушкиным, были, и не раз. А вот наоборот — впервые. Даже интересно, что этому Гоше Кукушкину глянулось у нас. Но главное сейчас заключается в том, что мальчика, попавшего к Кукушкиным, — Митя Боголюбов его зовут, один ребёнок у матери, поздний, она не переживёт, если что, — надо срочно оттуда вытаскивать. Не то чтобы там ему могут навредить, и совершенно точно не хотят, но Кукушкин камень — сложная штука. Время рядом с ним идёт куда хочет. Бывает, что уйдёт пятилетним, вернётся через день, а ему сорок пять. У него-то с Кукушкиными целая жизнь прошла, и даже неплохая, может быть, но родителям каково? А ещё, тоже случается, ребёнок может там в рот потащить что-нибудь не то, засмотреться ночью на птичью дорогу, потрогать змеиный клад — и пиши пропало. Вернётся, а для него теперь манная каша, или картофельное пюре, или киндер-сюрприз — смертельный яд. Или воздух дышать не годится. Или аллергия на всё на свете. Вот тогда родителям приходится самим отводить ребёнка назад к Кукушкиным, чтобы оставался пускай и у них, но живой. Да что я тебе рассказываю, ты из нашего болота пил. Хреново было, да? Ну, так это, считай, цветочки. Дети вообще переносят хуже: кто выживет, иногда вырастает в такое, что лучше б и не выжил, прости господи.
Пока Лев Степанович рассказывал, дошли до самого Кукушкиного камня, и фантастический этот объект поразил Русакова тем, что представлял собой, действительно, самый обыкновенный большой замшелый камень. Как ни смотри на него, как ни переключай глаза, — обыкновенный большой замшелый камень. И всё тут.

Председатель достал из кармана круглый зелёный свисток и дунул в него крепко, от души. Русаков зажал уши руками, а все остальные никак не отреагировали, — из этого стало ясно, что свисток у Степаныча ультразвуковой. Прошло минуты две, и заросли в глубине леса зашевелились. Из них на белый свет явилась целая процессия: несколько мужчин довольно опасного, боевого вида; несколько вполне симпатичных женщин, пара детей и Митя Боголюбов. Митина мама тут же кинулась к нему, схватила его крепко, упала вместе с ним в траву и принялась рыдать в голос. Похудевший и загоревший Митя выглядел сконфуженно и осторожно гладил маму по голове.
Одна из женщин — видимо, тоже мама, — подошла к Гоше Кукушкину, взяла его за подбородок, внимательно заглянула в глаза и спросила:
— Тебе это как вообще в голову пришло?
Гоша пробормотал что-то стыдливое и невразумительное.
— Что?
— В танчики поиграть хотел, — сказал Гоша чуть громче.
Кукушкина-старшая отпустила сына и повернулась к гостям.
— Я даже не знаю, что сказать. Простите, пожалуйста.
— Сколько? — сквозь слёзы спросила Митина мама, и Кукушкина сразу её поняла.
— Шесть недель у нас прошло. Правда, простите.

Распрощались, успокоились. Русаков вывел всех на край леса, а потом свернул с председателем и Шурой на другую тропинку, по которой было ближе до Сорочьих дворов. Его немного удивляло, что Кукушкины для зареченцев — явление совершенно в порядке вещей. Конечно, их избегали, и по совершенно понятным причинам, но не полагали чем-то особенным, и это было трудно понять сразу.

Когда вошли в Заречное нижней дорогой мимо новых дач, Лев Степанович остановился, глубоко выдохнул, закинул в рот какую-то таблетку и удовлетворённо сказал: «Вот и делу конец».
— Повезло, — сказал Банников. Вид у него был измотанный.
Русаков посмотрел под ноги. Дорожная пыль в ином зрении имела явственный голубоватый оттенок. Земля была непривычно далеко и уплывала из-под ног. Он почему-то впервые ощутил высоту собственного роста, и это было неприятное ощущение.
— Вернуться можно было, ещё когда мы на край леса вышли, — издалека, с помехами, как из трубки старого телефона раздался голос Льва Степановича. — Держу, не бойся.
И, вместо того, чтобы помочь сесть в эту странную голубую пыль, резко крутанул его на месте. Как только поворот насчитал полных триста шестьдесят градусов, в ушах перестало звенеть и равновесие вернулось.
— Именно через левое плечо? — спросил Русаков. Это могло пригодиться в будущем.
— Да без разницы.

Было солнечно и почти по-летнему жарко. Объявились откуда-то Филимоновы-младшие с волейбольным мячом и предложили Русакову пойти с ними. Он попрощался с председателем и Банниковым и пошёл. Нужно было привыкнуть к ощущению (чувства — чувствами, но твёрдое знание возникло тотчас, стоило лишь подумать), что он может просто так сходить к Кукушкиным в гости. И ему ничего за это не будет.

https://users.livejournal.com/-raido/521756.html

Началось всё с того, что рано утром мама пошла за водой, а там Любовь Анатольевна на своих дурацких роликах. Нормальный человек разве станет кататься на роликах в половине седьмого утра? Особенно если человеку сорок восемь лет и он учительница математики?
Мама вернулась на взводе, безжалостно растолкала Ленку, наорала, перебудив весь дом, забрала ноутбук и заперла в своём столе. Потом был недолгий, но оживлённый семейный совет, на котором обсудили грядущую тройку в году по алгебре, четырежды прогулянную физику, скачанное из интернета сочинение, а заодно поведение ученицы восьмого «Б» Зайцевой Елены в целом. В результате у Ленки забрали ещё и смартфон, переставили карточку в старую папину нокию, сказали, что нужно жить реальной жизнью, и выгнали копать огород.

Реальная жизнь оказалась так себе. И проблема заключалась отнюдь не в огороде.
Во-первых, не пустили в Питер. Весь класс поехал на майские, а Ленка нет: родители сказали, дорого. Тем же вечером она подслушала, что деньги-то есть, просто мама не хочет отпускать её без присмотра.
Во-вторых, в прошлые выходные приезжала бабушка. На бабушкин визит Ленка возлагала огромные надежды: если ты видишь любимую внучку раз в год, а у внучки как раз на носу день рождения, то подарок должен существенно, материально выражать всю глубину любви и разлуки. Но бабушка два часа пытала её про учёбу, а потом подарила войлочную куколку размером с мизинец. Хорошенькую, конечно, но... Только после её отъезда Ленка поняла, что другого подарка не предусматривалось.
В-третьих, вспомнили про день рождения и ещё раз наорали. «Докатилась, двоечница, прогульщица, мы тебе наушники заказали, отменим заказ, двоечницам ничего не дарят, карманных денег больше не увидишь, на свадьбу к тёте Лизе не пойдёшь, с огорода ни ногой!»
Но всё это полбеды. Главная, настоящая беда была в том, что вчера Андрей написал очень непонятное сообщение и отключился, а теперь даже не посмотреть, выходил ли он в сеть с тех пор.

Мама разошлась не на шутку, но мамой от этого быть не перестала. В девять часов она строго и холодно, но всё же позвала Ленку завтракать. А потом, окинув взглядом фронт работ, сказала, что копать ей назначено, ладно уж, только до бака, а потом они с папой сами. Почуяв слабину, Ленка попыталась выпросить хоть пять минут в интернете. Но в ответ получила только нотацию о категорическом вреде виртуальности, о плохом примере, который она подаёт младшему брату, и о том, что когда наказание закончится, правила поведения в этом доме будут пересмотрены, а пребывание детей в сети строго регламентировано.
И день, не задавшийся с самого начала, окончательно покатился ко всем чертям.

Как назло, за всё утро, пока она торчала в огороде, мимо не прошло ни одного нужного человека. Только в начале двенадцатого за забором показался дядя Шура Банников, и Ленка тут же кинулась к нему.
— Дядь Шур! Подождите! Очень нужна ваша помощь! Вы куда сейчас?
— Как обычно, — уклончиво ответил Банников.
— А скажите Вере, чтобы пришла за мной, пожалуйста!
— Наказали? — дядя Шура, похоже, видел её насквозь.
Она промолчала. И так не ясно, что ли?
— Увижу — передам.

Огородные муки продолжались до полудня, а потом пришлось мыть полы и размечать по верёвочке ближние грядки. Мама накрасила ногти и с интонацией настоящей садистки заявила, что все домашние дела теперь на наказанной; ей даже можно было поверить. Но тут же отвлеклась, заулыбалась чему-то своему и сказала, что пора накрывать на стол.

Когда сели обедать, в калитку постучали. Ленка бросилась открывать — и тут же вернулась с расстроенным умоляющим лицом.
— Мам, там Вера с Таней пришли. Можно мне хотя бы на часик?..
— Тебе что-то непонятно из нашего утреннего разговора?
— Ну, мааам! Хочешь, я потом постираю? Хочешь, буду алгебру читать весь вечер?
— Да пусть погуляет, — неожиданно смягчился отец.
— Нет уж. Наказана — так наказана.
Мама сегодня была какая-то непробиваемая. Пришлось пускать в ход тяжёлую артиллерию.
— Тебе хорошо, — тихо сказала Ленка, заблестев покрасневшими глазами, — ты тёть Лизе можешь когда угодно позвонить, в гости к ней сходить можешь хоть сейчас, а мы с Верой…
— О, господи. Мало того, что прогульщица, ещё и шантажистка!
Ленка всхлипнула, и мама, бросив взгляд в окно, сказала: «Чтобы в пять была дома. Крайний срок».

Хотели было пойти к Таньке, но передумали из-за её бабушки. Если появиться возле Таниного дома в обеденное время, то непременно будет суп, второе, чай и пироги, просто невероятно вкусные пироги, их можно съесть хоть сто, а потом придёт лето и в купальник не влезешь. Хотели под старые ивы на слободке, но там уже затеяли шашлыки какие-то незнакомые дачники. Пришлось идти через всё Заречное в новые дворы, где можно было посидеть на мостках, не особенно опасаясь посторонних глаз.
Ленка первым делом попросила Таню дать ей войти в свой аккаунт и проверить сообщения, но там с вечера была тишина, и поднявшееся было настроение тут же свалилось обратно.
— Хочешь сигарету? — спросила Танька с видом опытного, знающего жизнь человека. — Очень расслабляет в таких случаях.
Ленка, конечно, отказалась, зато Вере вдруг стало любопытно. Она взяла сигарету, отвернулась от подруг, почти на цыпочках медленно прошла к самому краю мостков, замерла, пристально глядя куда-то вдаль, чиркнула зажигалкой, вдохнула — и потянулись тонкие струйки дыма из волос, из рукавов, из дырчатого кружева на подоле платья, как будто под одеждой Вера была сплошным решетом. Обернулась со слезящимися глазами и страшным разочарованием на лице и хрипло сказала: «Какая гадость, вообще не круто!»
Ещё одним неотъемлемым атрибутом крутости был джин-тоник «Ефремовский», вкусом напоминающий разведённый в лимонаде хвойный освежитель воздуха; Таня вчера ездила с отцом по магазинам и тайком купила две банки, но берегла их на выходные. «Хорошо, что только две», — с отвращением подумала Ленка. Будь её воля, ни за что не стала бы это пить. Но приходилось, потому что такова настоящая взрослая жизнь.

— Дай твои штуки посмотреть, — попросила Вера.
— Держи, — Ленка вытащила из рюкзака увесистую косметичку и со вздохом протянула подруге. Это был привычный, но иногда немного нервный ритуал. Кто мог подумать, что Вера станет такой сорокой? У неё даже уши раньше не были проколоты, ни одного колечка не было, а тут полюбила всё блестящее, красивое, металлическое, с камешками. Она особенно не наглела, изредка выпрашивала какой-нибудь незатейливый кулончик, фенечку или крупную бусину, но иногда ей по сердцу приходилась какая-нибудь любимая Ленкина вещь. И Ленка всегда отдавала. С тех самых пор, когда лучшая подруга, как ни в чём не бывало, постучалась в калитку и позвала её гулять — на девятый день после собственных похорон. Потому что как-то это нехорошо: сначала думать: «Я бы всё отдала, только бы ещё раз её увидеть!», а потом жадничать. На этот раз ей ничего, вроде бы, не приглянулось. Только взяла бабушкину войлочную куколку, покрутила в пальцах, одобрительно покачала головой.
— Я её готовой не видела, — сказала. — Наталья Егоровна так быстро всё раздаривает. Думала, покрасит её, а нет, и так хорошо.
— Это что вообще за хрень? — напрямую спросила Ленка.
— Это такие штуки, которые остаются после бабочек, — Вера всерьёз взялась объяснять. — Они прилетают и садятся на землю возле воды, а если подойти и спугнуть их, то остаётся такой как бы пепел, но если потрогать, то видно, что он весь из ниточек. Из него пряжу делают, вяжут, Наталья Егоровна вот валять научилась.
— Какие ещё бабочки?..
— Обыкновенные. Похожие на боярышниц, только крылья серые. Их ещё пепельницами зовут, но мне не нравится, я себе сразу представляю пепельницу с окурками, фу.
— Ага, я поняла, — разозлилась Ленка. — Бабуля занимается тем, что валяет какую-то хрень из какой-то херни, которая остаётся после бабочек. Ей больше заняться нечем?
— Вообще-то нечем особо. У нас время медленное, а дел мало. Я вот из бисера плету. Чего ты так бесишься, я не понимаю? Хорошо же сделано.

— Кончайте уже, — сказала Танька, — а то я опять вас слушаю и думаю, что сплю. Может, пойдём ещё куда-нибудь? Неохота смотреть на это уныние…
Вера снова подошла к краю мостков, остановилась над водой, где сначала почти до горизонта тянулись серые сухие тростники, а дальше качались жёлтые облака цветущей ветлы.
— Это самое красивое место в мире.
— Вот это болото?
— Да.
— Странные представления о красоте.
— Просто не все видят. Но некоторые… — Вера как будто со стороны заметила собственную улыбку, спрятала её, осеклась и замолчала.
— Интересненько, — обрадовалась Танька. — Пожалуйста, с этого места поподробнее о некоторых!
— Заткнись!
— Ага!
— Заткнись!

Наверняка поругались бы, если бы издалека, с болот, не полетела к новым дворам тарахтящая моторная лодка. Лодкой управлял дядя Шура Банников; заметив подруг, он заглушил мотор, бесшумно поравнялся с мостками и сказал: «Привет наказанным!». В лодке у него лежало десятка три почти одинаковых округлых камней.
— Запрягли работать на праздники, — с досадой пояснил он, — совести у них нет. Вер, а тебе передать просили: не вернёшься к восьми — будешь под домашним арестом до сентября. Весна, что ли: девки от рук поотбивались как одна. Могу тебя подвезти через пару часов, а?
— Спасибо, дядь Шур, я сама.
Когда Банников унёсся по воде дальше, Танька выразила недоумение: это кто же и каким образом может посадить Веру под домашний арест? Вера расстроилась, занервничала и объяснила, что она, вообще-то, тоже наказана. Но за что, говорить не захотела, а на вопрос, кто у них там заведует наказаниями, только пробормотала: «Да есть одна…»

И тут флегматичную Таньку прорвало. Прежде она старалась не слишком расспрашивать про «там»; Верины случайные рассказы её удивляли и тревожили. Но тот факт, что после смерти нельзя делать всё, что захочется, и даже, вероятно, существует некая система назначения и исполнения наказаний, разволновал Таньку совсем уже всерьёз. И все свои вопросы по этому поводу она выпалила за раз, в одном предложении, даже не переводя дыхания. «Но я же не знаю, как у тебя будет, — беспомощно отвечала Вера, — это даже слов таких нет, чтобы объяснить…». От волнения Танька растормошила подруг подняться от реки и гулять дальше, потому что некоторые вещи можно выслушивать только на ходу. Удалось выяснить, что всё у всех бывает крайне разнообразно, и что у пятнадцатилетней Веры Найдёновой в посмертии даже была работа, — постоянная, ответственная, серьёзная; но в чём именно заключались её обязанности, она наотрез отказывалась говорить. Зато было понятно, что нынешнее наказание как-то связано с этой её работой.

Долго ходили кругами, избегая Комсомольской улицы, чтобы случайно не наткнуться на Веркину маму. Вдова Найдёнова так обижалась, если Верка появлялась в Заречном не ради неё, что проще было вовсе не показываться на глаза. Несмотря на странный экзистенциальный статус, Вера была обычным подростком, и процесс её эмоциональной и социальной сепарации они с мамой проживали как по учебнику. А потом, к счастью, Таньке позвонила бабушка и срочно припахала её к каким-то домашним делам. И, когда она ушла, Лена напрямик спросила подругу: «Колись, что натворила!» — но добилась только уклончивого ответа: «Взяла чужое».
И зачем-то осуждающе сказала: «Ты маленькая, что ли, своего от чужого не отличать?».
— Это не всегда просто, — сказала Вера. И покосилась на Ленку с неожиданной весёлой искрой во взгляде, потянулась пальцами к серебряному кулону на шее — хрупкой точёной стрекозке. — Вот если бы ты мне не подарила эту стрекозу, я бы у тебя украла. Я могу. Не веришь?
И была в этот момент так хороша, так непохожа на себя обычную, тихую и скромную, что Ленка подумала: этот её некоторый, если не влюбится до потери памяти, будет просто дурак.

И, поддавшись порыву — когда-то у них было заведено рассказывать друг другу всё, — печально поведала, что Андрей ничего не пишет с вечера и что они, наверное, поссорятся. И как после этого жить, совершенно непонятно.
А Вера слушала, кивала, сочувственно вздыхала и уверяла, что у него могут быть какие-то важные причины не выходить на связь. Она не могла ничего знать про Андрея, потому что смерть не даровала всеведения, но от её утешений Ленке становилось всё легче и легче дышать. Так и шли по пыльной весенней улице, болтали про Андрея и ещё про всякое-разное, когда Верка вдруг замедлила шаг и попыталась укрыться за спиной подруги.
— Ты чего?
— Хочешь, покажу? — шёпотом спросила Вера.
— Что?
Вера так вспыхнула, что даже волосы затрещали. И выпалила почти беззвучной скороговоркой: «У колодца, с дядь Пашей Филимоновым».

У питьевого колодца, действительно, прилаживал на телегу тяжёлый бак Филимонов-старший, а какой-то длинный растрёпанный тип в очках тянул за цепь деревянную журавлиную шею, неловко взялся за ведро, вылил себе на ноги едва ли не половину воды и отступил назад с таким удивлением, как будто только узнал, что вода — мокрая. Ленка не удержалась, фыркнула и прикрыла рот рукой.
— С ума сошла? Ему же лет тридцать!
— Тридцать четыре.
— И он живой!
— Не очень.
— А он знает, что ты…
— Не твоё дело! Пойдём отсюда быстрее! Вот что, пойдём на слободку, проводишь меня? Меня же тоже наказали, домой надо…

Ленка ни разу не видела, как Вера уходит туда, к себе. Ей представлялось, что она должна истончиться до прозрачности, пропуская сквозь себя солнечный свет, расплыться в Ленкиных глазах, словно за пеленой горячих слёз, и исчезнуть. Но Вера обняла её — это было так, словно Ленку целиком завернули в тонкое одеяло из тополиного пуха и мягкого сквозняка, прошитое слабыми разрядами электричества. Попрощалась и полезла в прошлогодние тростники над ручьём. Там ещё было по колено грязи, и пробираться следом в тряпочных кроссовках было как-то глупо. Вера ещё немного шелестела тростниками, отдаляясь, а потом затихла. Ленка подошла к забору Генераловых, сбросила с пальцев колючую искру статики на металлическую сетку и отправилась домой.

Мама к вечеру совсем успокоилась и не настаивала на продолжении наказания. Так на неё действовала Вера: после каждой встречи с ней она некоторое время прощала своей живой дочери всё. Попросила только, в качестве достойного завершения трудовых подвигов, отнести утюг тёть Кристе Мартыновой, дачнице, в новые дворы. И Ленка пошла, хотя ноги давно уже гудели.

Новые дворы, несмотря на соседство с унылым болотом, на закате смотрелись неплохо. На мостках, где они с Верой и Танькой сидели совсем недавно, какие-то люди, совершенно чёрные против солнца, разливали на троих. Ленка отдала утюг тёть Кристе, не удержалась, наврала, что потеряла телефон, а интернета дома нет, и попросилась на минутку к компьютеру проверить сообщения. Андрей так ничего и не написал. Был в сети, но не написал. Ленка нерешительно подняла пальцы над клавиатурой и поняла, что не может спросить его, что случилось. Потому что вдруг самое плохое, и она ему больше не нравится? Нет, нет, лучше было не знать. Она вдруг почувствовала себя уставшей, несчастной и смертельно взрослой.

Люди на мостках расходились, — она узнала Антипова, дачника тёть Лизы, и дядю Юру Филимонова. Третий — тот самый, которого Вера показала ей у колодца, — остался. Стоял на краю мостков, не шевелясь, в точности как Вера сегодня. Ну, кто его знает, наверное, что-то такое в нём было, если со спины и против солнца. Хотя бы высокий. Сфотографировать бы, — подумала Ленка, — облака какие, тишина, красота. И вся картинка, уже вставшая перед глазами кадром, — красная полоска заката, серые непрозрачные облака, рябь на воде, заломленные стебли сухих тростников, резкие крылья стрижей, неподвижная человеческая фигура на мостках, — вдруг показалась не умиротворённой и тихой, а странно ранящей, тревожной и острой. «Нужно сказать ему, — подумалось, — а то что он стоит».
— Веры сегодня не будет, — сказала она, подойдя бесшумно, — её домой позвали.
— Что? — этот, незнакомый, обернулся.
— Извините. Я думала, вы её ждёте.
— Да нет, я просто так… — он смотрел на Ленку со снисходительным удивлением, словно на совсем маленького ребёнка.

И стало так странно, так жалко всего и вся, — себя, первым делом, и Верку, влюблённую дурочку, и этого человека почему-то тоже, что впору было разреветься, но внутренняя вода на этот раз оказалась непривычно тяжёлой и не хотела уходить через глаза. Но что-то всё равно нужно было делать с ней, и Ленка решила побежать домой со всех ног, чтобы расплескать её по дороге.

https://users.livejournal.com/-raido/521485.html

(похоже, самое время приводить в порядок кучу написанного за долгие годы, а то начинала когда-то редактировать и бросила. развлекательное чтение во время чумы, отпуск, который всегда с тобой, вот это вот всё; дальше будет быстрее. у меня тут 6 а.л. и процесс идёт. читать по тэгу, тексты пронумерованы, потом ещё что-нибудь придумаю, может быть.)

I

Вышли из автобуса и замешкались, словно забыли, куда идти. Майское Заречное было жёлтым, голым, солнечным, деревянным, и воздух в нём стоял такой чистый и звонкий, что у Антипова-старшего с непривычки закружилась голова. Зато Русаков, который всю дорогу клевал носом, сразу проснулся. Чиркнул зажигалкой, затянулся одной из своих нелепых кривых самокруток, вытащил из рюкзака небольшую фляжку, сделал глоток и предложил Антипову-старшему. Тот, понятное дело, не стал отказываться: после вчерашнего корпоратива было немного тяжеловато.
— Комсомольская, кажется, там, — Русаков неуверенно показал вниз по дороге.
— Там на повороте три тополя, один зелёный, а два лысые, — сказал Антипов.
— Тут везде тополя, и все ещё лысые.

Так и стояли бы в нерешительности, пересчитывая деревья, если бы по той стороне улицы не прошла женщина в плаще небесной голубизны. Женщина издалека была симпатичная, и стук её каблуков звучал так, будто кто-то играл на деревянных ложках. Друзья решили, что это хороший знак, и неспешно направились следом. Направлялась она, кажется, в нужную сторону, и при необходимости можно было догнать её и спросить, как пройти на Комсомольскую.
Знак и правда оказался хороший: незнакомка в голубом миновала перекрёсток, свернула малозаметной тропинкой мимо закрытого медпункта и вышла как раз куда, где всё уже было знакомо Русакову и Антипову-старшему. Они обогнали её из обыкновенного любопытства: очень уж хотелось увидеть её лицо. А увидев, остановились в некотором недоумении.

— Лен, ты, что ли? — неуверенно спросил Антипов.
— Простите? — прищурилась незнакомка.
— Лена? Найдёнова?
— Игорь? Вот это дела! Миша! Приехали? Так рано?
— Мы только на майские, потом в августе, как обычно… Лен, ну, ты даёшь. Тебя, как бы… это… не узнать. Замуж вышла, что ли?
— Да ну тебя, — усмехнулась Найдёнова. — Вы все вместе, с детьми? А Филимоновы?
— Да должны уже были подъехать. Мы чего на автобусе, собственно: пополнение у нас. Девочка. Дашкой назвали. Нику с детьми тёща повезла на машине, а мы с Михой своим ходом. Чуть не заблудились, представь себе.
— Это хорошо, что с детьми, — сказала Найдёнова, — у нас ярмарка завтра, им понравится. Миш, — она обернулась к Русакову, — извини, что я так спрашиваю сходу, но ты…
— Всё привёз, — он тряхнул рюкзаком, — не забыл.
— Молодец какой. Увидимся ещё, да? А я побегу, дел у меня сегодня… — и бодро застучала каблуками вдаль. Каблучки были небольшие, скромные, но очень Ленке шли.
— Ты чего ей привёз-то? — полюбопытствовал Антипов.
— Штуки всякие для рукоделия. Бисер, камни, разное там ещё. Обещал в том году.
— Она ещё и из бисера плетёт! Мих, а ты как думаешь, сколько ей лет?
Русаков предположил, что вряд ли больше тридцати пяти — тридцати семи. Странное дело, да, — сказал, — никогда бы не подумал.

Так и прошли остаток пути, обсуждая внезапную метаморфозу вдовы Найдёновой. И было что обсудить. Волосы, например. Кто бы мог подумать, что под её вечным глухим платком скрывается такая красота. И голубое было ей к лицу. И ноги у неё, оказывается, были очень даже.
— А и правильно, — одобрительно сказал Антипов, — молодая, видная, что ж ей, заживо себя похоронить? Мих, я же в том году правда думал, что ей лет пятьдесят.

Дошли — и сразу закрутилось. Антипова-старшая в доме укачивала дочку. Антиповы-младшие попрощались со строгой и чрезмерно заботливой бабушкой (то есть антиповской тёщей) и от избытка чувств немедленно подрались. Хозяйка дачи Елизавета громыхала чем-то в сарае и покрикивала оттуда, что скоро выйдет. Русаков со всеми поздоровался и пошёл искать председателя правления, чтобы взять ключи от своей развалюхи на Сорочьих дворах.

Антипов-старший решил немного перевести дух и присел на крыльцо. День предстоял тяжёлый. Был бы он один тут, так застелил бы раскладушку чем придётся, перекусил бы чем бог послал, а всё остальное время спал бы, сидел бы с мужиками на прудах под тихую зорьку; может, помог бы Елизавете по хозяйству, но точно уж не сегодня. А тут и вещи Антиповой-старшей, и детские вещи, Дашкина люлька, постельное бельё, и всё разобрать, и определиться, где кому спать, и сделать нормальный человеческий обед, и сходить к Филимоновым узнать, как они устроились, и Русакова навестить, а то он будет один скучать, а сам зайти постесняется.

Антипова-старшая вышла из дома с таинственной улыбкой. Тихо прикрыла за собой дверь, покосилась в сторону сарая, где громыхала Елизавета, посмотрела на мужа и сказала:
— Никогда не угадаешь!
— Чего она там делает?
— Откуда я знаю? Короче. Лизка у нас замуж выходит.
— За кого?
— А есть варианты?
— Что, за этого своего? За утопленника?
— Ну, без церковного брака, конечно, это у них никак не выйдет. Председатель их на Красную горку распишет, просто так, без церемоний. Так что имей в виду и обязательно поздравь. И Лизку, и Леонида Александровича тоже, если вдруг ночью встретишь.

А дальше всё пошло совсем не так тяжело, как представлялось поначалу Антипову. Ника сказала в дом не ходить, чтобы не разбудить ребёнка: еле уложила, ужас какой-то. Вещи уже почти разобраны, кровати застелены. Лизка, вон, хочет самовар ставить, пусть мальчики щепок поищут, — и Антиповы-младшие были отправлены копаться в поленнице. А Елизавета нашла, наконец, в сарае, что искала: резную деревянную колыбель, по бокам расписанную красными яблоками. Дед Елизаветин вырезал и сколотил её сорок лет назад, мать разрисовала, — смотрите, в сарае лежала, а почти как новая, — и сообща решили, что младенцу Дарье всяко будет лучше спаться в яблочной колыбели, чем в китайской люльке.

Лизка и прежде была недурна собой, — высокая, крупная, статная; не зря зареченские прозвали её императрицей Елизаветой, — а тут ещё похорошела. Вроде бы, и не похудела, и не поправилась, и не поменяла причёски; как и в том году, по-хозяйски командовала жильцами, беззлобно, но метко шутила, — но теперь словно светилась изнутри. Это, надо сказать, несколько удивило Антипова-старшего. Утопленник Леонид Александрович преданно и настойчиво добивался расположения Елизаветы уже почти два года, а она воспринимала его ухаживания равнодушно и даже с некоторой досадой. Надо же, ведь добился своего, полюбила его императрица; рассказать кому — не поверят. А Лизка всё протягивала руку, растопыривала пальцы, хвасталась. Первый перстень, старинный, золотой, с настоящим бриллиантом, она надела тогда случайно, не ведая ещё, что таким образом обручится с мертвяком. А второе кольцо Леонид Александрович поднял со дна лесного озера, чтобы Елизавета по правде, уже от чистого сердца, согласилась стать его женой. Тонкое, чёрное от времени, невзрачное на вид, совсем древнее; женщина, которая носила его много веков назад, собирала ягоды, сушила мох и молилась болотным птицам. И Елизавете вдруг показалось, что это очень романтично. А может быть, кровь отозвалась: были у императрицы прозрачные, как неспелые ягоды на солнце, зелёные мерянские глаза.

Что-то происходило непривычно сегодня, и Антипов-старший не сразу догадался, что. Он уже часа два как приехал, а Ника не пилила его, не упрекала и не возмущалась, что он не занят никаким важным делом. То ли её тоже коснулся мягкий зареченский воздух, то ли ей и вправду стоило почаще встречаться с тёщей: больше всего на свете Антипова-старшая боялась стать похожей на свою мать. Села рядом на крыльце, взъерошенная, в антиповской просторной рубашке, с погремушкой в кармане и пустышкой на прищепке у ворота, сказала: ты представляешь, у них завтра престольный праздник — раз, родительская суббота — два, ярмарка — три. Это же всё ужасно интересно, оно всё настоящее, понимаешь? А в соседнем Ефремове, сказала, умелец Анатолий Евграфович Тенишев пишет темперой сцены из жизни святых отшельников на спилах плакучей ивы. Съездим посмотреть? Лизка говорит, у председателя можно моторку взять, по воде быстрее.
В ней теперь как будто проступала давешняя, двадцатилетняя Ника, ещё не Антипова, третьекурсница истфака с мальчишеской стрижкой и непроизносимой польской фамилией. Антипов тогда любил её больше жизни, а теперь-то, что говорить, привык. Все сегодня были необыкновенно хороши — и Найдёнова, и Елизавета, и Антипова-старшая; весна катилась по свету солнечным шаром, и от этого ему, рассудительному и трезвому человеку, вдруг мягко и сладко затосковалось.

Семья Филимоновых пришла полным составом после обеда и заявила о намерении остаться у Антиповых, по меньшей мере, до ночи. Дача у них была расположена в низине, и если по августовской жаре это расценивалось как некоторое даже удобство, то сейчас обнаружилось, что весь двор залит водой по щиколотку, а кое-где и выше. Филимоновы-младшие были очень довольны этим обстоятельством, а старшие не очень.
Расположились во дворе, поставили самовар снова, разговорились о том о сём, начали было обсуждать новости, но после драматического восклицания Филимоновой-старшей: «Господи, ну где эти новости и где мы!» остановились. Филимонов-старший отметил одно интереснейшее обстоятельство: никому на работе он никогда не рассказывал про отпуск в Заречном, ограничиваясь скупым: «ездили с семьёй в деревню». Даже когда в прошлом году, аккурат тридцать первого августа, поймал леща почти на четыре килограмма и задокументировал его во всех возможных ракурсах, ни единому коллеге не показал фотографий.
— Правильно, — сказал Антипов-старший. — А то позавидуют ещё, приедут. А у нас тут императрица с утопленником. Объясняй им потом. Я тоже никому не говорю. Места, понимаешь ли, знать надо.

Елизавета сказала, что завтрашняя ярмарка уже обустраивается на слободке, и там уже можно купить что-нибудь интересное. Например, варенья из райских яблочек или леденцов детям. Рыба, опять же, копчёная, солёная черемша, настоечки, всё такое. Филимонов-старший сразу же отреагировал на настоечки и повлёк всех гулять. Тем более что младенец Дарья проснулась в плохом настроении и применила акустическое оружие против присутствующих. Дома осталась только Ника — такова была её сегодняшняя печальная судьба.

Ярмарка выглядела пока что так себе. Десяток складных остовов для завтрашних шатров, гладкий деревянный столб, по которому особо ловкие зареченцы могли добраться до подвешенных праздничных гостинцев (гостинцы ещё не висели, и столб смотрелся глупо). Мальчики отказались от леденцов, потому что давно уже выросли, а никто не заметил. А против настоек развоевалась Филимонова-старшая, поэтому территорию ярмарки мужчины покинули в слегка расстроенных чувствах. Дошли потихоньку до Сорочьих дворов и обнаружили там крайне растерянного Русакова. На чердаке его развалюхи свили гнездо то ли птицы, то ли летучие мыши, то ли вообще чёрт знает кто. Он хотел рассмотреть обитателей чердака повнимательнее, но из темноты на него злобно нашипели.

Филимонова-старшая забеспокоилась: мало ли, кто там вообще, вдруг они спустятся ночью, когда Миша ляжет спать, давайте позовём его ночевать у нас. Но Русаков логично рассудил, что развалюха давно уже стоит пустая, и если бы этим ребятам с чердака было комфортнее внизу, они бы там и обосновались. Это определённо не были осы, а других чердачных жильцов он не боялся, но с удовольствием отвлёкся от обустройства быта и пошёл со всеми гулять.
Догуляли и до новых дворов, где местные не жили, а одни только дачники; вышли на берег Гнилухи посмотреть, высоко ли в этом году стоит вода. Вода стояла высоко, по пояс сухим прибрежным тростникам, и на ней весело качались пустые чьи-то лодки. От дачников пахло дымом и шашлыками, от воды тянулся сырой сквозняк, и вообще к вечеру похолодало.

Елизавета сказала, что скоро будет большой костёр. Местная традиция: к ночи собираются ярмарочные, жгут костёр над прудами, а потом подтягиваются местные, и все гуляют. Филимонова-старшая не хотела возвращаться на ярмарку, опасаясь, что там будет много пьяных. Но младшие обоих семейств категорически потребовали пойти. Потому что, во-первых, костёр, во-вторых, большой. А они в этом году ещё не развели ни одного костра. И вообще, это совсем не то же самое, что презренный мангал во дворе.

Антипов-старший позвонил жене и узнал, что младенец Дарья наконец-то спит; да, совершенно как младенец. Что она тоже поспала и чувствует себя неплохо. Что не пойдёт на ярмарку, а будет готовить ужин и ждать всех. Всех, конечно: и своих, и Филимоновых, и Русакова; право слово, будто Антипову-старшую кто-то подменил.

А костёр запалили и впрямь здоровенный. Филимонов-старший видел такой только в детстве в пионерском лагере, а Антипов вообще никогда не видел. Чего тут удивляться: напилили по дворам сухостоя, сложили горкой — полыхнуло знатно и жарко. Пьяных было на удивление мало. Всерьёз поддат оказался только председатель правления Лев Степанович, но и тот вёл себя максимально прилично. Поцеловал руку Филимоновой-старшей, с выражением начал читать императрице Елизавете стихотворение Тютчева, запнулся на середине, долго вытаскивал из кармана цветную верёвку, похожую на поясок от халата, наконец вытащил и бросил в огонь. Елизавета тоже покидала в костёр разную ерунду из карманов и похихикала со Львом Степановичем. Ярмарочные люди уже поставили шатры, уже возились и шастали между ними с какими-то своими организационными делами. Понемногу подтягивались местные, было много детворы, образовалась даже небольшая толпа — и тут же в толпе этой разгулялись ярко одетые девицы с нарумяненными щеками, предлагая купить баранки и сахарные яблоки. Антипов-старший вспомнил, что всего-то сутки назад, в это же самое время, он сидел за столом с начальником отдела разработки численных методов и программного обеспечения, через силу употреблял посредственный коньяк и рассуждал о выборах украинского президента. Он купил снизку баранок, пожал руку кому-то обознавшемуся и почувствовал, что сегодня жизнь удалась не в пример вчерашнему.

Уходить не хотелось, несмотря на почти поздний уже час, но пришлось, потому что неуклюжий Русаков спалил штормовку. Он подбирался ближе и ближе боком к огню, так как всегда мёрз, и в итоге не уследил, как занялся рукав. Его ловко поймали совершенно чужие внимательные люди и освободили от горящей штормовки, но Русаков остался в одной футболке, а на улице было градусов восемь. Собрались обратно на Комсомольскую, взяли с собой председателя Льва Степановича: никому на ярмарке не хотелось слушать стихи, и поэтому у председателя был крайне несчастный вид, пришлось спасать его.

А дома — дня не прошло, как зелёная дачка на Комсомольской уже привычно чувствовалась домом — Ника бродила в тёмном саду с дочерью на руках, пахло дымом, и все вместе как-то скоро и слаженно установили во дворе мангал, обустроили ужин, оделись потеплее, сели кто где, — и жизнь стала хороша как никогда, и Лев Степанович разошёлся, как глухарь на току; и когда он читал, как женщина из полумрака глазами зыбкими глядит, Антипов чувствовал плывущий русалочий взгляд Ники и счастливо недоумевал: думал, что всё это кончилось, давно, в незабвенном студенчестве, — и вот вернулось, как драгоценный необъяснимый дар.

А потом пришла вода. Невысокая, сплошная, прозрачная. Первыми её заметили Филимоновы-младшие, а после них уже все остальные. Вода расширялась, растягивалась по двору, укрывая своим прозрачным телом сухую прошлогоднюю траву, и сразу кругом запахло майской землёй, мокрым лесом, рекой и жизнью. Ника промочила ноги и немного запаниковала, хотя и соглашалась со всеми, что вода тёплая.

— Это, — с гордостью сказал председатель Лев Степанович, — местный феномен. Он точнейшим образом поймал интонацию, которой следовало успокаивать Антипову-старшую. — Известен с середины восемнадцатого века, исследуется с восьмидесятых годов двадцатого. Упоминается в источниках как ведьмино половодье. Она сейчас уйдёт, Ника, не бойтесь так, — сказал он, — а завтра везде будет зелёная трава. Смотрите, уходит.
Филимонов-старший успел тайком купить вересковой настойки на меду и разделить с Антиповым-старшим под сенью ночных яблонь. Отличная была настойка, и соловьи кругом пели так, что с ума сойти.

II

Утром (хотя какое, к чёрту, утро, одиннадцать часов) Антипов-старший проснулся от негромкого, но требовательного стука в калитку. Оторвал себя от подушки, вышел во двор босиком, — трава, действительно, проклюнулась и даже немного подросла с ночи, — а там увидел, что Елизавета уже открыла, и во дворе стоят трое детишек. Две светлоголовых девочки в вербовых венках и стриженный под машинку ушастый малыш лет пяти.
— Вот, — как будто извиняясь, сказала Елизавета, — гости к вам.
— А мы младенчика посмотреть, — сказала одна из девочек.
Антипов-старший растерялся было, зато мальчишки Антиповы немедленно очаровались гостьями и пригласили их тихонько, на цыпочках, подняться на веранду, где маленькая Дашка дремала в колыбели, а бедная Антипова-старшая в кресле рядом спала мёртвым сном. Правда, она сразу проснулась, как только на веранду вошли.
Дети поднялись, действительно, на тишайших цыпочках, и пару минут разглядывали Дашку, а потом вручили Антиповой-старшей маленькую деревянную лошадку и серую глиняную окарину в форме птички. Антипова-старшая, большая поклонница живых традиций, пришла в восторг. Тем более что девочки были — загляденье.
Императрица Елизавета тем временем собрала для гостей большой пакет разнообразных сладостей. Антипов отметил, что в этот пакет входят, по большей части, вредные штуки с химическими красителями и гидрогенизированными жирами, но благоразумно решил промолчать.
— Вы же Басовы, да? А к кому же приехали? — спросила Елизавета у девочек, — Николай-то умер осенью.
— Мы ни к кому, — сказали они почти хором, — мы на ярмарке работаем.
— Молодцы какие! А это у нас кто такой маленький?
— А это Петя Генералов.
— Вырос как, — тихо сказала Елизавета. И как-то быстро, неожиданно выпроводила гостей. Расстроилась, что ли. Или плохо себя почувствовала. Такое странное у неё было лицо. У неё всё время менялось настроение из-за предстоящей свадьбы, и Антипов не удивился.

Проснувшаяся Ника потребовала семейного выхода на ярмарку при полном параде. С момента приезда в Заречное всё окружающее её как будто развлекало и воодушевляло, и Антипов-старший был искренне рад этому. Перекусили по-скорому, умылись, оделись и вышли за калитку. Мальчики причёсанные, Антипов побритый, бесшумно ступающий, со спящей Дашкой на руках; Ника в длинном шерстяном платье, в лёгкой курточке, с плетёной корзинкой для покупок. Зашли за Филимоновыми, разбудили Русакова, прибыли на ярмарку, дай бог, к часу дня.

А там уже творилось. Там приехали. Из Ефремова, из Марьина, ещё бог весть откуда, — на слободке было не протолкнуться. Разноцветные брезентовые шатры трепетали на майском ветру, продавались свежие ватрушки, и глиняная посуда, и вязаные и деревянные игрушки, и соленья в разноцветных банках, и советские значки и фарфоровые селёдочницы, и ещё бог знает что. Председатель Лев Степанович официально открывал ярмарку в сопровождении супруги. Супруга была моложе лет на тридцать и невероятно похожа на актрису Мордюкову в юности.
— Ты глянь, — сказал Филимонов-старший Антипову-старшему, — девка — огонь. Сейчас таких не делают. Чего она в нём нашла?
Что-то такое в ней было, несомненно. Кинематографическая, советская, ныне позабытая уже красота: суровое вдохновенное лицо, чёрные глаза и косы, крепко приталенное платье весёлого ситчика под безразмерной стройотрядовской курткой. Строго, хорошо поставленным голосом, она перечислила, что зареченцы могут приобрести на ярмарке и где именно.

Услышав о специальной секции для рыболовов и туристов, Русаков потерял волю и молча двинулся туда. Антипов пошёл следом и неожиданно по дороге узнал, что Русаков, во-первых, говорил со Львом Степановичем о том, чтобы выкупить свои шесть соток с развалюхой, во-вторых, увольняется в конце июля. Первое было неожиданно, второе вполне объяснимо. Не с русаковскими мозгами сидеть на такой мизерной зарплате, с одной стороны, с другой — он, почитай, весь год то болел, то откровенно филонил. И пока Антипов размышлял, как бы поточнее спросить его и выяснить причины таких серьёзных решений, рыбацко-туристский шатёр уже сиял цветными блеснами, уже висели на специальных стойках отличные рюкзаки, уже разложены были ножи с деревянными и оплетёнными кожей рукоятями, и всё это великолепие не торопился купить почему-то никто. Только один совсем старенький дед в синем берете и коричневой брезентовой куртке, похожий одновременно на художника и заслуженного учёного, въедливо торговался с продавцом за какую-то особенную фляжку.
— Дедушка? — вдруг неуверенно спросил Русаков.
— Миша?
Русаков был так растерян, что начал заикаться и путать слова, и Антипов решил тактично удалиться. У всех, в конце концов, разные отношения с родственниками. Ту же Нику взять, хотя бы. На первый взгляд, они с матерью душа в душу. А приглядеться внимательнее — раскрываются такие бездны, что не дай бог.

Все потерялись. Антипов позвонил Филимоновым, и оказалось, что они поехали с кем-то кататься на катере. Позвонил Нике, но у неё работал автоответчик. Одному на ярмарке было скучно, он прошёлся ещё туда и обратно, а потом неспешно побрёл домой. Не надо было бросать Нику с Дашкой на руках. Обиделась, наверное. Сидит, наверное, дома, жалуется Елизавете.

Но когда он прошёл Комсомольскую почти до конца, то увидел, что Ника стоит немного вниз по улице, почти целиком утонув в голом кусте черёмухи возле найдёновского забора. Ему показалось, что Антипова-старшая разглядывает что-то в середине куста — гусеницу, может быть, или майского жука, она всегда любила их разглядывать, — но потом увидел напряжённый наклон головы и вздрагивающие плечи и поторопился подойти ближе. За кустом была щель меж досок забора, Ника смотрела в неё, зажимая рот руками, и рыдала так, как будто сейчас умрёт. К этому Антипову-старшему было не привыкать. Дашке только одиннадцатого мая исполнялось три месяца. Что у Ники творилось с гормонами, нервами и всем прочим, он не мог почувствовать, конечно, но относительно представлял себе и временами глубоко сопереживал. Подошёл, обнял Антипову-старшую, она не стала выворачиваться из объятий, это было уже хорошо.

Найдёновский двор был чисто выметен, грядки под зелень уже вскопаны, обрезаны сухие ветки, — вопреки обыкновенному Ленкиному беспорядку. Сама Ленка сидела на качелях во дворе с маленькой светловолосой девушкой и старательно переплетала ей косу.
— Это ж Верка, — узнал Антипов, — чудная такая девка, помнишь? Гуляет всё время поздно, куда родители смотрят. На прудах её встречали сколько раз. Ну, чего ты ревёшь-то, скажи? Праздник у людей, а она ревёт.
— Вера — дочка Ленкина, — всхлипнула Антипова. — Утонула она. На этих самых прудах, три года назад. Двенадцать было. Большая какая стала. Игорь, не дай бог… — и заревела вдвое горше.
«Ты что несёшь?» — хотел было возмутиться Антипов, но тут же — с необыкновенной ясностью — понял всё. И родителей Елизаветы (не надо, не надо, они в гости заходить не будут, только на ярмарку приедут), и двойняшек Басовых — прошлым летом кто-то рассказывал, пошли в лес и пропали в семьдесят первом году, и молодую жену Льва Степановича, и даже внезапного дедушку Русакова.
— Пойдём домой, — заторопился он, — пойдём скорее.
И, действительно, отвёл Нику домой, сказал ей ложиться спать, взял укачивать Дашку, ходить и думать.
Думал он, в первую очередь, о том, что надо поговорить со Львом Степановичем. Заречное далеко от МКАДа. Земля недорогая. Если купить здесь дом, что будет? Если открыть тот обшарпанный тяжёлый сундук на балконе, на который он третий год не может смотреть. Если взять оттуда поясок, рукавицу или платок, пахнущий детством, смертью и нафталином, и бросить в высокий майский костёр…Сможет тогда мама приехать на ярмарку, или как?

Вечером снова пришли Филимоновы, и Русаков, и Лев Степанович, и всё было как будто хорошо, даже Филимонова-старшая не возражала против настойки на можжевельнике. Только в голове у Антипова стоял такой глухой неразборчивый шум, что настойка была бы уже лишней. И спать уже было не лечь, — во дворе говорили нарочито тихо, чтобы не побеспокоить Нику и Дашку, и этот шёпот был особенно мучителен. Поэтому он даже обрадовался, когда в калитку постучали, хотя все пришли и никого не ждали уже.

Там была Вера Найдёнова. С прозрачным светлым лицом и белым льном волос, почти светящаяся в сумерках, принаряженная, в кружевной шали поверх курточки, с красивыми бисерными серьгами в ушах.
Как я сразу не понял, что она мёртвая, — удивился Антипов, — вон, какая бледная…
— Ты к нам, Вера? — спросил он ласково. Было неудобно: он понятия не имел, как правильно разговаривать с мертвецами.
Вера опустила глаза и вспыхнула. От подбородка до лба — сначала пятнами, потом сплошным горячим румянцем, и вся её бледность исчезла.
— А Миша Русаков у вас? — почти шёпотом спросила она.
— У нас, конечно, — весело сказал Русаков из-за спины Антипова, — пойдём смотреть, что я тебе привёз.

Дальше Антипов не помнил.
Наутро от ярмарки не было ни следа, — съехали ночью, не оставив после себя ни малейшего мусора, молодцы.
Вдова Найдёнова сидела у себя на крыльце в обычном своём застиранном платье, старой телогрейке и чёрном платке. Прихлёбывала кофе из большой кружки и лениво щёлкала клавишами ноутбука.
Ника вышла из дома и сказала, что наконец-то выспалась.
У Русакова в саду зацвела черёмуха.
Больше ничего особенного в это утро не случилось.

https://users.livejournal.com/-raido/521368.html

Я тут ещё неделю назад сходила в адские бездны народного творчества фанфиков и обещала Саше написать много, но напишу мало. Лексикон определяет как человека, так и сообщество. Там, где определяют собственное состояние преимущественно выражениями «мне додали» и «мне недодали», мне печально и скучно, например. И я не хочу там ничего исследовать, проехали.

У меня внезапно образовалось Пророчество о Гибриде, извините за неровный почерк.

На стыке двух культур: той, где требующие всегда правы, потому что клиенты и потребители, и той, где требующим всегда должны, потому что у них лапки, родилось чудовище.

Вот, собственно, и всё.

https://users.livejournal.com/-raido/520972.html

Как была великим мастером забивания на всё, так и осталась, ага. Пропустила публикацию в польском журнале VariArt; знала о ней, но всё думала, что вот, пройдёт время, pdf вывесят, а может быть, и на бумаге увижу. И как-то внезапно оказалось, что времени прошло пять лет. Pdf, конечно, давным-давно висит.

Совсем не знаю польского языка, но Кшиштоф чудесно говорит на русском, и я очень благодарна ему, ну, вот так, с опозданием…




(по клику страницы открываются в полный размер)
текст на русском

https://users.livejournal.com/-raido/520956.html

Штучка такая пробная, сложно сказать зачем, хотелось посмотреть, как это будет выглядеть, но в процессе я решила заняться в будущем подделкой инопланетных артефактов и теперь немного опасаюсь, это же наверняка незаконно.

https://users.livejournal.com/-raido/520681.html

Печально, да: нашему дурацкому чатику осталась одна встреча в следующее воскресенье, а я успела привыкнуть. В сетях только и разговоров, что об океане; мне будет всего этого не хватать.
Такая странная тоска, словно разъезжаемся из пионерского лагеря. Договорились не обмениваться личными данными и не раскрывать имён и контактов; сохранить некоторые вещи неизменными и драгоценными можно только посредством утраты. Встретимся в Рождество. Я знаю только Сашку и Мэттью, прочие — буквы на экране. Если кто-нибудь из них куда-нибудь пропадёт до конца года, я так и не узнаю, куда и отчего.

Поразительно, что двумя месяцами этого вдохновенного безумия мы обязаны человеку, который героически решил бросить пить прямо 31 декабря, но не мог пойти к анонимным алкоголикам, потому что атеист. Решил отвлечься, ругая Чибнелла в хорошей компании; и компания оказалась слишком хороша, чтобы бессмысленно возводить хулу на дежурного по Вселенной и обсуждать его легитимность. И я даже не знаю, как этого человека зовут на самом деле. Мы чертовски много обсуждали зависимости, религию, вину и ответственность из-за этого; и оказалось, что мне были очень нужны все эти обсуждения. И предельно упрощённый английский, на котором велась половина бесед, тоже был нужен, потому что это такой синтетический психотерапевтический способ высказывания, отличающийся от привычного. Сказать именно то, что хочешь, когда у тебя есть десятая доля от обычных средств выражения, — это вполне себе вызов.

Вообще, вот что странно: у меня неплохая прогностическая способность, но я почему-то упустила очевидное. Место, в которое могут прийти все желающие, перестаёт быть убежищем. Двадцать лет назад даже в голову не могло прийти, что однажды моим убежищем снова станет реальная жизнь. Да ещё шесть-семь лет назад не могло. Слепое пятно вовлечённости в события, вероятно. И поэтому ощущение убежища в виртуальности — слегка ностальгическое.

Ещё не разошлись, но уже страшно жаль. Это словно покинуть чудесный корабль, чтобы он не разбился о повседневность. Что ему сделается, впрочем, в спящем режиме на орбите; дождётся нас, наверное.

https://users.livejournal.com/-raido/520244.html

Вот чего я не хотела знать с самого утра, оказывается: не проверяла сообщений, не могла заставить себя зайти в фейсбук. Умер Саша Петрушкин.


Никогда, наверное, — в силу множества разниц — мы не могли бы стать друзьями или собеседниками надолго; но какие же чудные попутчики вышли из нас несколько раз, и сколько раз потом, обмениваясь дежурными поздравлениями, утверждали, что скоро обязательно встретимся где-нибудь ещё, далеко от дома, у чёрта на куличках; и даже теперь — отчего бы нет.

Так притворялся деревенским самородком, наглядевшимся в звёздную прорубь, и так — одновременно — из него сквозило всемирное. Его любили. Это очень правильно, что его любили. Как-то раз, бестолковой, незнакомой, торопливой и нетрезвой компанией, мы обшаривали карманы и смешно рассчитывались друг с другом — за вино, хлеб, яблоки и янтарь, и Саша, замучившийся ждать нас, сказал: «Забейте уже и подарите друг другу это всё!», и тут же подметил, что окажись в этом списке даров какие-нибудь обыденные вещи — не стал бы предлагать, но тут такие долги, которым не стыдно быть дарами.

Мы однажды страшно поспорили — и сошлись на том, что не искать разумного замысла там, где есть очевидная закономерность, и не искать справедливости там, где есть любовь, — это одно и то же. Ну, почти. Наверное. Не факт. Но.

«Любили» в прошедшем времени, но здесь кругом — руку протяни сквозь сеть — те, кто целую жизнь были рядом, и сейчас - любят его. В настоящем, страшном и пустом настоящем. И я не знаю, что правильно было бы сказать им, потому что мы все говорим на таком сложном, странном, изменчивом языке, в котором нет устоявшейся формулы утраты.

https://users.livejournal.com/-raido/520094.html

Лента фейсбука — для разнообразия, наверное, — выкинула сегодня множество удивительных вещей. Если я её долго игнорирую, она начинает вести себя лучше; возможно, этого демона можно немного приручить.

Так вот, она выкинула, а у меня потребность фиксировать красивое. Или страшное, ещё не знаю, потому что иногда не обладаю даром различения.

Иногда человек говорит «не хочу быть здесь», подразумевая «хочу развлечься» или «хочу на ручки». И оказывается, в том или ином смысле, не здесь. Потому что просил и его услышали. Только всё это разные истории и разная цена исполнения желаний. За «не хочу быть здесь» запросто можно через некоторое время оказаться у того же корыта, только разбитого. И это будет адекватной ценой.

Выбираешься такой на свет после чудной ночи танцев и душевных разговоров с абсолютными единомышленниками, а на свете сто лет прошло. И стоишь, как дурак, с кнопочной нокией и ключами от давно снесённого дома в кармане. И это ещё версия-лайт, потому что ночь — была, и ты после неё уже слегка не ты, и всё в любом случае должно было измениться. Версия-хард — это когда возвращаешься домой, уверенный, что просто прогулялся под звёздами, а потом всю оставшуюся жизнь просыпаешься в слезах неизвестно из-за чего, мелькающего на самом краю сновиденной памяти. Потому что эти ребята тебя, не умеющего нормально формулировать, пожалели и оставили прежним — ну, такое у них представление о жалости, например.

А иногда человек упрямо твердит: «хочу развлечься», «хочу на ручки» — не видя звезды в своём глазу, неисцелимой метки беглеца. И его развлекают и берут на ручки, а всё не то. Без вывода, упаси боже; зафиксировать ровно так — достаточно.

https://users.livejournal.com/-raido/519871.html

Воспитанные дети никогда не суют палец в пирог; гугл, переведи это.
Мы не обращаемся друг к другу «товарищ» или «камрад»: это шутка.

Собеседник-репетитор, обнаруживший мой журнал и штурмовавший его при помощи гугл-переводчика, утверждает, что беглая аристократка, работающая в магазине, — это американская девушка. Мне, как иностранке, простительно не различать таких тонкостей. Британская леди может недостойно выражаться и писать с ошибками, но её папа ни за что не будет тайком, и особенно стыдливо, подсовывать ей деньги в карман пальто. Он не лорд, он разбогатевший в сороковые годы промышленник, давно приучившийся вести себя степенно и даже чопорно, но так и не избывший неловкости и суетливости в отношении денег.
Вот же безобразие: и не пофантазируешь толком в присутствии эксперта.

Начиналось всё обыденно. Мы договорились обсуждать повседневные вещи: общественный транспорт, кулинарию и домашних животных, например, чтобы взаимно совершенствовать разговорный язык. Договорились — и тут Мэтью принялся рассказывать, что корабли поколений должны проектировать архитекторы, потому что основные элементы их конструкции будут заимствованы у соборов, мостов и телебашен. Потом мы обсуждали возможность мучительной смерти из-за употребления в пищу закрученных в неправильную сторону инопланетных белков.

Подозреваю, что это и были те самые разговоры про общественный транспорт и кулинарию. И уже с некоторым нетерпением жду обсуждения домашних животных.

https://users.livejournal.com/-raido/519532.html

Подсмотрела такую историю, что не могу не рассказать.

Незначительный, казалось бы, эпизод из жизни дамы, внимательно разглядывающей тяжёлые, вычурные, вызывающе неаккуратные перстни в художественном салоне. Все вместе они — ужас и безвкусица, зато один такой — несомненная фишка. Главное — правильно выбрать.

Дело было двадцать лет назад или больше: она увязалась на летнюю практику за любовью всей своей жизни. Мальчик был дивно хорош, атлетически сложен и старше на два курса: с выгоревшими на солнце кудрями, в линялой брезентовой ветровке, с гитарой и сандаловыми чётками, обмотанными вокруг запястья. И вот жара, рыжая трава, пронзительно синее небо, геометрический лабиринт раскопа, и пахнет отчего-то картошкой и дачей, и она такая взрослая, такая счастливая, у поцелуев вкус дешёвого портвейна, а по ночам цикады. На третью или четвёртую ночь она рыдает в рукав какой-то малознакомой Олесе с четвёртого курса, захлёбывается тем же самым портвейном пополам со слезами, умирает от ненависти, стыда и понимания, что мужики — козлы. А теперь даже не помнит этого, как не помнит, Лёша это был, или Саша, или вообще Анатолий: он взвешен памятью, найден лёгким и отпущен по ветру, как пёрышко.

Перебирает перстни, а потом извиняется, что отняла время: она совсем не носит колец, никогда. Почему? Да кто его знает… Не носится как-то. За окном в это время фантастический кавардак: то метель, то солнце, то снежный сумрак, то голубое с розовым. Но я готова поклясться, что когда по её лицу скользнула холодноватая серая тень, дело было не в снежной туче. Как будто нежить подошла тайком и потрогала.

Она вообще не помнит, как недоумевала: «И вот это — "хорошо сохранившееся?" фу, меня тошнит!», как спрашивала, почему у черепа отваливается челюсть, как давали подержать хрупкие, чёрные и зелёные, мгновенно нагревающиеся от прикосновения кольца. Не помнит, но представляет глубоко внутри себя, подальше от сознания, как этот перстень лет через триста — что ему сделается — снимут с того, что было когда-то её рукой.

«Почему ты не придумала её сразу археологом?» — спрашивает Саша.
Вероятно, потому, что археологам подобные переживания не свойственны: наоборот, они нередко жалеют, что изотопный анализ не позволит как следует потроллить потомков.

*
Виноват во всём, конечно, Булгаков. «Театральный роман» — гениальная книга, потому что в двенадцать лет я вычитала из неё, что так можно. «Он убил некогда друга на дуэли в Пятигорске, — думал я, — и теперь этот друг приходит к нему по ночам, кивает при луне у окна головою».
А Саша помнит из него гармошку и кровь на снегу; я — нет. Перечитывала, искала, нашла: «...я хотел, чтобы услышали, как страшно поет гармоника на мосту, когда на снегу под луной расплывается кровавое пятно». И оказалось, что я тоже помню, но думала, что это Блок и, разумеется, стихи.

Удивительно: откуда вообще берутся люди, которые приходят не столько рассказать историю, сколько разрешить: «Так можно рассказывать»?

https://users.livejournal.com/-raido/519225.html

Шарфиками и украшениями в магазине по соседству заведует молодая леди: такая безмятежная и прямая, с удивительно чистым лицом и красивыми руками. Всегда сложная укладка, всегда эффектно расположенный на плечах палантин, иногда жемчужная нитка на шее, иногда рядом, прямо на витрине, дымящаяся чашечка на блюдце, тончайший фарфор. Будто бы упрямая наследница старинного рода решила начать независимую жизнь, рассорилась со всеми и теперь работает обыкновенной продавщицей. А по субботам к молодой леди, наверное, тайком приезжает папа в старомодном, но бесконечно дорогом костюме-тройке и обречённо идёт с ней в ближайшую забегаловку пить дешёвый кофе и есть пиццу. И, расставаясь, стыдливо подсовывает в карман её пальто сложенные купюры с портретом королевы: на хороший чай и жемчуг, и туфельки нужны, опять же.

Мы с Сашей давно её приметили, пока приглядывались ко всем этим девочковым сокровищам. А сегодня зашли — отступать некуда, у хозяйки нашего клуба акварелистов-неудачников скоро день рождения, ей жизненно необходим шёлковый платок с ласточками. И пока мы искали его среди разноцветных россыпей, в магазин величественно вплыли две очаровательные особы, несомненно, тоже леди: в чистом сиянии юности, в элегантных пальто, с великолепными осанками. Увидев их, наша беглая аристократка ослепительно улыбнулась и сказала: «Здорово, девки, чё насчёт вечера-то? Не решили? Чё вы тормозные такие, рожайте скорей!»

Мы синхронно поглядели на двери: если бы как раз сейчас её пожелал навестить папа и услышал, его сердце оказалось бы разбито. Потом вспомнили, что сегодня не суббота. Повезло.

https://users.livejournal.com/-raido/519011.html

Незадолго до нового года написала в фейсбуке невинный совершенно пост. Что-то в духе: «Посмотрела «Шерлока», а все уже давным-давно посмотрели и обсудили. Понравилось».

И вдруг малознакомая интеллигентная женщина — словом с ней не перекинулись за годы взаимного чтения, лайка друг другу не обронили — пришла ко мне в личку и как-то жутко, неожиданно, по-базарному нахамила. Из-под вот этой своей аватарки с лицом университетской дамы в умных очках. Ей-то не понравилось, расстроило её, завяли помидоры и зачахли эдельвейсы, и я отчего-то должна была разделить с авторами фильма ответственность за её пошатнувшееся душевное равновесие. «Ваш Санта нагадил мне в дымоход!», где-то так.

А я совершенно не умею на такое реагировать. Это же придётся проявить свою настоящую далеко не безобидную сущность и откусить хамке голову. Я же эстет, а голова ей идёт. Так вот сижу и молчу на всякий случай. Потому что тенденция, однако. Нет-нет, чёрта с два, наши не сдаются. А не понаписать ли мне в жж всякого, сколько хватит пороху.

*
Дочь камрада Александры в очередной раз выслушала историю, как она в детстве боялась медведика, и так терпеливо, так снисходительно сказала: «Мама, ну сколько можно объяснять! Я его не боялась. Я им пугала».

*
Говорили с камрадом Александрой о фанфиках. Ничего не могу с собой поделать: из всей этой нежной, психоаналитической, сказочной продукции ценю только юмористическую. Но Саша пронзительный лирик, она думает, что это такой глупый и беспомощный язык, на котором люди сообщают, чего им не хватает больше всего на свете. Принесла вот на хвосте, что среди фанфикеров крайне популярен сюжет «Демон Кроули очень любил детей». Размышляли, не вариация ли это на тему «Тёмный Властелин играет в снежки с возлюбленными учениками».

Спрашивает: неужели тебя не цепляет вот такое, когда мрачное инфернальное существо трогательно возится с детишками?
Нет, говорю, совершенно.

Палюсь, конечно, страшным образом. Цепляет ещё как, но в реальности. В той части реальности, которая сплошь состоит из историй.
Где ты дитя неразумное во власти страхов и фантазий, не умеющее отличить первого от второго. И как-то подспудно знаешь, что страхи эти — детские. Из тех, что выдумываешь себе побояться, а потом веришь. И уже начинаешь мечтать о клубе анонимных инфантилов, где можно честно сказать: «Здравствуйте, меня зовут не скажу как, мне скоро сорок лет, и я одинаково боюсь смерти, бессмертия и жизни». А ещё лучше — мечтать о волшебнике, который придёт и разберётся со всем этим. Ни в коем случае не добром, потому что доброму с детской мучительной выдумкой нипочём не справиться.

Он и приходит, чокнутый поэт, прикидывающийся умным троллем, и называет все твои страхи по именам, и словно бы верит в них, и так драматично подставляется, будто случайно проговорившись — я, дескать, боюсь того же самого. И начинается абсурдное развлечение с открыванием ящика Шрёдингера по очереди, даже соревнование, у кого там окажется кракозябра кракозябристей, а ещё интересно, живая или дохлая.
А потом в этом чёртовом ящике проваливается дно, и в зыбкой темноте под ним начинает обретать форму настоящий, невыносимый, неименуемый страх. Тот самый, за симуляцию смирения с которым тебе дают почётный значок взрослого человека. И ты — с восторгом неодиночества перед этим страхом — подначиваешь всемогущего волшебника: «Ну, давай, вломи ему!». И ждёшь сказки в духе: «Дорогие мои детишечки… Однажды умерла тётенька… Ужасной смертью во всех точках времени и пространства… Двенадцать миллиардов раз».

А волшебник почему-то молчит. Оглядываешься, а на нём лица нет.
И ты больше не тот в этой комнате, кто боится больше всех. Психотерапевтично, чёрт побери.

*
Вообще есть разум, есть сердце, а есть тараканы. Бывает, что сердцем не чувствуешь решительно ничего, головой прекрасно понимаешь, как и зачем всё это сделано, а тараканы увидели более крупных собратьев и теперь хотят властвовать внутри тебя безраздельно; влюбились, что ли.

https://users.livejournal.com/-raido/518782.html

переведи на свой древесный безыскусный
прозрачные стволы, печальные ряды.
река сама себе сквозь высохшее русло
поёт о призраке воды.

переведи на свой дремучий бесполезный
холодные леса, пустые корабли,
мерцание слюды, вкрапление железа,
глухую дрожь земли.

переведи слова — и прошлые, и эти:
когда среди зимы становится теплей,
голодному огню напуганные дети
несут вчерашний хлеб.

переведи для них — темно и нераздельно —
движение светил, безмолвие планет.
они опять не спят. и нету колыбельной,
и колыбели нет.

https://users.livejournal.com/-raido/518568.html