Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Гнеденко А. М, Гнеденко В. М. «За други своя или все о казачестве»

Уралец ростом не велик, зато плотен, широк в плечах; вообще это народ был красивый, здоровый, кроме того, живой, деловитый и гостеприимный. От них пахло старинною Русью. На службе они кротки, послушны, в бою храбры, в походах выносливы на удив¬ленье. Морозов уралец не боится, потому что мороз "крепит"; жары тоже не боится: пар костей не ломит; а воды или сырости - еще того меньше, потому что сызмала привык по своему промыслу во¬зиться в воде. В своих привычках казаки наблюдали простоту. Они по целым годам не пробовали ни осетрины, ни севрюжины или бе¬лужины - товар этот дорог. Правда, хозяйки варили дома черную рыбу, и то по временам, когда разрешается лов. В постные дни хлебают пустые щи да кашицу; в скоромные - резали баранов, ели каймак, т.е. упаренное густое молоко; в поход брали пшеничные хлебцы с запеченными яйцами: "кокурками" называются. И в сво¬их обычаях казаки наблюдали святую старину. Старые казаки никогда у себя не божатся, помня заповедь - не поминай имя Божие всуе, а говорят "ей-ей", "ни-ни"; не скажут "спасибо", а "спаси тя Христос". Входя в избу, останавливаются на пороге и говорят: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!" как это принято в монастырях или скитах. Затем выжидают ответного "Аминь!" При встрече с незнакомым, уральцы спрашивали: "Чьи вы?" - Распространенные русские имена редко встречались на Урале: там давали имя того святого, которого празднуют за седьмицу до рождения. Этот обычай строго соблюдался.
Если казак походом или в какое другое время нарушал дедовский обычай, то утешал себя тем, что родительницы замолят его грех. Так называлось все женское население. Казачки строго хранили свято-отеческие предания. Они отлично знали церковную службу, хозяйничали, ткали шелковые поярки, шили сарафаны, вязали чулки; других работ не было: все ведь кроме рыбы и скота, было покупное. Девушки у них были стыдливы и скромны; любимое их развлечение "синчик", или первый лед, на котором можно скользить в нарядных башмачках, выставив вперед ножку; при этом они шумят, кричат, хохочут до упаду. Девушкам приданого не давали; напротив, жених должен был по уговору выдать родителям невесты "кладку", т.е. денежную помощь, в размере от 50 до 200 рублей, смотря по состоянию. Этот хороший обычай велся с той поры, когда казаков было больше, чем невест. И дети казаков росли так же, как росли их деды » отцы. С десяти годов они пасут табуны или ездят на рыбную ловлю. Следуя берегом, мальчуган выставит какой-нибудь отметный знак и перекликается с отцом, чтобы тот мог во всякое время найти свою повозку или сани. И голодать приучались мальчишки с детства. Летом жуют от жажды свинцовую кульку: это холодит; зимой закусывают снежком. Солодковый корень, водяные орехи ("челим"), лебеда, птичьи яйца, даже земляной хлеб - вот чем пропитывается казаченок по несколько дней сряду, попадая в беду. Но зато мальчуган всегда должен был быть опоясан ( На поясе обычно была написана молитва "Живый в помощи Вышнего"); который же распояшется или потеряет пояс, того мать больно прибьет.
Самый большой праздник на Урале, когда в город вступали полки, возвратившиеся с дальнего похода. Родительницы выехали навстречу из всех низовых станиц, усеяли всю дорогу от города верст на 10; вынесли узелки, мешочки, скляницы, штофчики, суцемы - все это, чтобы накормить, напоить голодных. Вот, в стороне от всех стоит древняя старушка, повязанная черным китайчатым платком, держит в руках узелок и бутылочку, кланяется низенько, спрашивает: "Подгорнов, родные мои, где Маркиан?" - сзади, матушка, сзади!" - Идет вторая сотня. - "Где же Маркиан Елисеевич Подгорнов, спаси вас Христос и помилуй, где Подгорнов?" - "Сзади!" - говорят. Идет 3-я сотня: тот же привет, тот же ответ. Идет и последняя сотня, прошел последний взвод, а ответ все тот же: "Сзади, бабушка!" Когда и обоз проходил, то казаки, хявая назад головою, говорили: "Там, сзади, родная!" Тут только Старуха догадалась, что осиротела навеки. Ударилась она оземь, завопила страшным голосом и билась, пока казаки не подняли ее бережно и не свели домой.
Службу уральцы отправляли не по очереди, а "подмогой", что считали для себя более выгодным, потому что так бедный казак NOT поправиться. Войсковое правление ежегодно делало денежную раскладку, сколько причитается на каждого казака "подножных";
Оно же их собирало и выдавало поступающим на службу по охоте, "охотникам". Те, которые шли в армейские полки, получали Меньше, примерно 200 руб., в гвардейский эскадрон больше, на¬пример, 250 рублей. Если казак по бедности не может внести подможных, он остается в "нетчиках", а ища через 2 или 3, когда за ним накопится этих "нетчиковых" денег, его зачисляют прямо на службу, при чем вычитают из его подмоги всю накопившуюся не¬доимку. Однако, ни один казак, будучи в служилом возрасте, т.е. между 21 и 35-ю годами, не мог постоянно откупаться от службы; он обязан был прослужить, по крайней мере, хотя бы один год. Богатые казаки поступали в уральскую учебную сотню, где они
отбывали службу в один год, на своих харчах и квартире, а все остальные шли на 3 года в полки. Это так называемые "обязательные", обязаны прослужить. В случае призыва всего войска поднимались все казаки, способные носить оружие.
Уральцы по преимуществу были народом промысловым и вели свое дело не порознь, а сообща, всем войском. Точно также и земля принадлежала всему войску, наделов не было; даже луга находились в общем, пользовании. Войсковое правление назначало день, когда начаться покосу, чаще всего на 1 июня. Каждый казак выбирал себе любое местечко, и в ночь они уже все были на своих местах. Как только покажется солнышко, подается знак, по которому казаки начинали обкашивать свои участки. Вся трудность заключается в том, чтобы не захватить больше своих сил. Работали шибко, отрывались только затем, чтобы испить воды, потому что к закату солнца дело кончается, каждый должен обкосить свой участок. Если бы кто вздумал косить раньше урочного дня того, вовсе лишают покоса. Такое же правило и насчет рыбной ловли, все равно, хоть бы нарушитель поймал одну рыбу. Было три поры улова: зимний, весенний и осенний.
Урал замерз; снежная пелена покрыла необозримую степь. В воздухе тихо, морозно. За 8 верст от Уральска, в назначенный день, собрались все казаки, каждый с длинным багром, подбагренником и пашней; у каждого лошадь, сани, под присмотром кого-либо из семейных. Казаки стоят у берега и ждут сигнала: они намечают в это время места. Морозный воздух вздрогнул: грянула сигнальная пушка. В тот же миг все бросаются стремглав на реку;
каждый пробивает прорубь, поддевает багром рыбу и, чтобы она не сорвалась, подхватывает ее малым багром, или подбагренником. Почти каждый удар дает добычу; особенно в хорошем месте. Поглядите, вон дюжий казак: даже упарился, несмотря на то, что в одной рубахе! В три маха он просек лед, забагрил рыбу и теперь кричит, точно его режут: "Ой, братцы, помогите! Не вытащу белуги, сила не берет... Скорей, скорей!" - По этому зову бросился к нему один из артельных, живо подбагрил, помог вытащить рыбу на лед. Казаки всегда действуют артелью, человека по 3-4, по 5-6, иногда и больше; где красная рыба зимует, замечается еще с осени, когда рыба ложится. Тысячи рыболовов толкутся на таком месте, в кусочки искрошат лед, иной раза три в воде по шею побывает - ничего! Другой изловчится да на комочке льда приспособится так и плывет к берегу; рыба у него привязана к ногам, в руках и зубах рыболовная снасть. Покончив на том месте, артели спускаются вниз по реке, продолжая ловлю таким же порядком.
Летняя и осенняя ловли продолжаются по шести недель и, самой собой разумеется, на лодках. Опять целое войско вышло, точно на войну. На тесной и быстрой реке толпятся тысячи бударок, негдe яблоку упасть, не то что вынуть сети. Казаки плавают попарно, вытаскивают рыбу, "чекушат" (оглушают) и сваливают в бударки. Тут, кажется, все друг друга передушат, передавят и до вечера не доживут: крик, шум, брань, суматоха на воде, как в самой жаркой рукопашной. Бударки трещат, казаки, стоя в них, чуть не клюют носом воды - вот все потонут! Ничуть не бывало. Все живы, здоровы, разойдутся, а с рассветом опять то же самое начнут на следующем рубеже, - и так вплоть до низовых станиц. Саратовские и московские купцы следили с берега да готовили денежки: по вечерам обыкновенно бывала разделка. Это осенний лов.
И на летний лов есть свои законы, свои правила, от которых прежде, бывало, никто не смел отступить под страхом строгой кары. Старые казаки, все равно как истые охотники, оживляются, когда речь зайдет о рыбе: у них глаза разгораются, брови двигаются, высокий лоб сияет. У такого не дрогнула бы рука приколоть всякого, вздумавшего напоить скот из Урала во время хода рыбы. Рыба тот же зверь, шума и людей боится: уйдет, а там ищи ее!"
И море не страшно казаку. Он хаживал по нему с детства, только из Гурьева в Астрахань, но и дальше, в глубь, куда казаки пускались часто на бударках за лебедями; от них - пух, перья. Как истые моряки, казаки умеют лавировать, бороться с бурями, приспособлять снасти. Особенно славятся гурьевцы. Этот ни за что не расстанется с морем, с которым он сроднился, без которого жить не может; от моря гурьевец богатеет. Как бы в отместку за все благодеяния, сердитое море нередко лишало казака последней копейки, делало нищим, пускало по миру; мало того, подчас оно втянет его в середину и там, на просторе, играет его жизнью. Морской зимний промысел носил название "аханнаго", от слова " ахан" - сеть.
На льду Урала, в виду своих домов, собралось все население Гурьева - казаки, семейные, работники-киргизы. Идет тихий говор, прощаются матери с сыновьями, жены с мужьями; разлука долгая, дальняя: кто знает, что может случиться? В животе и смерти Бог волен. Атаман подал знак. Промышленники перекрестились: "Прощайте, родные, молитесь Богу!" и расселись по саням. Взвились, полетели добрые кони; загудел под санями лед, раздались веселые, удалые песни. Примерно через час аханщики в устье Урала; это от Гурьева 14 верст. Тут, в виду пустынного моря они останавливаются, чтобы запастись топливом, поздороваться с батюшкой "Синим морем" да выпить про его бурную милость чарку водки. Отсюда казаки, погутарив, разъезжаются в разные стороны: одни едут вправо, другие влево, а третьи, самые зажиточные, - прямо в открытое море, искать добычи в глуби. У них и снасти лучше, у них лошадей и работников больше. Впереди едет вожак; он ведет за собой всех прочих, выверяя путь по компасу, который у него, как и у всех рыболовов, всегда за пазухой. Устье Урала, недавно шумное, сейчас опустело; осталось лишь трое саней: то старик Чиров, сидя на облучке пригорюнился. Он забыл взять с собой образ Николая Угодника, который сопровождал его и на аральском море, и в Киргизской степи, и на Мангышлаке - везде, где старик побывал на своем долгом веку. Этот образ спас жизнь его родителю, когда под Анапой турок выстрелил в него из пищали почти в упор; басурманская пуля, попав в образ, разлепешилась. Жутко стало старику, и он услал за образом киргиза-работника.
Далеко от берегов остановились казаки шумным табором; по средине табора разбили кибитку. Из нее скоро вышел атаман и, по старинному обычаю, предложил бросить жребий, кому каким участком владеть. Билеты положили в шапку, прикрыли платком, после чего каждый казак подходил поочереди и вынимал жребий: какой номер, такой, значит, ему достался и участок. В минуту сделали во льду прорубь и воткнули туда сноп камыша. От этой точки в глубь моря провели по компасу две линии, или два "бакена", обозначив их вехами, - один правее, другой левее; по ним уж располагаются казаки, как кому выпало по жребию. В середине же, между бакенами, никто ле может поставить свою сеть, потому что этим путем идет в Урал рыба. В бакенах тоже свой порядок: казаку положено ставить 50 сетей, офицеру 100, генералу 150. Здесь опасности нет, и снасть сохраняется в целости; на глуби же можно погибнуть в один час, в одну минуту. Чтобы собраться на глубь, казак должен обзавестись не менее как четырьмя лошадьми. В Гурьеве были семейства, которые выезжали на 20-30-ти лошадях. Казаки едут верст за 50 от берега. Там артели расстаются, каждая выбирает себе любое местечко, иные уезжают еще дальше. На избранном месте ставят войлочные кибитки, "кошары"; их окружают санями, к саням привязывают лошадей, укрытых попонами. И люди и лошади одинаково приучены переносить все невзгоды среди пустынного моря, где гуляют-бушуют суровые ветры, кружатся снежные вихри, где небо и земля скрываются из глаз на многие дни. Лошади, вместо воды, довольствуются снегом или мелко истолченным льдом. С утра до вечера промышленники ходят по рядам своих аханов, подтянувшиx под ледяной корой, и пересматривают, не запуталась ли где рыба. Если попадет, например. Белуга в 20 или 35 пудов, то уж вытаскивают ее лошадью. Попадались белуги и в 50 пудов( Т.е. по 800 кг. ). Казаку, выехавшему на десяти лошадях, надо поймать 500 пудов рыбы, чтобы хорошо заработать.
Прошло б недель, как аханщики покинули свои дома. На вольных водах они рыбачили на глубине четырех сажен; дальше, по совету атамана, не заходили, но рыба ловилась тут плохо, в бакенах лучше. Они уже помышляли, выбрав аханы, ехать домой, как вдруг в половине февраля сильным южным ветром взломало лед, почти вплоть до устьев Урала; не успели еще аханщики Опомниться, как ветер завернул от севера, и их разнесло, рассеяло по морю на льдинах. Более двухсот человек казаков и киргизов плыли от родных берегов'. Это было в 1843 году. Не было семьи, где бы не тосковали по своим родичам. О помощи и думать нечего: дожди лили каждый день, лед на Урале совсем пропал; правда, у морского берега еще держался, но такой рыхлый, что по нему не ступить. Аханщики бедовали ужасно. Вот плывет небольшая артель Затворникова, молодого казака 22-х лет; с ним 4 киргиза, 2 казачьих подростка да двое русских рабочих. Льдина им попалась одинокая и после двух недель до того искрошилась, так измельчала, стала погружаться; аханщики стояли на ней по щиколотку в такой крайности Затворников столкнул 5 лошадей. Бедные животные не сразу утонули. Плывя возле льдины, они вскидывали нее ноги и жалобно ржали. Затворников в сердцах схватил полено, стал бить своих лошадей по головам - и жалость и злоба paзом им овладели. Но это мало помогло: льдина час от часу исчезлa, вешнее солнце уже в ту пору жарко пригревало. Затворников бодрился сам и ободрял своих горемычных товарищей, которые вы-ли навзрыд или, припав ко льдине, лежали точно мертвые; киргизы, сидя по временам вздыхали, повторяя шепотом "Алла! Алла! ".
Наступила ночь, 20-я по счету; хлеба оставалось всего 2 мешка. Когда рассвело, у Затворникова защемило на сердце; он почуял, что это последний день в его жизни; солнце выходило румяное, горячее; стаи птиц вились около исчезающей льдины; по временам
ее окружали тюлени, глядевшие с завистью: им так хотелось по¬греться на солнышке. Кругом - чисто, как зеркало, ни льдинки, ни какой другой приметы; аханщиков несло в неведомую глубь. Затворников сдвинул все сани, связал их веревками, в надежде хоть сколько-нибудь продержаться на таком ненадежном плоту. Последний овес, какой еще оставался, он рассыпал и подпустил к нему лошадей, чтобы они насытились вдоволь перед концом жизни. Бедные твари понюхали овес, но есть не стали. Передернуло Затворникова. "Ну, думает, близко смерть... успеть бы покаяться?"... Вдруг у него в глазах что-то мелькнуло, точно черное пятнышко; всматривается - оно все ближе, ближе... Наконец, он ясно различает троих людей и лошадь - тоже плывут на льдине. - "Видно такие же горемыки!" - подумал Затворников, махнув в ту сторону рукой. Действительно, то был казак Курбетев с мальчиком и киргизом.
Судьба свела страдальцев и, к счастью Затворникова, потому что он сейчас же перешел на льдину Курбетева, которая была гораздо крепче. Мало этого, Курбетев сейчас же надоумил делать бурдюки. В несколько часов лошадей не стало: на место их явились бурдюки. Аханщики надули их воздухом, на подобие пузырей, потом подвязали их под сани, по 2 бурдюка на каждые. Едва успели сладить с этой работой, как льдина Курбетева изломалась на мелкие кусочки. Тогда аханщики расселись по саням, взялись за оглобли, лошадиные лопатки, служившие им вместо весел, и повернули лицом в родимую сторону. По временам они выходили на встречные льдины, гце отдыхали или пополняли бурдюки воздухом после чего снова садились на свои плоты. Однажды навстречу им попалась Льдина, на которой стояли сани с привязанной лошадью. Аханщики, придержавши льдину, хотели было снять их, но к удивлению своему увидели, что на дне саней сидит скрючившийся человек. Застигнутый в расплох и отбитый от людей, старик, верно, умер с голоду. "Царство тебе небесное, добрый старик!" - сказали аханщики перекрестивши труп. На их глазах льдина его столкнулась с другой, немного побольше: сначала пошли ко дну лошадь, потом сани с покойником. Морская пучина скрыла их навеки.
Судьба артелей была разная. Блуждая по морю изо дня в день, то под дождем, то под жгучими лучами солнца, аханщики подавали о себе знаки. Днем они поднимали вверх шесты, на которых развевалась рогожа или кошма, а ночью делали маяки с огнем, для чего на самый конец шеста втыкали тюленью шкуру с жиром, немного пониже - пук зажженной мочалы. Жир таял и каплями падал на мочалу, отчего последняя еще больше разгоралась, но горела плавно, медленно, все равно как светильня. От нечего делать, аханщики били на льдинах тюленей, заготовляли бурдюки, весла; остальное время лежали по своим кошарам или выглядывали астраханцев. Эти добрые люди уже не раз выручали из беды казаков, свозил» их на своих промысловых судах или в Астрахань, или в Гурьев, смотря куда ближе.
Еще пять дней плавала артель Затворникова и Курбетева. Вечер кружил по морю их утлые плоты, мало повинующиеся жалкому подобию весел. Наконец, на шестой день наши аханщики Повстречали судно тюленьих промышленников. Астраханцы немедленно доставили их в Гурьев. "Слава Богу", - говорили обрадованные гурьевцы, - "Уж коли Затворников выплелся, так другие и подавно должны выехать".

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Гнеденко А. М, Гнеденко В. М. «За други своя или все о казачестве»

УРАЛ - ЗОЛОТОЕ ДНО,
СЕРЕБРЯНА ПОКРЫШКА

Откуда родом яицкие (уральские) казаки.
Одно из двух: или "любо" или "не любо". Пророчество старца об уральском казачестве, "Экспедиции" удалых атаманов в Хиву и чем они закончились.
Кем ставился город Гурьев.
Подвиг легендарного Рыжечки и злосчастие Бековича.
Как казак Новинский избежал хивинского плена, или почему Петр I дал ему другую фамилию. Оренбургский край и Уральские линии.
Трагедия на Зеленовском форпосте, или как казак.
Скоробогатов отомстил за убийство дочери.
О том, как десяток казаков умел охладить сотню киргизов.
Вооружение, наряд и кони у уральцев.
Преследование, засада и счастливое избавление от неминуемой смерти казаков Ефремова. Хозяйство и образ жизни уральцев. Знаменитый бой под Иканом.


"...Прочь кидайте всякие юбки, берите одно толь¬ко оружие, коли попадется доброе, да червонцы или серебро, потому что они емкого свойства и пригодятся во всяком случае..." "Да порядку держитесь, панове, больше всего... Пьяница в походе недостоин христианского погре-бения."
Н.В.Гоголь

О начале яицкого войска сказывают так. Когда буйная вольница больно расшумелась, когда на Волге не стало от нее ни прохода ни проезда, царь Иван Васильевич Грозный выслал своего стольника Ивана Мурашкина истребить в корне разбойничьи ватаги, очистить водный путь на Астрахань. В те поры трое атаманов сошлись и стали думу думать, куда им скрыться от царского гнева? Одна ватага, с Ермаком Тимофеевичем, потянула на север, скрылась на Каму, откуда после была выряжена на завоевание Сибири; другая спустилась вниз, вышла морем в Терек, где осела навсегда, а третья укрылась подальше, на реку Яик, или нынешний Урал, который также приютил их навсегда. Надо думать, казаки не сразу осели. Прошло не мало времени, пока они огляделись, ознакомились с новыми местами. А край был богатый. Величаво текла до самого моря многоводная река, обильная рыбой: осетрами, белугой, севрюгой, стерлядью, шипами... Поемные луга и островки покрывались ежегодно густой сочной травой; в зарослях камыша, особенно вблизи морского прибрежья, скрывались выдры, бобры, кабаны; из пернатых налетали сюда дикие гуси, птица-баба, лебеди. По сказанию первые поселенцы построили себе городок там, где р. Рубежная впадает в Яик. Как только прошел по Руси слух, что открылось новое h убежище, войско быстро умножалось пришельцами с Дона, Волги, Кубани. Кроме казаков, людей вольных, сюда шли царские стрельцы, посадские люди, пушкари, набежали валахи, калмыки, татары, мордва, чуваши, киргизы; между пленными попадались шведы, финны, турки, поляки и немцы. Сюда шел народ ловкий, смелый, храбрый и гордый.
На Руси удальство никогда не переводилось; вольная казацкая жизнь чудилась многим во сне и на яву, а между тем, на всем лежал строгий запрет. Там же, за ее рубежом, каждый был сам себе господин. Войсковой атаман исполнял только волю народную; есаулы считались лишь его помощниками. Все дела решались в казачьем кругу, на площади - то по призыву колокола (в случае спешки) то по особому торжественному созыву. Вот в Яицком городке выехал на богато убранном коне войсковой есаул в карма¬зинном зипуне, в широких парчевых шароварах; на голове у него нахлобучена высокая баранья шапка с острым малиновым верхом, сбоку висит сабля кривая в турецкой оправе из чистого серебра;
в правой руке держит он жезл посеребренный. Подобно немецкому герольду, оповещающему торжество всенародное, есаул останавливается на каждом перекрестке и богатырски выкрикивает: "Послушайте, атаманы-молодцы, все яицкое войско! Не пейте, зелена вина - ни дарового, ни купленного; заутро круг будет!" - В назначенный день собрались казаки с трезвыми головами к войсковой избе. Вышел войсковой атаман, как подобает его сану, окруженный старшинами походными атаманами,* есаулами. Вступил он в середину круга, означенного перильцами, снял шапку, положил к ногам насеку, низко поклонился на все четыре стороны и стал речь держать: "Любо ли вам это, атаманы-молодцы, или нет? -спросил он под конец. - Любо, любо!" - крикнули казаки в один голос. Бывало и так, что одни кричат: "любо", другие "нелюбо!" Тут атаман подаст знак, и казаки разойдутся на два лагеря: где больше голов, так и порешат. Виноватого также судили в кругу, при чем наказывали только такие преступления, от которых был войску убыток или же падало на него бесчестье - воровство, измена, трусость в бою; преступления, совершенные на стороне, не считались за таковые. Казнили так же, как и на Дону: в мешок да в воду. Владение войсковыми угодьями всегда было общественное; каждый может селиться, заводить свое хозяйство, где ему угодно; но на рыбный промысел, как главную статью дохода, казаки выработали строгие правила. Скота у них тогда не было: хлеба не сеяли вовсе. Хлеб, вино, провизию казаки покупали в поволжских городах, преимущественно в Самаре, или же меняли на рыбу у приезжих купцов. Свинец, порох, оружие - получали из казны. Многие женились, обзаводились семьями: в этом никогда не было запрета. Как и везде в старинной Руси, казачки вели жизнь тихую, уединенную, тогда как мужья любили щеголять оружием, одеждой, проводили дни в забавах, по ночам предавались разгулу. "Подобно орлам поднебесным, прадеды" уральцев перепархивали с места на место; жили там, где присели, где казалось им вольготнее - сегодня на Яике, завтра - на взморье". Удаль и жажда наживы увлекали яицких казаков на "промыслы". Они "промышляли" на Синем море, "промышляли" над ближними и дальними соседями. Ногаи не знали, где и как укрыть от казаков свой скот, лошадей, своих жен и домашнюю рухлядь. Им не было покоя ни днем, ни ночью, ни летом, ни зимой. Мирные потомки некогда сильной, воинственной Золотой орды, наконец, не выдержали: собрались от мала до велика и осадили Яицкий городок. Казаков было мало, ордынцев много. Они каждый день ходили на приступ. Сохранилось сказание, что в последние дни осады казаки заряжали свои деревянные пушки костями. Взят ли был ногаями городок или нет, про то неизвестно, но только казаки его покинули. Перед тем, как строиться на новом месте, они повстречали на Яике древнего, благолепного старца в белом клобуке, с крестом на лбу; плыл он в лодочке, пригребая на одно весельце. - "Отче святой, спросили у него казаки, поздоровавшись: задумали мы перенести город на другое место. Начинать ли нам это дело? Дай совет". Старец спросил, куда они хотят - перенести город. Казаки указали на Чаган-реку. - "Не был я на том месте, ответил старец, а знаю, что оно к поселению удобно. Только ведайте, чады, на том месте будут у вас трусы, мятежи, кровопролитные брани и всякие сумятицы; одно время появится между вами такой набеглый царь( Емелька Пугачев.) ... Вот из-за него много крови прольется, много горечи вы примете. А там, со временем, все замолкнет, и вы узрите спокой".
- "Ничего, святой отче", - сказали казаки. Нам и прежде говаривали: "На крови-де Яик зачался, на крови-де и кончится. - Ты только благослови нас, отче!"
- "Бог вас благословит!" - сказал старец, осенил их крестом, да и поплыл путем-дорогой.
Спохватились казаки, что забыли спросить старца, кто он таков. Повернули назад, догнали уж в море и спрашивают: "Прости нас, отче, давя мы не спросили тебя, кто ты такой? Поведай нам". - "Алексей, митрополит!"( Святитель московский, соратник и современник Сергия Радонежского.) - говорит старец. В ту же секунду от воды поднялось густое облако, скрывшее и лодку и святителя. Казаки пришли в ужас неописанный; когда же они опомнились, то облако рассеялось, но ни старца, ни лодки больше не видели.
Казаки поставили новый город, который ныне известен под именем Уральска. Обратились они к царю, и царь Михаил Федорович, призрел на их нужды, выдал им грамоту "на владение рекою Яиком, с сущими при ней реки, и притоки, и со всеми угодьями от вершин той реки и до устья", с дозволением "набираться на житье вольными людьми". Однако казаки не уберегли царской грамоты, говорят, она сгорела. Вообще, старые казаки мало думали о своем будущем; не закрепили своей грамоты, как следовало, знаками, чем в последствии воспользовались кочевавшие с ними по соседству разные народы - калмыки, киргизы. Хватились уральцы за ум, да уж было поздно. К этой ранней поре относятся смелые набеги в Хиву, о сказочности которой ходила молва. Там, говорили, богатства не меряны, не считаны, много золота, камней драгоценных, девиц пригожих. Атаман Нечай составил ватагу в 500 человек и двинулся вверх по Яику. Это было около 1600 года. Переправившись через реку, атаман собрал круг. Все были согласны изведать дальний путь, лишь дьяк, приставленный к письменной части, уговаривал казаков вернуться домой. Казаки так осерчали, что тут же повесили несчастного дьяка, отчего и сами горы стали с тех пор прозываться Дьяковы.
Безводною и безлюдною степью казаки дошли до Хивы. Хана в ту пору не было дома, он где-то воевал. Казаки заняли город, поделили между собой добычу и стали пировать. Атаман взял себе в жены самую красивую из жен хана. Между тем пришла весть о приближении хивинцев. Казаки после долгих сборов покинули столицу, но двигались медленно, таща за собой огромную добычу. На переправе через Сыр-Дарью хивинцы их догнали. Завязался бой, кровавый, стремительный - обе стороны дрались ожесточились. Хивинцы, можно сказать, задавили небольшую горсть казаков. Пал атаман в битве, но прежде заколол свою жену; вслед за ним полегли все его подвижники; уцелело человека 3-4, не больше: они то и принесли печальную весть на берега Яика.
По следам Нечая пошел атаман Шамай туда же, в Хиву. Двигался он осторожно с опаской. Перезимовав на Илеке, атаман тронулся дальше с наступлением весны и хотя с большими трудностями, но добрался до Сыр-Дарьи. Дальше путь был незнаком, никто не знал дороги. Тогда казаки захватили силой несколько калмыков. Чтобы вернуть пленных проводников, кочевники пустились на хитрость выслали двух человек под видом охотников, а сами сели в засаду. Шамай и еще несколько казаков погнались за калмыками, те бросились на утек и навели их на засаду. Тут они все и попались. Пытались, было, калмыки разменяться пленными, но казаки не согласились: "Атаманов у нас много, а без вождей нам нельзя" - и отправились дальше. На берегах Аральского моря казакам опять довелось зимовать. Тут, в голодных песках, постигла их такая нужда, что они поели сначала своих лошадей, потом принялись один за другого. Наконец, пришли в такое отчаяние, что решились лучше сдаться хивинцам. Там, в цепях и вечной работе, сносили удальцы свою "горемычну" долю, а Шамая с товарищами калмыки привезли на размен.
Более верную добычу давало синее море Хвалынское (т.е. Каспийское.) . Около устья Яика, по "островам морским да по буграм черневым" проживали наездом "казаки-лыцари", самые удалые, заправилы всему войску. Они знали здесь каждый островок, каждый заливчик;
они же водили казачьи челны на синее море, и беда грозила встречному купцу, промышленнику, знатному гостю или посланнику. В укромных местах собирались ватаги с Дона, с Яика, с Волги; стояли здесь по нескольку месяцев, как ястребы, выжидая до6ычи. Такие же притоны находились у них по всему кружному побережью - у берегов персидских и туркменских. Что именно яицкие казаки тут верховодили, про то поется у них песня:

На острове-Камыне казаки живут,
Казаки живут, люди вольные.
Разбивали они на синем море
Бусы-корабли, все легкие лодочки.
Разбили одну лодочку с золотой казной,
Снимали с золотой казной красну девицу,
Красну-девицу, раскрасавицу, дочь купецкую.
И начали делить золоту казну пуховой шляпой
На кон клали раскрасавицу, красну девушку.
И начали между себя трясти жеребий.
Досталась атаманушке красна девушка.
Возговорит атаманушка таковы слова:
"На бою-то я, атаманушка, самый первый был;
На паю, на дуване, я последний стал:
Досталась мне, атаманушке, красна девушка"
Взговарит красна девушка таковые слова:
"Уж ты, гой еси, казачий атаманушка!
У меня на правой руке есть золото кольцо,
Золото кольцо, оно в пятьсот рублей;
Поднизочка есть на мне, атаманушка, во всю тысячу,
Самой-то мне, красной девушке, мне цены нету.
Сотку тебе, атаманушка, шелковый ковер".
Чтобы сдержать буйную вольницу, еще царь Михаил Федорович указал построить при устье Яика городок, на защиту которого были высланы стрельцы; здесь же поселились учужники, ловившие рыбу Государя. Не взлюбили казаки этот городок: он запирал им выход в море, задерживал рыбу, что шла снизу. Через несколько лет торговый человек Михаил Гурьев приступил к постройке каменного городка, с башнями, с воротами, за что казна уступала ему на 7 лет рыбные ловли. Казаки поняли, в чем дело, и всеми способами вредили постройке городка. Однажды донской атаман Иван Кондырев напал на казенные суда, разметал дрова; кирпич, известку, а самые суда задержал у себя. Наконец, коща городок, получивший название Гурьева, был выстроен, казаки напали на нижне-яицкий учуг, принадлежавший самому Гурьеву, разорили его, рабочих переманили на Яик. За такие провинности, которых накопилось немало, по жалобам купцов и шаха персидского, казаки были призваны к ответу. Атаман Иван Белоусов ездил в Москву бить царю челом. Ему читали все вины казачьи, после чего наиболее виновных отправили в Польшу, под начальство князя Хованского, где они пробыли 7 лет. В защиту казаков надо сказать и то, что они, как первые поселенцы в крае, много сами терпели от хищных соседей. В ту пору началось передвижение калмыцких орд. Они переходили Яик и тут делились на две орды:
одна шла грабить Уфу, Самару, Казань; другая - к улусам астраханских татар. Яицкие казаки принимали на себя первый удар: они же первые и платились своими головами. Множество русских пленников перебывало тоща в руках дикарей. Вскоре после того взбунтовались башкиры. Край терпел от безначалия: грабежи и убийства стали делом обычным. Беглые с Руси с каждым годом умножались; они собирались в шайки и разбойничали по всем путям, как морским, так и сухопутным. Смута в прикаспийском крае приняла размеры бунта, когда на челе буйной ватаги появился лихой атаман Стенька Разин. И яицкие пристали к бунту, но не все. Они сопровождали атамана во всех его походах, бились за него с ратными людьми под Симбирском, откуда бежали к Самаре и далее, на Яик. Их было тогда не больше трехсот.
Наступило царствование Петра Великого, и яицкие казаки явились верными сподвижниками его походов против турок, шведов и восточных народов. К этому времени относится любопытное сказание о богатыре Рыжечке. В гербе уральского войска изображен казак на коне, и если вы спросите, кто это? - вам ответит даже малый ребенок, что это Рыжечка, старых времен "лыцарь", который выслужил Яик у батюшки-царя. Сказывают старики, что, когда наступал шведский король, Петр просил яицкого атамана Прохора Митрича привести с Яика либо один, либо два полка казаков. В одну неделю снарядили два пятисотенных полка, отслужили молебен и пошли под Полтаву. В вестовых у атамана был в ту пору маленький человек, по прозванию Рыжечка. Пришли казаки под Полтаву, а швед уже застроил лучшие места шанцами да батареями, а тут на беду изменил гетман Мазепа. Царь было закручинился, как прибегает от шведа посыльщик: не угодно ли
кончить спор поединщиками? - "Давай Бог! Это нам на руку", - сказал Петр Первый.
,. У шведа же заранее был припасен поединщик, из-за моря вывезен: ростом чуть не с колокольню, в плечах - косая сажень. 0брядили его в кольчугу и в латы, посадили на коня - конь-то сущий слон - и того покрыли панцирной попоной. Наши думали, что это башня на колесах, а не человек. Петр Первый и сам видит, что такому чудовищу трудно подыскать супротивника, однако все-таки велел кликать клич: нет ли где охотника? - Разослал Царь всех своих адъютантов, всех генералов и сенаторов - и все воротились ни с чем: не находится охотника! Тогда Царь повернулся к своей свите: "Из вас, господа, нет ли кого?" - Ни гу-гу, все молчат, друг дружку прячутся. Не вытерпел Царь, сам поскакал по всем полкам, а в это самое время подошел с казаками Прохор Митрич и пристроился возле крайнего армейского полка. Царь лишь увидел подъехал и, рассказав в чем дело, сам окликнул: "Нет ли меж вами охотника?" - "Я охотник!" - крикнул тоненьким голоском Рыжечка, выскочив из фронта. Царь взглянул на него, покачал головой: "Мал!" - говорит. Три раза Царь объезжал полки, но никто не откликался, кроме Рыжечки. "Что буду делать?" - говорит Царь. - "Отказаться от поединка - вся Европа будет смеяться, пустить этого малыша - заранее все пропало!" Рыжечка стоя тут же, слышал царские слова и вверни от себя: "А Бог-то что? При помощи Божьей Давид побил же Голиафа!", - говорит это Рыжечка, сам дрожит: геройское сердце, значит, в нем кипело. - Нечего делать, Царь согласился и лошадь ему позволил выбрать, хотя бы из царских конюшен. - "Твои лошади, надежа-царь, - ответил Рыжечка, - только для парада хороши, а для ратного дела - не прогневайся - никуда не годятся!" Взял Рыжечка лошадь у калмычина, расспросил, какие у нее сноровки и махнул на ней в поле. Тут встрепенулись, заколыхались обе армеюшки - российская и шведская. Распустили все свои знамена, заиграли на трубах, литаврах, разных мусикийских органах. Рыжечка воткнул на пику ^Валку, замахал над головой и, подъехав к шведскому поединщику, выпрашивает у него: "На чем хочешь биться: на копейцах ли булатных или на сабельках вострых?" - "По мне на чем хош. Хоть на кулаках: я на все согласен", - говорит поединщик, и зубы свои оскалил. Тут Рыжечка потряс копьецом: "Коли живой будешь, приезжай на Яик попробовать наши кулаки, а здесь не угодно ли биться вот этим!"
Пока шли у них переговоры, Рыжечка успел высмотреть своего противника. На голове-то у него была стальная шлычка, шапка такая, по щекам и затылку от нее спускались железные дощечки; задняя же дощечка немного оттопырилась, а это Рыжечке на руку. Он съездил сменить свою пику, взял потоньше, потом, как подобает христианскому воину слез с коня, повесил на пику образ Михаила Архистратига, положил перед ним 7 земных поклонов и раскланялся на все стороны. Повернувшись же в сторону родного Яика, он проговорил: "И вы, братцы-товарищи, старики наши и все общество наше почтенное, помолитесь, чтобы Господь соблаговолил!" После того Рыжечка скинул с себя всю одежду, остался только в шароварах да безрукавной фуфаечке, голову перевязал он барсовым платком, рукава у рубахи засучил по локоть, перетянулся шелковым пояском и, заткнувши за пояс хивинский нож, взял в руки копьецо. Вспрыгнув на лошадку, Рыжечка перекрестился и полетел на супротивника, точно малый ястреб на орла заморского: "Дерзайте людие, яко с нами Бог!" И швед помчался, выставив копье в добрую жердь. Когда Рыжечке уже надо было столкнуться, он дал резко вправо, и швед, словно бык-дурак, пронесся мимо. Рыжечка обернулся да хватил его копьецом в затылок, где дощечка оттопырилась - так он и покатился кубарем с коня. Рыжечка мигом соскочил на землю, еще того скорей отсек ему голову. Тут наша армия возрадовалась, зашумела, словно волна морская заходила и "ура" закричала. А шведская армия, известное дело, приуныла, затихла, хорунки свои к земле приклонила, словно, голубушка, не солоно похлебала. Только один король их, такой беспокойный был, не' хочет покориться: "Подвох, подвох!" - кричит. Русак сзади ударил нашего. Подвох! Тут уж и Царя взяло за ретивое. Подал он знак к бою да и скомандовал: "Катай, без пар-дона, катай! На зачинщика Бог!" И пошла, чесать наша армия шведскую с изменником Мазепой - так что он еле удрал в Турецкую землю.
Когда совсем успокоились, Царь в слезах и спрашивает: "А где наш малыш, где бесценный Рыжечка?" - "Здесь", - пищит Рыжечка. - "А, голубчик мой, сокровище мое!" - и поцеловал его в го-лову. - "Чем же тебя, друже мой, дарить-жаловать? Говори: ничего не пожалею". - "Мне, надежа-царь, ничего не надо, а, пожалуй, коли твоя милость, наше обчество". - Царь и спрашивает: "Чем? Говори". - "От предков твоих, благоверных царей, мы жалованы рекою Яиком, с рыбными ловлями, сенными покосами, лесными порубами, а грамота на то у нас пропала. Пожалуй нам, надежа-царь, за своей высокой рукой, другую грамоту на Яик-реку". - "С великою радостью", - сказал Царь и тут же приказал секретарю написать при себе грамоту на Яик-реку, со всеми присущими ре¬чками и протоками, со всеми угодьями на века-вечные. - "Еще что? Проси!" - сказал Царь. Рыжечка и говорит: "Еще, надежа-царь, пожалуй нас, коли милость твоя, крестом да бородой". - Для кого нет, а для яицких казаков есть! - ответил Царь: "Пиши, секретарь, что я жалую яицких казаков крестом и бородой на веки-вечные".
- "Это все для общества, - говорит Царь - а тебя-то чем да¬рить-жаловать? Проси, ничего не пожалею". - "Позволь мне, коли милость твоя, погулять с товарищами в твоих царевых кабаках, безданно-безпошлинно, недельки две". - Царь улыбнулся и говорит: "Разве любишь?" - "Грешный человек: люблю!" - "Гуляй во здравие", - говорит Царь. - "А ты, секретарь, напиши уж заодно в грамоте, чтобы водка продавалась на Яике по всей воле казачей".
Круглый год прображничал Рыжечка с товарищами в царских кабаках, странствуя от города до города, от села до села, пока не Дышел срок открытому листу за царской скрепой. Вернулся он на Яик вдвоем с калмычином, тем самым, который обменял ему лошадь. Оба они были на счет выпивки молодцы, тягущи; прочие -всех-то было их 12 - не выдержали сложили свои головы: кто в кабаке, кто под кабаком - такой уж народ бесшабашный. А Рыжечка прожил на Яике еще лет 10, да пошел по царскому указу с Бековичем в Хиву; там, голубчик, за компанию с князем и всем честным воинством, сложил свою буйную головушку.
К походу Бековича-Черкасского относится не менее любопытное воспоминание, сохранившееся в памяти у старых казаков. По их словам, вернулось на Яик в разное время каких-нибудь 2-3 десятка, не больше; а ушло с Яика немалое войско, полторы тысячи казаков, - всех порешили хивинцы: которых перерезали, которых повернули в неволю, заковали в тяжелые цепи. Только одному молодому казаку в тот раз посчастливилось: не видал он ни резни, ни мук мучительных, ничего такого, от чего сердце крушится, на части разрывается. На квартире, где стоял казачок, пожалела его молодая хозяйка, - спасла душу христианскую. В ту самую ночь, когда хивинцы уговорились задать Бековичу и всем нашим карачун, хивинка завела своего постояльца в сад, в глухой, дальний уголок, где сохраняла его, пока не подошло время. Напоследок, когда со всех мест хивинцы съехались к хану праздновать богомерзкое торжество над русскими, хивинка обрядила казачка в ихнюю одежду, дала ему провизии, денег, потом вывела из конюшни самую резвую лошадь, трухменского аргамака и, передав его на руки казачку, велела ему ехать на родимую сторону. Казак простился с ней и за родительские молитвы выехал на Яик здоров и невредим. В дороге он не раз встречался с хивинцами. Однажды повстречалось ему несколько хивинцев и спрашивают: "Кто он, куда и зачем едет?" А казачок притворился немым, ничего ис говорит, а только мычит; потом снял с л. чей уздечку, показал ее хивинцам, ткнул пальцем в гриву и сделал знак руками - лошадь-де пропащую разыскиваю. Этого мало. Слез казак с лошади, провел у нее ладонью по лбу - лошадь-де лысая, хочет сказать; нагнулся, провел рукой по колену - лошадь, значит, белоножка. Хивинцы поглядели-поглядели на немого, улыбнулись и покачали головами: не видали, мол, твоего коня! Потом поехали, оболтусы, своей дорогой. Казачок и рад, двинулся дальше на родимую сторонушку. Если ему случалось встречаться с киргизами, от них уходил вскачь: лошадь-то под ним уж больно была резвая.
Другой казак, Трофим Новинский, иным манером спасся. Это был мужчина пожилых лет, бороду имел чуть не до пояса, окладистую, седую. Он обрядился татарским муллой, т.е. накрутил на шапку 2 куска бязи и в таком виде пошел странствовать: старый казак догадлив был! Куда ни придет Новинский, везде орда встречает его с почетом: напоит, накормит, на дорогу провизии даст. В ином месте спросит: кто он и куда странствует? А Новинский, чтобы не выдать себя, опустит глаза в землю поглаживает свою бородушку да шепчет: "Алла, Алла, бисмиля!" а про себя молитву Иисусову творит. Орда рот и разинет принимает его за молчальника, пуще прежнего отдает ему почтение. Случалось, лошадь под него давали, провожатых с ним посылали, одно слово с почетом и встречали и провожали, Новинский представлялся самому Петру Первому, на Волге, когда Царь плыл из верховых городов в Астрахань. Царь удивился и спросил, каким чудом он, один-одинехонек, прошел через орду бусурманскую? - "Бородушка помогла", ответил Новинский. - "Как так?" - спрашивает Царь и пуще прежнего дивуется. - "Так и так, говорит Новинский: по бородушке меня везде с почетом встречали, с честью провожали".
- Исполать же тебе, старинушка, сказал Петр Первый и ласково погладил Новинскою по седой его бородушке. Значит, не всуе и я пожаловал вашу братию, яицких казаков, бородой. Умеете ею пользоваться. Что хорошо, то хорошо! А как твое имя, отчество и прозвище?" - Новинский ответил. Царь с минуту подумал и ска¬зал: "Так как провела тебя через орду басурманскую твоя почтенная борода, то будь же ты отныне навеки не Новинский, а Бородин".
Царское слово свято: и стал после того Новинский прозываться Бородиным; от него уж весь нынешний род Бородиных; они твердо памятуют прадеда, которому сам Царь воздал по его заслугам.
В каких-нибудь 40-50 лет край обрусел и мало чем отличался от прочих, искони русских земель. Для защиты от набегов кочевых орд, а равно и для управления краем, было преступлено к устройству пограничных крепостей от Самары до Татищевой и далее по рекам Сакмаре и Яику до Орской; наконец, был основан Оренбург, куда перешла вся меновая торговля с киргизами и со всеми народами Средней Азии.
Оренбургская губерния была открыта в 1744 году, и первым ее губернатором назначен Неплюев, памятный тем добром, кото¬рое он сделал для яицких казаков. По его просьбе Сенат предоставил в пользу казаков все течение реки от Яицкого городка вплоть до Гурьева и этот последний с его рыбными ловлями. Тоща же были построены крепости Кулагинская и Калмыковская, а между Яицким городком и Гурьевым протянулась на 500 верст целая укрепленная Линия, состоявшая из форпостов, реданок и третей, расположенных вперемежку. Форпосты - это маленькие крепостцы, а реданки и трети не что иное, как малые редутцы, или укрепленные караульные домики: небольшой двор, огороженный плетнем и окопанный рвом, в середине которого стояла плетеная, вымазанная глиной изба с вышкой для помещения часового. Вот такие-то укрепления стояли непрерывной цепью: по правому берегу Яика от Бударинского форпоста до Гурьева, а по левому бе¬регу от Бударинского форпоста вверх до Илецких дач, впереди Линии, откуда и ее название Передовая Линия. Дальше начинались форпосты илецких казаков, выходцев из яицких. На реданках про¬живало обыкновенно от 5-8 казаков, на обязанности которых лежали разъезды и наблюдение вдоль Линии. Главным врагом яицких казаков в ту нору были киргизы, враг сильный, неутомимый1.
( Вспомним, что киргизы - это омусульманенные и ассимилированные монголы (см. главу 1).)

Многочисленные орды киргизов вытеснили калмыков и разбили свои войлочные кибитки на всем пространстве степей от пределов Сибири до Сыр-Дарьи, моря Каспийского и Яика. Толпы этих не знавших устали наездников на своих некрасивых поджарых лошадках, в высоких малахаях, вооруженные длиннейшими пиками, осторожно прокрадывались к берегам Яика, быстро переправлялись на другую сторону, еще быстрее кидались на русские селения, угоняли скот, лошадей, арканили людей.
Их ватажки, или "батыри", жадные, как степные волки, от¬лично знали все ходы и выходы, умели подстеречь добычу, исчезнуть с нею бесследно; погоня за ними по необозримой сте¬пи, ще нет ни бугра, ни кустика, редко бывала удачной. Еще на памяти старожилов наездничал киргизский батыр по прозванию Сырым. Богатырского роста, широкий в плечах, силы необычайной, Сырым прославился своей удалью, лихими наездами. Равного ему не было в степи. Таку же он подобрал шайку. Ставшую грозой целой дистанции от Гурьева до Камыковской. В несколько часов исчезали русские поселки, стада перегонялись в степь, население попадало в Хиву , на невольничий рынок. Сам Сырым не был вором: он никогда не брал себе добычи, а все награбленное делил между джигитами. Он только мстил русским, которых ненавидел не известно за что. Казаки тоже не оставались в долгу:не один уже его джигит попал на пику, но сам он был неуловим как молния. Однажды шайка Сырыма переправилась у Зеленовского форпоста в том самом месте, которое называется "Разбойной
Лукой». Казаки в ту пору были в отлучке, чем киргизы, как нельзя лучше, воспользовались: они ограбили форпост дочиста не пощадили ни жен, ни детей, а затем поспешно переправились на левую сторону. Сырым, отправив добычу вперед, прилег отдохнуть; лошадей приказал стреножить.
В зеленовском форпосте Илья Скоробогатов, человек степенный, всеми уважаемый. Он поплатился более других: у него убили родную дочь, ранили сына угнали любимого коня. Подобрав себе 8 казаков, самых надежных друзей, Скоробогатов пустился с ними в погоню; другими путями поскокало еще несколько таких партий. Казаки вообще имели обыкновение преследовать мелкими партиями, с тем расчетом, что не та, так другая могла потрафить на след. На этот раз посчастливилось Cкopoбoгaтову: его казаки наскочили на спящего Сырыма. Они прежде всего растреножили киргизских лошадей, потом набросились на джигитов: 10 человек убили; пять, в том числе и сам Сырым, очутились в плену. Теперь Скоробогатов стоял лицом к лицу со своим заклятым врагом. Другой на его месте не задумался бы с ним расправиться по казачьему обычаю: взвел бы разбойника на «мар» (холм), всадил пулю в его жирный лоб, и делу конец – пусть пропадает собака. Скоробокатов поступил не так.
финика не так. Видит «батыр», что дело его дрянь, - или надо помирать, или идти в полон, - и говорит: «Я только потому сдаюсь, что не могу себя умертвить; твое счастье!» - «И правда, ответил ему Скоробогатов: такому батыру, как ты, стыдно сдаваться живому. Не хочешь ли прикончить себя? Вот тебе мой пистолет: не даст осечки, не бойсь!» - Промолчал Сырым, ни слова не ответил. Видно, плен позорный показался ему краше смерти. Он слышал кругом насмешки, укоры, но ничто его не смущало. – «Я сдаюсь», - сказал он, наконец.
Скоробогатов вскипел от гнева. Хвастлив и малодушен показался ему киргизский наездник: «Ты не батыр, а негодяй и трус!»
C этими словами он схватил нож, отрезал ему ухо, толкнул в шею и крикнул: "Пошел прочь чтоб глаза мои не видали тебя! я никогда не убивал трусов и безоружных: скройся, подлая тварь!" Таким образом Сырым за все свои злодейства поплатился одним ухом, но был уничтожен навсегда как воин.
Смертельная вражда с киргизами не ослабевала, пока они не ослабели сами, перестали быть опасны. С ними нельзя было ни вести дружбу, ни заключить мирный уговор. Дружба с одним родом навлекала вражду прочих. Яицкие казаки почти целое столетие вели постоянную, ожесточенную борьбу с этим народом. За каждый набег, они вымещали набегом же, грабеж - грабежом, и таким образом обезопасили свою землю и оградили от истребления мирные поселения по ту сторону Урала. В постоянной и тревожной борьбе казаки закалялись из поколения в поколение; деды и отцы передавали в наследие своим сыновьям и внукам, вместе с прочим имуществом, испытанное оружие, свои сноровки в бою, свои приметы - весь свой боевой опыт, добытый в частых встречах и схватках с врагом. Так вырос целый народ, сильный, крепкий духом, воинственный, способный к самозащите.
Яицкие казаки кроме того, что оберегали свою границу, ходили в степь против кочевников, содержали разъезды по Сибирской Линии и, наконец, должны были участвовать с прочими войсками против общих врагов отечества. Являлись они на службу обыкновенно, как кому было удобнее или выгоднее: одни выезжа¬ли с пиками и пистолетами, другие с ятаганами и винтовками, третьи - с ружьем и саблей, словом, брали то, что сохранялось от отцов. На Линии казаки одевались совсем по домашнему: оружие надевали сверх коротких стеганых халатов, самых пестрых и ярких; шапки носили высокие, с малиновым верхом, в роде киргизского малахая.
Старые казаки славились стрельбой. В 1809 году отряд Кульнева переходил по льду в Швецию через Ботнический залив. Глубокий снег покрывал ледяную равнину. Шведские егеря засели на берегу, за камнями, за деревьями и безнаказанно палили по нашим, увязавшим в снегу. Чтобы их оттуда выбить, нужна была пехота, а отряд-то весь состоял из конницы: гусары, донцы, уральская сотня. Кульнев выдвинул бородачей-уральцев, которые шли сзади со своими длинными винтовками. Уральцы спешились, сбросили с себя верхнюю одежду, шапки, перевязали головы платками и, благословясь, без шума, без крика, рассыпались по лесу и также засели за камни и деревья. Шведы слышат только выстрелы да видят, как падают товарищи, но сами не знают, в кого целить. Каждый выстрел меткой уральской винтовки находил виновного. Дрогнул неприятель и очистил лес. Наши вступили в Швецию.
Саблю уральские казаки прежде не жаловали, больше надеясь на ружье да на пику. Смолоду они стреляли гусей, лебедей, уток, сайгаков, кабанов - все пулькой; так же они подстерегали и неприятеля, лежа на земле. Как истые сыны степей, казаки всеща славились ездой. Самую дикую лошадь уралец выезжает в 2-3 недели. Подойдет к ней впервые, погладит, ухватит за уши, даст подержать кому-нибудь, накинет седло, сядет, а там дело пойдет своим чередом. Сколько бы лошадь ни носила, сколько бы ни била - задом ли, передом, все равно, когда-нибудь да уходится. Лошади у них киргизские, некрасивые, нестатейные, а на езду нет лучше: с малой передышкой такая лошадь пробегает до ста верст. И преследовать казаки были мастера. "Коли бежит неприятель, поучали старики, так разве в землю уйдет; покидать его нельзя, гони его со свету долой: да не оглянется и не увидит, что за ним бежишь один. И бить тоже надо, покуда бежит: опамятуется, да остановится, того гляди, упрется, и вся твоя работа пропала".
Киргизы, еще в пору своей силы и славы, никогда не решались штурмовать те ничтожные укрепления, которые составляли Яицкую Линию. Бывали случаи, что киргизы нападали шайками, человек по сто, и какой-нибудь десяток казаков успевал отсидеться в своей реданке, лишь благодаря меткой стрельбе из винтовок. Лет 60 тому назад пикетные Красноярского форпоста, в надежде, что киргизы не сунутся в половодье, вернулись втихомолку домой. Красноярцы в это время были "на севрюгах", между своим и Харкинским форпостами; но так как день случился праздничный, станичники отдыхали, расположившись артелями вдоль берега; телеги стояли поодаль, на косогоре; на шестах колыхались сети; лошади гуляли в лугах без надзора. Во многих местах дымились или уже пылали костры. Кто варил из налимов уху, кто стряпал осетриные пельмени, кто жарил севрюжину иди пек в горячей золе осетров; иные, наевшись досыта, лежали, грелись на солнышке. Вдруг раздался крик: "Ли, ай! Киргизы, киргизы!.. Лошадей наших гонят киргизы!" - Рыболовы засуетились: каждый хватал, что было под рукой - ружье ли, весло, топор; поднялась суматоха, или, как говорят казаки, "ватарба". Человек около 20 киргизов подкрались перелесками к берегу, переплыли реку повыше стана и пустились ловить лошадей. Как ни ловко и проворно они все это проделали, однако штука все-таки не удалась. Лошади паслись не табуном, а "по гривам", да еще спутанные; пока киргизы колесили за ними, чтобы сбить в один табун, казаки успели принять свои меры: одни бросились с винтовками в луга; другие сели в бударки и пустились, что было мочи, вверх по Уралу к тому месту, где киргизам надо было переправляться; те же, которые остались - преимущественно старики, огородились телегами. Между тем, хищники, завидя наших с винтовками, кинулись как угорелые в реку, но тут со страху наткнулись на плывших в бударках. "Индо Яикушка застонал, как щипли наши глушить нехристей шестами да чекушами": около десятка их пошло ко дну, остальные выкарабкались на бухарскую сторону, под защиту конных, прискакавших к месту драки. Осыпанные, в свою очередь, стрелами, казаки отчалили обратно. » Почти в то же время в Красноярском форпосте затрещали на Пипке у часового трещотка, вслед за которой раздались тревожные крики: "Киргизы! Киргизы!" Казаки, сколько было их в наличности, седлали лошадей, надевали оружие и собирались вокруг своего приказного Ефремова. Когда набралось "храброй братии" человек 30, Ефремов махнул с ними на Яик; второпях он забыл даже оповестить соседние станицы - Калмыковскую и Харкинскую. Выбравшись в степь, Ефремов сделал смотр команде, при чем ока-залось, что только один казак, по имени Нефед, выехал неисправным: лошадь под ним была тяжела на бегу, - маштак, годный лишь для воза. Нефеду велели вернуться, как он ни напрашивался. - "Ну, ребята, молись!" - сказал Ефремов. Сняв шапку, он перекрестился сам, казаки сделали то же. - "С Богом!" Припав к луке, с пиками на перевес, понеслись казаки на облачко пыли. Они скакали молча, кругом расстилалась безбрежная степь; лишь конский топот глухо отдавался в ушах. По временам Ефремов давал приказ: "Сдержи!" или же: "Припусти!" - смотря по надобности. Скачут казаки 10, 15, скачут 20 верст. Вот облачко стало редеть; сначала обозначилась точка, из точки выросло пятнышко, все больше, больше, и вот, наконец, стали приметны отдельные всадники, киргизские наездники. Когда беглецы очутились в полуверсте, Ефремов скомандовал: "Ну, пущай, чья возмет!" По этой команде ка¬заки закричали, "загайкали", и вытянулись в ленту; самые резвые уже настигали киргизов; они уже несутся на хвостах их лошадей. Два киргизских "батыря", отделяясь по временам от партии, один вправо, другой влево, описывали дуги и быстро, с пронзительным воплем, наскакивали на казаков, угрожая им своими длинными пиками. Пока казак придержит лошадь, чтобы дать отпор, батыр ; кпуто повернет назад, исчезнет и снова за свое. "Вправо забирай, ребятушки!" - покрикивает Ефремов, скакавший сзади. - Дело-то в том, что справа налево ловчее бить пикой, почему выгоднее I иметь противника с левой стороны.
Чтобы облегчить лошадей, киргизы сбрасывали с себя верхнюю одежду, выкидывали из-под себя седельные подушки, наметы, а иные даже скидывали седла. Ефремов с удовольствием заметил, что киргизские аргамаки видимо притомлялись, тогда как его конь чем больше скакал, тем больше прибавлял бегу. Он продвинулся вперед и сказал Семену Азовскому: "Ты, Сема, бери себе голубого, а я возьму красного". Азовсков, рослый и сильный казак, припал почти к гриве своего игренего, набрал воздуха в могучую грудь и, не говоря ни слова, ринулся на "голубого" - то был киргизский батыр, одетый в голубой чапан. Сметал батыр, что ему не уйти, повернул круто аргамака и со всем усердием ткнул Семена пикой. Обливаясь кровью, казак опрокинулся назад: пика угодила ему в лоб, под левую бровь. Ловок и бесстрашен был Сема Азовсков, а не успел отбить удара, опоздал! Сцепились они теперь с киргизом врукопашную: крутились-крутились, и оба разом свалились наземь. Тут как орлы наскакали казаки, вмиг прикололи голубого. Тот богатырь, что был в красном чапане, бросился было на помощь товарищу, но за ним уже следил Ефремов и на ходу пронизал его пикой. Остановились казаки, перевязали Азовскому рану - бедняге было очень плохо - и, давши ему оправиться, поскакали дальше. Между тем, киргизы разделились на две-партии: одна партия взяла вправо, другая - влево; всей командой казаки повернули за последней. Начинают нагонять опять. "Вот, думают, скоро будет работа!" Только они это подумали, киргизы скрылись в лощину. Подъехали казаки к лощине - что за чудо? - вся лощина занята неприятелем, сотни четыре, если не больше и множество значков. - "Слезай, ребята!" -прогремел голос Ефремова. В одно мгновение казаки попадали с лошадей, сомкнули их в кучку, переплели поводьями, а сами взялись за винтовки. Как коршуны вылетели ордынцы, издавая пронзительные крики; знаменосцы держали высоко свои значки, прочие изготовились разить пиками, торчавшими из-под мышек. Казаки, прижавшись к лошадям, выпалили с колена через ружье, и тотчас 10, не то 15 всадников опрокинулись навзничь. Азиатская прыть сразу пропала. Завидя кровь, киргизы растерялись, удалились, после чего только самые храбрые джигиты решались подъезжать поближе, а остальные лишь кричали да понукивали. Меткие пули между тем свое дело делали. Вот свалился самый главный, до сих пор неуязвимый "батыр", надоедавший казакам хуже, чем оса. Много пуль в него попало, а он все гарцевал да гарцевал в своем панцыре, прикрытом халатом, пока казак Трифон Михалин не изловчился да не попал ему в лоб: не вздохнул батыр. Тут киргизы окончательно присмирели, отъехали еще Дальше и стали пускать стрелы, а у кого были ружья - пощелкивать пулями. Ни пули их, ни стрелы не делали вреда казакам, но лошади, пугались, могли расстроить их защиту. Кроме того, истомленные дальней ездой, казаки видели в осаде часов 5 или 6. Сначала они посматривали назад, в свою сторону, не покажется ли выручка, но ничего не видя, кроме голубого неба и серой земли, бросили и смотреть. Солнце скоро скрылось, наступала ночь, надо было спасаться, пока еще не стемнело. Поднялись казаки и тесной кучкой, шаг за шагом, стали подвигаться к Яику, по временам отстреливаясь и ведя за собой связанных "по шеям" лошадей. Киргизы расступились, было, в надежде чтo казаки пойдут на утек; но они слишком опытны, чтобы подняться на такую грубую уловку, и продолжали тихо отступать, прибавляя шагу. Прошли, таким образом с версту. - "Наши, наши! " - закричали несколько голосов сразу, завидя перед собой всадника. Красноярцы запрыгали от радости и разом грянули "ура!" да так громко, что киргизы остановились в ожидании атаки. - Постойте, братцы, радоваться, сказал сурово Ефремов: всмотритесь-ка вы хорошенько, кто это?" - казаки вгляделись и ахнули от удивления: в одиноком всаднике они скоро признали Нефеда, того самого, которого покинули на берегу Яика. Ему, как забракованному, стало стыдно; казаки засмеяли бы его самого и весь его род до седьмого колена, и вот он по следам товарищей поплелся на своем маштаке.
Навстречу Нефеду отделилась кучка киргизов; он повернул свою в сторону, но маштак еле переступал с ноги на ногу. Тогда Нефед пал на колени, выстрелил и в то же мгновение был окружен. Ему связали назад руки, посадили опять на лошадь и повели в толпу. По пути Нефед что-то кричал. "Прощай, прощай, товарищ", - отвечали казаки. Больше они его не видели. Однако бедняга сослужил добрую службу. Он объяснил киргизам, что вслед за ним скачут соседние станицы, а что сам он ехал от них только передовым. Киргизы съехались вместе, верно, на совещание, потом, разделившись по кучкам, скрылись в разные стороны.
С честью, со славой возвращались красноярцы домой, и paдость их омрачалась лишь потерей двух добрых товарищей: Сема Азовсков на третий день отдал Богу душу. А месяца через два пришел к жене Нефеда мирный киргиз с известием, что тело ее мужа лежит в степи, в таком-то месте. Послали команду, которая действительно нашла полусгнивший труп. После уже узнали, что ордынцы отдали пленника брату того самого киргиза, которого Нефед смертельно ранил. Пока раненый был жив, Нефеда не трогали, а когда тот от потери крови умер, его брат зарезал Нефеда, как овцу, и выкинул на съедение волкам. Горько зарыдала вдова, когда внесли в осиротелую светлицу лишенный человеческого образа труп ее верного друга и кормильца, бедного Нефеда.

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Гнеденко А. М, Гнеденко В. М. «За други своя или все о казачестве»

О том, как появились казаки на Дону и почему их называют родоначальниками уральского и сибирского казачества. Запорожцы - основатели столицы Донского войска - города Черкасска. Как донцы помощью запорожцев взяли турецкую крепость Азов и с чьей помощью они смогли отразить врага, более чем в 20 крат превосходящего их численностью. Повесть о великом Азовском сидении, написанная самими казаками.


"Не было ремесла, которого бы не знал казак: на¬курить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу и, в прибавку к тому, гулять напропалую, пить и бражничать, как может один русский, - все это ему было по плечу."
Н. В. Гоголь "Тарас Бульба"

Подобно тому, как в низовьях Днепра осело Запорожское братство, так же и на низовья Дона в XV веке вернулась казачья община, получившая впоследствии название «великого войска Донскаго». Когда число казаков умножилось, они укрепились в городке Раздоры, в 120 верстах от турецкой крепости Азова, в том самом месте, где Донец сливается с Доном.
Вообще, казачьи городки ставились всегда в укромных местах, где-нибудь в лесу или за болотом, на островке или между густых камышей. Облюбовав местечко, обносили его частоколом или плетнем, а снаружи присыпали из небольшой канавы землю - вот и вся защита. Окружная местность называлась юртом. Жильем для казаков служили шалаши и землянки. Ничего в этих городках не было заманчивого для хищных соседей; их строили так, чтобы "не играл на них вражеский глаз". "Пускай, - говорили казаки, бусурманы жгут наши городки, мы в неделю выстроим новые, и скорее они устанут жечь, чем мы строить новые".
Особенно усиливались казаки с тех пор, как свели дружбу со своими братьями-запорожцами, или, как их звали на Дону, черкасами. Запорожцы хаживали на Дон в одиночку, являлись целыми ватагами; они указали донцам новый, более прибыльный путь для добычи - "синее" море. И стали тогда казаки с двух сторон громить Крым, полошить турецкие брега. О тех и других прошла по христианским землям слава, как об истых ратоборцах и ненавистниках неверных. Подобно запорожцам, донцы сделались передовой стражей своего отечества.
Однажды пришла на Дон большая ватага запорожцев и осталась здесь навсегда, поселившись поближе к Азову, но также на берегу Дона, среди зарослей густого камыша. Это место получило название Черкасских юрт, а позже - Черкасского городка, или просто Черкасска. Донцам пришлась по душе та беззаветная отвага, которою отличались запорожцы. Эти бестрепетные люди, кажется, ничего и никого не боялись, кроме Господа Бога да Его Святых угодников. Запорожец ни во что не ставил и свою жизнь, и раз¬добытую кровью копейку, тогда как донцы стали домовиты, нача¬ли копить про черный денек. В Черкасском городке шла гулянка с утра до вечера, с вечера до утра, в Раздорах - всегда было тихо, даже как-то угрюмо. Молодежи это не нравилось, и она стала все чаще и чаще навещать своих соседей, что повело к умножению их населения, и скоро казаки совсем покинули Раздоры. Черкасск сделался главным городком, население его смешалось с татарами, греками, особенно по причине частой женитьбы на невольницах.
Однако буйные головы не сидели на месте. Целыми ватагами они рыскали по белому свету, при чем удальство и жажда наживы заводили их так далеко, как, быть может, им и не думалось. Они привели под руку русского царя целые народы, проникли в далекие, никому не ведомые окраины, и тем самым указали путь мирному переселенцу-землепашцу, и купцу, и промышленнику.
В конце царствования Ивана Васильевича Грозного, старшина Качалинской станицы, Ермак Тимофеев, вместо того, чтобы охранять границы от Астрахани до реки Дона, принялся разбойничать на Волге. Он навел страх не только на проезжих купцов, но и на все улусы кочевников, подвластных царю. Движение по Волге прекратилось; все пути между Москвой и Астраханью были перехвачены. После того Ермак вышел в море, где повстречал замор¬ских послов, он живо с ними расправился, суда их потопил, а добычу присвоил. Царь Грозный (Иван IV) осудил Ермака с четырьмя его подручными (в том числе Ивана Кольцо) на смертную казнь. Тогда казаки, спасаясь от царского гнева, бежали на Каму, откуда братья Строгановы снарядили их экспедицию в Сибирь. Вместо плахи Ермак Тимофеевич прославил себя и свою дружину, как завоеватель Сибири (см. подробнее Главу "Покорители Сибири").
Другая буйная ватага, потерпев крушение судов на Каспийском море, осела в устье Терека. Третий атаман, сказывают, Нечай, выбрал для своей дружины в 800 человек привольные места по Яику, нынешнему Уралу, обилие рыбы в котором послужило главной причиной переселения части уральских казаков.
И на Дону, и в Сибири, и на Урале, и на Тереке казаки не сидели оседло, а искали новых мест для поселения, новых путей, они покоряли слабых соседей, сильных держали в трепете частыми набегами. Правда, эти "задирательства" служили помехой дипломатическим отношениям между Москвой и мусульманскими державами: жаловался много раз крымский хан, грозился турецкий султан. Из Москвы писали тогда увещевания, а подчас и угрозы, смотря по обстоятельствам содеянного. Однажды царь Михаил Федорович прислал такую грамоту: "В море на грабеж не ходите и тем Нас с турецким султаном не ссорьте. Послушайтесь, тем службy свою прямую Нам покажете... Если же, паче чаяния, и после cero Нашему делу с турками какую поруху учините, опалу на Вас наложим, в Москву для ласки никогда вас не призовем, пошлем на вас рать, велим на место вашего Раздора поставить свою крепость, изгоним вас с Дона и вместе с султаном не позволим вам воровать, как ныне воруете. Страшитесь моего гнева, с азовцами неукоснительно помиритесь...". Донцы мало внимали угрозам, говоря друг другу: "Мы верны Белому царю, но что берем саблею, того не отдаем даром".
Вскоре, а именно в 1636 году, большая ватага, тысячи в четыре запорожцев и украинских казаков, пробиралась в Персию, в надежде там поселиться. На Дону их задержали: "Зачем вам, братья, искать далекого счастья? Мы имеем запасу довольно, возьмем с вами Азов и будем свободно ходить и на Синее и на Черное море; там в один поход мы добудем зипунов больше, чем вы соберете в Персии за 10 лет".
Давно стоял Азов бельмом в глазу у казачества. Пока крепость находилась в руках турок, они не могли развернуть своих крыльев. Азовцы зорко стерегли морской путь. Много надо было удали, еще больше хитрости, чтоб проскользнуть казакам мимо крепости. Овладеть Азовом, стать хозяином этой твердыни, сделалось заветной думой донцев. Они не загадывали: сумеют ли удержаться, им лишь бы взять его, и в этом деле помог казакам счастливый случай - запорожцы согласились остаться.
В ту же зиму были разосланы по всем городкам повестки, чтобы казаки готовились на поиск, а кто не явится, тому будет суд и расправа. Ранней весной, как только прошла "крыта" (лед), оба берега покрылись конными, в то время как пешие казаки спускались на стругах, поспешая к монастырскому городку, в 7 верстах от Черкасска, где обыкновенно собирались для промысла. Составился круг. Вышел войсковой атаман и приглашал казаков взять Азов. "Любо, любо!" - отвечали, как один, тысячи голосов. По¬ходным атаманом выбрали Михаила Татаринова, и тотчас снарядили в Москву "легкую станицу", т.е. посольство известить царя о выступлении "всевеликаго" войска Донского на Азов.
Азовский паша на этот раз как-то проглядел; турки беспечно смотрели на сборы и приготовления казаков. Им, конечно, не приходило в голову, чтобы конное войско, без артиллерии, без осадочного парка и инженеров, могло затеять такое нестаточное дело, как приступить к крепости, окруженной высокими каменными стенами и башнями, вооруженной пушками, защищаемой храбрейшею турецкою пехотою! Казаки надеялись взять Азов нечаянным нападением, потому и держали свое намерение в тайне.
К несчастию, в это самое время им довелось провожать турецкого посла, который гостил у них проездом в Москву. Хитрый грек Фома Кантакузен задарил старшин расшитыми золотом зипунами, обласкал остальных казаков и на званном пиру, когда развязались языки, сумел выпытать тайный умысел. Зорко стерегли казаки все пути, однако Кантакузен и тут их перехитрил, переславши паше грамоту. В крепости началась суета, установка орудий, сбор защитников - увидели тогда казаки, что они обма¬нуты. Посол был задержан. В день победоносца Георгия, после молебна, казаки поспешно выступили всем войском под Азов, имея при себе только четыре фальконета.
Крепость приготовилась к защите. На ее высоких стенах уже стояло около 4 тысяч янычар; артиллеристы расхаживали с зажжеными фитилями у своих длинных, чудовищных пушек. Казаков это нисколько не смутило. Отважный Татаринов прежде всего распорядился занять устье Дона, а также все пути, ведущие к Азову - из Крыма, с Кубани, от ногаев; после того, как крепость была обложена, казаки повели к ней подступы. Между ними находился какой-то немец Иоганн. Он взялся подорвать стену при помощи подкопа. После долгой и трудной с непривычки работы, немец вдруг объявил, что он ошибся.
Заложили новый подкоп, а, тем временем окрестности казацкого табора покрылись татарскими наездниками: то была помощь осажденным туркам. Степь оживилась, началась перестрелка. С обеих сторон ежедневно выезжали одиночные всадники показать свою удаль. Вскоре и это наскучило.
Запорожцы, привыкшие вершить свои дела сразу, налетом, стали роптать. Азовцы над ними смеялись: "Сколько под Азовом ни стоять, а его, как своих ушей, вам не видать!", - кричали они со стен. Не стерпели казаки, ринулись на приступ. Однако их от¬били. Не имея артиллерии, не зная правил осадной войны, казаки понадеялись на счастливый случай; теперь, изведав неудачу, стали падать духом; особенно бранились запорожцы. Действительно, конца осаде не предвиделось.
В это самое время казачьим разъездам удалось перехватить грамоты турецкого посла, в которых он подробно доносил о бедствиях Азова и просил у султана помощи. Гонца, по обычаю того времени, пытали. Он показал на толмача, что вся беда идет от него, что он чародей и накликает христианскому войску худой конец. Рассвирепевшие казаки убили Кантакузена, как Иуду предателя, и утопили его толмача, как лихого колдуна. Чтобы очистить лагерь от волшебных чар, они отслужили торжественное молебствие, окропили святой водой табор - и успокоились.
На третьем месяце осады смышленный немец довел свое дело до конца. Подкоп был готов. 19 июля, на рассвете, казаки, выслушав молебен защитнику Азова Иоанну Крестителю, разделились по отрядам и двинулись с разных сторон на приступ. К полудню вся крепостная стена была в жестоком огне; пушки, не умолкая, гремели, огромные каменные ядра взрывали землю; сквозь облака пыли и густого едкого дыма сумрачно глядело багровое солнце. Там, наверху, между зубцами каменной стены янычары, в упоении победы, выкрикивали позорную брань, а внизу с шумными криками надвигались с разных сторон казацкие дружины... Вдруг, как "молния великая", сверкнул под стеною огонь, потом что-то треснуло, взлетели глыбы земли, камней - часть стены обрушилась. Дружно гикнули тогда отборные сотни, засевшие в своем укреплении напротив подкопа, и, как один человек, под начальством самого атамана, ринулись на пролом. Это были отважнейшие из отважных, "рыцари-казаки", как они себя величали. Рассеянные по всей стене, обманутые ложными атаками, турки не оказали им сопротивления. Все поле покрылось бегущими азовцами, но лишь немногим счастливцам удалось избежать кровавой мести за насмешки, за погибших братьев, за долгое томление в осаде. Башни и крепкий замок продержались еще дня три или четыре, пока против них не направили турецкие же пушки; затем ни одного турка не осталось в Азове.
Некогда богатый генуэзский город Азов запустел под властью турок. Его прекрасные здания почернели от времени, полуразрушились; христианские церкви были обращены в мечети, по пустым улицам и площадям бродили тысячи голодных собак. Очистив город от трупов, казаки праздновали новоселье. Пируя на площадях, под открытым небом, они похвалялись, что достали Азов "своим разумом и дородством", что, разоривши гнездо неверных, освободили от них христианскую землю. Всю доставшуюся добычу снесли в одно место и поровну разделили; драгоценные же парчи и сосуды были отправлены в монастыри, чтобы там молились за упокой убиенных и здравие живых. Старую церковь Иоанна Крестителя казаки освятили вновь, потом приступили к сооружению новой, во имя св. Николая Чудотворца. Азов был объявлен вольным христианским городом; вскоре явились сюда купцы из Кафы, Керчи, Тамани; открылась торговля, христианское население спешило с разных концов занимать пустые турецкие дома. Казаки, не знакомые дотоле с порядками городской жизни, зажили припеваючи.
Царь Михаил Федорович, хотя и попенял казакам за самовольную расправу с турецким послом, однако не лишил их своих обычных милостей. Когда же явился в Москву новый посол от султана, царь ответствовал, что казаки вольные люди, воюют на свой страх, а если султан захочет, то может и сам их унять. Русское государство лишь незадолго до этого освободилось от безначалия и смуты, почему не имело ни сил, ни охоты начинать из-за отдаленной крепости войну с грозными силами турок. В ту пору турки были воинственны, сильны и страшны для всей Европы. Борьба с ними являлась под силу лишь одним казакам, дерзким, изворотливым, нападавшим врасполох, исчезавшим, как вихрь. Такая война утомительна: она истощает силы, вечно держит врага в страхе. В открытом же бою турки со своими янычарами и спагами, т.е. конным войском, были непобедимы.
Конечно, они не могли оставить Азов в руках казаков, тем бо¬лее, что последние беспрепятственно приходили теперь в Черное море, берега которого огласились воплями ограбленных и замученных. Султан был занят войной в Персии, потом он умер, и, таким образом, прошло три года, прежде чем турки подступили к Азову. Зато они располагали громадными силами, точно собрались на завоевание целой страны. Говорили, что в осадном корпусе находилось б тыс. наемных мастеров из разных земель - для ведения подкопов, снимания планов, постройки укреплений, мостов и т.п.; главную же боевую силу составляли 20 тыс. янычар, столько же спагов, 40 тыс. татар да черкесов, а всего около ста тысяч. В начале июня 1641 года вошел в устье Дона турецкий флот и выгрузил осадную артиллерию: тут было более ста пушек проломных, 70 мелких с мортирами, великое число снарядов, изобилие пороху. Через 2 недели Азов был обложен от реки до моря на протяжении 40 верст. Казаки сели в осаду. Их было всего около пяти с половиной тысяч, в том числе 800 женщин.
Но дабы не пересказывать последующие события своими словами, лучше приведем текст повести об Азовском сидении, написанной самими казаками (Нарочно сохраняем правописание и лексику оригинала, дабы читателю было легче вжиться в то время.).
"Лета 7150-го году (От сотворения мира или в 1642 г. от Рождества Христова.) октября в 28 день приехали к Москве к государю царю и великому князю Михаилу Федоровичу всеа Русии самодержьцу з Дону из Азова города донския казаки, атаман Наум Васильев да ясаул Федор Иванов, а с ними казаков приехало 24 человека, которыя сидели в Азове городе от турок в осаде, и своему осадному сиденью привезли роспись, и тое роспись подали на Москве в Посольском приказе печатнику и думному дьяку Федору Федоровичу Лихачеву, а в росписи их вот что.
В прошлом де в 7149-м году июня в 24 день прислал турской царь Ибрагим салтан под нас, казаков, своих 4 паши, да 2 своих полковников, им же имена: Капитана, да Мастафу, Иусейга, да Ибреима, да ближние своей тайные думы верного своего слугу Ибреима скопца над ними уже над пашами смотрит вместо себя, царя турскаго, бою их и промыслу, как станут паши и полковники над Азовым городом промышляти и над нашими казачими головами. А с ними, пашами, прислал турской царь под нас многую свою собранную силу и бусурманскую (Написание слова "басурмане" и производные от него казаки в этом тексте всякий раз варьируют, а мы точно следуем за документом (авт.) рать, совокупя на нас всех подручников своих: нечестивых царей и королей, и князей, и владелей - 12 земель! Воинских людей переписанной своей рати из-за моря, по спискам его, боевого люду бранного 200 000, окроме проморских и кафинских черных мужиков, которые у них на сей стороне моря собраны и которые со всех орд их, и крымские и нагайские, с лопаты и с заступы на загребение наше, чтоб нас, казаков, многолюдством своим в Азове городе живых загрести и засыпати бы им город великою, как они загребают своими силами людей в городах перситцкаго шаха, а себе бы им там, царю своему турскому, нашею смертью слава вечная во всю вселенную, а нам бы, християном, учинить укоризну вечную. Тех-то людей собрано на нас, черных мужиков, многие тысячи без числа, и писма им нет, - тако им множество.
Да с ним ж, пашами, пришел ис Крыму крымской царь, да брат ево Нарадым и Крым Гирей царевичь и калга, со всею своею крымскою и нагайскою ордою, да крымских и нагайских князей и мурз и татар, ведомых письменных людей 8 000, оприч тех неведомых людей. Да с тем же царем пришло горских князей и черкас из Кабарды 10000. А с пашами было наемных людей немецких 2 полковника, а с ними б 000 солдатов.
Да с теми же пашами было для приступных промыслов многие немецкие люди-городоемцы, приступныя и подкопныя мудрые вымышленики, славные многих государьств измышленики: гишпане, из Виницеи великия, из Стекольныя (Виницея - Венеция, Стекольный - Стокгольм.) и из Фрянцыи. То были одни пинарщики (Воины, вооруженные петардами.), которые делать умеют всякие приступныя мудрости и ядра чиненыя огненныя, и ини которые мудрости умеют. А снаряду было с пашами под Азовым пушек больших ломовых 120 пушек, А ядра у них были велики, в пуд, и в полтора, и в два пуда ядро. Да мелково снаряду было с ними всяких пушек и тяфаков (Вид артиллерийского орудия.) 674 пушки, окроме верховых огненных, а верховых с ними было 32 пушки. Л весь снаряд был прикован на чепях, бояся того, чтоб мы на выласках, вышед, у них того снаряду не отбили и в город бы его не взяли.
Июня в 24 день в первом часу дни пришли к нам паши его под город. И крымской царь наступил на нас со всеми великими турецкими силами. Все наши поля чистые орды нагайскими изнасеяны: где у нас была степь чистая, тут стала у нас одним часом, людми их многими, что великие и непроходимые леса темныя. От силы их многия и от уристанья их конского земля у нас под Азовым потряслася и погнулася, и из реки у нас из Дону вода на береги выступила от таких великих тягостей, и из мест своих вода на луги пошла. И почали они, турки, по полям у нас шатры свои турецкия ставить. И палатки многия, и наметы великия, и дворы большия полтняныя, яко горы высокия и страшныя, забелелися.
И почали у них в полках их быти трубли великия в трубы большие, и игры многия, и писки от них в полках пошли великия и несказанныя голосами страшными их бусурманскими. И после того в полкех их почела быти стрельба пушечная и мушкетная великая: как есть стала гроза великая над нами страшная, бутто гром велик и молния страшная от облака бывает с небеси. От стрельбы их стал огнь и дым до неба. И все наши градные крепости потряслися от стрелбы их той огненой. И солнце померкло во дни том и, светлое, в кровь претворися. Как есть наступила тма темная. И страшно добре нам стало от них в те поры, трепетно и дивно из несказанной и страшной и дивно приход бусурманской нам было видети. Никак непостижимо уму человеческому: в нашем возрасте того было не слышати, не током что такую рать великую страшную и собранную очима кому видети.
Близостью самою к нам они почали ставитца за полверсты малые от Азова города. Их яныческие головы строем их идут к нам под город великими болшими полки. Головы их сотники, отделяся от них, пред ними идут пеши жь. Знамена у них яныческия велики неизреченно, черны, яко тучи страшныя, и в барабаны бьют в велики и несказанны. Ужасно слышати сердцу всякому их басурманская трубля, яко звери воют страшны над главами нашими розными голосами. Ни в каких странах ратных таких людей не видали мы, и не слыхано про такую рать от веку. Подобно тому, как царь греческий приходил под Трояньское государство со многими государьствы и тысечи. 12 их голов яныческих пришли к нам самою близостию к городу и осадили нас они, пришедши, накрепко. Стекшися, они стали круг Азова града во восемь рядов, от реки Дону захватя до моря рука за руку. И патожки они свои потыкали и мушкеты свои по нас прицелили. Фители у всех янычей кипят у мушкетов их, что свещи горят. А у всякого головы в полку янычей по 1200. И бой у них всех огненной, платье на них на всех головах яныческое златоглавое, и на яныченях их збруя одинакая красная, яко зоря кажетца, пищали на яныченях у них у всех долгие турские з жаграми, а на главах у всех яныченей шишяки, яко звезды кажются. Подобен их строй салдацкому. Да с ними ж тут в ряд стали два немецких полковника с салдатами, а в полку у них салдат 6 000. Тогож дни на вечер, как пришли турки к нам под город, послали к нам паши их турские толмачей своих бусурманских, персидских и еллинских, а с ними, толмачами, говорить прислали с нами голову яныченскаго перваго от строю своегопехотного. И почал нам говорить голова из яныческой словом царя своего турскаго и от четырех пашей ево, и от царя своего турскаго и от четырех пашей ево, и от царя крымскаго речью глаткою:
« О люди Божии, Царя Небесного! Никем вы в пустынях водими или посылаеми, яко орли парящие без страха по воздуху летаете и яко лви свирепыи в пустынях рыскаете, казачество донское и вольное и свирепое, соседи наши ближние и непостаянные, лукавы пустыножители, неправии убийцы и разбойницы непощадны! От века не наполните своего чрева гладного? Кому приносите такие обиды велики и страшные грубости? Наступили есте вы на такую великую лестницу высокую, на государя царя турсково. Не впрям вы еще на Руси богатыри светоруские нарицаетесь: где, вы воры, теперво можете утечи, от руки ево страшныя? Птицею ли вам из Азова лететь?
Осаждены вы теперво накрепко. Прогневали вы Мурата салтана царя турского, величество ево. Первое, - вы у него убили на Дону чесна мужа греческаго закона, турского посла Фому, приняв ево с честию в городки свои, а с ним побили вы всех армеи и гречан, для их сребра и злата. Л тот посол Фома послан был от Царяграда ко царю вашему для великих царственных дел. Да вы же у царя взяли любимую цареву вотчину славной и красной Азов град и рыбной двор. Напали вы на него, аки волки гладныя, и не пощадили вы в нем никакова мужеска возраста, ни стара ни мала, - посекли всех до единова. И положили вы тем на себя лютое имя звериное. И теперво сидите в нем.
Разделили вы государя царя турсково тем Азовым городом со всею ево ордою крымскою и нагайскою воровством своим. А та у него орда крымская - оборона его великая на все стороны страшная. Второе, - разлучили его с карабельным пристанищем. Затворили вы тем Азовом городом все море Синее: не дадите проходу по морю ни кораблем, ни катаргам царевым ни в которые поморския городы. Согрубя вы такую грубость лютую, чево вы конца в нем дожидаетесь? Крепкие, жестокия казачьи сердца ваши! Очистите вотчину царя турского Азов город в ночь сию, не мешкая. А что есть у вас в нем вашего сребра и злата, то понесите» без страха из Азова вон с собою в городки свои казачьи к своим товарищем, а на отходе ничем вас не тронем.
А есть ли только вы из Азова города сея нощи вон не выдете, не можете завтра от нас живы быти. Хто вас может, злодеи-убийцы, укрыть или заступить от руки ево такия сильныя и от великих таких, страшных, непобедимых сил его, царя восточново турсково? Кто постоит ему? Несть ему никово ровна или подобна величе¬ством и силам на свете! Единому лише повинен он Богу Небесному и един лише он верен страж гроба Божия, по воли ж Божий: избра его Бог на свете едина от всех царей. Промышляйте себе в нощь сию животом своим, не умрите от руки царя турсково смертью лю¬тою, своею волею. Он, великий государь восточной турской царь, не убийца николи вашему брату вору, казаку и разбойнику. Ему бы то, царю, честь достойная, что победить где царя великаго и равна своей чести, а ваша ему не дорога кровь разбойничя. А есть ли вы уже пересидите в Азове нощь сию через цареву такую ми¬лостивую речь и заповедь, - приймем завтра град Азов и вас в нем, воров, на муки лютыя и грозныя. Роздробим всю плоть вашу разбойничю на крошки дробныя! Хотя бы вас, воров, в Азове городе сидело 40000, ино силы с пашами под вас прислано болши 300 000. Несть столько и волосов на главах ваших, сколько силы турецкие под Азовым городом. Видите вы и сами, глупые воры, очима сво¬ими силу его великую неизчетну, как они покрыли всю степь вашу казачю великую. Не могут, чаю, и с высоты з города очи ваши видети другово краю сил наших. Не прелетат через силу нашу турецкую никакова птица паряща, устрашится людей от много множества сил наших, вся валится с высоты на землю. Аще б восхотел государь наш царь турецкими своими силами великими плети государство перситцкое, и он его, государь, такими людми в три дня взял или б землю его разорил.
И то вам ворам, даем ведать, что от царства вашего Московскаго никакой вам помощи и выручки не будет, ни от царя, ни от человек русских. На что вы, воры, глупыя надеждны? Запасу вам хлебнаго с Руси николи не пришлють.
А есть ли вы, люди Божий, служить похочете, казачество свирепое, водное, государю нашему царю Ибрагиму салтану, его величеству, принесите тако ему, царю, винныя свои головы разбойничи в повиновение на службу вечную. Радость будет: отпустит вам государь наш турецкой царь и паши его вси ваши казачи грубости прежние и нонешние и взятье азовское. Пожалует вас, казаков, он, государь наш турецкой царь, честию великою. Обогатит, казаков, он, государь наш турецкой царь, честию великою. Обогатит вас, казаков, он, государь турецкой царь, многим и неисчетным богатством, учинит вам, казаком, у себя во Цареграде покои великии во веки, положит на вас всех казаков плате свое златоглавое, печати подаст вам богатырские золоты с царевым клеймом своим. Всяк возраст вам, казаком, в государстве его во Цареграде будет кланяться, станут вас всех, казаков, называти - Дону славнаго рыцари знатныя, казаки избранныя. И то ваша слава казачья вечная в веце сем, от востоку до западу. Станут вас называти вовеки все орды бусурманския и еллинские, и перситцкие святорускими богатырями, што не устрашились вы своими людьми малыми таких великих и непобедимых сил царя турского, - 300 000 одной ево пописанной силы, окроме люду волново и черных мужиков, а тех у нас и счету нет пописати такова их множества, яко травы на поле или песку на море. Дождались вы к себе полкы под город в жестосердии вашем. Каков перед вами славен и силен, и многолюден, и богат перситцкий царь, владетель поставлен от Бога надо всею великою Персидою и над богатою Индеею! Имеет он, государь, у себя рати многия, яко наш государь турецкой царь, и тот шах персицкой царь, впрям николи не стоит на поли против царя турского и не сидят ево люди персидския противу нашей силы в городкех своих, ведая они наше свирепство, и безстрашие, и гордость".
Ответ наш казачей из Азова города турецким и розным языков и вер толмачам и голове яныческому:
"О, прегордыи и лютыи варвары! Вадим мы всех вас и до сех мест и про вас ведаем, силы и пыхи царя турсково все знаем. И видаемся мы с вами, турками, почасту на море и за морем, и на сухом пути. Знакомы уже вы нам! Ждали мы вас, гостей к себе под Азов город дни многия. Где полно ваш Ибрагим турской царь ум свой дел? Позор его конечной будет! Или у него, царя, не стало за морем злата и сребра, что он прислал под нас, казаков, для кровавых казачих зипунов наших четырех пашей своих? А с ними, сказываете, что под нас прислано рати турецкие одной его пописи 300 000. То мы и сами впрямь видим и ведаем, что есть столько силы его под нами, с 300 000 люду боевово, окроме мужика чорнова и охотника. Тех впрямь людей много: что травы на поле или песку на море. Да на нас же нанял ваш турецкий царь из 4 земель немецких салдатов б 000, да многих мудрых подкопщиков, а дал им за то казну великую для смерти нашей. Добивался голов казачих! И то вам, туркам, самим давно ведомо, что по сю пору никто наших зипунов даром не имывал с плеч наших. Хотя он у нас, турецкий царь, Азов и взятьем возмет такими своими великими турецкими силами и наемными людьми немецкими, умом немецким и промыслом, а не своим царевым дородством и разумом, не большая та и честь будет ево, царева, турскаго имяни, что возмет нас, казаков, в Азове городе. Не избудет он тем на веки и не из¬ведет казачья имяни и прозвища, и не запустеет Дон головами нашими! А на взыскание смерти нашей з Дону удалые молотцы к вам тотчас будут под Азов все, не утечи будет пашам вашим от них и за море. А есть ли только нас избавит Бог от руки ево такия сильныя, отсидимся от вас в осаде в Азове городе от великих таких сил его, от 300000 человек, людми своими малыми, всево нас, казаков, в Азове сидит 5000, срамно то будет царю вашему турскому и вечный стыд и позор от его братьи, от всех царей и королей немецких. Назвал он высоко сам себя, будто он выше всех земных царей, а мы люди Божьи, надежда у нас вся на Бога и на Матерь Божию Богородицу и на иных угодников и на всю братию и то¬варищей своих, которые у нас по Дону в городках живут, - те нас выручат. А холопи мы природные государя царя христианскаго царства Московскаго, а прозвище наше вечно - казачество донское волное и безстрашное!
Станем мы с ним, царем турским, битца, что с худым свиным пастухом наймитом. Мы собе казачество волное исповедаем и живота своего на разсужаем, не страшимся того, что ваши силы великия: где бывают рати великия, тут ложатся трупы многая! Ведь мы люди Божий, а не шаха персидского, что вы, будто женок, засыпаете в городех их горами высокими, а нас, казаков, от веку нихто в осаде живых не имывал, а горою вам к намъ итти моторно. Вы наш промысл над собою сами увидите. Хотя нас, казаков, в осаде сидит не много, только 5 000, а за Божией помощи не боимся сил ваших великих 300 000 и немецких всяких промыслов. Гордому ему бусурману царю турскому и пашам вашим Бог противитца за ево такия слова высокие. Ровен он, собака, смрадный пес, ваш турской царь, Богу Небесному у вас в титлах пишется. Как он, бусурман поганой, смеет так в титлах писатся и подобитися Вышнему? Не положил он, похабный бусурман, поганый пес, скаредная собака1 (Разве не напоминают крепкие выражения эти стиль письма запорожцев турецкому султану (см. обложку)), Бога себе помощника, обнадежился он на свое тленное богатство, вознес отец его сатана гордостию до неба, опустит его Бог с высоты в бездну во веки. И от нашей казачей руки малыя срамота, и стыд, и укориза ему вечная будет, царю вашему турскому, и пашам, и всему войску.
Где ево рати великия топере в полях у нас ревут и славятся, а завтра в том месте у вас будут вместо игор ваших горести лютые плачи многие, лягут от рук наших ваши трупы многие. И давно у нас в полях наших летаючи, клехчют орлы сизыя и грают вороны черныя подле Дону тихова, всегда воют звери дивии, волцы серыя, по горам у нас брешут лисицы бурыя, а все то скликаючи, вашего басурманского трупа ожидаючи. Преж сего накормили мы их головами вашими, как Азов взяли, а топерво вам от нас опять хочется тово ж, чтоб плоти вашея мы тех зверей накормили, - то вам будет по прежнему! А красной хорошей Азов город взяли мы у царя вашего турского не разбойничеством и не татиным промыслом, взяли мы Азов город впрямь в день, а не ночью, дородством своим и разумом для опыту, каковы его люди турские в городех от нас сидят. А мы сели в Азове людми малыми, розделясь с товарыщи нароком надвое, для опыту ж - посмотрим мы турецких умом и промыслов!
А все то мы применяемся к Еросалиму и Царюграду. Хочется також взята Царьград, то государьство было християнское. Да ж, бусурманы, нас жалеете, что с Руси не будет к нам ни запасу хлебново, ни выручки, а сказываете нам, бутто к вам из государьства Московскаго про нас о том написано. И мы про то сами вас, собак, ведаем, какие мы в Московском государьстве на Руси люди дорогие, ни к чему мы там не надобны, очередь мы свою собою сами ведаем. А государьство Московское многолюдно, велико и пространно, сияет светло посреди, паче всех иных государьств и орд бусурманских, персидцких и еллинских, аки в небе солнце. Л нас на Руси не почитают и за пса смердящаго. Отбегаем мы ис того государьства Московскаго, из работы вечныя, мс хо¬лопства неволнаго, от бояр и от дворян государевых, да зде при¬бегли и вселились в пустыни непроходней, взираем на Христа Бога Небеснаго. Кому об нас там потужить? Ради там все концу наше¬му. А запасы к нам хлебные и выручки с Руси николи не бывали.
Кормит нас, молодцов, на поли Господь Бог своею милостию во дни и в нощи зверми дивиими да морскою рыбою. Питаемся мы, аки птицы небесныя: ни сеем, ни орем, ни в житницы збираем. Так питаемся подле море Черное. А злато и сребро емлем у вас за морем - то вам самим ведомо! А жены себе красныя и любимыя водим и выбираем от вас же из Царяграда, а с женами детей с вами вместе приживаем. А се мы взяли Азов город своею волею, а не государьским повелением, для казачих зипунов своих и для лютых и высоких пых ваших, поганых и скаредных. И за то на нас холодей своих далных, государь наш зело кручиноват, и мы зело боимся от него, великого государя, казни смертныя за взятье азовское.
А государь наш великий, и праведный, и пресветлый царь и великий князь Михаиле Федоровича всеа России самодержец и многих государьств и орд государь и обладатель и много у него ве¬ликого государя, в вечном холопстве таких бусорманских царей служат ему, великому государю, как ваш Ибрагим, турской царь. Только он, государь наш великий, пресветлый и праведный царь, чинит по преданию святых отец, не желает пролития кровей ваших бусорманских. Довольно он, великий государь, богат от Бо¬га данными своими царьскими оброками и без вашего бусорманского скареднаго богатства хотел бы он, великий государь, ваших бусурманских кровей разлития и градом вашим бусурманским раз¬орения за ваше бусурманское к нему, великому государю, неисправление, хотя бы он, великий государь наш, на вас на всех босурман велел быть войною одной своей Украине, которые люди живут в украинских городех по валу от рубежа Крымского и Нагайского, и тут бы собралось его государевых русских людей с одной той Украины болши легеона тысящь. Да и такия ево государевы люди руския украиньцы, что они жестоки на вас будут и алчны, аки лвы яростные и неукротимые, и хотя поясти вашу живую плоть босурманскую. Да держит их и не повелит им на то десница ево царьская. А в городех во всех украинских под страхом смер¬тным, а царевым повелением держат их воеводы государевы. Не укрылся бы ваш Ибрагим турской царь от руки ево государевы и от жестокосердия людей ево государевых и во утробе матери своей, и утробу бы ея распороли., да перед лицем бы ево царевым поставили. Не защитило бы ево, царя турскаво, от руки ево государевы ж от ево десницы высокие и море Черное. Не удержало бы людей ево государевых! И был бы за ним, великим государем, однем летом Ерусалим и Царьград по прежнему, а в городех бы турецких во всех не стоял бы камень на камени от промыслу русского.
Да вы же нас зовете словом царя турского, чтобы нам служить ему, царю турскому, а сулите нам от него честь великую и богатство многое. А мы люди Божий, а холопи государя царя московского, а се нарицаемся по крещению православные крестьяне. Как служить можем ему, царю турскому неверному, оставя пресветлой здешней свет и будущей? Во тму итти не хощем! Будем впрямь мы ему, царю турскому, в слуги надобны, и как мы отсидимся от вас в Азове городе, побываем мы у него, царя, за морем под ево Цареградом, посмотрим мы Царяграда строение и красоты ево. Там с ним, царем турским, переговорим речь всякую, - лишь бы ему, царю, наша казачья речь полюбилась! Станем мы служить ему, царю, пищалями казачъями, да своими сабелки вострыми. А ныне нам с вами и с пашами вашими и говорить нечего, да и не с кем. Как предки ваши, бусорманы поганые, учинили над Цареградом, взяли взятьем его, убили они государя царя крестьянского Константина благоверного, побили в нем крестьян многая тмы тысячи, обагрили кровию нашею крестьянскою все пороги церковныя, искоренили до конца всю веру крестьянскую, - тако бы и нам учинить над вами, бусорманами погаными, взять бы ныне нам Царьград взятьем из рук ваших бусорманских, убить бы против того вашего Ибрагима царя турского и со всеми его бусорманы погаными, пролита бы вашу кровь бусорманскую нечистую. Тогда у нас с вами в том месте мир поставитца, а тепере нам с вами и говорить больши того нечего. Что мы от вас слышали, то твердо ведаем, что вы от нас слышали, то скажете речь нашу пашам своим.
Нельзя нам миритца или веритца крестьяном з босурманы. Крестьянин побожится душею крестьянскою, и на той правде во веке стоит, а ваш брат бусорман, побожится верою бусорманскою, а ваша вера бусорманская татарская ровна бешеной собаке, - и по-вашему брату, бусорману, собаке, и верить нельзя.
Ради мы завтра вас подчивать, чем у нас, молотцов. Бог послал в Азове граде. Поедте вы к своим глупым пашам не мешкая, а опять к нам с такою глупою речью не ездите. А манить вам нас, - лише дни даром терять! А хто от вас к нам с такою глупою речью впредь будет, тому у нас под стеною города быть убиту. Промышляйте вы тем, для чего приехали от царя своего турскаго. Мы у вас Азов город взяли головами своими молодецкими, людми немногими, а вы его у нас, ис казачих рук наших, доступаяте го¬ловами своими турецкими, многими своими силами. Кому-то у нас на всех поможет Бог потерять вам под Азовым городом турецких голов своих многим тысящи, а не видать его вам будет из рук наших казачьих и до века. Разве отымет у нас, холопей своих, великий государь царь и великий князь Михаиле Федоровича всеа России самодержец, да вам им, собак, пожалует, то уже ваш будет, на то его государьская воля".
Как от Азова города голова и толмачи приехали в своя турецкия табары к пашам своим и сказали наш ответ, в их полках у них в те поры замешалось: почали в трубы трубить в великия для собрания силы и полков. И после той трубли собранной почали бить в гарматы великия и в набаты, в роги и в цебылги почали играть добре жалостно. А все знатно, что готовятся к приступу. А у всей пехоты их салдацкой и яныческой с барабаны бьют тихо. И разбирались они в полках своих, и строились ночь всю до света. Как на дворех уже час дни, почали выступать полки ис станов своих. Знамена у них зацвели и праперы, как .есть стали цветы многи. От труб великих и набатов неизреченный визг. Дивен и страшен приход их под Азов город! Никак того уже нельзя страшнее быти.
Перво под город к нам пришли к приступу немецкия 2 полковника с салдатами, а за ними пришел весь строй пехотной янычейской 150000, потом и орда вся с пехотою к городу к приступу пришла. Крикнули столь смело и жестоко в приход их первой, приклонили к нам они все знамена свои и покрыли знаменами своими весь наш Азов город. Почали башни и стены топорами рубить и ломами великими ломать, а на стены многая по лестницам взошли: хотели нас взять того часу 1-го своими силами. В те поры уже у нас стала стрельба по них осадная из города, а по тех мест мы им молчали. В огне и в дыму не можно у нас друг друга видеть: на обе стороны лише дым да огнь стоял, а от стрельбы их огненной дым топился до неба. Как есть - страшная гроза небесная, когда бывает гром с молниею! Которые у нас подкопы были отведены за город для их приступного времени, и те наши подкопы от мно¬жества их неизреченных сил не устояли - все обвалились, не удержала силы их земля и крепость азовская. И уста наша кровию запеклись, не пиваючи и не едаючи! На тех-то пропастех побито турецкой силы от нас многия тысящи: приведен у нас был весь снаряд на то подкопное место и набит был он весь у нас дробю, железными усечками. Убито у нас под стеною Ахова города на том 1-ом приступе в тот 1 день турок 6 голов яныческих, да 2 немецких полковников со всеми салдаты с 6 000-ю. В тот же день, вышед, взяли мы у них на вылазке большое знаме царя их турскаго клеймом ево. Паши его и полковники перво приступали всеми (ядами в тот 1 день весь день до вечера и зорею вечернею. Убито у них в тот 1 день от нас под городом, окроме б голов яиыческих « 2 полковников немецких, 23000, окроме раненых. И мы, казаки, вышед из города, оклали труп мертвой турецкой вкруг города выше пояса.
На 2 день в зорю вечернюю опять прислали к нам паши под Азов город толмачей своих, чтоб дать отобрать побитой труп, который побит от нас под стеною Азова города. А давали нам за всякую убитую яныческую голову по золотому червонному, а за голов в за полковников давали по 100 тарелей (Талеров.). И войском за то не постояли им, не взяли у них ни сребра, ни злата: "Не продаем мы мертваго трупу николи. Не дорого нам ваше сребро и злато, дорога нам слава вечная! То вам, собакам, из Азова города от нас, казаков, игрушка первая, лише мы, молотцы, оружие свое прочистили. Всем вам, бусорманам, от нас то же будет, иным нам вас потчивать нечем - дело осадное!".
В тот 2 день боя у нас с ними не было. Отбирали они свой побитой труп целой день до вечера, выкопали они яму побитому своему трупу, глубокий ров, от города на 3 версты, а засыпали ево горою высокою и поставили над ними признаки многия босурманския и подписали на них языки многими разными.
И после того в 3 день опять к нам они, турки, под город пришли со всеми своими силами. Только уже стали они вдале от нас, а приступу к нам не было. Зачали люди их пеши в тот день весть гору высокую, земляной великой вал, выше многим Азова города. И тою горою высокою хотели нас живых накрыть и засыпать в Азове городе великими турецкими силами. И привели ту гору к нам в три дня. И мы, видя ту гору высокую, горе свое вечное, што от нее наша смерть будет, попрося у Бога милости и Пречистая Богородицы помощи и у Предтечева образа (Т.е. у иконы св. пророка Иоанна Предтечи.) заступления, и придавшая на помощь Чюдотворцы Московские, учиня мы меж собою последнее надгробное прощание друг з другом и со всеми православными крестьяне (т.е. христиане.), малою своею дружиною 5000 пошли к ним из города на прямой бой против 300000.
"Господь, сотворитель небу и земли, не выдай нечестивым создания рук Своих. Видим от них, сильных, пред лицем смерть свою лютую: хотят нас живых покрыть горою высокою, видя пустоту нашу я безсилие, что нас в пустынях покинули все православные крестьяне,, убоялись лица их страшнаво, великих сил турецких. И мы, бедныя, не отчаивая себе Твоя Владычняя милости, видя Твоя щедроты великия, за Твоею помощию Божию, за веру крестьянскую умираючи, бьемся против сил болших, людей 300000, за церкви Божий, за все государство Московское и за имя царьское".
Положа мы на себя все образы смертныя, выходили к ним на бой и единодушно крикнули, на бой вышед к ним: "С нами Бог! Разумейте язьцы и покаряйтеся, яко с нами Бог!"
Как заслушали неверные изо уст то слово, что с нами Бог, не устоял впрямь ни един человек против лица нашего, побежали все от горы своея высокия. Побили мы их, в тот час вышед, многая тысящи, взяли мы у них в те поры на вылазке на том бою у той горы 16 знамен однех яныческих, да 28 бочек пороху. Тем-то мы их порохом, подкопайся под ту их гору высокую, разбросали всю ее, их же побило ею многая тысящи а "к нам их яныченей тем нашим подкопным порохом живых в город кинуло 1400 человек. Так их премудрость земляная с тех мест миновалась. Почали они от нас страшны быти.
В рати их почела меж их роздряга быти великая. Паши ж ту¬рецкие почали крычать на царя Крымского, что не ходит он приступом с ордою с Крымскою. Царево слово к пашам и турченям: "Иже ведомы нравы казачи и обычаи. Приступами нам их николи не имывать - в осадах казаки люди жестокосердые. Под светом таких людей не видано и не слыхано! Разве нам на единую их казачью голову давати своих голов по 1 000".
По повелению пашей и умышленников-городоемцев повели яныченя и все их войско и черныя мужики другую гору позади тое, болше прежней: в длину лучных 3 перестрела, а в вышину многим выше Азова града, а широта ей, как можно бросить до нея дважды каменем. И на той горе поставили весь снаряд свой пушечной и пехоту свою всю привели турецкую на ту гору, - 150 000, и орду нагайскую всю с лошадей збили. И почали с той горы из снаряду бить по Азову граду беспрестани день и нощ. И от пу¬шек их аки страшный гром стоял, и огнь и дым топился от них до неба. 16 день и нощей 16 не премолк снаряд их пушечной ни на единой час! В те поры дни и нощи покоя нам от стрелбы их пушечной не было. Все наши азовские крепости роспались. Стены и башни все, и церковь Предтечева, и полаты все до единыя розбили у нас по подошву самую, и снаряд наш пушечной переломали весь. Одна лише у нас во всем Азове городе церковь Николы Чудотворца в полы осталась. Потому ея столько осталось, что она стояла внизу добре у моря под гору.
А мы от них сидели по ямам все и выглянуть нам из них нелзе. И мы в те поры зделали себе покой великой в земле под ними: под их валом дворы себе погайныя великие поделали. Ис тех мы потайных своих дворов подвели под них 28 подкопов, под их таборы, и теми мы подкопами себе учинили прямую избаву великую: выходили мы нощию и своими нощными выласками на их пехоту турецкую положили мы великой страх и урон большой учинили в людех их. И после того паши турецкие, смотря на наши те подкопные мудрости и осадные промыслы, повели они уже напротив к нам из своих табор 17 подкопов своих и хотели оне теми подкопами приттить к нам в ямы наши, да нас подавить своими людми великими. И мы милостию Божиею устерегли все те подкопы и под их покопы зделали свои подкопы и подкатили пороху, и те их подкопы все взорвало и побито их, турецких людей, многие тысячи. С тех мест подкопная их мудрость вся уж миновалась. Постыли уж им те все подкопные промыслы!
А было от турок всех приступов к нам под город 24 приступа всеми их людми, окроме болшова приступа первово. Таковаго и смелаго и жестоково приступу не бывало к нам, ножами мы с ними резались в тот приступ.
Почали уже оне к нам метати в ямы наши ядра огненныя чиненыя и всякие немецкие приступные мудрости. Тем нам они чинили пуще приступов тесноты великия, побивали многих нас и опаливали. А после тех ядер огненных, вымышляя оне над нами умом своим, оставя оне вси уж мудрости, почели нас осиливать и доступать прямым боем, свими силами. Почали оне к нам на приступ присылать на всякий день людей своих, янычен по 10 000 человек, приступают к нам целой день до ночи. Ночь придет, - на перемену им придут другия 10 000 человек, - те уж к нам припают ночь всю до света. Ни на един час не дадут покою нам!
Оне бьются с переменою день и нощь, чтоб тою истомою осилеть нас. И от такова их к себе злого ухищреннаго промыслу, от бессония, и от тяжелых ран своих, и от всяких осадных лютых нужд, и от духу смраднаго от человеческаго трупия, отягчали мы все и изнемогли многими болезнями лютыми осадными. А се в мале дружине своей остались, уж стало переменитца некем, - ни на единой час отдохнуть нам не дадут!
И в те поры, отчаявши мы живот свой в Азове городе, в выручке своей безнадежны стали от человек. Толко себе чаем помощи от Вышняго Бога. Прибежим, бедные, к своему помощнику Предтечеву обрезу, пред ним, светом, розплачемся слезами горкими:
"Государь-свет, помощник наш, Предтеча Христов Иоанн! По Твоему светову изволению разорили мы гнездо змиево, - взяли Азов град, - побили мы в нем всех християнских мучителей и идолослужителей. И Твой светов дом, Никола Чудотворец, очистили и украсили ваши чудотворныя образы от своих грешных и недостойных рук. Без пения у нас по се поры перед Вашими образы не бывало. Али мы Вас, светов, прогневали чем, что опять хощете итти в руки бусурманския? На Вас мы, светов, надеялись, в осаде в нем сидели, оставя всех своих товарищей. А топерво от турок видим смерть свою лютую. Поморили нас безсонием: 14 дней и 14 нощей с ними безпрестани мучимся. Уже наши ноги под нами подогнулися и руки наши оборонныя уж не служат нам, от истомы уста наши не глаголют уж, от безпрестанныя стрельбы глаза наши выжгло, в них стреляючи порохом, язык уж наш во устах наших на бусурман закричать не ворочится. Такое наше безсилие - не можем в руках своих никакова оружия держать, почитаем себя уже мы топерво за мертвый труп. 3 два дни, чаю, уже не будет в осаде сиденья нашего. Топерво мы, бедныя, разставаемся с вашими чудотворными иконами и со всеми християны православными. Не бывать уж нам на святой Руси! Смерть наша грешничья в пустынях за ваши иконы чудотворныя, за веру християньскую, за имя царьское и все государство Московское.
Почали уже мы, атаманы и казаки, и удалые молотцы, и все великое Донское и Запорожское свирепое Войско прощатись:
"Прости нас, холопей своих грешных, государи царь и великий князь Михаиле Федорович всеа России самодержавен. Вели, государь, помянуть души наши грешныя. Простите, государи, вси патриархи вселенские. Простите, государи, вси преосвященнии митрополиты. Простите, государи, вси архиепископы и епископы. Простите, государи, архимандриты и игумены. Простите, государи, протопопы и вси священницы и дьяконы и вси церковные причетники. Простите, государи, вси мниси и затворники.
Простите нас, вси святии отцы. Простите, государи, вси християне православные, поминайте наши души грешныя со своими праведными родителями. На позор мы учинили государьству Московскому. Простите нас, леса темныя и дубравы зеленыя. Простите нас, поля чистые и тихия заводи. Простите нас, море Синее и реки быстрые. Простите нас, море Черное. Прости нас, государь наш, Тихой Дон Иванович, уже нам по тебе, атаману нашему, з грозным войским не ездить, дикова зверя в чистом поле не стрелевать, в Тихом Дону Ивановиче рыб не лавливать.
Чтоб умереть не в ямах и по смерти б учинить нам на Руси славу вечную, взяли мы иконы чудотворныя Предтечину, да Николину, да пошли с ними противу бусурманов на выласку. И Милостию Божиею, и молитвою Пречистые Богородицы, и заступлением небесных сил, и помощи их угодников Предтечи Иоанна и Николая Чудотворца, на вылазке явно бусурманов побили, вдруг вышедши больши 6000. И в чем осилеть не умеют нас, и с тех мест не почали уже присылать к приступу к нам людей своих янычен. А мы от тех мест от бед своих, от смертных врат и ран и от истомы их отдохнули в те дни и замертво повалялись.
А после того бою, погодя 3 дни, опять почели к нам толмачи их крычать, чтоб им говорить с нами, а то уж у нас речи не было, потому что язык наш от истомы нашея во устах наших не ворошится. И оне, бусорманы, догадалися - к нам на стрелах почали Ярлыки метать. А в ерлыках они в своих пишут - просят у нас пустова места азовскаго, а дают за нево выкупу на всяково молотца по 300 тарелей серебра чистово, да по 200 золотых червонных арапьских. - "А в том вам паши и полковники шертують душею царя турского, что на отходе ни чем не тронут вас. Подите с сребром и з золотом в свои городки казачи к своим товарищем, а нам лишь отдайте пустое место азовское".
И мы к ним напротив пишем:
"Не дорого нам ваше сребро и золото собаче похабное бусурманское, у нас в Азове и на Дону золота и серебра своего много. То нам, молодцам дорого и надобно, чтоб наша была слава вечная по всему свету, что не страшны нам ваши паши и силы турецкие. Сперва мы сказали вам: дадим мы вам про себя знать и ведать память на веки во все ваши край бусурманские, чтобы вам было сказать, пришед от нас, за морем царю своему турскому глупому, каково приступать к казаку русскому. А сколко у нас в Азове городе розбили кирпичю и камени, и столко же взяли мы у вас турских голов ваших за порчю азовскую. В головах уже, да в костях, ваших складем Азов город лутче прежнего! Протечет та наша слава молодецкая во веки по всему свету, что кладем город в головах ваших. Нашел ваш турской царь себе позор и укор до веку. Станем с него имать по всякой год уж вшестеро".
После тово уж нам от них полехчало - приступу уж не было к нам. Сметись оне в своих силах, что их под Азовым побито многия тысящи.
А в сидение свое осадное имели мы, грешные, пост в те поры и моление великое, и чистоту телесную и душевную. Многие от нас людие искусные в осаде то видели во сне и вне сна ово жену прекрасну и светлолепну в багрянице светле на воздусе стояще по
среди града Азова, ото мужа древна, власата, боса, в свстямх ризах, взирающих на полки бусурманские. Та нас. Мать Бохия Богородица, не предала в руце бусорманские. И на них нам помощь явно дающе, в слух нам многим глаголюще: умилным гласом:
"Мужайтеся казаки, а не ужасайтеся! Себо град Азов от беззаконных агарян зловерием их обруган и суровством их, нечестивых, престол Предтечин и Николин осквернен. Не токмо землю в Азове или престолы оскверниша, но и воздух их над ним отемнеша. Торжище тут им ничестиво християнское учиниша: разлучиша мужей от законных жен, сыны и дщери разлучаху от отцов и матерей. От многово тово плача и рыдания земля вся христианская от них стоняху, а о чистых девах и о непорочных уста моя не Moiyr изрещи, на их поругания смотря. И услыша Бог моление их и плач, виде воздание рук своих - православных христиан - зле погибающе, дал вам на бусорман отомщение: предал вам град сей и их в руце ваши. Не рекут нечестивые: " Где есть Бог ваш Христианской?" И вы, братие, не пецытеся; отжените весь страх от себя - не пояст вас николи бусорманский меч. Положите упование на Бога, приимите венец нетленной от Христа, а души ваши приимет Бог. И имате царствовати со Христом во веки".
А то мы многая, атаманы и казаки, видели явно, что ото образа Иванна Предтеча течаху от очей Ево слезы многая по вся приступы, а в первой день в приступное время видеху ланпаду, полну слез от Ево образа. А на выласках от нас из града все видеша бусурманы, турки и крымцы и нагаи, мужа храбра и младова во одежде ратной со едином мечем голым на бою ходяще, множество бусурман побиваше. А наши очи то не видели, лише мы по утру по убитом знаем, что дело Божие, не рук наших: пластаны люди турские, изсечены наполы. "Скажите нам, казаки, хто у вас из Азова города выезжают к нам в полки наши турецкие два младыя мужыка в белых ризах, с мечами голыми? И побивают они у нас нашу силу турецкую всю и пластают людей наших наполы во всей одежде". И мы про то им сказываем: "То выходят воеводы наши".
И всего нашего сиденья в Азове от турок в осаде было июня с 24 числа 7149 году до сентября по 26 день 7150 (Т.е. с 24.06.1641 по 26.09.1642, считая от Рождества Христова.) году.
А сентября в 26 день в ноши от Азова города турские паши и с турки и крымской царь со всеми своими силами за четыре часа до свету, возметясь окоянны и вострепетась, побежали никем гоними с вечным позором.
Пошли паши турецкие к себе за море, а крымский царь пошел в орду к себе, черкасы пошли в Кабарду, свое-то нагаи пошли в улусы.
И мы, как послушали отход их с табор, - ходило нас, казаков, поры на таборы их 1 000 человек. И взяли мы у них на их таборех в тое пору языков турок и татар живых 10 человек. А больных и раненых застали мы 2000. И нам те языки в роспросе и с пыток говорили все единодушно, от чево в ноши побежали от града паши их и крымский царь со всеми своими силами: "В нощи той с вечера было нам страшное видение. На небеси над нашими полки бусурманскими шла великая и страшная туча от Русии, от вашего царства Московскаго. И стала она против самого нашего, а перед нею, тучею, идут по воздуху два страшные юноши, а в руках своих держат мечи обнаженные, а грозятся на наши полки бусурманские. В те поры мы их всех узнали. Тою нощию страшные воеводы азовские во одежде ратной выходили на приступы наши из Азова града, - пластали нас и в збруях наших надвое. От того-то страшного видения (побежали мы) без пашей наших и царя крымского с таборов".
А нам, казаком, в ту нощь в вечере видение всем виделось: по валу бусурманскому, где их наряд стоял, ходили два мужа леты древними, на одном власяница мохнатая. А сказывают (они) нам: побежали, казаки, паши турские и крымской царь с табор, и пришла на них победа от Христа, Сына Божия, с небес от силы Божии».
Да нам же сказывали языки те про изрон людей своих, что побито от рук наших под Азовом городом. Писменнова люду убито однех у них мурз и татар и янычен 96 000, кроме мужика черного. А нас всех, казаков, в осаде было в Азове граде только тысящ 307 человек, а которые остались мы, холопи государевы, (от) осады той, и те все переранены. Нет у нас человека цени единого, кой бы не пролил крови своея, в Азове сидячи, за имя Божие и за веру християнскую.
А топер мы Войском всем Донским государя царя и великого князя Михаила Федоровича всеа Росеи просим милости, сиделцы Азовские и которые по Дону и в городках живут, холопей своих, чтоб велел у нас принять с рук наших свою государеву вотчину Азов град для светов Предтечина и Николина образа, (потому) что им, светом, (у) годно тут всем Азовым градом заступити. И он, государь, от войны от татар (безопасен будет) и во веки, как сядут (его ратные люди) в Азове граде.
А мы, холопи его, которые остались у осады азовские, - все уж мы старцы увечные: промыслы и боя уже не будет с нас. А се обещание всех нас у Предтечева образа в монастыре ево постричись, Припяти образ мнишеский. За нас же государь станет Бога молить до веку. А за ево государьскою тою к Богу верою и ево государьскою высокою рукою оборью оборонил нас Бог от таких великих турских дел, а не нашим молодецким мужеством и промыслом.
А буде государь нас, холопей своих далных, (не) пожалует, не велит у нас принять с рук наших Азова града, - заплакав, нам ево покинути. Подымем мы, гершныи, икону Предтечеву, да пойдем с Ним, светом, где нам он велит. А атамана поставит у Ево образа, - тот у нас будет игуменом, а ясаула пострижем, - то (т) нам будет строителем. А мы, бедные, хотя дряхлые все, а не отступим Его, Предтечева образа, - помрем все тут до единого! Будет во веки славна лавра Предтечева".
Прошло два года после достопамятной защиты Азова, когда казаки получили царский указ покинуть Азов, возвратиться по своим куреням или же отойти не Дон, "кому куда пригодно будет". Из страха войны с турками, Московское государство отказалось, таким образом, содержать в отдаленной крепости свой гарнизон. Тогда казаки вывезли оттуда все запасы, артиллерию, снаряды, подкопали уцелевшие башни и стены; затем, оставив небольшой отряд, перешли с чудотворной иконой Иоанна Крестителя на Михин остров, что против устья Аксая. А в том же году появились в виду Азова 38 турецких кораблей. Казаки, бывшие в крепости, немедленно взорвали подкопы, »и турки принуждены были раскинуть шатры на развалинах одной из сильнейших своих крепостей. Мустафа-паша, начальствовавший флотом, за неимением чего лучшего, обнес город частоколом, а из барочного лесу поделал казармы. Несколько позже туркам пришлось восстановить крепость, хотя далеко не в прежнем виде - ту строили генуэзцы, мастера этого дела - с тем, чтобы через сто лет, после двукратной защиты, навсегда от нея отступиться в нашу пользу.

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Гнеденко А. М, Гнеденко В. М. «За други своя или все о казачестве»

Общевойсковой круг донцов и порядок избрания старшины.
Почему казаков нельзя было застать врасплох. Легендарная казачья "лава", в чем ее секрет и корни. Охотничьи промыслы или обычай молодечества на Дону. Единоборство двух знаменитых богатырей - казака и черкеса и чем оно закончилось. У кургана "Двух братьев", или большая охота.
Воспитание рыцарского духа с младых ногтей. Витязи моря, или казачьи хитрости на воде. О том, как зародилось супружество на Дону.
Верность казаков российскому самодержавию и ее корни.

Как мы помним из 2-й главы, казаки запорожские и донские происходили из одного корня - православных потомков скифов и гуннов. Потому нет ничего удивительного в том, что быт и обычаи тех и других были во многом схожи. Хотя, конечно, у Донского войска были и свои особенности, привнесенные пришлыми людьми из Московии.
С весны донцы обыкновенно собирались в главный свой город - сначала это были Раздоры, затем Черкасск - избирать старшину: войскового атамана, двух есаулов и писаря. Есаулы отвечали за войсковую казну и доходы и приводили в исполнение приговоры круга. Кругом называлось собрание всех приехавших казаков, которые обыкновенно сходились возле войсковой избы. Приговор круга считался окончательным и обжалованию не подлежал. Если же среди казаков не было единомыслия по какому-нибудь важному дела они прибегали к совету Белого (т.е. московского) царя и поступали так, как он скажет.
Шумны, а порой и драчливы бывали собрания донцов, но, как только их уха достигала весть о неприятеле, наступали тишина и порядок: самые буйные из казаков становились послушными и исполнительными. Да и как было иначе, если в противном случае им грозила немедленная расправа.
Как узнавали донцы о надвигавшейся угрозе? С помощью Двойной цепи пикетов и дальних конных разъездов, которые зорко следили за неприятелем и при малейшем движении его сообщали в Черкасск атаману. Городок тот был построен наподобие Запорожской Сечи: он затоплялся со всех сторон и был недоступен для внезапных набегов неприятельской конницы.
Как только становилось известным о готовящемся набеге, несколько отборнейших сотен во главе с походным атаманом скакали через степь в тыл противнику и сторожили его, затаившись у брода и на перевозах. Самые дальние наезды казаки совершали ночью или во время ненастья, когда враги меньше всего ожидали нападения. Вожак, что шел впереди, узнавал по следу не только, в какую сторону прошел неприятель, но и когда именно - вчера или третьего дня и сколько у него всадников.
Через реки казаки переправлялись обычно "ордынским" или, точнее, "скифским" способом: клали седло с вьюком на небольшой плотик из камыша - "салу" и, привязавши его к хвосту коня, сами цеплялись за уздечку. В поход они всегда отправлялись налегке, не беря с собой ничего кроме сухарей, вооружались пищалями, копьями, саблями, иногда длинными малокалиберными орудиями - фальконетами, стрелявшими со станков фунтовыми ядрами.
Отряды казаков четко подразделялись на сотни и полусотни, командовали которыми соответственно есаулы, сотники и пятидесятники. Казаки одинаково умело могли сражаться и конным строем и пешим. А когда случалось им быть в окружении, они быстро смыкались, укладывали лошадей треугольником (т.е. "батовали", если употреблять казацкий военный термин) и отстреливались из-за них пока хватало пороху или пока свои пришлют подмогу. На-падали же казаки по старинному скифскому обычаю всегда лавой, то есть длинным разомкнутым строем, с помощью которого они охватывали противника с флангов и заскакивали ему в тыл.
За первой лавой следовала вторая, потом третья. Редко кто мог устоять, заслышав гиканье у себя за спиной и ощетинившиеся казацкие пики перед глазами. И закаленные в набегах татары, и хищные ногаи и калмыки избегали встречаться с казаками один на один в открытом поле. Кочевники предпочитали вторгаться в пределы казацких поселений неожиданно, как снег на голову. Однако такое удавалось редко: вестовая пушка или церковный колокол загодя возвещали тревогу, станичный есаул со знаменем в руках скакал по улицам, призывая население на защиту; в итоге враг, с какой бы стороны он ни зашел, наталкивался на мужественное сопротивление всегда готовых к бою казаков. А тем временем их жены, дети и престарелые отцы спешили отогнать и спрятать в камышах коней и домашний скот, чтобы там переждать тревогу.
Постоянные тревоги и частые войны приучали казаков не привязываться ни к чему земному, ценить истинных друзей и верность долгу, а в самые отчаянные минуты уповать на Бога и Богородицу. С другой стороны, всегдашняя бранная жизнь порождала у них беспримерную удаль и бесстрашие, сознание своей силы и ловкости и уверенность в конечном успехе. Удальцы никогда не переводились на Дону. Задумав погулять или, как тогда говорили, поохотиться", казак выходил к станичной избе и, кидая шапку наверх, выкрикивал зычным голосом: "Атаманы-молодцы, послушайте меня! На Синее (т.е. Азовское), на Черное море - поохотиться!" Или: "На Кубань на реку за ясырем!" - т.е. за пленными. Иногда выкрикивали: "На Волгу-матушку рыбки половить!" Охотнтки всегда находились, в знак согласия они также кидали вверх шапки после чего все вместе творили молитву и выбирали походного атамана.
На такие промыслы выходили небольшими партиями: редко в полсотни, чаще в 5-10 человек иногда вдвоем или даже в одиночку. Вернуться с промысла без добычи было настолько позорно, что казаки предпочитали погибнуть, чем возвращаться с пустыми руками. Иные охотники прославили свое имя подвигами, о которых говорил весь Дон. История сохранила имя одного из них - Ивана Краснощекова.
Рассказывали, что встретился он однажды со знаменитым в Закубанье черкесом по прозвищу Овчар, также вышедшим "поохотиться". Горские же джигиты как помним, были потомками омусульманенных татарами черкасов и имели с казаками много общей крови. Естественно, что они не уступали казакам в ратном искусстве и ловкости. Краснощеков и Овчар знали друг друга благодаря людской молве и искали случая сойтись в единоборстве, и вот, наконец, встретились. Иван издали узнал соперника и дал себе слово «не спустить с руки ясна сокола». Горец также почуял Ивана издалека.
Овчар лежал у самого обрыва Кубани, облокотись на землю и глядел на трещавший перед ним костерок. Казалось, он не замечал, что хлещет дождь, свищет ветер и враг его совсем близко: лишь украдкою косил глазом, чтобы успеть вовремя схватить ружье. Краснощеков живо сообразил, что ему не подойти на выстрел своего короткого ружья. Он исчез на какое-то время из поля зрения Овчара, а сам "тишком и ничком" стал пробираться ближе к нему по-пластунски. Когда же Иван прополз столько, сколько было нужно, он выставил в сторонке свою шапку. И тут жe прозвучал выстрел и прострелянная шапка упала наземь. Toгда казак спокойно поднялся и в "вприпор" ружья сразил джигита наповал. Резвый аргамак и богатое оружие достались ему в награду.
Свободный поиск добычи на ничейном пространстве позволял казачеству поддерживать на высоком уровне свою боевую форму, на практике обучать необстрелянную еще молодежь. Тем же целям служила и охота на зверя. В особенной чести была так называемая "большая охота", в которой принимало участие почти все войско.
Тысячи конных и пеших казаков отправлялись к курганам "Двух братьев", что расположены недалеко от Черкасска. Атаман, окруженный лучшими стрелками становился на кургане, остальные казаки оцепляли обширное займище. Три выстрела из пушки означали начало охоты. По этому сигналу стоящие в цепи казака начинали кричать громкими голосами, свистеть и работать трещотками. От невообразимого шума звери снимались со своих мест и устремлялись вперед навстречу своей смерти.
Вот, рассекая густые камыши своими страшными клыками, вынесся на луг огромный вепрь, где его сразу же окружили лучшие наездники. Разъяренный зверь кидается то на одного, то на другого пока его не пригвоздят пиками. В другом месте мечется пришедшая из закубанских лесов злобная гиена, зверь лютый, который даром шкуры не отдаст, и казаки следят за ней в оба. А вон там на окраине луга казак, приподняв тяжелый чекан, гонится за волком. Казачий конь все ближе и ближе. Поняв, что ему не уйти, ощетинился зверь, приготовился к прыжку, щелкает в ожесточении зубами, но не сдобровать ему: взмахнул чеканом опытный наездник и раздробил серому голову. Но что может быть красивее, когда с быстротою стрелы несется по займищу степная лань - сайга. Сама грация - она будто по воздуху летит и легко уходит от преследующего ее во весь опор всадника. Тогда устремляется к ней наперерез войсковой есаул, вот он резко взмахнул рукой и... за¬дрожала красавица, почуяв на своей шее аркан.
Атаман тем временем весь превратился в зрение и слух, ждет долгожданной минуты, когда его молодцы погонят с гиканьем к нему навстречу могучего белоснежного барса. Да, да, было время, когда эти, исчезающие ныне звери водились и на Дону и на Кубани.
Тут и там мечутся по займищу, прижав уши, трусливые зайцы и погибают под ударами казацких плеток. Наконец, охота окончена. Довольный ею, атаман зовет всех к себе - "отведать дичинки", и долго гуляют казаки пока не обойдут всех "удачников", то есть тех кому повезло с добычей.
Вообще надо сказать, что обучение ратному делу начиналось буквально со дня рождения казака. Как только появлялся он на свет "на зубок" ему клали стрелу (потому пулю), а ручонке давали потрогать лук или ружье. На седьмой день младенца крестили, давая имя строго по святцам. В сорокадневном возрасте его облачали в кольчужку и прицепляли сбоку "шаблюку" после чего отец опять возвращал его матери со словами "вот тебе казак". Когда у ребенка прорезывались зубки, его верхом везли в храм и служили молебен святому Иоанну воину, чтобы рос храбрым и преданным Богу и Православию.
Трехлетки уже самостоятельно ездили верхом по двору, а пятилетние казачата вовсю скакали по улицам, стреляли из лука и играли в войну. По временам все ребячье население Черкасска выступало за город и, разделившись там на две равные части, устраивало генеральное сражение. Неся впереди бумажные знамена с начертанными на них крестами и непрестанно хлопая хлопушками, противники сходились и сражались, не жалея носов и не боясь синяков. Они отчаянно рубились игрушечными саблями, кололись камышовыми пиками, отбивали знамена друг у друга и за¬рывали пленных. Победители под музыку дудок и трещоток торжественным строем возвращались в город. Позади них, стыдливо опустив головы и заливаясь слезами, шли пленные. Старики сидя у войсковой избы за беседой, любовались проходящими бравыми казачатами и даже сам атаман обыкновенно выходил на крыльцо и похвалял храбрых.
Основное воспитание, конечно же, проходило в семье. Каждый казак с малолетства знал и всем сердцем хранил Божию заповедь: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо та будет и будеши долголетен на земли". Слово отца в семье было все равно, что слово
атамана для войска, - ему следовали беспрекословно.
Постепенно от отца к сыну передавалось искусство верховой езды, меткости стрельбы, ловкость и слаженность действий. Наступало время, когда "малолетков"1( Казаки, достигшие 19 лет.) отдавали в обучение самым опытным. На заранее отведенном месте собирались они каждый на своем коне и в полном вооружении. Здесь тренировали их всем приемам воинского искусства закаленные в боях старики в присутствии самого атамана. Их учили стрелять на полном скаку; мчаться во весь дух, стоя в седле, и одновременно отмахиваться саблей; поднимать с земли монету и рубить пламя свечи, стоящей на низенькой подставочке.
И вот наступал день состязаний... Самым метким юным стрелкам, самым лихим молодым наездникам атаман торжественно вручал богатое оружие, разукрашенные седла, нарядные уздечки. И уж, конечно, эти свои первые награды казаки ценили не меньше лавровых венков древних греков и хранили их всю свою жизнь. Так вырастали целые поколения.
Запорожцы, эти знаменитые на весь мир витязи моря, научили своих братьев донцов ходить на веслах и под парусами к турецким берегам. Часто черкасы с берегов Днепра возглавляли морские походы. По примеру своих днепровских сородичей донцы готовили челны из липовых колод, которые распиливали пополам середину выдалбливали, а с боков прикрепляли ребра. Для большей устойчивости посудины обвязывались пучками камыша. Челны грузились запасом пресной воды и сухарями. Затем отправлявшиеся в поход казаки - в основном это была молодежь - шли по домам за "Родительским благословением. Именно на Дону была сложена мудрая пословица, ставшая со временем общерусской: "родительское благословение со дна моря достанет - оно в огне не горит и в воде не тонет". Войдя в дом, казак кланялся в ноги отцу с матерью, прощался с ними, как перед смертью (т.е. просил простить, если когда обидел невзначай) и в заключение просил святых их молитв на время похода. Затем все воинство собиралось в храме (а до того как он был построен - в часовне) и служило молебен Николаю Чудотворцу, покровителю мореплавателей. Оттуда они шли на площадь, где пили прощальный ковш вина или меду. На берегу еще выпивали по ковшичку, после чего рассаживались по челнам (в каждом - от 40 до 50 человек). Как и запорожцы, отправляясь в поход, донцы с виду выглядели оборванными - оде¬валось все самое худое и старое. Ружья у них казались ржавыми и негодными, чтоб "глаз не играл". Перед тем как взмахнуть веслами казаки запевали песню: "Ты прости, прощай, тихий Дон Иванович...".
Самым трудным для отправившихся за море - пройти мимо Азовской крепости, возле которой всегда было настороже несколько турецких галер. Поперек же Дона турки протягивали тройную железную цепь, концы которой закреплялись на обоих берегах, где возвышались каменные башни с пушками. Попасть под перекрестный картечный огонь грозило верной гибелью всей казачьей флотилии. Однако казаки были тоже не лыком шиты: они ухитрялись преодолевать цепную преграду или в густой туман или в непроглядную дождливую ночь. Иногда, чтобы усыпить бдительность османов, они пускали сверху бревна, которые колотились о цепи и заставляли турок палить понапрасну. И только коща ретивые сторожа воочию убедятся, что никакой опасности нет и перестанут обращать внимание на бревно, казаки мигом преодолевают цепи и уже тоща - лови ветра в море. Был еще у молодцов и запасной путь: вверх по Дону, потом волоком в речку Миус, а из нее прямой выход в Синее (Азовское) море.
При встрече с турецким кораблем донцы, как и их братья, запорожцы, обходили его так, чтобы за спиной иметь солнце, а спеце корабль. Таким образом, враги не могли разглядеть среди морского простора стайку челнов. За час до захода солнца казаки осторожно приближались примерно на версту к своей жертве, а с наступлением темноты брали корабль на абордаж одновременно со всех сторон. Во время штиля или полного безветрия казаки даже не считали нужным скрываться и ждать темноты: среди бела дня бросались на застывшее судно и остановить их тогда было невозможно ни ятаганами ни картечью. Овладев судном, удальцы забирали оружие, небольшие пушки, ценные товары и золото, затем пускали корабль на дно.
Бывало, конечно, что казаки нечаянно напарывались на боевые турецкие корабли, которые на всех парусах преследовали ка¬заков а, догнав, на полном ходу врезались в середину стайки челнов, топили их, расстреливали картечью. В таких случаях донцы
разлетались в разные стороны, спасаясь по одиночке - на парусах, Веслах, как попало. А сколько раз бывало (Случалось это всякий раз, когда на совести одного или нескольких казаков лекало нераскаянное преступление), попадали казаки в жестокую бурю и тогда прибрежные скалы белели от их распростертых их израненных тел. Если кто-то из них и оставался живым после такого крушения, то не на радость себе, а на муку: о "прелестях" мусульманского плена нам уже приходилось рассказывать.
Но как ни велики были потери, охота казаков погулять за морем, добыть себе турецких зипунов никогда не ослабевала. На место одного убитого являлись десять новых. Считаясь наиболее прибыльными, морские походы никогда не прекращались, несмотря бури, страх неволи, угрозы султана и увещевания царя. Благополучное возвращение из морского похода было всегда радостным событием для всего Войска Донского. Возвратившиеся удальцы останавливались где-нибудь неподалеку от Черкасска, выгружали всю добычу на берег и делили ее между собой поровну, это у них называлось "дуван - дуванить". Затем, надев все самое лучшее, казаки с песнями и ружейной пальбой подплывали к пристани. Войско, заранее извещенное о прибытии, к тому времени привело на берегу, а в донской столице, приветствуя удальцов, непрестанно палили из пушек. Выйдя на берег, "экспедиционный отряд" вместе со всем ожидавшим его православным воинством шел церковь, где казаки служили благодарственный молебен Всемогущему Богу. И только когда он заканчивался, прибывшие обнимались и целовались с родными и друзьями, дарили их заморскими гостинцами.
Кроме золота, дорогих шалей и бархата, донцы в отличие or запорожцев привозили и пленных. Порой их набиралось до 3 тысяч. Их обычно потом обменивали на православных у азовских турок, за пашей азовцы платили по 30 тысяч золотых и более, смотря по знатности, знатные турчанки также были в цене и их старались продать тоже. Остальных же, отобрав наиболее ловких и красивых, приучали к хозяйству. К ним присматривались и, если нрав был подходящий - смирение и терпение всегда ставилось во главу угла, - казак отводил пленницу батюшке, тот крестил ее, а затем и венчал молодых.
Но так было не всегда: коренные донцы, потомки легендарных "черных клобуков" так же как и сечевики, не женились и предпочитали жить в своей военной общине без женщин. Однако с увеличением на Дону пришлого люда из разных мест, и особенно из московского царства, традиция эта поколебалась. Вновь прибывшие и записавшиеся в казачество брали с собой на Дон прелестных пленниц и начинали с ними жить безо всяких обрядов, без благословения церкви. И все же какую-то форму женолюбцы старались соблюсти. Жених обычно выводил на площадь свою привезенную невесту, молился Богу, потом кланялся всему честному народу и объявлял громко имя своей невесты. Потом, обращаясь к ней, говорил: "Будь же моей "женою!" Невеста падала казаку в ноги и на том самодельный "обряд" кончался. Распадались подобные браки также легко. Собираясь в поход, казак мог продать свою дрожайшую за годовой запас харчей или же, выведя ее на площадь, говорил: "Не люба! Кто желает - пусть берет!" Если охотник находился, то он прикрывал "отказанную" своей полой, что означало защиту и покровительство.
Разумеется, все эти вольности с женским полом растлевали молодежь, и тогда старшина порешила ввести на Дону в среде казачества законный брак, благословляемый родителями и освящаемый таинством Православной церкви. Но и после того, как семейная жизнь была узаконена среди членов Великого Войска Донского, далеко не все казаки спешили связать себя узами брака. Наиболее преданные вере и заветам отцов без остатка отдавали все свои силы служению казачьей идее: "За веру! Царя! И Отечество!". Когда же лета и раны сгибали их, они постригались в монастырь и доживали свой век в непрестанной молитве за други своя и торжество Православия. Впрочем, семейные донские казаки также славились своей набожностью и строгим исполнением обрядов, в частности постов. Никогда не скупились они, и вкладывать свои кровные в монастыри. Особенно любили донцы Никольский монастырь, близ Воронежа, и Рождественский Черняев, что был расположен в городе Шацке. В этих монастырях висели колокола, отлитые из неприятельских пушек; ризы икон святых и одежды духовенства блистали жемчугом и драгоценными камнями.
Когда надо было поднять в поход все "великое" войско, то по всем городкам рассылались грамотки, которые мы сегодня называем повестками. Шумит, волнуется полная казаками площадь Черкасска. Собрались тут молодцы с Донца, Хопра, Медведицы, Воронежа. Сала, Маныча, ну и конечно с берегов самого батюшки Лэго Дона... Старые, украшенные сабельными ударами казаки держат себя степенно, беседуют тихо, обдумывая каждое слово; среди молодых - шум, перебранка, толкотня, но вот все стихло и все встали в круг: вынесли войсковые регалии - Белый бунчук двуглавым орлом наверху, пернач и бобылев хвост. Вслед выступают есаулы, за ними - войсковой атаман - с булавой в правой руке. Далее все происходило примерно так же, как и в Сечи: Атаман становился посередине круга, есаулы, положивши землю свои жезлы и шапки, прочитывали молитву: "Отче наш, сущий на небесех! Да святится имя Твое; Да приидет Царствие Твое; Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли; Хлеб наш насущный даждь нам днесь на сегодня; И прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему; и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого". После чего есаулы кланялись сначала атаману, а затем и всему православному воинству. Потом они надевали шапки и с жезлами в руках и возглашали:
«Помогите, атаманы-молодцы! Белый царь шлет вам поклон, приказал спросить о вашем здоровье! Он учинил размир с турками и шлет нас промышлять над крымцами!.." После чего, выждав немного, есаулы спрашивали: "Любо ли вам, атаманы-молодцы?" На что в ответ гремело тысячеголовье: "Любо, любо!"
Впрочем, в кругу не всегда объявляли, куда готовится поход, а просто говорилось: "идти на море" или "собираться в поход". Делалось это из осторожности - чтобы не проведали азовцы. В походе казачество делилось по сумам: десяток товарищей держали одну суму, в которой хранился как запас, так и добыча. Отсюда и выражение "односум", что означает боевой товарищ, с которым все поровну и радости и опасности.
Вообще в старину казаки жили просто, честно и дружно. Краж и обманов не было; все, кто что-то имел или приобретал, делили между собой, как в одной семье, без всяких расчетов. Убивал ли кто большого зверя или поймал большую рыбу - все тут же раз¬носилось по дворам и каждый брал себе сколько нужно было. Чистота нравов была по нынешним временам невероятная - боялись греха казаки пуще смерти, ибо знали, что в любую минуту могут предстать на суд Божий и тогда за каждый нечестный noступок придется платить сторицею. С другой стороны, не озабоченные хозяйством донцы в старые времена жили не в пример веселее. Станишники обыкновенно собирались с обеда на площади или у станичной избы. Сидя кружком, они плели сетки и одновременно слушали бывалых казаков или пели богатырские песни, неповрежденно дошедшие до них из глубокой древности. Возможно, пелись они еще во времена храброго княза Святослава, а может быть еще и раньше, когда греки величали славян скифами. Как бы там ни было, только все они начинались одним и тем же припевом: "Да взду-най-най ду-на-на, взду-най Дунай!"
В Черкасске же было всегда большое стечение народа: там толкались купцы из украинных городов, гащивали заморские послы с пышной свитой, чинно прогуливались астраханцы, терцы, запорожские и яицкие казаки впоследствии ставшие уральскими. Кто приехал за получением вестей, кто подыскивает удальцов на промысел. Один гуляет в лазоревом зипуне с жемчужным ожерельем, другой, заломив набекрень шапку, выступает в бархатном полукафтанье, а на ногах у него простые крестьянские лапти; третий, в облезлом кафтанишке, зато сапоги у него расшиты золотом, и шашка богатая черкесская; четвертый вместо плаща напялил на себя узорчатый ковер и ходит гоголем, посматривая на всех свысока. А вон богатырь: как есть в шелку да бархате, уселся в грязь среди улицы и так жалостливо выводит про тех братьев, что по¬гибали в неволе, что если кто вслушается - непременно слеза прошибет.
Особенно бывало шумно и торжественно, когда в Черкасском городке ожидали прибытия "будары". Еще при первом Романове - Михаиле Федоровиче - утверждено было на Москве ежегодно отпускать Донскому войску: 7 тысяч четвертей муки (хлебная четверть равняется 7 пудам или 112 кг), 500 ведер вина, 150 пудов свинца и 250 пудов пороху и 17 тысяч серебряных рублей деньгами. С тех пор с 1613 года каждую весну выряжали донцы так называемую "зимовую станицу" из лучших казаков с атаманом во главе. При приезде в Москву казаков допускали к государевой руке, кормили с царского стола, а при отпуске российский монарх жаловал атаману и есаулу по сабле со своим портретом или же дарил серебряными ковшами с позлащенным двуглавым орлом. Простым казакам выдавались из царских кладовых сукна и камки.
Государево жалованье нагружалось в Воронеже на будары и сплавлялось вниз по Дону до Черкасска. Все попутные городки высылали встречу, при этом служили о царском здравии молебен, пили из жалованных ковшей и стреляли из ружей. В Черкасске же казну встречали пальбой из пушек; войсковой атаман приказывал бить в колокол и сам выходил объявить в казачьем круге, что: "Государь за службу жалует рекою столбовою тихим Доном, со всеми запольными реками, юртами и всеми угодьями, и милостиво прислал свое царское годовое жалованье".
Наивно, конечно, было бы полагать, что выделяемой царем суммы было достаточно на все нужды донского казачества, но надо понимать, что донцам дороже денег была государева ласка, сознание того, что они не сами по себе, а являются неразрывной частью единственного в мире православного государства и призваны стоять на защите его границ. Нет, никогда не считали себя казаки сборищем вольных разбойников, живущих по своему произволу, им всегда было присуще чувство долга перед своими православными братьями.
Многие обвиняют казаков, что в Смутное время они выступили на стороне Самозванца, тем самым помогли врагам России. Действительно, договорившись с польским королем о том, что он предоставит жителям Малой России равные права гражданства и свободу в отправлении православных обрядов, Петр Канашевич Сагайдачный привел днепровских казаков под стены московского Кремля. (В период разброда и шатанья в московской части Руси, Сагайдачный, добившись признания у Сигизмунда III казацким всего населения Киевского, Брацлавского и Черниговского воеводств, а себя гетманом всего казацкого войска на Украине, двинулся на Москву, по пути взяв Ливны, Елец, Михайлов. Рассеяв отряд Пожарского и Волконского у Донского монастыря, запорожцы осадили Кремль и взяли его приступом.) Вспомним однако то нечестие, в котором пребывала Московия в то время. Люди, как и нынче многие, думали только о своих личных выгодах, предав государственные интересы.
«Во всех сословиях воцарились раздоры и несогласия, - вспоминает о Смутном времени Буссов, - никто не доверял своему ближнему; цены товаров возвысились неимоверно; богачи брали росты больше жидовских и мусульманских; бедных везде притесняли. Друг ссужал друга не иначе как под заклад, втрое превышавший занятое... Не буду говорить о пристрастии к иноземным обычаям и одеждам, о нестерпимом, глупом высокомерии, о презрении к ближним..." Так же отзывается про обитателей Московского государства того времени Авраамий Палицын: "Впали мы в объядение и в пьянство великое, в блуд и лихвы, и в неправды, и во всякие злые дела..."
Поэтому позволительно будет предположить, что казаки были избраны орудием гнева Божия над закосневшими в разврате.
Гораздо большего внимания заслуживает другой исторический эпизод. Когда все сокрушающее на своем пути войско Сагайдачного (О православной ревности Сагайдачного говорит тот факт, что он сумел мудро опровергнуть лжеучение униатов, написав сочинение, которое даже канцлер Речи Посполитой истый католик Л. Сапега в письме к И. Купцевичу назвал "предрагоценным".) подошло к стенам Троице-Сергиевой Лавры и приготовилось штурмовать эту неприступную твердыню, силы защитников святой обители были уже на исходе. Но Бог по молитвам преподобного Сергия Радонежского воспротивился этому:
ночью под самый праздник Покрова Сагайдачному явилась Пресвятая Богородица и повелела ему немедленно сняться вместе со всем своим казачьим войском и возвращаться восвояси. И неустрашимый гетман повиновался. Уже на обратном пути он получил от патриарха иерусалимского Феофана послание, в котором тот увещевал казаков "дабы от того времени не ходили на Москву, народ христианский, братию".
Донцы в свою очередь тоже не были в стороне от главных событий Смутного времени. Именно с Дона были посланы к Лжедмитрию два конных полка. Один под началом атамана Заруцкого, другой - Трубецкого. Но прежде чем осуждать казаков, давайте вспомним, что даже отличавшийся верностью своим царям Басманов (Воевода этот прославился тем, что самоотверженно защитил осажденный по¬ляками Новгород-Северский.) объявил всенародно, что самозванец - истинный царь и перешел на его сторону. Что же оставалось делать казакам, гораздо слабее разбиравшимся в политике и только чувствующим, что при Годунове подгнило русское государственное здание. Да и не могли они простить ему того, что, посаженный лестью на царство, Борис пытался лишить казаков их исконных кровью добытых в борьбе с врагами прав.
Казачество не скрывало своей надежды найти в "воскресшем" Рюриковиче, во-первых, истинного государя, отличающегося истинным благородством мыслей и действий и, во-вторых, защитника их старинных вольностей от алчных посягательств. Но как только стало ясно, что Лжедмитрий всего лишь орудие в руках польских магнатов и иезуитов, что нужен он им единственно для того, чтобы захватить русский престол и переменить православную веру, донцы первыми отделились от Самозванца и пристали к ополченцам. Вместе с Мининым, Скопиным и Пожарским отправились они очищать Москву от иноземцев и папских прислужников.
На это, конечно, могут возразить, что и после того, как русская дружина разбила толпы Самозванца, казачий атаман Заруцкий взял Марину Мнишек и бежал с ней в Астрахань, где пы-тался заставить присягать сыну Марины от Лжедмитрия II, а себя провозгласил правителем государства. Спору нет - такова историческая правда. Более того, мятежный атаман даже просил помощи у персидского шаха и призывал к себе на службу ногайских татар. Только казачество к этому никакого отношения не имеет, так как когда туман начал рассеиваться и казаки разобра-лись что почем, они лишили Заруцкого звания атамана и даже помогли астраханцам прогнать его из города. Когда же в 1613 году на московский престол выбирали монарха, казачий атаман Трубецкой первым подал грамоту, в которой со всей очевидностью доказывал, что ближе всех прежним царям и по духу и по крови - Михаил Федорович Романов, отцом которого был благороднейший московский митрополит Филарет. Собор согласился с Трубецким, и Романовы почти единогласно были избраны на царство.

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Гнеденко А. М, Гнеденко В. М. За други своя или все о казачестве

В прошлом люди недобросовестные нередко возводили на казаков напраслину, обвиняя их в безверии и равнодушии к религии. Так Адам Кисель, стремившийся более угодить католическому монарху, чем православному воинству отзывался о запорожцах как о людях "никакой веры". Униатский митрополит Рутский именовал их людьми без религии, а еще раньше думные дьяки московские в 1594 году называли их перед послом германского императора Эрихом Ласотою "людьми не имеющими страха Божия". Клевету эту повторял в прошлом веке П. А. Кулиш, а в нашем многострадальном столетии, как известно, хулителям православного воинства казачьего не было числа.
Но стоит побывать в бывших казачьих владениях казачьим, чтобы воочию убедиться, что забота о вере у них стояла на первом месте. Уже при выборе места для своего коша сичевики думали не только о выгодном стратегическом положении будущей крепости, но и руководствовались религиозным чувством. Найдя какой-нибудь величественный остров среди Днепра или высмотрев возвышенный "рог" (т.е. мыс, далеко вдающийся в реку), запорожцы выбирали самое красивое и самое открытое место и на нем прежде всего возводили церковь. Чаще всего это был храм в честь Покрова Божией Матери. И только по сооружении церкви они строили все необходимое для жилья, приговаривая при этом обычно: "Пусть красуется храм Божий в небесной высоте и пусть святые молитвы несутся о нас прямо от земли до престола Господа Бога".
В самых отчаянных положениях, вынужденные обстоятельствами отступать или даже спасаться бегством, казаки прежде всего думали о своей церкви и первым делом забирали с собой церковное добро.
Пусть подтвердят участники боевых сражений, в том числе и наши современники - "афганцы": ничто так не развивает религиозные чувства как война. "Кто в Севастополе не бывал, тот Богу не молился... Вера в промысел Божий есть единственный якорь спасения во всех случаях, как бы ни была близка смерть. Сколько раз всплывали в памяти молитвы, которым в детстве обучала мать. На поле брани они вдруг припоминались и прочитывались со всей точностью". Написаны эти слова более 100 лет назад, но они, без со¬мнения приложимы и к прошлым временам, и к дням сегодняшним.
При всей кажущейся разгульности жизни запорожских казаков (На самом деле на простоту и воздержанность в жизни - вспомним их нестяжательный быт и общинный, почти монастырский образ жизни в Сечи - запорожцы смотрели как на одну из важнейших и необходимейших причин их непобедимости. Они не без основания полагали: только тот, кто победил врагов в себе - тщеславие и самолю¬бие, любовь к роскоши и излишествам, в состоянии победить и врага внешнего - неприятеля. Монахи-воины Андрей Пересвет и Александр Ослябя, прославившиеся в Куликовской битве всегда были примером для истинных казаков.) они отличались искренней, далекой от лицемерия верою. Так, "вечерня в Сечи бывала раньше принятого в монастырях времени, заутреня отпускалась всегда до свету, а литургия начиналась до восхода солнца"2 ( Свидетельство иеромонаха Полтавского монастыря Леонтия (Яценко-Зелен-ского).). Войсковая старшина и куренные атаманы в мирное время не пропускали ни одного дня, чтобы трижды в день не сходить в храм. При этом было даже заведено, чтобы каждую ночь к заутрене кошевого будил пономарь, а судью, писаря, есаула и всех 38 куренных атаманов – подпономарий ( В книге XIV "Киевской старины" за март 1886 опубликована характерная выдержка из журнала кошевого П.И.Калнишевского, путешествовавшего со всей старшиной по паланкам Запорожского войска: "И ходили 25 числа в субботу в церковь на утреню и на службу. Прежде службы был акафист, а по акафисте пето умиленную песнь "О, всепетая, Мати". А когда акафист совсем совершился, начата Федором Фомичом (кодацким священником) служба Божия. А по службе пан кошевой всех панов и священников к себе звал и по нескольку чарок горелки трактовал. И ходили все по просьбе к Полтавцу кушать, коим весьма хорошо, как сказывают, будучи принятые воротились по квартирам. Кошевой опочивши, ходил до вечерни, а по вечерни никуда нейдя, у себя вечерял и спать лег, и спал до утреннего звона, а в то время в церковь на утреню ходил, также и на службу, которая собором отправуема была" (с. 605).)
Защита матери родной - православной церкви - всегда стояла в центре жизненного предназначения всех казаков в совокупности и каждого в отдельности. (Именно о ней писал Тарас Григорьевич Шевченко в своем знаменитом стихотворении: "Учитеся, браты мои, учитесь, читайте, И чужому научайтесь, и свого не цурайтесь:Бо хто матерь забувае, того Бог карае Чужие люди цураются"). Даже когда запорожцы одно время жили "на степях татарских, кочевьях агарянских" и пользовались покровительством крымского хана, они все равно не могли без того, чтобы открыто не проклинать татар за сожжение ими казацкой святыни - Самарско-Николаевского монастыря.
Живя под верховенством польского правительства и поль¬зуясь разными благами демократичнейшего из всех государств Европы того времени - Речи Посполитой, запорожцы ненавидели ляхов за то, что они не уважали Православной веры и стали зачи¬нателями и распространителями унии, этого фальшивого и неза¬коннорожденного дитя иезуитов и попов-отступников. Самые слова "униат" (читай - "грекокатолик") и "католик" на языке казаков считались бранными. Вот почему, пребывая "ненарушимо" в православной вере, казаки не могли смириться с происками, а в конце концов и с ожесточенной экспансией иноверия. И совсем не случайно они начали войну "опричь прав и вольностей войсковых, за веру святую православную" под предводительством Богдана Хмельницкого, а по окончании войны добровольно предались в "протекцию государства московского". Делалось это прежде всего для "единоверия православного".
Еще одним доказательством набожности запорожцев было их особенное радение о храмах Божиих. Несмотря на свои довольно ограниченные средства, они содержали в разных местах 14 церквей, в том числе и свой монастырь. Сичевая церковь считалась одной из богатейших в православных землях. Ее высокая колокольня с 4 окнами была вооружена пушками, как для защиты от врагов, так и для пальбы во время торжественных служб - на Пасху, на Покров Божией Матери и на Крещенье.
Вот как описывает празднование Богоявления в Сечи очевидец: "Служба кончилась. Вынесли из церкви хоругви. Процессия запорожцев приблизилась к Днепру. Как только отец-архимандрит погрузил в Иордан святой крест, все пушки разом дали залп, после которого затрещали казачьи самопалы и рушницы.
Таким же порядком процессия двинулась назад. Казаки разошлись по куреням, где вместо обычной пшенной каши или галушек на столах дымился борщ с салом, лежала вяленая рыба, поросята, зажаренные целиком, "пострама" из бараньих ножек, го¬ры вареников, соленых огурцов и колбасы. В горелке, меде, пиве, венгерских и крымских винах тоже недостатку не было. Все эти напитки стояли в больших посудинах, поверх которых плавали черпаки. Особенно уважали запорожцы варенуху. Они варили ее из водки, приправляя медом, сухофруктами и пряностями. После обеда запорожцы обыкновенно отправлялись в предместье, где гуляли всю ночь.
Вот пред шинком, два казака друг против друга, взявшись в боки, выбивают ногами мелкую дробь. Не колыхнется казак, не дрогнет его седой ус, так легко, так плавно он движется, подаваясь навстречу то одним плечом, то другим. Вдруг он опустился на землю и пошел плясать в присядку, выскакивая на аршин вверх от земли. Невесело его лицо, даже сурово. Нет против него его милой и он вскрикивает, точно в кровавой схватке: "Гей, гай-гай, гур-ра-га! Секи, коли, режь врага!" В другом месте толпа запорожцев окружила слепца кобзаря, усевшегося на земле. У многих из очей капают слезы, кобзарь, перебирая струны, поет "думу" про несча¬стную судьбу Свирговского...

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Гнеденко А. М, Гнеденко В. М. За други своя или все о казачестве

Государство в государстве. Устройство положение Сечи.
"Лыцари" и посписальство. Семь заповедей, исполнение которых
давало право вступления в братство. Как казаки испытывали новичков.
Суд и кары отступникам. Казнь полковника Письменного и его "заповит" своим братьям-запорожцам. Рады и сходки и порядок их проведения.
Крутыe нравы запорожцев и чем они были вызваны.
Положение христиан-невольников в мусульманских странах.
Вооружение и одеяние запорожцев.


"Какая вам нежба? Ваша нежба - чистое поле да добрый конь: вот ваша нежба! А видите вот эту саблю? - Вот ваша матерь! Это все дрянь, что на¬бивают головы ваши; и академия, и все те книжки, буквари и философия - все это ка зна що, и пле¬вать на все это!..
- А вот, лучше, я вас на той же неделе отправлю в Запорожье. Вот где наука так наука!"
Н. В. Гоголь. "Тарас Бульба"

"Запорожцi народ був вихватний; на всякi дiла способный. Иншi таки були, що i грамоти не вчились, а все що треба розумiли i ясно бачили. А сила яка у них була? Хоч у старого, хоч i у малого! Йде раз кошовий, аж дивитця, дитина сiм год гляда на дзвинницю. Чого ти, мале, заглядаешь на дзвiницю? А я туди знис ломову пушку. - Ти? - Я.
- А пiди назад знеси! Воно тшло и знесло. От якi тодi люди були!
На своiй земл! ix нiхто не мiг взяти. Так вони як куди iхати, то зараз землi пiд устильку накладуть, у шапки понасипають та йдуть. Хто чоботи скiне, то и и смерть; а хто шапку зжме, тому голову знiмуть. Так i щут co6i. Дойдуть у город який, пьют, гуляють, музики водят, танцюють, а як свiт, посидают на коней тай поiхали. I eci чують, як вони и балакають, як i кони у ix хропуть, а ix не бачуть.
Чего ж воно так, дщу, что мали вони таку силу, а ix геть зигнали звщциля?
- Не зiгнали ix, а вони самi шшли кудись на райськi острова, там i живуть, а перед кiнченнем свiту опять прийдут i свое отшукають".

Из рассказов старого запорожца Якова Литвина


Земли, некогда принадлежавшие Днепровским казакам находились в границах нынешних Днепровской, Запорожской, Николаевской, Херсонской, Одесской области Поляки называли эти места Диким полем, а русские - Задноднепровской Украиной. Ранней весной степь в этих краях была похожа на цветистый ковер, но к лету она желтела и, наконец, "выгорала" совершенно. Вечнозелеными оставались только плавни - вязкие места по обоим берегам Днепра, покрытые высокой травой, камышом и деревьями. В половодье плавни покрывались водой, а когда вода спадала, буйству зелени не было предела. Самая большая из днепровских плавней с полсотни километров в длину называлась Великим Лугом. Тут водились дикие козы, кабаны, волков, лисицы, лоси, дикие коты, барсуки, буйволы, на озерах плавали утки, гуси, лебеди, в реках ловились осетры, сомы, сазаны, тарань, многопудовые белуги. В дуплах деревьев гнездились дикие пчелы.
Недалеко от этой плавни на острове Хортице остались следы Первого поселения запорожцев. Плавни служили надежною защитою от нападения врагов. Здесь мог пройти лишь опытный пловец, хорошо изучивший местность; одно неверное движение - и человек погиб. Однажды, увязавшись в погоню за запорожцами, забрались в плавни турецкие галеры. Здесь они запутались и не могли найти выхода. Казаки грянули из ружей со своих скрытых в камышах челнов, потопили множество галер и так напугали турок, что навсегда отбили у них охоту подыматься Днепром.
С другой стороны Днепра - с северной - еще более надежною защитою служили пороги, которые поднимались сразу же за нынешним Днепропетровском. Вплоть до затопления этой местности в 30-х годах нашего века поперек реки тянулись грядки гранита в несколько рядов - "лав", одна ниже другой, уступами. Издали они были похожи на высокие террасы. Весной вода покрывала все пороги кроме одного, самого большого и опасного, который называли Ненасытинским или попросту "Дедом". Летом же река обнажалась, и тогда вода падала сверху без малого на 6 метров.
В открытой, безбрежной, как океан, степи, древние скифские курганы служили казакам добрую службу. С их вершин следили запорожцы за передвижениями хищных татар и ногайцев, которые имели обычай внезапно нападать на мирно пасущиеся табуны лошадей, отары овец и работавших в поле крестьян. Поэтому, как только запорожец подавал с кургана сигнал об опасности, работники сгоняли возы, загоняли волов в середину, - и вот уже табор готов. Каждый спешит зарядить ружье и приготовиться к встрече нежданных гостей.
Чтобы легче было следить за узкоглазыми разбойниками, запорожцы на левой стороне Днепра оградили степь особыми по¬стройками, которые у них назывались "редутами". Эти редуты стояли один от другого верст на 10, а то и 20 - 30. Для постройки редута копали кругом ров. По середине ставили деревянное жилье на 50 казаков, которые по очереди несли караульную службу. Обычно за полверсты от редута ставилась "фигура", сложенная из 20 смоляных бочек, на верху "фигуры" на специальном блоке висела пакля, вымоченная в селитре. С появлением орды зажигалась ближайшая фигура, за ней вторая, третья и так по всей линии редутов очень быстро распространялась тревога. При виде огромных огненных факелов крестьяне прятали коней, быков и овец по глубоким балкам, а сами делали табор, либо забегали в камыши.
Ежедневно из каждого редута атаман высылал в степь разъезды человек по 5 - 10. Вот скачет по степи запорожский разъезд - вчера дали знать, что ногайцы прокрались через границы: надо не дать им уйти. Вот попадаются обглоданные кости коня, трава кругом мятая - это ногайцы съели коня, который стал отставать, а вот и другой след - в балку. Отряд остановился: слез с коня есаул, пошел сам по следу. Наконец, он остановился и говорит, что здесь было убийство. Действительно недалеко от того места казаки нашли двух зарезанных пастухов с ближнего зимовника. "Ну, братцы, - говорит есаул, - хотя кони наши и притомились, а надо догнать вражью нехристь, отомстить за кровь христианскую!" Живо повскакали казаки на коней и устремились вперед. Вот река видна, и орда уже на той стороне. Нет, на этот раз не догнали.
"Ничего, Телибей! От нас ты на этот раз ушел, а от когда не уйдешь!" - говорит с досадой есаул, гневно покручивая седой ус.
Что ж это за Кош, который маг притянуть к ответу татарина?
Кош - это собственно казачий стан, обоз. Запорожским кошем назывался военный стан братьев запорожцев, державшихся одного на, пока нужда не перегоняла их на другое. Кош обычно располагался полуострове ("роге"), который с 3-х сторон омывался рекой.
Чтобы попасть в Сечь со стороны степи нужно было проехать базар, где находились лавки и шинки и жил приезжий люд. Базар кочался у "брамы" или башни, укрепленной пушками, с проездом внутри. Направо и налево от брамы, открывались валы, обнесенные высоким палисадом и замыкавшие собственно Сечь, то вместо, где жили казаки. Кругом площади выстроились 38 куреней (Курень (от слова "курить", т.е. дымить - синоним "курная изба") обычно был 30 м в длину и 4 м в ширину. Строился он из рубленого дерева с 4 окнами и 1 дверью. Внутри его была лишь одна перегородка, отделявшая жилое помещение от сеней. Печка («груба») топилась из сеней, а тепло отдавала в комнату. От порога до покута, то есть «красного» угла, где висели иконы) стоял большой, наподобие монастырского стал – «сырно».
Вокруг сырна ставились узкие скамьи. Вдоль стен настилался стоявший на столбах помост. Он служил казакам постелью. Спали они всегда на жестком, кладя под затылок валик из войлока. Из украшений, кроме развешанного по стенам оружия и прикрепленного к потолку паникадила, в курене ничего небыло. В курене свободно могли вместиться до 60 человек.
Число куреней в Сечи всегда было постоянным и равнялось 38. Названия их происходит от имен атаманов-основателей или городов, из которых вышли первые казаки или другого куреня. Например, Уманский, Батуринский, Полтавский, Переяславский курени названы, как легко догадаться, по имени украинских городов, тогда как Незамайковский, Ивановский, Рашковский и многие другие запорожские курени своим названием обязаны легендарным атаманам.) - длинных деревянных домов вроде казарм. В самом углу, в наиболее защищенном месте, стояла церковь во имя Покрова Божией Матери. Здесь же помещалась войсковая казна, канцелярия, и жил кошевой атаман с прочим войсковым начальством. Вся постройка в Сечи была деревянная, дом кошевого - также простая изба - "без роскоши и излишества".
Семьей запорожца был его курень. Когда он поступал, ему показывали место длиною в три аршина (2м 10см) и шириною в два аршина (1м 40см) и говорили: "Вот тебе домовина (т.е. гроб), а когда помрешь зробiм ще короче".
В курене казак как бы рождался, крестился и умирал, тут открыто на виду у всех проходила вся его жизнь, полная тревоги, опасности, разгула и веселья. Запорожец, как и монах, не имел собственности; он пользовался тем, что имел курень: лавки, шинки, земли, рыбные ловли, табуны лошадей и отары овец. Куренной атаман считался отцом этой семьи и главным хозяином ее имущества. Казак, который не избирался куренным атаманом, не мог никогда попасть ни в кошевые, ни на какую другую войсковую должность. И наоборот: бывшие куренные атаманы, по увольнении со своей должности, оставались в силе, сохраняя почет до смерти под именем стариков, их голос часто был решающим на сходках.
Впрочем, когда говорилось: казак Незамайковского куреня, - было совсем не обязательно, чтобы им был непременно сичевик1 , ( Сичевик - казак, принятый в Сечь. ) проживающий в Незамайковском курене. Казаком названного ку¬реня мог быть и житель зимовника или одной из паланок, припи¬санных к незамайковцам. Дело в том, что кроме Сечи, где обитала гвардия казачества, казаки проживали еще в паланках и зимовни¬ках, занимаясь там хозяйством. Пахотной и покосной земли было множество, хозяйство велось на широкую ногу. Скажем, казачьи табуны в среднем состояли из 5-6 сотен коней и таких табунов у запорожцев было немало.
Хозяева зимовников получали из коша особые билеты, по которым они и пользовались землей в награду за долгую и верную службу. Население зимовника достигало иногда 30-40 казаков. По обычаю зимовники укреплялись наподобие небольших крепостей. Посередине стояло 3-4 хаты, амбар, погреб, конюшни, клуня, а кругом "шанцы," или редуты с глубокими рвами и высокими валами. Из зимовников впоследствии часто вырастали города. Запорожец Ус имел зимовник там, где сейчас стоит г. Александрия, казак Петрик считается основателем Петриковки.
Кроме зимовчан в Запорожье жили еще и посполитые люди, т.е. поселяне, сбежавшие от панского ига, ведущие хозяйство на запорожских землях и за это платившие войску небольшую дань крупой и салом. Посполитые люди жили семьями, хуторами или даже целыми большими селениями. Кстати сказать, нынешний Днепропетровск во времена запорожцев прозывался селом Половицею, Никополь - Никитиным перевозом, а Новомосковск - Самарчиком.
Села и зимовники в свою очередь входили в состав паланок ("паланка" в переводе с турецкого буквально означает крепость), или запорожские уезды. Во главе паланки обычно ставился полковник и под его началом находились семейные казаки. Всех паланок в Запорожье было восемь. Это Бугогардовская (район Новой Одессы), Перевизская или Ингльская (район нынешнего Херсона), Самарская (современный Новомосковский район), с которыми соседствовали Кодаковская, Орельская и Протовчанская паланки.
Кальмиусская паланка располагалась в районе нынешнего Мариуполя, Прогнойская (от слова "прогнои" - соленые озера, в которых запорожцы добывали соль) находилась на Кинбурнской косе Ввела особое стратегическое значение, так как служила казакам
ключем к "синю морю".
Отчего же на протяжении веков казаки оставались монолитом, рассекавшим надвигавшиеся с юга волны мусульман, а с запада -католиков? На наш взгляд, все дело в стойкой православной закваске, которая передавалась из поколения в поколение и крепко накрепко спаяла этих бесстрашных воинов. Иначе как еще можно объяснить тот факт, что товарищество, скрепленное обетом безбрачия, не только не исчезало, но с каждым годом крепло и увеличивалось, несмотря на страшные потери в походах. ( Если в начале XVI в. запорожцы насчитывали в своих рядах 3 тыс. чел., то в ХVIII в. только в Сечи было 10 тыс., а общее число (с обитателями паланок, зимовников и слобод) приближалось к 100 тысячам.)
Запорожцы пополняли число тех, кого унесла война, в первую очередь за счет юных украинцев, россиян и белорусов, еще в XIII веке составлявших единый народ - Русь. Как правило, славянских молодиков приводили в Сечь их отцы, дабы они здесь учились Православию и военному искусству. Особо привечали запорожцы христианских сирот, которых приманивали гостинцами и ласками называли сыновцами. Не брезговали казаки и малолетними «инородцами», которых они брали в плен на войне, крестили и называли в своем духе как чур или джур (род казацкого юнги). Принимали к себе казаки и всякого взрослого воина, если он сам приходил в Сечь и исповедовал символ веры запорожцев, состоящий из 5 основных пунктов. Первое непременное условие - вновь прибывший должен исповедывать Православие, то есть принадлежать к греко-российской церкви, как единственно истинной и чистой. Второе: он был обязан присягнуть на верность православному государю российскому; третье - говорить на малороссийском
языке. Четвертое - быть вольным и неженатым человеком; и пятое пройти полный курс воинской выучки, который продолжался обыкновенно 7 лет.
Кроме перечисленных пяти непременных условий казаки часто еще применяли "искусы" (тесты) для определения годности человека к казацкой жизни. Делали они это так. Скажут, бывало, вновь прибывшему варить кашу и уйдут якобы косить траву. А сами залягут в камыши и наблюдают за кандидатом в товарищество: как и что делает вновь прибывший. Вот парень сварит кашу, выйдет на курган и начинает звать казаков. А те лежат себе и молчат.
Зовет он их зовет, а потом в слезы: "Вот занесла меня нечистая сила к этим запорожцам! Лучше бы мне сидеть дома при отце при матери. О, бедная моя головушка!"
Казаки переглянутся, скажут друг другу: "Нет, этот не наш", и возвращаются в курень. Дадут тому парню коня, денег и скажут: "Ступай себе. Нам таких не треба!" А который молодец расторопный и сметливый - тот, сварив кашу, крикнет два раза: "Э, Панове молодцы, идите кашу есть!" И как те не откликнутся, то скажет: "Ну и бес с вами, один буду я кашу есть". Да еще задаст гопака на радостях, что на воле он тут и нет над ним никого кроме Бога. Потом сядет и давай уплетать кашу. Тогда запорожцы говорят: "Это наш!" И подошедши к нему с косами молвят: "Ну, чура вставай; полно тебе хлопцем быть, теперь ты равный нам казак". И ведут его в курень и меняют его прежнюю фамилию в знак того, что начинает он новую жизнь. И становится какой-нибудь Иванов или Войнович Задерихвистом или Перебийносом. А куренной атаман отведет ему место в курене.
В отношениях между казаками в расчет брался не возраст, а время поступления в Сечь. Кто вступил в товариство раньше, тот звал вновь вступившего "сынком", а последний первого "батьком", хотя бы батьку было 20 лет, а "сынку" - 40. Новичок де¬лался настоящим казаком лишь тогда, когда выучивался казацкой регуле (т.е. воинским порядкам и приемам) и уменью повиноваться кошевому атаману, старшине и всему товариществу. ( Вот несколько характерных биографий, которых приводит в своей "Истории Новой Сечи" Скалысовский:
"Родился я в Литве, в воеводстве Новгородском, от дому шляхетского. Когда же, будучи уже взрослым парнем по Киеву шатался, подловили меня казаки сичевые, с которыми, севши в дуб, поехал до Сечи. Приехавши, пристал в курень каневский, где и на¬звали меня Иваном Ляхом".
"Родился я на Украине в самый день Ивана Купала, какого года не знаю; мой отец Сидор Пересуныса воспитывал меня до 9 лет, то есть учил работать да Богу молиться. После взяли меня в Сечь, где я при кошевом был молодиком, а в 20 лет меня взяли и записали в войско. В войске назвали меня Журбою, ибо я все молча работал, а после того как проглядел, как поляки нашу добычу отняли, назвали меня Иваном Прислипою".)
В Сечи можно было встретить всякие народности - украинцев, русских, поляков, литовцев, болгар, молдаван, татар, турок, евреев, ( В "Истории Новой Сечи" Скальковского читаем: "Родился он, казак Василий Перехрист, от евреина Айзика в местечке Чигрине... Оттоль с Чигрина, с добровольно¬го его желания в Сечь запорожскую привезен, где в Сечи, будучи в то время начальни¬ком Киево-Межигорского монастыря, в церкви сичевой окрещен и к присяге на верность в той церкви приведен.) немцев, французов, итальянцев, испанцев, англичан. Но главными поставщиками казачества, конечно, были исконные области Руси - Великороссия и Украина.
Тут были только те, которые чувствовали в себе "волю огненную, силу богатырскую", которые носили в груди своей "тоску лютую", "горе-злочастие". Все они находили в Запорожье радушный прием и вместе с потомственными казаками говорили: "Сичь – мати, Великий луг - батько; от там треба и проживати, там же треба и вмирати».
Были, разумеется, в среде казачества и люди с темным прошлым - разные убийцы, преступники, проходимцы. Но на характер товариства они никакого влияния оказать не могли: им приходилось либо в корне изменяться, либо принимать лютую казнь от запорожцев. Всему ж миру было известно, что законы в Запорожье чрезвычайно строги и расправа быстра.
Из преступлений самым великим считалось убийство товарища: братоубийц закапывали в землю живого в одном гробу с битым. Смертью каралось в Сечи воровство и укрывательство краденой вещи, связь с женщиной и содомский грех (вид обычая, запрещавшего сечевикам брак). Казнь полагалась и просто за привод женщины в Сечь, будь это даже мать или сестра казака. Одинаково с этим каралась, впрочем, и обида женщины, если казак посмеет опорочить ее, как справедливо полагали лыцари, "подобное деяние к обесславлению всего войска запорожска простирается..." Смертью наказывались также те, кто творил насилия в христианских селениях, самовольная отлучка и пьянство во время похода и дерзость против начальства. Войсковой есаул обычно исполнял роль следователя, исполнителями же приговоров всегда были сами осужденные, обязаныe поочередно казнить друг друга.
За воровство обычно приковывали к позорному столбу, где преступника забивали киями (палками) свои же товарищи. За оскорбление начальства и не отдание долга товарищу приковывали цепью пушке и только в последние времена в Сечи за это полагалась ссылка в Сибирь. За великое воровство или как бы мы сегодня сказали - "хищения в особо крупных размерах" виновных ждала шибеница (т.е. виселица). От шибеницы можно было избавиться только в том случае, если какая-нибудь девушка изъявляла желание выйти замуж за осужденного (запорожцы, по-видимому, шли на это, чтобы увеличить число юного поколения казаков).
Однажды, когда коня с преступником уже подводили к виселице, навстречу ему вышла девушка под белым покрывалом в знак тогo, что она готова выйти за приговоренного замуж. Процессия остановилась и тогда осужденный на смерть казак попросил девицу снять покрывало со своего лица. Когда же он увидел, что она сильно обезображена оспой, он всенародно отказался от нее, заявив: "Як маты таку дзюбу лепше на шибеници дать дубу" и последовал дальше навстречу своей смерти.
Кроме шибеницы запорожцы в редких случаях применяли заимствованный у ляхов железный гак (крюк), на котором осужденный подвешивался за ребра и оставался в таком положении до тех пор пока кости его не рассыпались. Пользовались они иногда и острой палей или колом. Кривые, хромоногие и почти безногие калеки, просившие в Сечи милостыню ни к кому в глаза не лезли, а "сидели в градских воротах с молчанием, в ожидании от доброхотных дателей милостины, якую им и давано было щедрою рукою набожных, хотя и веселых казаков".
Единственно, что требовало от калек запорожское правительст¬во, так это снимать с шибеницы повешенных и погребать их на вы¬гоне. С последними нищие часто менялись одеянием, без угрызения совести раздевая мертвых разбойников, "хотя тем дать выразумить живым, яко всегда лучше просити, нежели однажды умерети на виселице".
Иеромонах Полтавского монастыря Леонтий, побывавший в Сечи в XVII веке приводит любопытный эпизод со знатным казаком Письменным, приговоренным за разбой к виселице. Случай этот доказывает, что в Запорожье существовал издревле узаконенный достохвальный обычай - не вешать ни одного вора пока он не исповедуется, не разрешится от греха и не приобщится к Святым Тайнам. Так как, по убеждению самых высоких авторитетов богословия, нет суда на том свете для тех, которые здесь уже осуждены, признали свои грехи и раскаялись.
Доказательством того, что запорожцы в это свято верили слу¬жит речь названного Грицько Письменного перед казнью, после того уже как старшины объявили ему о помиловании: "Милостливые панове и батьки! Поздоровь, Боже, ваше собрание и спаси души ваша за вашу ко мне грешному перед Богом и перед вами потерянную любовь и все. Вы сами бачите тее, що я думаю, що мне на роду написано умерети не своею смертию, якая коли не теперь, то в четвер прийде до мене вид того, що родимая моя охота к войне не даст мне покою не в день не в ноче, поки мене не пожене упять на голову резати неверных, жидов та ляхив. А затим буде тее, що коли не турки, то ляхи, поймавши мене в катовски руки, заправлят туди, куди ити и никому не на руку. Вы же бачите и те, що я з ними поверхолився, та й дуже; знайте ж и те, що воны головнии мои вороги, и як недоверки, то и верного запропостят с душею и телом, уморивши без попа. Хочай я и грешен, но верный и благочестивый христианин, почему и боюсь вечной муки паче временной смерти, и потому то и добровольно иду, як заслужив принять и смерть, нехай и на шибенице, лишь бы меня простив Бог! Тай и простят по неложному сему писанию: "Иже разрешите на земли, разрешен будет в небе". Хочь вы мене вирьте хочь ни, а я во уважении души и вечности почитаю себя счастливым несравненно бiльше усех тих, яких давно уже час вешати, а вони ище не на шибенице".
Как уже указывалось, взятое в целом войско запорожское (которое в торжественных случаях именовалось полным именем – «Войско днепровое, кошевое, верховое, низовое и все будуче на полях, на лугах, на полянках и на всех урочищах морских, днепровых и полевых") делилось на сичевых и зимовых казаков. Первые составляли цвет войска и назывались "лыцарством" или "товариством". Его костяк составляли казаки, главным образом, славянского происхождения, сильные, хорошо сложенные, отличавшиеся отвагой в бою и обязательно безбрачные или по крайней мере порвавшие свои брачные узы. Только лыцарство имело право выбирать из своей среды старшину, вершить дела в войске, делить добычу и получать денежное и хлебное жалованье.
От "лыцарства" резко отличались семейные казаки, которые хотя и допускались в Запорожье, но не смели жить в Сечи, а селились в степи по слободам, зимовникам и бурдюгам. Там они занимались хлебопашеством, ремеслами и промыслами и назывались в казачьей среде "зимовчаками", "сиднями", "гниздюками". Кроме казаков на территории Запорожья проживали и просто крестьяне, которые считались подданными - "посполитыми" - товариства и именовались "поспильством". В случае войны сечевики и зимовики составляли единое войско.
Важно отметить, что Войско запорожцев управлялось "по своему умоположению" и "собственными порядками", механизм которых, был намного совершеннее практиковавшихся в Древних Греции и в Риме, не говоря уже о демократических режимах новейшего времени.
В основе власти на Запорожье лежала громада, мир, товариство казаков. Когда требовалось решать какие-то важные вопросы, литавры созывали всех казаков на Сичевую площадь, где и происходила Рада (от слова "радиться" - т.е. совещаться) или войсковой со¬вет. На раде каждый казак, вне зависимости от звания и состояния, мог открыто высказать свое мнение, особые соображения и имел право голоса. Но после того как решение большинством голосов было принято, каждый запорожец и все войско в целом обязаны были ему следовать и исполнять.
Ни знатность рода, ни сословное происхождение, ни старшинство лет не имели в Сечи никакого значения. Одни личные достоинства, т.е. храбрость, опыт, ум, находчивость брались в расчет. Тут все делалось сообща и для общества. Самый атаман в Сечи был первым лицом среди равных и не мог ничего важного решать без товарищества.
Не следует думать, что в Запорожье была безбрежная вольница, близкая к анархии. У казаков, на самом деле, всегда существо¬вала четкая иерархическая лестница, на вершину которой мог взойти каждый. На первой ступени ее стояли молодики, проходившие казацкую выучку (каждый опытный казак имел при себе по 2-3 таких молодца), затем шла сичевая масса - сиромашня, выше которой стояли старшины - заслуженные воины, прославившие себя подвигами. На вершине казацкой пирамиды стоял кошевой атаман и его окружение. Вся эта невидимая в мирное время иерархия в случае войны становилась жесткой структурой. Глава ее - кошевой атаман, которому во время боевых действий обязаны, были подчиняться все и каждый в отдельности, наделялся безграничными полномочиями и волен был распоряжаться жизнью любого самого заслуженного казака.
С другой стороны, Сечь была системой открытой в полном смысле этого слова. Насильно здесь никто никого не держал. За всяким добровольно вступившим в ее ряды железный занавес отнюдь не закрывался, и каждый казак мог по своему желанию оставить "свою мати" на время или даже навсегда. Перед выходом он получал на руки аттестат за свою службу, в котором подробно перечислялись его деловые и воинские качества. Исключение составляло военное время, когда ввиду "немаловажных заграничных обстоятельств" выезд казакам из Сечи без специального письменного разрешения войсковой канцелярии строго настрого воспрещался.
Обычно уходили казаки с Сечи, когда задумывали жениться и обзаводиться собственным хозяйством. Были и такие, кому надоедала запорожская вольница. Про них товарищи обычно говорили "зажирив от казацького хлиба". Последние, узнав на стороне почем ковш лиха и хватив шилом патоки, как правило, возвращались че¬рез некоторое время обратно и их вновь принимали.
Общевойсковые рады происходили всегда в строго определенные дни, а именно: 1 января (по старому стилю, т.е. через 7 дней после Рождества Христова); 1 октября (по старому стилю, т.е. в день Покрова Богородицы, который являлся основным храмовым праздником Сечи) и на третий день после Великодня, т.е. после Пасхи; кроме того рады могли собираться во всякий день по желанию товарищества.
На январской раде обычно решались наиважнейшие для казаков вопросы: О разделе земель и угодий и о выборе старшины: казаки определялись на радах быть ли миру или розмиру с тем или иным государством и надо ли собираться казакам в поход.
несколько дней до Рады все казаки, где бы они не находились спешили собраться в столицу своей общины - Сечь. В самый день ее запорожцы вставали чуть свет, выряжались в свои лучшие платья и направлялись в сечевую церковь, где торжественно служили утреню и затем сразу обедню. Вернувшись из храма в курень, они молились на иконы, поздравляли друг друга с праздником, снимали с себя дорогие платья и садились за стол обедать. Отобедав, они благодарили Бога, затем атамана, куренного кухаря, кланялись друг другу и, снова облачившись в праздничные одежды, готовились к выходу на площадь, которая специально по этому случаю посыпалась песком. После пушечного выстрела, довбыш выносил из церкви литавры и ударял в них один раз, извещая о начале рады, затем поочередно появлялись: войсковой есаул с большим войсковым знаменем в руках, простые казаки, вслед за которыми на площадь выступала старшина - кошевой атаман с булавой в руках, войсковой судья с большой серебряной печатью, войсковой писарь с ceребряной чернильницей, каламарью и гусиным пером за ухом и 38 куренных атаманов с тростями в руках. Вся старшина без шапок (с открытыми головами), ибо она шла на площадь как на судное место. Старшина выходила на средину огромного казацкого круга (коло) и кланялась на все четыре стороны славному низовому товариству. Казаки снимали шапки и на поклоны старшины отвечали поклоном. После чего, как бы открывая Раду, настоятель Сечевой церкви служил молебен. По окончании молебна кошевой атаман обращался к собравшимся: "Паны-молодцы, теперь у нас Новый год и надлежит по древнему нашему обычаю произвести раздел между товарищами всех рек, озер, урочищ, звериных доходов и рыбных земель." - "Да, следует, следует," - кричали в ответ казаки и начиналась жеребьевка. Войсковой писарь выносил шапку, в которой лежали ярлыки с расписанными на них угодьями. После того как ярлык был вынут, писарь зачитывал вслух, что и кому досталось. Сперва к шапке подходили представители сичевиков - куренные атаманы, затем войсковая старшина, потом духовенство и только после них женатое население запорожских вольностей. Товариство в Сечи и в бою и в дележе пользовалось преимущественным правом быть первым.
После того как угодья были разделены, начинались выборы кошевого атамана и всего войскового управления.
"Паны-молодцы, - обращался к казакам атаман, - не желаете ли по старинному обычаю переменить свою старшину и вместо нее выбрать новую? Если товариство было довольно своею старшиною, то казаки обычно отвечали: "Вы - добрые паны, пануйте еще над нами!" В этом случае атаман, судья, писарь и есаул кланялись каза¬кам, благодарили за честь, им оказанную, и все расходилась по куреням.
Но так было далеко не всегда, нередко недовольные своим атаманом казаки кричали: "Покинь, скурвый сыну, свое кошевье, бо ты вже казацького хлиба наився!" "Иди себе прочь, негодный сыну, ты для нас не способен! Положи свою булаву, положи!" Кошевой немедленно повиновался этому грозному требованию: бросал на землю шапку и поверх ее клал булаву, затем он кланялся всему товариству и уходил с площади в свой курень. После ухода кошевого тоже самое должны были сделать судья, писарь и есаул. Если, конечно, казаки не обращались к ним с просьбой, чтоб они не скидывали своего чина". Бывало, что на Раде старшина изобличалась в преступлении против войска. Тогда она казнилась за то всенародной смертию. После удаления старой старшины приступали к избранию новой и этим делом руководили простые казаки - "сиромашня". Если кандидатов оказывалось двое или больше, начинался спор. Перед этим кандидаты обязаны были разойтись по куреням, дабы не участвовать в кем. Если спор не разрешался мирно, то разные партии шли друг на друга стенкой на стенку, - пока не победит сильнейший. Таким образом, когда вопрос с победителем решался, 10 выборных казаков шли в тот курень, где сидел избранник, толкали его в бока и вели на площадь со словами: "Иды, скурвый сыну, бо тебе нам треба, ты теперь нам батька, ты будешь у нас паном". Рада вручала ему булаву и объявляла желание всего войска видеть его кошевым атаманом; по древнему обычаю избранный должен был два раза отказаться и только после третьего предложения взять в руки булаву. По этому случаю довбыш бил в литавры, а старые заслуженные сечевики по очереди подходили к атаману и сыпали на его бритую голову песок или мазали его макушку грязью в знак того, чтоб он не забывал откуда пришел. Кошевой кланялся на все четыре стороны и благодарил за честь, на что товариство отвечало ему дружным криком: "Дай тебе Боже лебединый вик и журавлиный крык!" В том же порядке происходило избрание судьи, есаула и куренных атаманов. Второго января избирали довбыша, пушкаря, писаря, кантаржея и других.
Смена старшины среди года происходила только в том случае, если она уклонялась от походов. Наскучив мирным бездействием, казаки кричали, что кошевой "обабывся" и сделался ганчиркою (т.е. тряпкою), поэтому нужно нового кошевого, который бы поча¬ще водил казаков в бой. Когда ставился вопрос о походе против неприятеля, казаки проводили раду иначе - более запутанно и хитроумно.
Сначала они давали аудиенцию послу государя, приглашавшего, запорожцев на войну. В ходе беседы казаки требовали у него условия похода в письменном виде, после чего просили посла оставить казачье коло. На нем они изучали предлагаемые условия и громко высказывали свое мнение. В итоге товариство принимало предложение или отрицало. Определить это можно было потому сколько шапок бросалось вверх в знак согласия. После чего из среды товариствa избирали 20 депутатов. Они приглашали посла опять в коло и начинали обсуждать с ним каждый пункт условий похода. В конце концов запорожцы высказывали свое согласие. В честь посла били барабаны, трубили трубы, стреляли пушки. Нo на следующий день послу сообщалось, что казаки всю ночь думали и решили все-таки от похода отказаться. Посол начинал упрашивать казаков пуще прежнего и обещал большую награду за понесенные труды. Старшина в свою очередь также уговаривала товариство не отказываться от лестных условий. Однако казаки стояли на своем. Тогда кошевой, разгневавшись, складывал с себя все полномочия атамана. После чего коло расходилось, а после обеда начиналась третья рада. На ней кошевого просили принять свою должность снова и когда он, наконец, соглашался, товариство отсылало письменные условия похода послу. Посол, прочитав условия, являлся в коло и объявлял, что он на все согласен и в заключение вручал казакам подарок в несколько тысяч золотых. Получив деньги, запорожцы расстилали на земле кобенки (т.е. плащи) и тут же их пересчитывали. Затем товариство дарило посла шубою и шапкою и посылало собственных послов с грамотою к почтившему их иноземному государю.
Кроме общевойсковых рад были у запорожцев рады "до куреней", или как их еще называли, - "сходки". Куренные сходки проходили только в тех случаях, когда требовалась особая секретность, невозможная на общей раде. Тогда к куреню кошевого собирались только куренные атаманы и старшина, таким образом совещание проходило строго между избранными.
Современные читатели могут задать вопрос - откуда у рыцарей православия было столько жестокости и отчего они были так беспощадны в борьбе с врагами.
В XVI и XVII веках не бывало года, чтобы татары не производили опустошительных набегов на южно-славянские страны. Часто они уводили в неволю по 5, 10, 15 тысяч и даже 55 тысяч христиан, как это было в 1671 году. Год от году набеги татар принимали все
большие размеры я особенно усилились с тех пор, когда в 1478 году Крым вошел в состав Оттоманской порты.
Пленные христиане, по существу, были главным источником доходов для разбойных кочевников и служили основным предметом государственных налогов в Крыму - за каждого полоненика хану полагалось платить по 10 коп. Татары снабжали все восточные рынки христианскими невольниками: корабли, приходившие к ним из Азии с оружием, одеждой и лошадьми, отходили от них с христианским "ясырем". Видя, какое множество идет невольников ежегодно в Крым из христианских стран, один меняла-еврей, сидевший, в Перекопе удивлялся: "Неужели в этих странах все еще остаются люди?".
Положение невольников и в пути, и в самом "невире-царстве" было ужасающим. Захваченных людей татары расставляли в ряды по нескольку человек, связывали им назад руки сыромятными ремнями, сквозь ремни продевали деревянные шесты, а на шеи набрасывали веревки. Потом, держа за концы веревок, садились на лошадей и, подхлестывая нагайками, безостановочно гнали до сухой, вы¬жженной солнцем степи. Они имели обыкновение убивать на месте всех, кто не мог идти, а здоровым давать в пищу сырую, дохлую конину. Так догоняли они несчастных до города Бериславля, что стоял на правом берегу Днепра, и отсюда на больших лодках переправляли их на левый берег в татарские владения. Здесь они гнали доставшихся им в добычу не спеша и, добравшись до Кара-Мечети, приступали к дележке "ясыря". Но прежде чем начать дележ, они прикладывали несчастным людям на те же места, что и лошадям раскаленное тавро. Получив в собственность невольника или невольницу, татарин мог обращаться с ними как ему захочется. На глазах у мужей и родителей они насиловали девиц и женщин, обрезали подростков. И только после этого вели их на торг в Кафу (нынешнюю Феодосию), Бахчисарай или Хазлеви (по-русски этот город назывался Козлов, а по-гречески - Евпаторией). Здесь всегда жили турки, арабы, евреи, греки, армяне, покупавшие невольников и перепродававшие их торговцам из Сирии, Греции, Палестины, Египта.
Когда пленных выводили на площадь для продажи, то их ставили гуськом, одного за другим, точно журавлей на полете. При этом продавец очень громко выкрикивал, что выставленные рабы самые новые, простые, нехитрые королевского (т.е. польского, литовского и украинского) народа, а не московского, считавшегося в Крыму "хитрым", коварным, способным к удачным побегам и потому сравнительно дешевым. Невольники осматривались купцами безо всякого стеснения, последние следили за тем, чтобы на теле не было рубцов, бородавок, других недостатков.
Особенно высоко ценились у татар красивые девушки, которые покупались на вес золота. Красивейшие из них попадали в султанские серали. Женщин особенно благородного происхождения и, главное, красивых, умевших петь и играть, вельможи оставляли у себя в гаремах, призывая к участию в пирах и веселиях.
Мальчиков, которых покупали турки, обращали в мусульманскую веру и отдавали в гвардию султана, так называемый корпус янычар.
Стариков и немощных (в основном ученых и лиц духовного звания), кто не в состоянии выполнить тяжелую ручную работу, мусульмане отдавали своим сыновьям, которые стреляли по ним из ружей, как по живым целям, убивали несчастных камнями, вырезали им икры, или заживо бросали в море. При этом христиане должны были всегда молчать, если же они одно слово изрекали во славу Иисуса Христа, турки обрезали их, а если невольник осмеливался что-либо противное сказать о Магомете, то такового немедленно сжигали.
Взрослых мужчин-христиан мусульмане обыкновенно кастрировали, ставили клеймо на лбу и на щеках, сковывали железными цепями и отдавали на общественные работы в турецкой столице, других городах Порты. Днем они изнывали на тяжелой работе под палящим солнцем ( Самые тяжелые работы, возлагаемые в Европе на злодеев, не могли сравниться Ц с теми, которые терпели честные люди в мусульманских странах, имевшие несчастье сделаться невольниками.), а ночью томились в подземных темницах. Кормили или их гнилым, покрытым червями мясом дохлых животных. Платьем для рабов обыкновенно служили рубаха из грубой шерсти с капюшоном, сорочкой и штанами. Башмаков давали по 4 пары на 18 месяцев, хотя тяжелая ежедневная работа портила их гораздо раньше.
Но самое ужасное положение было тех взрослых мужчин-невольников, которые попадали на турецкие суда галеры, названные казаками каторгами.
Конечно же, казаки не могли не знать о бедствиях христиан, попавших в плен к мусульманам, существует даже казацкая дума, которая так и называется "Плач невольников на турецкой каторге":

Шо на Чорному морю,
Потреби царсыкiй,
Громади козацыкiй,

Там много вiйська понажено,
У три ряда бiдних, бишасних невольникiв посажено,
По-два та по-три до купи посковано,
По-двое кайданiв на ноги покладено,
Сирою сирицею назад руки повязано.
Тодi бiднi, бiшаснi невольники на колiна упали,
В гору руки пiдiймали, кайданами брязчали,
Господа милосердного прохали та благали:
"Господi мiюсердний! создай зъ неба ясне солнце-мати,
Нехай будуть кайдани коло нiг опадати,
Сирая сириця коло рук ослабати,
Хай мы будем, бiднi, бiщаснi, невольники,
У чужiй землi хоч мале число по-легкостi собi мати"
Та вони промовляли
Але ось баша турецький бусурманський,
Недовирок християнський,
По ринку вiн похожае,
Вiн сам добре тее зачувае,
На слуги своi, на турки-яничари, зо зла гужкае:
Кажу я вам, турки яничари, добре видбайте:
Из ряду до ряду захожайте,
По три пучки терники та червоноi таволги набирайте,
Бедного невольника по-тричi в однiм мiсцi затинайте"
Тодi турки-яничари iз ряду по ряду захожали,
По три пучки тернини i червоноi таволги у руки брали,
По-тричi в однiм мiсцi бiдного невольника затiнали,
Tiлo козацьке молодецьке коло жовтоi костi обривали,
Кров хрстiянську неповинно проливали.

Стоит ли после этого удивляться, что когда казаки брали турецкие галеры или города, они не щадили ни старого ни малого. Время тогдашнее грубое и немилосердное ожесточило сердца этих благородных воинов, насколько заботливых, деликатных и предусмотрительных по отношению друг к другу, настолько же и беспощадных к врагам.
Сейчас уже ясно, что по уровню вооружения запорожцы значи¬тельно превосходили современное им вооружение войск в странах Европы и Азии. Удивляться этому не стоит, ибо все лучшее, что появлялось в зарубежных армиях очень быстро стекалось в Сечь и тут же и перенималось войском. Оружие из Польши, стран Востока и Западной Европы, Крыма и Турции захватывалось, сопоставлялось и испытывалось на практике. Причем, по признанию авторитетного специалиста в этой области В.П.Коховского, запорожцы были самым обеспеченным войском в смысле огнестрельного оружия в современном им мире: "Примечательно на Запорожье то, что там мушкет не исключал копья, которое заменяло собой штык, - писал он. - В Западной же Европе мушкетеры были отделены от пикинеров (т.е. копейщиков), от чего происходило весьма важное неудобство в бою, так как воин имел, или одно оборонительное оружие или одно наступательное".
Стоит ли говорить о том, что большинство казаков обращались со своим оружием с изумительным совершенством, так что, по сло¬вам летописца, и "наилучший польский гусарин, и рейтарин примерен им быта не может".
Итак, что же состояло на вооружении запорожцев. Из огнистой стрельбы они использовали пушки, которые они называли "гарматами" или арматами. Гарматы по величине подразделялись на большие "потужные", употреблявшиеся для обстрела крепостей, Поэтому их еще иногда называли муроломными, т.е. стенобитными. Другим видом пушек были малые " непотужные", они служили полевой артиллерией и частенько брались казаками в морские походы. К арматам полагались большие и малые гранаты, а также различавшиеся по размеру арматные гульки. Добывали себе арматы запорожцы в основном у турков и у поляков. "Опановав " какую-нибудь крепость, казаки прежде всего старались "опановать" и арматы.
Мортиры или, по-казацки, "можжиры", которые представляли собой медную ступку длиной в 100 мм, шириной 90 мм с отверстием 40 MM, так же частенько употреблялись запорожцами в бою. Но чаще применяли они "гакивницы" или пищали (от слова "гакать" - стрелять). Самым же распространенным огнестрельным оружием были "рушницы" (от слова "рука") и пистоли. Как свидетельствует швед Нордберг в своей "Истории Карла XII" запорожцы в совершенстве владели рушницами или самопалами, издалека попадая в цель. Кроме рушницы каждый казак обязан был при себе иметь 4 пистоля, из которых два - носились за поясом, а другие два в кожаных кобурах (от татарского "кубур" - чехол, футляр), пришитых к шароварам.
Оружие, которое они ласково называли "ясной зброей", казаки берегли как зеницу ока. Тот не казак, - говорили они, - у кого скверное оружие.
Помимо оружия "огнистой стрельбы" были у запорожцев и разнообразные орудия рукопашного боя, которые, между прочим, они предпочитали первым и уважительно называли "честным оружием". Им казаки дрались, когда приходилось вести войну с христианами, скажем, с поляками, поэтому и употреблялось оно по преимуществу против честных воинов.
Сабли (шабли) у запорожцев были не особенно кривые и не очень длинные, зато замечательно острые - "як рубне кого, так надвое и розсиче". Рукоятки сабель нередко обкладывались чешуйчатою кожею морских рыб и оканчивались головкой какой-нибудь птицы или зверя. Лезвия имели золотую насечку и вкладывались в обшитые кожей ножны - "пыхвы", как их называли запорожцы (от слова "пихать"). Сабля считалась первейшим оружием казака и называлась в песнях "сестрицею, ненькой ридненькой, дружиною - панночкою молоденькою".

Ой панночка наша шаблюка!
3 басурманом зустрилась.
Не раз, не два цилувалась.

Употребляли казаки и копья ("списы"), которые состояли из трехметрового древка (называлось оно "ратищем" от слова "рать") и железного копья - наконечника. На некотором расстоянии от последнего укреплялась железная перепонка. Делалась она для того, чтобы проткнутый неприятель не просунулся по копью до самого казака и не схватился с ним вручную. Ибо нередко бывало, что увлеченному битвой ворогу и живот распорят, а он того и не замечает и продолжает драться. Иногда списы выручали казаков, когда надо было переходить через болото: их клали рядами перпендикулярно друг другу. Калепа или чеканы (т.е. боевые молотки) казаки употребляли тогда, когда воюющие перемешивались в рукопашном бою и стрелять было опасно, дабы не нанести вред своим.
Широко пользовались запорожцы и якирьцами, известными еще под именем "троицких чесноков", т.к. в Смутное время монахи Троице-Сергиевой Лавры защищались с их помощью от польской конницы. Якирьцы выковывались из железа и имели вид птичьей лапы с тремя передними пальцами и одним задним.
Имели при себе сичевики и демешки (дамасские клинки) и обоюдоострые кинжалы. Случалось, что надевали они в бой и панцыри и кольчуги, заимствованные у поляков. Надо заметить, что основная масса холодного оружия изготовлялась искусными мастерами в самой Сечи. Гарматы и рушницы также нередко были собственного производства. Порох казаки хранили в натрусках или пороховницах, патроны - в специальных лядунках, изготовляемых из кожи в виде сердец, фляшек, тыкв. Носили их обыкновенно на поясе, на грудь же одевались "череса" (что мы сейчас называем патронташем) с уже готовыми зарядами.
Соответственно вооружению делался и убор боевого коня, на который надевалась узда с "байраком" (т.е. с мундштуком), алого цвета чапрак, орчак (казацкое седло) на красном бархате с серебряными галунами. Спереди седла свешивались кобуры для пистолей, а сзади навязывались тороки для привешивания к ним мешка или привязывания пленных.



Платье запорожцев

Запорожцы, даже богатые, в силу своеобразного желания шикнуть нищенством своего костюма, выказав свое пренебрежение к одежде, часто одевались чересчур просто, и не только в походе. Но зато, когда появлялись они в украинских городах и местечках, или когда в Сечи отмечалось торжество, они буквально преображались. Наряд их становился настолько роскошным, что с ним не могло соперничать одеяние ни польской шляхты, ни русских дворян». Делалось это с тонким расчетом, чтобы у юного поколения, глядевшего на их роскошный костюм и снаряжение, появлялось желание встать в ряды казаков.
Вот как описывает платье запорожцев XVIII века живший в их среде Василий Зуев: "Калганы у них были синие и делались из такого хорошего сукна, что оно никогда не линяло (обычно из оксамита, т.е. дорогого синего бархата, расшитого золотыми узорами). Отвороты на рукавах красные и пояс красный, а шаровары синие. Поверх одевался кармазинный (от тюркского "кырымыз" - красный) или буракового цвета жупан".
И каптан и жупан в плечах были довольно широки, а в перехвате узки и потому давали казаку полную свободу действий. Можно было махать саблей вперед и назад, нисколько не стесняя движений. Шаровары (суконные, нанковые или кожаные) были всегда необыкновенно широкими, так что в иные можно было штук 30 арбузов вложить. Шаровары было принято низко напускать на сафьяновые чоботы (сапожки мягкие) желтого, зеленого или красного цвета. Так что виднелись одни каблуки с серебрянными или медными подковами. Поэтому когда казак шел, будто шелковый парус распускался. Карманы на шароварах делались с золотым позументом. Шапки у запорожцев были смушковые, высокие. Цвет дна - зеленый, красный, васильковый и прочее - зависел от того, к какому куреню казак был приписан. Прежде чем надеть шапку, запорожец заматывал за ухо свою чуприну и потом уже надевал шапку на голову. Как надел шапку, то он уже и казак - считалось, что это самое первое и самое главное одеяние. Однако не всегда такой была одежда у запорожцев. По началу в XVI веке одевались они намного скромней. Даже поговорка такая была: "казак - душа правдыва - сорочки не мае". Что это отнюдь не преувеличение, говорят свидетельства очевидцев тех лет. Вот одно из них: "Бывало, обреет себе запорожец голову, заправит оселедец за ухо, завяжется тряпицей, натянет на себя епанцу (широкий казацкий плащ) и опорки из свиной кожи, да так и ходит себе. А иной поймает козу, обдерет ее, облупит кожу, очистит от шерсти, оденется, подошв) или на одну ногу натянет постол, а на другую сапог и блукает в степи, припевая:


Одна нога у постоли,
А друга - в сапьяни.
Подывыся, Ганно,
Який постил гарний.

Случалось, что летом запорожцы ходили и совершенно голыми. как тогда ворили : «Увесь звесь – куды схоче, туды и скаче, нихто за ним не заплаче". Раскольничий поп Иван Лукьянов на пути своем в Иерусалим, встретил ватагу казаков полковника Семена Палия, описывал их так: Голы,что бубны, без рубах, нагие страшно зело... У нас на Москве и на Петровском кружале не скоро сыщешь такова хочь одного». Далее он уточняет, что некоторые казаки все же имели кое-какие одежды «носили их до сносу, никогда не переменяя - поки сами не спадут с плеч».
Но шло время , и славное войско запорожское оружием и доблестью у проклятых басурман такие одежды, которым дивилась вся Европа. В XVIII веке пояса уже делали из кружевных шалей или турецкого (персидского) шелка, причем концы их обязательно золотились или серебрились. Поверх всего одевали они уже просторную и долгую черкеску, контрастирующую с цветом каптана. У черкески рукава обычно были с распорами, которые для красоты закладывались и завязывались за спиной. Едет, бывало, казак верхом, и кажется, будто у него на спине приделаны крылья, которые то и дело «метляются» сзади. Вот по этим крыльям и узнавали запорожца. В ненастье по верх черкески набрасывалась кирея – прообраз бурки – сделанная из «волны» (овечьей шерсти) или кожи, она надежно предохраняла казака от холодного ветра, дождя или снега. В походах запорожцы любили носить короткие кожаные куртки, которые они называли «кожанками».
Но парадная одежда у запорожцев оставалась парадной, не зря про них люди говорили: «Разодеты, так, что Боже, твоя воля! Золото да серебро! Будто все убраны звездами или цветами. Сабля на боку, пистоли за поясом, все в золоте – так и горит. Идет запорожец и земли не касается. А как сядет на коня и поедет по ярмарке, то словно искры сверкают. Выбросит, бывало, запорожец шапку вверх и не допустит упасть: подлетит на коне и схватит. А кто не схватит, тот на свой счет поит и угощает товарищей».

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Расскажу Вам казачью сказку "Оборотень"

В одной станице жил колдун по прозвищу Жогша. Настоящего его имени никто из станичников и не припомнил бы сразу. Жогша да Жогша. Народ его побаивался, он как бы этим довольный был. Действительную Жогша не служил. Нашли у него какой-то в теле изъян и дали ему отступную. Жил он один, ни с кем не знался. Потом взял к себе племянника вскормленником, на воспитание как бы.
Племянник его телесами был здоров, да ин-да умом слегка недовольный. Вечно ему от ребятни на орехи доставалось из-за его тугоумия. Жаловался племянник дяде на обиды, доносил ему о проделках ребятни. За что обзывали его «девкой губошлепой». Для казачонка позорней слова не придумаешь.
А верховодил над ребятней Минька, первый выдумщик и первый зачинщик ребячьих проказ. Не было ему в этом равных. Пройдет ли проказа даром или взъедет ему на шею, ему кубытъ все равно. Одно знал твердо Минька: проказа должна быть достойна казака, чтобы не пропасть ему в общем мнении.
Мать Миньки вздыхала горестно.
— У всех дети как дети, а мой сынок заполошенный,
— Опять заялдычила, — досадовал отец, — ты на своих дочек возлюбленных посмотри.
Защищал отец Миньку, но если проказа выходила наружу, спуску не давал, в строгости его держал.
Вот однажды играли казачата в прятки. Забежал Минька в заброшенный сарай, закопался в старую солому. «Тута, — думает, — ни за что не найдут, обыщутся». Вдруг видит, корова в сарай вошла, а за ней Жогша. Встал он напротив коровы. Уставился на нее зенками. Та засмирела, голову опустила, даже хвостом перестала махать. И молоко у нее из вымени само-собой потекло прямо наземь. Оторопел Минька. Испугался. Вон какими делами Жогша занимается. А корова-то соседская, видать, от стада отбилась. Соседка была вдовая, у нее детей мал мала меньше. Зачем-то ей пакостить! Взяло Миньку за живое. «Ну, — думает, — ведьмак киевский, погоди, удружу я тебе козью морду».
Вспомнил он, как Жогша нищих погорельцев кислым молоком угостил. Дал молока не мешочного, а кадочного, пригорклого, такого, что добрые люди и победнее сами не едят, а употребляют для выделки овчин. Потом у нищих от этого угощения животы и повспучило...
Слоилась корова, довольная замычала, хвостом замотала. Выгнал ее Жогша из сарая и потом сам ушел.
Минька из соломы выбрался, не до игры ему. На уме только одно: чтобы такое Жогше
замозголовить. Идет он по улице задумчивый. Слышит, окликает его кто-то. Оглянулся — Жогша. Зовет его к себе. Струхнул Минька, но виду не подал. Глаза у Жогши темные да злые. Схватил он Миньку. Ухо ему накрутил. Распухло оно, как вареник. Стерпел это Минька. Ждет, что дальше будет.
— Это тебе за то, что со мной не поздоровкался. Так отцу и передай. И отпустил Миньку. Пришел он домой. Отец спрашивает:
— Чо ухо оттопыренное, лазоревым цветом цветет?
— С Жогшей не поздоровкался.
Мать руками всплеснула: мыслимо ли дело Жогшу в досаду вводить. Отец насупурился. Взял минькино ухо да как крутнет! Слезы у того из глаз так и брызнули.
— Это, чтоб помнил, — говорит отец, — старших уважать надо.
В те времена строгости были большие. В станице в свычае было со всеми здоровкаться по несколько раз на дню. Младший старшему всегда первым должен уважение оказывать, «Ладноть, — думает Минька, — однако ж я все одно с Жогшей здоровкаться не буду».
Не задержалось у него, замозголовил он проказу. Выждал Минька, когда ни Жогши, ни племянника дома не было, и залез к ним в погреб. Батюшки мои! А там всего вдоволь: и говядины соленой, и масла, и яиц, а о молоке и каймаке говорить нечего: этим добром хоть пруд пруди. Набросал Минька в кадки да горшки дохлых мышей, кузнечиков, гусениц и всякой твари. И был таков. Жогша, обнаружив такое, чуть не дошел до конечного отчаяния. Побежал он к атаману жаловаться.
— Это Минька напрокудил. Его рук дело, больше некому.
Атаман призвал Миньку к допросу. Тот не заробел, говорит атаману:
— Чем на меня напраслину наводить, ты б Жогшу приструнил маленько. Снедь, небось, порченная была, вот и погибли твари ни за грош. А если б люди отведали, что тогда?
Засмеялся атаман: ловок шельмец, что с таким будешь делать. А Жогшу поначалу оторопь взяла, а когда ж в себя пришел, хотел Миньку за вихры ухватить, но тот не стал этого дожидаться, увернулся:
— Ну-ка, дале с табаком, дай дорогу с пирогом.
И на крыльцо правления выскочил. Слышит, кричит Жогша:
— Одрало бы тебя!
Засмеялся Минька. Ловко получилось. Дома, конечно, отец калашматки задаст. Зато Жогшу проучил.
Далее начались с Минькой случаи разные выходить. Попервам он им значения не придавал. Забежал к ним во двор черный кочет. Завидел Миньку, стал на него кидаться. Ах, ты, нечистый дух! Прыгает на парнишку, норовит глаза выклевать. Еле-еле отбился Минька, в сарай забежал. Гневается кочет, клекочет. От двери не отходит. Мать из хаты вышла, Миньку позвала. Он из-за двери нос высунул: нет ли кочета? Нету. Дух перевел. Мать смеется: видано ли дело, чтобы Минька в сарае сидел. А ему не до смеха. Да и стыдно стало, что кочета испугался.
Сколько времени с тех пор прошло — никто не считал, сидел Минька на крылечке, вдруг к его ногам клубок черной пряжи подкатил. Интересно парнишке, ждет, что дальше будет. А клубок круголя сделал да начал минькины ноги опутывать-стягивать. Страшно стало Миньке, силится он нитки разорвать да не тут-то было! Нитки, как железные, стянули обручами ноги, стали тело опоясывать. Дух заняло.
Вдруг отец во двор заходит.
— Ты чо, расселся, — говорит, — на ярманку пора ехать.
— Счас, — отвечает Минька, а сам с духом собраться не может.
Третий случай вышел, когда Минька уже женихаться начал. Идет он как-то с посиделок. Луна полная, светло как днем. На улице никого. Тихо, даже собаки не брешут. Вдруг из проулка кабан выскочил, такой здоровущий хряк. И понесся на Миньку во весь опор. Того и гляди, с ног собьет.
Не растерялся Минька, каменюгу ухватил да как метнет в кабана. Попал ему прямо в лоб. Остановился кабан, закачался. На передние ноги упал. Выдернул Минька кол из плетня и начал его обуздывать. А тот очухался. В себя, видать, пришел от минькиных угощений. Заюзжал. Минька, недолго думая, вскочил на него верхом. Кабан понесся пулей. Дух захватывает. Понукает его Минька и по бокам не забывает наяривать.
За станицей упал кабан без сил, носом кровь пошла. Глянул Минька, а под ним-то не кабан, а сам Жогша лежит. Вот такие дела!
Взмолился Жогша:
— Не бей ты меня, пожалей... Бросил палку Минька.
— Так это ты на меня кочетом налетал да пряжей опутывал?
— Я то был...
Разозлился Минька, в пору хоть опять за палку взяться да бока колдуну перекрошить.
— Отпусти ты меня, — просит Жогша и горько плачет, — не буду я больше никому вреда делать.
— Ну, смотри у меня, ежли что, не спущу я тебе, заставлю из песка веревки вить.
Оставил Минька Жогшу и домой пошел. Мать на стук двери встала, лампу зажгла. Увидела Миньку, руками плесь.
— Ты что такой замусатенный? Всё ли благополучно?
А Минька отвечает весело.
— Нет, не все. Мыши кошек стали есть, воробьи коршунов ловят, на станичной колокольне кобыла повесилась, а соседкин кабан Жогшей нарядился.
Махнула мать рукой:
— Ложись спать, мелево!
После этого случая Минька нос закопылил. Как же, самого Жогшу одолел. А Жогша с полгода из дома не выходил, хворый лежал. Приутих, сбил с него Минька форс. Да надолго ли? Затаился по-всему колдун до времени, случай подходящий выжидал, как обиду выместить.
Время пришло, понравилась Миньке девица по имени Татьяна. Бывало, сколько разов мимо нее проходил и ничего, не появлялось у Миньки на сердце сладкого щемления. А увидел-разглядел он ее на игрищах. Стояла Татьяна у дерева, ядреная да румяная, залюбуешься. Подошел к ней Минька.
— Эх, щечки, — говорит, — точно яблоки. Поди ж и твердые такие. Дай потрогаю. Татьяна ему эту вольность не спустила.
— Уйди, шабол! — говорит. — Куды руки тянешь? Не твое — не трожь!
— Дай срок.
Посмеялся Минька, однако ж встрепыхнулось его сердце. Не привыкший казак отступать. Если с одного бока отлуп получил, он с другого зайдет. Добился он-таки татьяниного расположения и любви до самого конца жизни.
Сосватали Татьяну за Миньку. К свадьбе приготовились. Спохватилась мать: Жогшу не пригласили — долго ли до беды. Минька мать успокоил.
— Не беспокойся, я сам до него донесусь.
Обрадовалась мать, никак Минька за ум взялся. А тот идет, посмеивается, решил Минька про себя колдуна на свадьбу не приглашать. А вот изведать его надо, да строго-настрого предупредить, чтоб не баловал.
Зашел Минька в хату к Жогше — нету никого, В кухнешку заглянул — нету, на базы — тож. Видит, над погребом дверца открыта. Минька туда. Так и есть. В погребе колдун.
Над кадушкой склонился, нашептывает что-то. Батик его змея обвила, шипит в ответ. «Опять затевается старый хряк, — подумал Минька, — вновь что-то замыслил». Закрыл он дверцу в погреб, в сердцах камнем привалил и крикнул:
— Приходи на свадьбу, Жогша!
А в ответ ругательства да проклятья.
Дома мать Миньку спрашивает:
— Ну как, пригласил Жогшу?
— Пригласил.
— Придет?
— С полным удовольствием.
Вздохнула мать с облегчением. Куда уж тут! Если колдуна на свадьбу не пригласить, то быть большой беде.
Минькина свадьба весело началась, радостно. Красные флаги трепещут. Кони ржут. Кисти-ленты на дугах развеваются. Колокольцы-бубенцы звенят, заливаются. Съездили за невестой, потом в церковь. Обвенчались, домой вернулись. Все чин по чину.
Начали за стол садиться, а невеста ни в какую. Лихоматом ревет.
— Не буду я с Минькой садиться. Он же страсть какой рябой.
Не поймут гости, в чем дело. Невесту уговаривают. И так и сяк. Бились-бились. Вдруг слышат голос.
— Ты меня на свадьбу приглашал, вот я пришел.
Глянули, в дверях Жогша стоит. Руки лодочкой сложил, нашептывает что-то. Чувствует Минька, ноги как будто в пол вросли.
— Смотри, — говорит Жогша, — какая еще комедь-потеха будет.
Посуда на столе ходуном заходила. Гости вповалку повалились. На рачках ползают. Друг на друга гавчут.
Зашевелились волосы у Миньки, ни думал, ни гадал, с огнем, выходит, шутковал. Вона какая сила у колдуна.
— А зараз, — говорит Жогша, — я сине море сделаю.
Гости с пола повскакивали. Заголяются, как будто в брод через воду идут. Кто на лавку заскочил, кто на печь полез.
— И тебя я зараз подкую, — говорит колдун.
Почувствовал Минька, потянуло его в разные стороны. Голова загудела. И сомлел он.
Очнулся Минька, в кровати лежит. Тело болит, словно кто ножами изрезал, все в красных рубцах. Грудь давит, дыхнуть невозможно. Видит Минька, мать рядом сидит, слезы льет, спрашивает:
— Где Татьяна?
— Дома. Обморок ее накрыл. Еле оттрясли. Говорила я тебе: не связывайся с Жогшей.
Махнул рукой Минька, что, мол, теперича рассуждать, встал, оделся и к Татьяне пошел.
А та, как его завидела, прочь со двора погнала:
— Терпеть тебя ненавижу как!
«Знать, любовь твоя невысокая была», — подумал Минька и поплелся восвояси. И вдруг подходит к нему Жогша.
— Опять ты, Минька, со мной не здоровкаешься, — говорит, — А я вот туточки тебя поджидаю. Хочешь, хомут сниму?
Молчит Минька, нет сил возражать, колдун, будь он трижды неладен, верх над ним взял. Кивнул только в ответ головой.
— Ну, тогда приходи вечерком за околицу.
Как солнышко село, пришел Минька за околицу. А там его уже Жогша поджидает. Довольства своего не скрывает. Забрался верхом на Миньку колдун.
— Я-то на тебе еще не катался верхом. Ну-ка, неси меня в лес.
Вздохнул Минька, деваться некуда, понес Жогшу в лес. Долго Минька по лесу кружил, упыхался. Луна уже взошла.
— Вот тута самый раз будет, — говорит Жогша и слез с парня.
Огляделся Минька, видит, стоят они на поляне у большого пенька. Жогша вытащил нож с медной ручкой, воткнул его в пень, пошептал что-то над ним.
— Прыгай, — говорит, — через нож.
Разбежался Минька и кувыркнулся через пень. Упал в траву. Чувствует; ногти у него выросли, превратились в когти, руки лапами стали, и все тело покрылось мохнатой шкурой. Хотел Минька закричать, и раздался протяжный вой.
Захохотал Жогша.
— Быть тебе волком за твою овечью простоту.
Вытащил нож из пенька и пошел в станицу. Хотел было Минька-волк кинуться на колдуна да разорвать его в клочья, однако ж неведомая сила не пустила. Завыл Минька-волк, чтобы муки свои выразить. Из его глаз потекли слезы в три ручья.
Погоревал Минька-волк, погоревал и в станицу подался. Собаки брех подняли, спасу нет. Добрался-таки он до своей хаты. В дверь пошкрябал лапой.
— Мать, — говорит, — мать, выйди на час.
Услыхала она голос родного сына, выскочила в чем была из хаты. А на крыльце волчина стоит. Закричала мать, позвала на помощь. Кинулся Минька-волк в бега. Слышит отец с берданы выстрелил. В родного-то сына!
Отдышался Минька-волк в лесу. «Все, — думает, — нет мне возврата к прежней жизни, пропадай моя головушка». И озлился Минька-волк на весь белый свет. Начал он людям досаждать, скотину у них резать. Слухи по станице пошли: волк-то не простой — оборотень. Пуля его не берет, в яму его никакой привадой не заманишь. Решил атаман всем миром на оборотня облаву устроить и сдыхаться от него таким манером раз и навсегда.
Обложили Миньку-волка со всех сторон. Собаки брешут, рожки гудят, трещотки трещат — куда податься? Кажется, погибель неминуемая настала. Видит Минька-волк, хибарка перекособоченная стоит, а около нее старуха в три погибели согнутая притулилася. Кинулся к ней Минька-волк, на брюхе подполз, о помощи просит. Покачала головой старуха.
— Зачем людям досаду чинил? В чем они перед тобой виноватые?
— Справедливы твои слова, — отвечает Минька-волк. — Тока в чем моя вина? От чего шкура на мне волчья?
— Нет твоей вины, — говорит старуха. — Иди в хату, а я покуда погоню отведу.
Зашел Минька-волк в хибарку. А там прохлада, полумрак; в углу над образами лампадка теплится. Приютно стало ему, хорошо. Вскорости и старушка появилась. Спрашивает его, что да как с ним приключилось. Рассказал ей Минька-волк про свою жизнь по порядку.
— Страсти Господни, — говорит старуха. — Но как твоей беде помочь, ведаю. Перво-наперво надобно нож колдуна сыскать.
— Так нож-то у Жогши. — Не будет он нож при себе держать. Прячет где-нибудь.
Вышли они во двор. Крикнула старуха.
—Эй, вы, птицы небесные, высоко летаете, далеко видите!
Слетелось тут птиц видимо-невидимо. Солнышко загородили. Просит их старуха посмотреть, нет ли ножа с медной ручкой на небе. Облетели птицы все небо и вернулись ни с чем.
Позвала тогда старуха зверей, попросила их нож Жогши сыскать. Звери под каждый кустик заглянули, каждую травиночку обнюхали, каждую норку пролезли: нет ножа.
Пошли старушка с Минькой-волком к озеру. Позвала она рыб, попросила уважить ее, найти нож колдуна. Рыбы все глубокие омуты просмотрели — нет нигде ножа.
Развела старуха руками. Как тут быть? Понурился Минька-волк. Вдруг рак на берег выползает, старый-престарый, в клешне нож заветный держит. Обрадовалась старуха, Минька-волк от нетерпения лапами землю зарыл.
Поблагодарили они рака и пошли тот самый злосчастный пенек искать. Пока искали, стемнело, и луна взошла.
Воткнула старуха нож в пенек, пошептала что-то над ним и говорит:
— Давай прыгай через него, тока теперича с обратной стороны.
Прыгнул Минька-волк, перекувыркнулся, упал в траву. Чувствует: когти в ногти превратились, лапы — в руки, и волчья шкура враз слезла.
Обрадовался Минька, засмеялся, в пляс пустился. Улыбается старушке, мол, потешься, что уж тут. Хорошее дело получилось.
Поклонился Минька старушке в пояс, поблагодарил, домой-де надо возвертаться.
— Да нет, — говорит старушка, — еще не время тебе со мной прощаться. Измучена твоя душа, грехи не угадывает. Должна я тебя уму-разуму научить, чтоб от тебя людям помощь была.
Захурбенился было Минька, но потом поразмыслил, а ить права старушка: страшная сила у Жогши, его на дурака не возьмешь.
Остался, значит, Минька у старушки знахарские науки постигать. Большое терпение в этом деле проявил.
Однажды старуха ему и говорит:
— Вот теперича пора тебе возвертаться. Запомни на всю жизнь: наше дело — людям помогать, со злом бороться. Иди, как раз на праздник попадешь.
«Что за праздник такой», — подумал Минька, но спрашивать застеснялся.
Благословила его старушка. И отправился Минька в путь-дорогу.
Пришел он в станицу, а там никак свадьба идет. Жогша племянника своего на Татьяне женит. Скрепил сердце Минька и прямиком к дому колдуна направился.
Заходит в хату. Грустная, однако, свадьба у колдуна получается. Гости сидят приструненные, веселых речей не говорят, шуток-прибауток не слыхать. Татьяна бледная за столом сидит, щеки яблочные опали. Встал Минька у дверей и стоит. Поднял Жогша глаза на него, передернулся, продрало, видать, его.
— Двум медведям в одной берлоге не ужиться, — говорит колдун.
— Так-то, медведям, — отвечает Минька, — а мы же люди.
Итак беседа у гостей не клеилась, а тут совсем приутихла. Смотрят все на Миньку, что за гость? Не угадывают.
Встала Татьяна из-за стола, рюмку водки Миньке поднесла. Глаза у нее невидящие. Эх, Жогша, Жогша, сколь ты горя сотворил! Выпил водку Минька, а пустую рюмку через левое плечо бросил.
Вопль раздался страшенный. Глянули гости, а Жогша к потолку задницей прилип и отлепиться не может, руками-ногами сучит.
— Отпусти меня, — просит.
— Я тебя раз отпустил, — говорит Минька, — вона как все обернулось.
Упал Жогша с потолка: по-лягушечьи запрыгал, кочетом закукарекал, по-свинячьи захрюкал, по-змеиному зашипел.
Тут Татьяна как закричит, видать, чары колдовские с нее сошли.
— Минечка, болезный мой, кровинушка моя! Возвернулся!
Того и гляди, сейчас упадет. Подхватил ее Минька. Повскакивали гости. Миньку тормошат, обнимают. Гляди ты, докой заделался! А тут все думали, что запропал уже в дальней стороне.
Когда хватились — нету Жогши, А вроде из хаты никто не выходил. Один племянник колдуна за столом как оплеванный сидит, губами шлепает, слова сказать не может.
— Ну-ка, ищите то, чего в хате не было, — скомандовал Минька.
Начали осматривать хату люди: кто его знает, что тут было, чего не было. Заметил Минька под столом осиновый колышек. С пола поднял.
— Нашелся-таки, — говорит.
Вытащил Минька нож с медной ручкой, колышек обстругал и за дверь его выбросил. Застонал кто-то во дворе, заохал. Высыпал народ из хаты. Нету никого.
Минька Татьяну обнимает. А та с него глаз не сводит. Ластится.
Говорит Минька:
— Пойдемте, гости дорогие, мою свадьбу доиграем. Чай, не напрасну собралися.

По книге "Казачьи сказки"
Волгоград, "Ведо", 1992

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Расскажу Вам казачью сказку "Митяй - казак бесстрашный"

Рассказывали люди, когда Митяй мал еще был, чуть больше рукавицы, лежал он в люльке. Насупленный, сурьезный такой. В курене ни души: отец в поле, мать хлопотала где-то по домашности.
Подкрался к люльке Страх и стал ребенку рожи корчить, чтоб напужать мальца. А Митяй изловчился. Хвать его за бороду и ну трепать. Да так ухватил — не отдерешь. Крики, вопли в курене. Мать услыхала. Ой, чтой-то с Митяем? Забежала сама не своя, а он в люльке лежит, от удовольствия пузыри пускает, в руках пучок сивых волос держит, играется. А за окном плач да угрозы, да воркотня. Где это видано, чтоб со Страхом так обращаться.
Следующий случай вышел, когда Митяю три года исполнилось. Посадил его отец на коня, чтоб по двору провезти, по казачьему обычаю. Страх из-за сарая как выскочит, отец напугался до смерти, из рук узду выпустил. Конь — на дыбки и понес через забор в чисто поле. Убьется малец! Замерло сердце у отца, мать в голос завыла. День к вечеру уже пошел. Видят, идет конь ко двору, весь в пене. А на нем Митяй восседает. Довольный. Вот какие чудеса чудесные!
Другой случай такой был. Митяй уже в малолетках ходил. В путину со взрослыми невод увязался тянуть. Упросил Страх Водяного побаловать, людям объявиться,
— А я, говорит, — за кусточками посижу.
Долго не хотел этого Водяной. Не солидно, мол. Да согласился наконец. Тянут казаки невод. Тяжело. Видать много рыбы попалось. Подтащили к берегу. А из мотни Водяной, возьми да объявись. Врассыпную народ, кто куда. Страх хихикает, ручонки потирает. Довольный. Смотрит, а Митяй, как стоял на бережку, так и стоит. Говорит Водяному:
— Ты что балуешь?
А Водяной ему бряк в ответ:
— Где здесь дорога на Царицын?
— А вот тамочки, — говорит Митяй, — так прямиком и держи по реченьке.
Развернулся Водяной, от досады Страху кулаком помахал и пошлепал прямо по воде в ту сторону, куда ему Митяй указал.
Пошла с тех пор за Митяем слава бесстрашного.
Подрос Митяй, в года вошел. Война приключилася. Пошел Митяй на войну. А Страх в обозе пристроился. «Уж тут, — думает, — я его пройму».
Вышли казаки к позициям. Слышит Митяй команду:
— Подтянуть подпруги! Садись! Смирно! Шашки вон! В атаку с гиком марш-марш!
Чует Митяй, что-то тревожит его, не по себе ему чего-то. Оглянулся, а сзади на крупе Страх присел и ухмыляется. Выхватил Митяй нагайку и проканифолил Страха от души.
— Размякни маленько, отдышись.
Пули — тзык-тзык! Орудия громыхают, пехота сгурбилась, как стадо, тут казаки врезались в самую гущу. Тут и Митяй подоспел, злой, что замешкался. Упаси боже, что плохое подумают! Вертится на своем маштаке, рубится без устали. Кровь разгорячилась, рука расходилась. Тут наш трубач «стой!» играет, «ап-пель!». Пехота заторопилась, ну, стрелочки, пора и в кусточки. Наши отошли, а Митяй не слышит, в самый раж вошел. Вражий офицер говорит своим метким стрелкам:
— Ну, братцы, ссадите вон того молодца.
Да где там! Такого молодца разве пулей возьмешь. Тут и станичники на выручку пришли, ударили по неприятелю. Опрокинули. Хоть рыло в грязи, да наша взяла. После боя позвал Митяя к себе генерал.
— Хороший ли ты казак? — спрашивает.
— Под судом и следствием не был, — отвечает Митяй.
— На следующий раз попадешь, если команды слушать не будешь. И произвел его в урядники.
После того, как Митяй нагайкой проканифолил Страха, забился он в самые что ни на есть калюки, охает-стонет: «И что же это на белом свете такое происходит». Глядь, а рядом Смерть стоит. Притомилась. Жатва ей большая вышла. Стоит, на косу тяжело опершись... Страх к ней.
— Подсоби, — говорит.
— Да на что он тебе сдался? У меня и без него дел по самую маковку.
— До чего ж ты, — говорит Страх, — неупросливая, когда надо. Ты вот тут гузынишься, а он меня за живое задел. Страх я или кто? Подсоби! Иль мы не в родстве ходим? Всегда рядышком, бок о бок по белу свету.
— Ладно, не трандычи, — говорит Смерть нехотя, — будь по-твоему.
Сидит Митяй, шашку чистит. Видит, батюшки мои! К нему Смерть поспешает, а сзади Страх чикиляет. Подходит она к нему и спрашивает:
— Как жизня-то?
— Да житьишко вмоготу, — отвечает Митяй.
— Ну что, казак, пришел черед твой ко мне в гости иттить.
— А я, — говорит Митяй, — не спешу. Я еще обожду.
Зенки свои вытаращил. Желваками заиграл. Вырвал у Смерти косу. Сломал. Нагайку из-за голенища вытащил. Да как ее оттянет. Да раз, да два. Отлупцевал Смерть. Страх видит такое дело. В бега ударился. А за ним Смерть. Грозится, ты, мол, еще у меня наплачешься. Гляди, наведаюсь.
— Приходи, — говорит Митяй. — Нагаечкой проканифолю. Отлегнет тебе маленько.
Много еще геройств Митяй всяких совершил. Записался он охотником во вражеском тылу похозяйничать. Сколько укреплений взорвал, складов сжег, языков в плен забрал — не счесть.
А вскоре замирение вышло. Смерть-то наших не принимает, вражья пуля не берет. Запросил неприятель пощады. И пошла гульба. Приступили казачки шиночки проверять. Пошел с ними Митяй. Увидел шинкарочку. Больно приглядна. Девка, как есть без пороку. Говорит ей:
— У меня, красавица, каждая косточка, каждая жилка, кажись тебе радуется.
А сам думает: «Откуль у него такие слова взялись?» Аж сердце у самого защипало.
— Речи твои медовые, — отвечает ему шинкарочка, — тока у меня другой на примете имеется, ни тебе чета.
— Ладно, — говорит Митяй. — Быть так, коли пометил дьяк.
А сердце еще больше заныло. Глядь, а около него Страх на лавке пристроился, чего-то выжидает. Митяй как уважил его кулачищем между глаз.
— Что щеришься, корявый?
Визг тут поднялся. Весь шинок перебудоражил. Кинулись землячки к Митяю, мол, перепил маленько. Успокойся.
— Ничего, — отвечает Митяй, — я еще посижу.
Вот сидит. Заговорило у него ретивое. Захотел он порешить дело в один прием.
— Проводи меня, раскрасавица, до крыльца, чтой-то я намахорился, проветриться надоть.
Довела шинкарочка его до крыльца. Ухватил ее Митяй. Бросил поперек седла. Гикнул. И был таков. Льет шинкарочка слезы, голосит по отцу-матери, по милому дружку.
— Умру я, девка, в чужедальней стороне, неоплаканная... Ты не жди меня, миленький, в глухую ночь... Ты не жди меня, хорошенький, на белой заре... Чему быть — так верно сбудется...
Не слушает ее Митяй, коня торопит.
— Може, — говорит, — на свое счастье едешь.
Вернулся казак домой с молодой женой. Раскрасавицей. Тока печальной больно да молчаливой.
Вон сколько наград на груди поблескивает, но сторонятся люди Митяя, дружбу не водят, даже годки, и те поспешали при встрече обойти стороной. Митяю это не в тягость. «Квелый народец пошел, — думает, — завидки их берут. Вот и гузынятся». А сам за собой ничего не видит. Слова ему поперек не скажи. Если сам что скажет — как отрежет, все по его будет. Пытались старики его урезонить. Да где там, гордыня через край хлещет.
Жена принесла ему двойню: мальчика и девочку. Подошел он к сыну. Тот плачет-заливается. Махнул рукой — не в его породу, а на дочку и смотреть не стал.
Потомился он еще малость дома и засобирался в дальние края.
— Хочу, — говорит, — себе ровню найти.
Мать к нему.
— Мы-то с отцом старые. Как же детишки без кормильца?
— Ничего, перемогите. Мне, — говорит, — здесь тошно за плугом ходить да косой махать. Чтоб я на это жизню положил? У меня другое предназначение.
И уехал.
Лет десять, а може и поболе того, не было Митяя в родных местах. В каких краях его носило, где пути-дороги его лежали, одному ему ведомо.
Видят люди, едет Митяй, едет. Сам черт ему не брат. Годы его не берут. Какой был, такой и остался. Значит, не припало ему себе ровню найти. Сидит в седле, как влитой. Та же стать, та же сила из него идет. Подъехал он к своему подворью. А оно крапивой да лебедой заросло. На том месте, где курень стоял, ямы да колдобины. Рассказали ему соседи, что, мол, умерли старики сразу же после его отъезда, а за ними и женка убралась.
— А дети, — спрашивает, — где?
— Дети по людям пошли. И пропал их след.
Глядит на Митяя народ, хотя бы слезинку проронил иль слово какое сказал. Вот твердокаменный! Сел Митяй на коня.
И в галоп его пустил.
Загнал Митяй коня до смерти. Бросил. Пошел дальше пешки. Идет, себя не помнит. Подошел к омуту. «Эх, жизнь пустая. Ничего в ней не нашел».
И в омут — головой. А из омута сила неведомая его на берег выпихнула. По воде пузыри пошли. Вынырнул Водяной и говорит сердито:
— Я тя знаю. Ты Митяй — казак бесстрашный. Ты мне здесь такой не нужон.
Отошел Митяй от омута подале. Упал на лугу. Трясет его тело. Водит. Судорогами бьет. То в жар, то в холод бросает. Забылся на час. Через сколько очнулся, не помнит. Ладонью по лицу провел. А оно мокрое. От слез-то, мокрое. С мальства не плакал. И вот тебе! Сердце размякло. На душе потеплело.
Лежит Митяй, голубым небом любуется, каждой травиночке, каждой букашечке радуется. Хряснула ветка. Вздрогнул Митяй. «Никак, испугался». Обрадовался. «Теперь как все люди заживу, — думает, — детишек сыщу. Прощения попрошу. Авось примут». Сомнение в себе появилось. Думы одолевают. Родителей, жену вспомнил. Закручинился. На душе засаднило. Раскаяние Митяя за сердце взяло. Привстал казак с травы. Смотрит. Глазам своим верить не хочет. Над ним Страх сидит. Лыбится, довольный. А за ним Смерть стоит молча, свой черед ждет.
Повело Митяя, передернуло. Лицом белый стал, как мел. Колени перед ними преклонил.
— Погодите, — говорит, — дайте детишек найтить. На ноги поставить. А потом сам к вам приду.
— Нам годить не досуг, — говорит Страх. — Я тебя столько годов ждал, когда ты меня позовешь.
— Что ж, — говорит Митяй. С земли встал. — Бери, косая.
И к Смерти обращается. А она ему в ответ:
— Должен ты страдание в этой жизни принять. Без этого я тебя к себе не возьму. И отвернулась. Говорит Страх:
— Вот я тебя по лесам, по долам повожу. Примешь переживания, что тебе отведены, а там Смерть тобой займется.
И повел Страх Митяя над пропастями глубокими, по мосточкам шатким, по болотам топким, по пустыням жарким... Побелел Митяй, как лунь, руки-ноги скорчились, дрожат. Пришел черед Смерти. Стала она у него жизнь по капле отнимать, приговаривать:
— Не видать тебе, Митяй, своих детушек. Некому тебя будет хоронить, никому ты ненужный.
Натешилась Смерть над Митяем досыта. Бросила у дороги. Лежит Митяй, последняя капля жизни в нем еле-еле теплится.
А по дороге едут дети с сенокоса, брат да сестра. Увидели, человек лежит, а над ним вороны кружат. Лошадей остановили. К нему кинулись. Ворон распугали. Уложили на телегу. Улыбнулся Митяй напоследки и умер. Привезли его на хутор, обмыли тело. Похоронили. Поплакали вдосталь.
То и были дети Митяя, сын да дочь. Узнал их, видно, перед смертью отец.

По книге "Казачьи сказки"
Волгоград, "Ведо", 1992

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Расскажу Вам казачью сказку

Вот народился у казачки сын. Да народился, видать, в недобрый час, в минуту неталаную. Перевязывала повитуха ему пуповину — оборвала нить. Дурная примета — злосчастный ребенок будет, горемыка да бедоноша.
Заголосила мать, кинулась к гадалке, что да как — про судьбу своего ребенка узнать.
А та ей и говорит:
— Нить жизни его суровая, узловатая, опутывает, словно сетями, налягает на него тяжелой обузой. Не будет у него в жизни радости.
Поплакала мать, поплакала. А что делать? Жить-то надо.
Нарекли ребенка Кузьмою. Намаялась с ним мать, что и говорить. Пока мал был Кузьма, не понимал, что ему горькая долюшка выпала. Дите, оно и есть дите. Каждое утро хотел Кузьма с правой ноги встать, а вставал с левой. Захочет матери что-нибудь по домашности помочь, дак все наоборот выходит. Иль горшки разобьет-расколотит, иль хуже того — себя поранит. Однажды приходит он к матери весь в слезах и спрашивает, отчего у него нойка на сердце.
Залилась мать слезами:
— Зародился ты в ту звезду бесчастную, в лихую годину. Нет тебе талану на роду...
После этого случая совсем духом пал Кузьма: злая змея на сердце залегла.
Вырос он жидким да слаботельным. Говорили про него: не казачьего роду... Ну что ж, в хлебе не без ухвостья. Терпели Кузю в станице: кто жалел, а кто и подсмеивался над ним, да не в зло. Он тож дружбы ни с кем не водил, одиночествовал. От людей прятался. Солнышко к закату потянулось, и Кузя на завалинке объявлялся. Молодой еще, а повадки стариковские заимел.
В той же станице жила дочка атамана Дарья. И личиком бела, и с очей весела. Огонь-девка, живому черту глаза колет. Отцова любимица. Вздыхал атаман: «Эх, жаль, что девка. Такой бы казак вышел». Сватов отгонял, свою дочку высоко ставил. Хотел мужа ей найти, чтоб по ней был.
Вот как-то раз проходила Дарьюшка с подружкой мимо Кузиного дома, увидела его на завалинке и запало ей что-то в душу: возьми да спроси, а это, мол, кто такой? Чтой-то раньше я его не видывала.
А подружка ей в ответ удивляется.
— Сколько разов мимо проходила и только заприметила. Да это Кузя-горедушный.
— А от чего горедушный? — спрашивает Дарьюшка.
— Кто-ить знает. Так люди меж собой гутарят. Да вона вишь сидит, развесил печаль по плечам, сам собой любуется.
Разобрало Дарьюшку любопытство.
— Давай подойдем к нему, — говорит.
— Да ну, — отвечает подружка и руками замахала, — с ним тока тоску разводить.
Дарьюшка Дарьюшкой бы не была, если б на своем не настояла.
Подошли они к Кузе. А тот и глазом не ведет. Сидит горюн-горюном. Об чем-то думу думает.
— Об чем твоя печаль-забота? — спрашивает Дарьюшка.
Поднял голову Кузя. Видит, перед ним две девки стоят. В смущение вошел.
— Да вот, думаю, разбежалось мое счастье по сучкам да по веточкам.
— А что так? — допытывается Дарьюшка.
— Так рок судил. Так, знать, на роду написано.
Интересно стало Дарьюшке: никогда об этом так не думала. А подружка ее прочь тянет, говорила, мол, тебе, разведет тут скуку этот Кузя. Дарьюшка и говорит ему на прощанье:
— Приходи на посиделки, у нас весело.
— Ладно, — сказал Кузя и лицом вроде бы как просветлел.
Подружка Дарьюшки так и прыснула со смеха! Отошли подальше, она прям зашлась от хохота. Здорово, мол-де, ты над ним подшутила.
— А я не шутила вовсе, — говорит Дарьюшка и от досады брови нахмурила.
Прикусила язычок подружка, да не надолго. К вечеру вся станица знала, что Кузю-горемыку на посиделки пригласили. Разыгрывает Дарья Кузю, всего-то дел.
Ближе к вечеру собрался молодняк на посиделки. Дарья как всегда на первом месте: и поет, и пляшет, и в игрища играет — весела да радостна. И никому невдомек, что она ждет-пождет Кузю, да так, что сердце у нее сладко замирает. И сама-то не понимает, что с ней такой-чи происходит. Наконец-то дождалась она Кузю. Идет тот и спотыкается на ровном-то месте. Молодняк присмирел. Ждут, как дальше комедь разыгрываться будет. Дарья к Кузе подошла, за руку взяла.
— Сядь, — говорит, — опочинься и ни о чем не кручинься.
— Легко сказать, — отвечает Кузя. Вздохнул горестно и присел вместе с Дарьюшкой.
— А как в народе говорят: кто в радости живет, того кручина не берет.
— Эх, Дарья-Дарья, не знаешь ты еще горя, не ухватывала тебя нойка за сердце.
И опять завздыхал Кузя. А Дарьюшка никак не угомонится.
— Что ж тебе радоваться неохота?
— От чего ж? — удивился Кузя. — Охота смертная, да участь горькая.
Парни тут дурить стали. Обидно им, что Дарьюшка Кузе такую честь оказывает.
— Гляка, гляка, как она к нему липнет.
— Вот так пара!
— А Кузя-то, кочетом себя ведет.
Обсмеяли их, обхохотали. Подхватилась Дарья, взяла Кузю за руку.
— Пойдем, — говорит, — отсель.
Вздохнул Кузя:
— Вишь, злости сколько в людях.
— Эко, горе.
— То-то ж, что горе.
И пошли они. Где слово какое друг дружке скажут. А где и помолчат. Только хорошо им было вдвоем. А на прощанье договорились еще встретиться. И встречались еще. А дальше больше, друг без дружки вроде как и обойтись не могут.
Вот как-то сидят они на берегу Дона. Хорошо Кузе с Дарьюшкой. Когда с ней рядом, вроде отступает от него кручина. Взял он сухую палочку и бросил в воду. Покружила-покружила палочка и камнем на дно пошла. Запечалился Кузя: и что ж я такой злосчастный. Заприметила это Дарьюшка. Взяла незаметно камень. И говорит:
— Смотри, и у меня потонет. И бросила в воду. Глядь, а камень поплыл. Не по себе стало Дарьюшке. А Кузя совсем омрачился.
— Эх, не бывать нам с тобою в этой жизни никогда.
Помолчала Дарьюшка, а потом и говорит:
— Взойдет солнышко и на наш двор. А ты меня сосватай.
Удивился Кузя, слов нет.
— Я не могу, — говорит.
— От чего ж?
— Если и отдадут тебя за меня, то все одно — я с тобой жить не смогу.
— От чего ж? — допытывается Дарьюшка.
— Мне будто кто-то ноги сводит и руки назад вяжет, — говорит Кузя. — Так оно выходит, что моя любовь горькая к тебе.
Досада Дарьюшку забрала.
— Иль, — говорит, — себя переможешь, иль я с тобой встречаться боле не буду. Поднялась и ушла.
Посидел Кузя на бережку, посидел. И поплелся домой. Приходит и говорит матери:
— Жениться хочу.
Мать посмотрела на него недоверчиво.
— На ком?
— На Дарье, — отвечает Кузя.
— Эх, хватил! Дочь атамана. Ты дерево по себе руби.
Уперся Кузя. Первый раз мать его таким увидела.
— Она мне в совесть, и я ей тож.
— Это она тебя надоумила? Смеется она над тобой.
— Не до смеха нам...
И завздыхал Кузя горестно.
А может чо и выйдет. Пошла мать к свахе. Объяснила, что и как. Та аж рот раззявила от удивления. Мыслимо! Кузя и Дарья. И ни в какую не соглашается. Атаман характером был крутоват, скольким сватам от ворот поворот давал. Срамиться-то кому хочется.
— Да ты только проведай, — упрашивает ее мать. — Закинь удочку. От чужого стола не зазорно и повернуть.
Подарков ей мать насулила. Согласилась-таки сваха.
— Ладно, — говорит, — вечером сбегаю, как стемнеет, чтоб от людей стыдно не было.
Обещание свое сваха сполнила вточности. Как стемнело, пришла она к атаману. Тот уж вечерять собрался.
О том, о сем зубы заговаривала сваха, все-то духом не решалась сказать, зачем пришла.
— Давай выкладывай, зачем явилась, — говорит атаман. — А то ходишь все вокруг да около.
Помялась сваха и зачастила:
— У вас есть товар красный, а у нас купец славный.
Смекнул атаман, в чем дело. И отвечает с неохотой. Как положено:
— Был бы купец хорош, товару залеживаться не к чему. Кто таков?
— Купец-молодец Кузя.
— Кузя? Купец! Да в своем ли ты уме?
Сваха раззадорилась. Все одно — позор на свою голову накликала.
— Надо бы дочь спросить.
— Когда надо, сам спрошусь!
А тут Дарья выходит. Своевольница.
— Отдай меня за Кузю. И на колени бух.
— В совесть он тебе штоль?
— В совесть, — отвечает Дарья твердо.
— Дочка-дочка, не накормить коня сухопарого, не наделить человека бесчастного.
— Я наделю, — говорит Дарья. Атаман в гнев вошел.
— Значит, правду про вас в станице несут. Ну, погоди. Уйдешь самовольно, я с тебя и крест сниму.
Так и умелась сваха ни с чем.
Мать Кузю утешает как может. Отказ, мол, жениху не бесчестье. Жених, мол, как нищий, в один дом пришел — не удалось, пошел в другой...
Кузя ее утешения не слушает. У него думы о другом. Совсем парень в отчаянье вошел. Взял незаметно веревку и на зады пошел, там где дерево росло. Привязал он веревку к суку, встал на пенек, надел петлю на шею, простился с белым светом и с пенька сиганул. А сук возьми и обломись. Вроде как толстый сук. И дерево не гнилое. А обломился — и все тут.
— Эх ты, лютая смерть, неупросливая, неподатливая, — загоревал Кузя. — Значит, рубашка для меня еще не сшита.
Если не время умирать, то как жить, что делать? Не знает Кузя.
Поплелся Кузя к дому атамана. Вот идет он, а кубыть кто-то его в сторону уводит. Дошел, наконец, присел около ворот. Вдруг вышел сам атаман, отец Дарьин. Увидел Кузю, запенился аж, кипельный сделался. Спрашивает с ехидцей:
— Вы сюда по делу или для легкого воздуха?
— По делу, — промямлил Кузя.
— Вы, что ж, свой антирец имеете?
— Имею, — отвечает Кузя, — с Дарьей свидеться хочу.
— Нельзя!
— Отчего ж нельзя? Я к ней со всей душой.
Атаман мясами дюже одержимый был. Лапища такая, что, увидев, страх берет. Послал он благим матом Кузю по ухабистой дорожке.
— Не был бы такой квелый, — кричит, — навалил бы я тебе вот этим батиком. Баранья твоя башка, иди отседа от греха.
Встал Кузя, всей душой горем задетый. И диву дивится: ноги его сами несут от Дарьиного дома подалее.
Через какое время приходит ему весточка от Дарьюшки. Передала ее верная подружка. Мол, ждет она своего милого дружка Кузю в полночь у дуба, и если не придет, то не увидит Дарьюшки никогда, приходили-де сваты, и отец согласье дал.
Дождался полночи Кузя и пошел на околицу к дубу одинокому, чтобы встретиться с милой Дарьюшкой. Кругом темень, хоть глаз коли, ничего не видать. Шел-шел, шел-шел. Вроде как из станицы вышел, собачьего бреха не слыхать, а дуба все нет и нет. Назад повернул.
Сбился с дороги Кузя, зашел в какие-то кущи непролазные. Знать, так рок судил, так суждено. И пошел Кузя свою смертыньку искать, чтоб прибрала она его поскорее.
А Дарья к полночи поближе с постели встала, из хаты вышла, ни едина половица не скрипнула. Дверь затворила тихонечко. На конюшню зашла, своего любимого Воронка оседлала, тряпками копыта обмотала. Задами коня вывела. И к одинокому дубу направилась.
На обусловленном месте ждет-пождет милого дружка. Ан-нет Кузи. Уж звезды блекнуть стали, а Кузи все нет. Радость у Дарьи на убыль пошла. Думки всякие одолели. Не может быть такого, чтоб Кузя от нее отказался. Видать, от горя попал в беду.
«Домой мне все одно возврату нету, поеду-ка я Кузю искать, из беды его, родного, выручать», — решила Дарья, И поехала куда глаза глядят.
В полдень видит Дарья в мареве, каменная девка чикиляет. «Може, — думает, — она что про Кузю знает». Догнала Дарья каменную девку, о Кузе спрашивает. Приподняла каменная девка каменные веки: храбра казачка, не убоялась ее и говорит:
— Окажи услугу. Надои у меня каменного молока, тогда скажу.
Удивилась Дарья: вот так задача. У девки! Да еще каменной! Надоить каменного молока! Где это слыхано?
Слезла Дарья с коня. Обошла каменную девку вокруг: не знает как к ней подступиться. А потом была не была! Ухватилась за каменные титьки и давай туды-сюды тягать. Не поддаются титьки, словом, каменные они. Ободрала Дарья руки в кровь. Вдруг видит: чудо! Брызнула струйка серая из одной титьки, упала на землю и превратилась в камень. Брызнула струйка из другой титьки, тож в камень превратилась. И пошло дело.
Каменная девка только успевает поворачиваться. Всю землю вокруг каменьями засыпала.
— Ну, будя с тебя, — говорит каменная девка, — видать, ты под счастливой планидой родилась.
А Дарья в ответ:
— Услуга за услугу.
— Кузя твой в обратной стороне, — говорит каменная девка. — Вяжет его Горе-Злосчастие по рукам и ногам и подале от тебя уводит.
— Какое Горе-Злосчастие? — забеспокоилась Дарья. — Я ни разу его не видала.
— Ну, это не мудрено: довольно взглянуть на Кузю через правое ухо твоего коня.
Обрадовалась Дарьюшка, хотела каменную девку приобнять, да та опять зачикиляла по своим делам.
Теперь у Дарьюшки задача: Кузю-горемычного отыскать. Поворотила она коня на обратный путь.
Долго ли, коротко ли, нагоняет Дарьюшка Кузю. Идет он пешки, спотыкаясь, горемилый ее. Слезла Дарья с коня и посмотрела в его правое ухо. Батюшки мои! Свят-свят! Что она там увидела.
Горе-Злосчастие тонешенько, чернешенько, голова у него малым-малешенька, с наперсточек будет, туловище не спознать с соломиной, лычком связанное, подпоясанное, мочалами ноги изопуталися.
Бежит оно впереди Кузи и чертит что-то на дороге: судьбу его изменяет. То кругами вокруг него ходит: темнеет от этого у Кузи в глазах; то камень ему под ноги катнет — спотыкается Кузя; то на него запрыгнет, сядет на шею — согнется Кузя в три погибели; то к самому сердцу припадет — застонет Кузя, закручинится... Хочет назад поворотить, а Горе-Злосчастие ему не дает.
Захолонуло сердце у Дарьюшки, на такое глядючи. «Ну, — думает, — погодь, мерзавка ты, эдакая, расправлюсь я с тобой».
И поехала за ними вслед, чтоб только из виду не потерять.
На перекрестке дорог, у бел-горюч камня остановился Кузя, прилег под кустиком и вроде бы приснул.
Глянула Дарья через правое ухо коня на своего бедоношу милого. И видит: забралось Горе-Злосчастие ему на грудь да чтой-то нашептывает. Вздрагивает Кузя во сне, душа его криком кричит, стонет, мечется.
Призадумалась Дарьюшка, как ей Кузю от Горя-Злосчастия освободить. И хлоп — придумала! Подошла она поближе к Кузе, расстелила тряпочку, приготовила нитку с иголкой. И говорит:
— Горе-Злосчастие, покажись-объявись.
А то молчок, затаилось. Трусливое, видать, это самое Горе-Злосчастие.
Замечает Дарья: успокоился Кузя, заснул глубоким сном.
Что делать? Чем бы Горе-Злосчастие замануть? Выплела Дарьюшка из косы ленту, такую красивую. И говорит:
— Хошь, ленту подарю?
И положила ее на траву около себя. Глядь, исчезла лента.
— Ну покажись-объявись, — просит Дарья. А Горе-Злосчастие — ни гу-гу. Сняла Дарья колечко.
— Хошь, перстенек подарю, тока объявись.
Раз! И Горе-Злосчастие из рук перстенек вырвало.
И хихикает, злорадствует.
Расстроилась Дарья, дарить больше нечего. Схватилась за голову. Ба! Еще платок остался. Сняла платок, расстелила на траве, а сама за один край крепко его ухватила.
— Хочешь, говорит, — платок подарю, не простой, узорнотканый, тока объявись, очень тебя прошу.
Горе-Злосчастие хвать платок.
А Дарья его держит.
Горе-Злосчастие на себя его тянет.
А Дарья на себя.
— Отдай платок! — кричит Горе-Злосчастие.
— Не отдам, — говорит Дарья. — Ни за что не отдам. Порвем платок. Какая тебе польза будет.
Отпустило Горе-Злосчастие платок и спрашивает:
— Тебе каким манером показаться?
— А каким ты можешь?
— Дык, я в любом виде могу объявиться.
— Ды не сможешь.
— А вот и смогу!
— Ды не сможешь!
— Смогу!
— Завейся тогда веревочкой.
Глядь, веревочка завитая на тряпочке лежит. Схватила Дарья веревочку. Завязала в три узла. В тряпочку завернула. И зашила.
Ругается Горе-Злосчастие, грозится страшными карами.
А Дарье одна дума: куда эту треклятую тряпицу деть. Сердце заходится, в висках стучит. Неужель удалось Горе-Злосчастие провести.
Видит, бел-горюч камень у дороги лежит. Еле-еле отворотила Дарьюшка его, бросила под него тряпицу с Горем-Злосчастием. Ух! Дух бы надо перевести. Глядь, а камень покраснел, как маков цвет, и развалился пополам.
Схватила Дарья тряпицу, подбежала к дубу столетнему и кинула ее в дупло. Закачался дуб, затрещал, вот-вот упадет. Вытащила Дарья тряпицу из дупла. Побежала к Дону и бросила ее подале в воду.
— Поразмыкай Горе-Злосчастие, Дон ты наш, батюшка!
И на колени упала.
Пошло Горе-Злосчастие камнем на дно. Забурлила вода. Застился туманом Дон. Вышло тут солнышко из-за туч, подул ветерок, развеял туман. И успокоилась река. Приняла, знать, Горе-Злосчастие на себя.
Поклонилась Дарья Дону-батюшке. Полегчало ей на душе. Справилась-таки она с Горем-Злосчастием. Пошла к своему Кузе милому. А тот спит себе, разметался. Хорошо ему, видать, сладко спится.
Умаялась Дарья. В сон ее потянуло. И прилегла она рядом с Кузей.
Сквозь сон чувствует Дарьюшка, целует ее кто-то. Глаза открыла, а это Кузя ее жарко обнимает.
— Вставай, — говорит, заждался я тебя.
Да голос такой уверенный, диву даешься.
Глядит Дарья на него во все глаза. Сила в Кузе большая. Откуль?
А тот кудрями тряхнул. (Сроду у него кудри-то не вилися.) И говорит:
— Вставай, лебедушка. Нам в станицу засветло надо попасть.
Встала Дарья. Кузей любуется: ее рук дело. А Кузя коня споймал, вскочил в седло. Опять Дарье удивление: вот тебе и мешковатый Кузя, вот тебе и бедоноша.
Кузя подхватил ее наперед себя и поехали. Народ на улицу высыпал. И атаман со двора вышел. Видит, Дарьюшка едет. А рядом с ней казак. Молодцеватый. Как влитой в седле сидит. Ну, Дарья, ну и девка! Нашла, знать, по себе муженька. Да как песню играют. Как красиво выводят. Подъехали они поближе. Да не как это Кузя! Ах, так раз так! Кузя — он и есть. Досада взяла атамана, батиком, как шашкой, заиграл. Спрашивает:
— Это ты никак, Кузя?
— Нет, — отвечает казак, — не Кузя, а Кузьма, прошу любить и жаловать.
Остепенился атаман, народ на него смотрит.
— Ну, если Кузьма, тогда засылай сватов.
По книге "Казачьи сказки"
Волгоград, "Ведо", 1992

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Гнеденко А. М, Гнеденко В. М. За други своя или все о казачестве

ЗАБАВЫ ПАЛАЧЕЙ ИЛИ УНИЯ


Почему княжество Литовское сделалось великим. Брак Ягайло и Ядвиги - начало падения Речи Посполитой.
Двойной гнет украинских крестьян. Стражи южных границ.
Летопись деяний украинских гетманов. Уния и начало священной войны с поработителями. Как Хмельницкий оказался во главе восставших.
Победы и поражения казаков. Выборы или Рада 1654 года.

- Будьте здоровы, сынки... Дай же Боже, чтоб вы на войне всегда были удачливы! Чтоб бусурманов били, и турков бы били, и татарву били бы, когда и ляхи начнут что, против веры нашей, то и ляхов били бы! Ну подставляй свою чарку...
Н.В.Гоголь «Тарас Бульба»

И испокон веку литовцы жили по обоим берегам Немана и Вилии, в лесах среди болот. Жили они бедно, и под управлением своих князьков и жрецов поклонялись идолам, в то время, когда Русь была уже крещена. Были они столь бедны, что платили дань русским князьям вениками и лыком. С Запада на них наступали крестоносцы, насильно обращавшие их в латинскую веру. Славяне (восточные) теснили их с другой стороны, облагая данью. Однако в отличие от немцев славяне не навязывали литовцам насильно православной веры - те приняли ее добровольно. (В летописном повествовании о Малой России читаем: «Во дни же оные, как то от 1330 года, Литовское Княжество начало просвещаться святою верою Православною, когда Ольгерд князь взял в жену христианку, Марию, дочь Тверского князя, Михаила Александровича, ее же ради и крестился. С сего времени стала быть Литва вся Закона грекороссийского”.
Слово «ляхи» означает людей "ляцкого", т.е. латинского вероисповедания.)
Со временем Литва стала постепенно освобождаться от сильного влияния Руси. Этому способствовало то обстоятельство, что Русь после нашествия монголов была обескровлена и обессилена. Литовцы же, пользуясь болотистой местностью и непроходимыми чащами своей родины, сумели избежать опустошения кочевников. В бою они действовали малыми отрядами и, уходя от открытого боя, нападали всегда внезапно, используя различные засады. На возвышенных местах вдоль своей границы они держали подготовленными костры. При подходе неприятеля костры вспыхивали один за другим. Извещенное таким образом об опасности население пряталось в рубленные городки, располагавшиеся в окружении топких болот и непроходимых лесов. Здесь они отсиживались пока грозила опасность, а в случае осады незаметно уходили из окруженных городков через тайные подземные ходы.
С разорением Руси в Литву хлынул уцелевший православна русский люд. Они несли с собой своим соседям религию, культуру более совершенное искусство ведения военных действий. Великий Князь Гедемин, сын его Ольгерд, внуки Витовт и Ягайло, крестившись в православную веру, переняли у русских систему судопроизводства и законы. Самый язык русский в тогдашней Литве был языком государственным. Многие родовитые и благородные русские князья и бояре, спасаясь от монгольского ига, добровольно приходли в Литву, и служили верой и правдой литовскому государству Литовские православные князья подати брали небольшие, всячески способствовали развитию ремесел и торговли, так что страна эта поначалу была родной как для славян, так и для литовцев. Вот почему через сто лет после опустошительных Батыевых нашествий большое число исконно русских земель (Киевское, Волынское, Черниговское, Новгород-Северское княжества) стали называться Вели¬ким Княжеством Литовским. И все бы было хорошо, и как знать как бы сложилась судьба Литвы, если б не роковой поступок князя Ягайло, перечеркнувший перед литовским государством перспективу великого будущего. Ягайло, соблазнившись красотой польской королевы Ядвиги, женился на ней и, под влиянием жены объединив Литву и Польшу под общим названием Речь Посполитая, изменил вере отца и принял католичество.
Брак Ягайло и Ядвиги принес несчастье и полякам и литовцам, а больше всего поселившимся на землях княжества русским. Дело в том, что Польша к XIV веку была по преимуществу "шляхетским государством". Шляхта (т.е. Польское дворянство) издавала в своих владениях собственные законы, имела право строить крепости, лить пушки. Каждый шляхтич у себя в поместье был абсолютным властителем, мог грабить своих крестьян и делать все, что ему заблагорассудится, вплоть до осуждения их на смертную казнь и исполнения приговора. Жаловаться на него крестьянам, или как их в Польше называли, посполитым, было некому, так как сам король не имел права вмешиваться во внутренние дела шляхтичей. К тому же шляхта выбирала королем кого хотела из своей же среды. Но и выбранному законному государю своему, она могла сопротивляться не только на словах, но и на деле, то есть с помощью собственных войск. Как правило, никто из польских дворян не думал об укреплении отечества и центральной государственной власти. Каждый помышлял о своих собственных интересах и жертвовать ими ради общего дела считалось зазорно и глупо. Большую часть времен шляхтичи проводили в пирах и забавах, они купались в роскоши строили великолепные дворцы для себя и просторные дома для своих собак.
Разумеется, для этого требовалось огромное количество денег, и они бессовестно обирали своих холопов-крестьян, так что последние часто завидовали тому, как живут собаки их хозяев. В большинстве своем ленивые и нелюбопытные, шляхтичи считали для себя низостью заниматься хозяйством, и, чтобы не возиться с грязными холопами, а главное выжать из своих крестьян побольше денег, они стали сдавать свои поместья купцам-евреям, которые давали им золото вперед, а затем были вольны выбивать его из крестьян сколько захотят и любыми средствами. Постепенно еврейские ростовщики опутали своими щупальцами всю Польшу и имели огромное влияние на внешнюю и внутреннюю политику этого государствa. Когда Литва и Польша объединились, короли Речи Посполитой стали награждать литовских и русских родовитых людей правами шляхетства, особенно тех, кто в угоду ксендзам принимал католическую веру. Многие потомки русских князей и бояр изменили вере отцов, научились говорить по-польски, усвоили шляхетские порядки и обычаи. Но простой народ был тверд в своей вере, жил по старому и не желал поступаться ничем.
Защита пограничного края Речи Посполитой в основном лежала на вольных русских людях, которых, как мы уже говорили, называли казаками, что и означало "вольный человек". Дружины этих бесстрашных людей отбивали набеги татар, промышляли на берегах, Днепра, Дона, заходили на Волгу, а также Черное и Каспийское моря. Их набеги на мусульманские суда и города были всегда внезапными и неотразимыми. ( из древних летописей читаем: "казаки... были настоящие морские)
Короли Речи Посполитой, понимая огромное значение военного искусства казаков как силы, способной защитить страну от набегов кочевников, поддерживали их провиантом и боеприпасами и всячески заручиться их доверием. Постепенно им удалось добиться того, чтобы гетманов (т.е. начальников казацких дружин) назначали они сами.
Летопись русского украинского казачества на службе Речи Посполитой ведется с начала XIV в. с гетмана Дмитрия Вишневецкого (По происхождению русского князя). Это было в то время, когда Речь Посполитая еще уважала русских людей и их православную веру, щедро награждая их за службу всему государству. Дмитрий Вещневецкий славился не только своим бранным мужеством, но и мудрым правлением. Он строил на Украине города, замки, наблюдал в судах справедливость, поддерживал торговлю, ремесла, промыслы, энергично заселял опустошенный татарами степной край.
Сдавши гетманство на Украине князю Евстафию Ружинскому, Вишневецкий перешел в братство запорожских казаков, о котором мы подробно расскажем в следующей главе. Он помог устроить за¬порожцам на острове Кодаке неприступную по тем временам крепость, в которой они выдержали осаду татарских полчищ. Затем князь Дмитрий на некоторое время перешел на службу к московскому царю Ивану Грозному. Сам факт говорит о том, что виднейшие представители украинского казачества, даже находясь на службе у Польши, не считали себя чужими московитянам, едино¬родным им как по крови, так и по духу - православной вере.
Во время крымских походов князь Дмитрий попал в плен, и турецкий султан приказал повесить своего злейшего врага на крюк. И повис над пропастью, захваченный под ребро, седой русский богатырь. Несмотря на страшные муки, он славил Христа, проклиная Магомета. Рассказывают, что когда он испустил дух, турки выреза¬ли его сердце, поделили и съели, в надежде усвоить бесстрашие Вишневецкого.
Гетман Ружинский дал Украинскому казацкому войску новое устройство. Он разделил его на 20 полков, каждый в 2 тыс. человек. Эти полки получили название городов Украины: Киевский, Каневский, Черкасский, Лубенский и т.д. Полки в свою очередь делились на сотни, которым присваивалось название местечек. При Ружинском был возобновлен старинный казачий обычай самим из своей среды выбирать полковников, сотников и всю казацкую старшину - есаула, судью, писаря, скарбничего. Записанные в списки казаки стали называться реестровыми, в отличие от прочих. Половина их была конная, половина пешая; первая берегла границу, а вторая стояла по городам в качестве гарнизона. Одежду и вооружение реестровые казаки обязаны были иметь свои, но во время походов польское правительство платило им жалованье: простому казаку - один дукат в год и на два года кожух, т.е. овчинный тулупчик. Сотники получали вдвое больше, полковники и вся войсковая старшина - вчетверо. В атаку казаки, как и прежде, ходили "лавой", т.е. в одну шеренгу, обхватывая противника с флангов и стремясь зайти в тыл. Часто приходилось казакам отбиваться от превосходящих сил, тогда они укладывали лошадей попарно, в две шеренги в форме равностороннего треугольника. Это издревле называлось у них -"батоваться".
В 1516 году при очередном набеге на украинские земли крымцы окружили с трех сторон казацкий табор, осыпали его стрелами и понеслись в атаку. Дружным залпом встретили их сидевшие за возами казаки. Татары отхлынули ж пошли во вторую атаку. Но и на этот раз казаки зря пороху не тратили, их меткий огонь вновь рассыпал ряды татар. Гетман Ружинский отдал приказ, чтобы ни один казак под страхом смерти не вздумал пускаться в погоню. К ночи татары, «вздумавшие взять казаков измором, расположились на ночлег вокруг казачьего табора. Перед рассветом гетман велел выступать. Татары беспечно спали; возле каждого всадника стоял привязанный к руке конь. Десяток спущенных казаками ракет испугал степных животных, и они понесли распластанных на земле сонных всадников. Казаки не стали дожидаться, пока татары придут в себя и наносили ли удары направо и налево; к обеду от татарской орды не осталось и следа. Весь богатый обоз достался в награду православным войнам.
К слову сказать, многие поляки, которые еще не утратили природной славянской чести и не развратились в безделье, пиршествах и дамском угодничестве, прослышав о всегдашней готовности казаков сражаться с неверными и об их беспримерной храбрости и благородстве, записывали себя и своих детей в казацкие полки. Некоторые из них даже крестились в православную веру.
Добрая слава о казаках стала распространяться по всему миру, их стремились пригласить на службу и французские короли, и германские курфюсты, но особенно соседние православные народы. 1574 году молдавский господарь Иван прислал к гетману Свирговскому, преемнику Ружинского, просить помощь против турок. В ТАКОМ деле единоверным братьям, конечно, отказу быть не могло. Сверговский выступил в Молдавию с небольшим отрядом, в 1,5 тыс. казаков. Сам господарь с боярами выехал навстречу гетману, в знак радости молдаване палили из пушек. После знатного угощения казацким старшинам поднесли серебряные миски, полные червонцев, при чем было сказано: "После дальнего пути вам нужны деньги на баню". Но казаки не захотели принимать гостинцев: "Мы пришли к вам, волохи, не за деньгами, не для жалованья, а единственно за тем, чтоб доказать вам нашу доблесть и сразиться с неверными, коли к тому будет случай", - отвечали они озадаченным молдаванам. Со слезами на глазах Иван благодарил казаков за их намерение: «Хотя вас, други мои, и немного, - говорил он, - но один ваш вид так ободрил меня, как будто вас пришло 20 тысяч. Сами можете уразуметь, как мое сердце лежит к вам, а что нам пошлет Господь БОГ, то все разделим с вами пополам». На это гетман отвечал: «Не станем толковать о плате; плату мы считаем последним делом. Желаем сразиться с коварным и свирепым врагом христианства. НАМ не страшны силы турок, с Божьей помощью мы смело двинемся на них, лишь бы выручить твои владения».
Медленно, короткими переходами продвигались турки к берегам Дуная. Их вел опытный Капуд-паша, твердо усвоивший приказ султана разметать христиан, а мятежной» господаря доставить в Стамбул живьем. Владения Ивана были уже обещаны валахскому (Валахскому - румынскому, так как Румыния в старину называлась Валахией.) господарю, который поклялся платить двойную дань против прежней, если султан отдаст ему Молдавию.
Наконец, весть о приближении врагов достигла союзников, стоявших лагерем под Браиловым. Иван отобрал 12 тысяч лучших воинов и поручил их своему старому другу, хорвату по национальности, Иеремии Чарнавичу. Чарнавич должен был наблюдать за передвижением врага и доносить о нем господарю. На прощание Иван поцеловал своего друга, а тот, в ответ, встав на колени, поклялся ему в верности.
Прибывши к Дунаю, Чарнавич увидел на другом берегу огромную турецкую армию, насчитывающую до 260 тыс. воинов со множеством пушек. Несколько раз турки пытались начать переправу, но везде их встречал храбрый сподвижник молдавского господаря. Тогда паша послал Чарнавичу 30 тыс. цехинов, приглашал его к себе на тайный разговор. И Иеремия не устоял, заслышав звон серебра. Он снял сторожевые посты, притворно отступил, а когда турки перешли Дунай, отправился к ничего не подозревавшему Ивану. Бедный господарь поверил, что турок не больше 15 тыс., не сообраив того, как это Чарнавич с 12 тыс. отборных бойцов позволил им переправиться через Дунай. Казаки сразу почуяли, что здесь что-то неладно. "Волохи часто продают свою землю, - говорили между собой сичевики, - они по природе изменчивы, а Иеремия совсем ненадежен. Как это он не сдержал турок? Это нам подозрительно! " Потолковавши так, они пошли к господарю: "Удивляемся мы тебе, Иван, как ты хочешь принять битву, не ведая ни сил, ни намерения турок? Мы готовы биться за тебя, однако не хотим попасть в засаду, как стадо овец!" Господарь уверял их, что Чарнавич - самый преданный его друг и что он первый встретит турок. "Нечего бояться, - говорил он, - я знаю, кому верить".
Союзники установили обоз над озером, недалеко от Дуная, хотя пехоты было у них до 30 тыс., но это было не войско, а простые, плохо вооруженные крестьяне, 12 тыс. конницы были под началом Чарнавича. Господарь расставил свою пехоту в обозе, фронт ее прикрыл каменными пушками. Казаки стали отдельно. Устроивши табор, Иван поднялся на одну из ближайших высот и увидел перед со¬бой огромную турецкую армию. Измена Чарнавича была очевидна. Он крикнул, чтобы к нему позвали Иеремию, но посланные вернулись и передали, что Иеремия уже пошел в битву за своего господаря. Действительно, на глазах Ивана его конница двинулась вперед; после первого же удара знамена опустились, мечи и копья полетели наземь. Между тем в обозе раздались крики, что все пропало, что надо бежать. С трудом унял их храбрый господарь, и началась битва. Турки, наступая, прикрыли свой фронт волохами бросившими оружие. Грянули молдавские пушки и почти все изменники полегли перед своим же обозом.
Свирговский с казаками ударил на турок сбоку; неверные побежали, опытный гетман удержал своих от преследования. Турки опять перешли в наступление. Пыль и дым закрывали солнце, пушкари не знали, куда им стрелять. Иван громко подавал команду: его лихой аргамак носился по всему обозу, своим примером господарь воодушевлял молдаван. Еще немного - и приступ будет отбит. Но вдруг небо заволокло тучами, грянул гром и пошел сильный ливень. Дело христиан пропало. Дождь подмочил порох, стрелять больше было нечем. Турки густой толпой врезались в ряды молдаван и те побежали. Казаки несмотря ни на что сохраняли спокойствие и мужественно погибали в неравной схватке. В тот день их пало больше тысячи. Остальные, видя, что отступление неизбежно, сошли с коней и принялись спасать пушки. Несколько десятков пушек успели стащить, одну самую большую, которую не могли сдвинуть 12 человек, стащил сам господарь. Остальные забили.
К вечеру молдаване заняли пепелище обгорелой деревни, их еще оставалось 20 тысяч. Господарь приказал окопаться, а на следующее утро, когда турки уже заняли все окрестные высоты, оказалось, что в лагере нет ни капли воды. Прошло три дня нестерпимой жажды. Видя отчаянное положение христиан, турки прислали сказать, что если те сдадутся, их пощадят. Господарь видел, что гибель отряда неизбежна, и нет страшнее смерти, чем от жажды и голода. Он потребовал от турок, чтобы казакам дали свободный пропуск на родину, а молдаванам не чинили насилий, а его самого отвезли на суд Султана Селима. "И пусть, - прибавил Иван, - паши семикратно подтвердят присягою на Коране мои условия". Паши семь раз поклялись в присутствии молдавских послов. Затем они приблизились и потребовали выдачи господаря. В это время Иван прощался с казаками, раздавая им свое оружие, золото и драгоценности: "Возьмите их, верные товарищи, в награду за вашу любовь. Вечно сохраню в своем сердце благодарность, в чем клянусь Творцом Богом", - говорил он со слезами на глазах.
Раздавши все, Иван отправился в турецкий лагерь. Его привез к Капуд-паше. Во время разговора Иван не выдержал и обругал мусульманина. Тот ударил безоружного господаря мечом, а бросившиеся со всех сторон янычары отрубили ему голову. Свирепые турки мочили в крови Ивана свои сабли и давали лизать их лошадям, надеясь, что через это они сами получат силу и мужество героя, а их лошади - его бодрость и живость. Покончивши с Иваном, они бросились на беззащитных молдаван и начали сечь их как капусту. Убедившись, чего стоят клятвы турок, казаки встали в тесный треугольник, и много врагов полегло вокруг них прежде чем турки истребили их. Осталось только 12 самых отважных казаков вместе с гетманом. Турки, восхищенные мужеством этих чудо-воинов, не хотели их убивать. Они обещали им почет, большие деньги, если они согласятся надеть чалму и славить "пророка" Магомета. На эти уговоры оставшиеся в живых казаки твердо отвечали, что лучше быть изрубленными в куски, чем погубить свою душу.
Когда горестная весть дошла до Украины, певцы сложили песню про своего гетмана. В этой песне вся Украина спрашивает: "Куда же вы подевали нашего гетмана?" - ни ветры буйные, ни орлы встречные не могли дать ответа, и только жаворонки, кружась в воздухе, печально отвечали:
В глубокой могиле
Близ города Килии,
На турецкой линии
Свирговского заменил Федор Богдан, которого казаки называли попросту "Богданком". По просьбе короля Стефана Батория казаки под предводительством Богданка отправились в поход на Крым. Украинскому гетману пришли на помощь и запорожцы. Пять тысяч последних под начальством есаула Нечая вышли на своих лодках-чайках в море и заперли турецкую гавань Кафа (нынешняя Феодосия) и встали там, ожидая прихода Богданка с войском, который шел в Крым степью. Ему пыталась преградить дорогу татарская орда, но казаки сумели рассеять ее, затем заняли Пере¬коп и Кафу. Дальше они хотели идти на Бахчисарай, но явились ханские послы с богатыми подарками, умоляли заключить мир. По условиям этого мира все христианские пленники в Крыму получили свободу, после чего Богданко с честью и славой вернулся на Украину.
Но ненадолго. Вскоре началась война с турками и снова Украинскому гетману пришли на помощь запорожцы. Пока он двигался на Дон, с Дона на Кубань, затем через Кавказ в Армению и Анатолию, низовые казаки с моря обложили Трапезонт, совместными усилиями опустошили весь азиатский берег, приблизились к проливу против Царьграда, и, как это проделывал в древности отец равноапостольного князя Владимира князь Святослав, выжгли его предместья, переправились в европейскую Турцию, прошли Болтало и напали на Килию. Она была взята штурмом, все турки и армянe были перебиты без пощады, а сам город разрушен до основами. Так казаки помянули погибших здесь своих товарищей. Подвиги Богданка, как и его сподвижника атамана Нечая, были воспеты бандуристами.
Хотя Стефан Баторий и наградил Богданка, прислав ему знамя Изображением Белого орла, он стал косо поглядывать на победоносное православное воинство, опасаясь его усиления в будущем. Нагому он решает вместо прежних 20 полков оставить только шесть, и отдает приказ особым чиновникам, чтобы поселяне самовольно не переходили в ряды казаков. Однако, ни сам Богданко, ни его преемники гетман Подкова, Шах и другие не думали подчиняться новым порядкам, да и не могли бы эти честные воины изменить своим сородичам, ибо только в казачестве украинский русский народ и спасался от панщины и непосильных поборов. Особенно потребовалось поселянам покровительство казаков, когда при Сигизмунде Третьем в Речи Посполитой пришли к власти "отцы"-иезуиты, сумевшие разжечь в короле ненависть к православным, которых стали презрительно называть "схизматиками". Чтобы обмануть народ, иезуиты придумали так называемую Унию, т.е. соединение православной и католической церкви под властью Римского Папы.
Этo была хитрая ловушка, но народ обмануть невозможно, и он скоро понял коварство иезуитов и в большинстве своем украинцы захотели изменить чистоте своей веры и подчиниться якобы "непогрешимому" Папе. Тогда иезуиты начали гонение на православную церковь, в городах православным запретили торговать, записываться в ремесленные цехи, их больше нельзя было выбирать на ответственные должности. Католики дошли до того, что запретили хранившим чистоту веры священникам хоронить по православному обряду и посещать больных со святыми дарами. Буйные толпы католиков, науськиваемые иезуитами и с благословения Папы врываясь в церкви, монастыри, нападали на крестные ходы, при этом они побивали камнями православных монахов и священников, растаскивали богослужебные книги, церковную утварь. Даже в Киеве, в исконно православном городе, большая часть церквей была обращена в униатские, в том числе София и Выдубицкий монастырь. Златоверхий Михайловский монастырь после шабаша католиков долго оставался в запустении. Почти все церковные богатства были захвачены иезуитами, и православные батюшки вынуждены были скитаться.
Иудеи, фактически державшие все финансы Польши в своих руках, сообразили, что они, при желании, могут нажиться на горе православных, оставшихся безо всякой защиты. Вместе с панскою землею и угодьями они стали брать на откуп у поляков и православные храмы. Они стали держать у себя церковные ключи и за всякую требу сдирали с православных три шкуры. При этом они еще чванились и насмехались над людьми и их верой. Если священник, не вы-держав тягот, покидал свой приход, его приписывали к униатской церкви, а священная утварь и одежды переходили к арендаторам-евреям.
Иезуиты думали, что такими мерами они заставят православных окатоличиться или хотя бы перейти в Унию. Но они не учли того, что казаки - эти бесстрашные рыцари православия - не пожалеют даже своей жизни для спасения Матери-Церкви. Восстания казаков стали регулярными и, хотя, как правило, правительственным войскам удавалось расправиться с мятежными казаками, превратить этих свободных людей в рабов было невозможно. Казни ожесточали православных все больше' и больше. Ненависть их копилась долго, десятки лет, пока не началось всенародное восстание Богдана Хмельницкого, освободившее православных от католического засилья. В результате некогда сильное государство Речь Посполитая начало постепенно угасать, пока не превратилось в совершенное ничтожество в XIX веке.
Шляхтичи на Украинских землях королевства, где проживали в основном православные русские люди, год от году вели себя все более вызывающе. Вместе со своим войском они заходили в украинские местечки и села и хозяйничали там, как хотели, если поблизости не было казаков: грабили, насиловали женщин, убивали. Они даже не стеснялись соперничать между собой в таком гнусном деле. Ибо разорять и всячески притеснять "схизматиков", как они называли оставшихся верными православию, считалось у них доблестью.
Однажды распоясавшийся шляхтич Чаплинский сделал наезд на родовой хутор войскового писаря малороссийского казацкого войска Богдана Хмельницкого. Во время своего "отважного" набега он разорил на хуторе пасеку, сжег мельницу, избил до смерти сына и увез с собой жену Хмельницкого. Зиновий Богдан Хмельницкий по матери был внуком славного казацкого гетмана Богданка и, ес¬тественно, рыцарская дедовская кровь в нем закипела. Но вначале он не хотел проливать христианской крови и поехал в Варшаву на прием к королю Владиславу. Тому самому королю, который был сыном Сигизмунда III и чуть было не сделался московским царем в Смутное время. Владислава наверняка бы избрали на московский престол, если бы он согласился в свое время принять православную
веру, необходимое условие, которое поставили перед ним выборные русские люди. В отличие от отца, одураченного иезуитами, Владислав с сочувствием относился к своим подданным православным и вернул им многие церкви и монастыри, отнятые у них униатами при Сигизмунде. Казакам он тоже симпатизировал, помня воинские подвиги Сагайдачного. С их помощью он надеялся отнять у Турции захваченные в Европе земли. Но шляхта с басурманами воевать не хотела, ей больше нравилось грабить мирных украинских поселян, и потому она противилась королю в его планах, не давала ему воли, а главное, не давала денег, необходимых военных приготовлений против Порты. Король принял Хмельницкого ласково и сказал ему: «Знаю об утеснениях казаков, но помочь вам не в силах. У вас есть сабли, кто вам запрещает постоять за себя?!»
По возвращении на Украину Хмельницкий собрал знатнейших казаков в лесу и подробно описал, что видел в Варшаве и пересказал ответ короля и затем открыто обратился к ним с такими словами: "Соединимся братья! Восстанем за церковь и веру православную. Призывайте казаков и всех ваших земляков. Я вас поведу. Возложим упование на Всевышнего: Он нам поможет". - "Умрем друг за друга! - крикнули казаки. - Отомстим за обиды наши, освободим от ярма братьев наших. Да поможет нам Бог!" Так началось восстание, расколовшее, а в конце и погубившее Речь Посполитую.
В конце 1647 года Хмельницкий отправился в Крым. Татарским ханом в то время был воинственный Ислам-Гирей. Он заставил Хмельницкого присягнуть на своей сабле, после чего позволил пригласить в поход перекопского мурзу Тугай-Бея. Его орда дожна была выступать в поход со своим предводителем весной 1648 года. После удачных переговоров с татарами Хмельницкий поехал к запорожцам.
В Сечи его ждала теплая встреча. Запорожцы разом воспламенились, когда кошевой описал им бесчинства, которые творят паны с единоверцами на Украине. Они одобрили планы Хмельницкого начать беспощадную войну против польской шляхты и выразили свою готовность помогать ему. Перед бурей Украина глухо волновалась. Православные передавали друг другу весть о готовящейся войне, запасались оружием и продовольствием. Одни лишь польские военачальники не верили в близость войны, они полагали, что войсковой писарь в лучшем случае выступит против них с разным сбродом степных бродяг, которых они без труда рассеют.
На всякий случай, 6 тыс. казаков, состоявших на службе короля были отправлены на лодках вниз по Днепру; столько же жолнеров и драгун направлены были туда степью под началом молодого Потоцкого, сына коронного гетмана. 22 апреля 1648 года Хмельницкий выступил из Запорожья, обошел крепость Кодак, где сидел польский гарнизон, и стал табором у Желтых Вод. Татары притаились в отдалении. В то же время вдоль Днепра по распоряжению Хмельницкого была расставлена стража, которая переманивала на сторону украинского гетмана плывших на лодках казаков. Польские драгуны были набраны из тех же казаков и могли перейти на сторону своих в любую минуту.
Потоцкий понял, что недооценил сил казаков, но было уже поздно. В отчаянии, послал он к отцу гонца за подмогой, но гонец был перехвачен запорожцами. Перед битвой в канун Николиного дня Хмельницкий обратился к своим воинам с такой речью: "Рыца¬ри-молодцы, славное казачество! Пришел час, постоять за веру православную. Да не устрашат Вас перья на шапках ляхов, не убоитесь кож леопардовых. Разве отцы наши не били их?! Вспомните славу дедов, что разнеслась по всему свету. Вы одного с ними древа ветки! Кто за Бога, за того Бог!" После такой речи казаки пошли в атаку на табор поляков, сзади на них ударил со своей ордой Тугай-Бей. На третьи сутки все было кончено. Когда Потоцкий узнал о столь страшном избиении своего передового отряда и гибели сына, руки у него опустились. "О, сын мой! - причитал старик. - На то ли я дал тебе начальство, чтобы ты выменял булаву на заступ!" И не было старику утешения.
После разгрома у Желтых Вод у поляков осталось всего 10 тысяч воинов. Они окопались на берегу Роси, у города Корсунь (Ныне: Корсунь-Шевченковский.). Войско Хмельницкого расположилось на ближних высотах в виде полумесяца. Казак Галаган был послан в польский обоз. Под пыткой он показал панам, что силы Хмельницкого несметны, что сам крымский хан пришел ему на помощь. После такого известия у панов опустились руки. Потоцкий приказал отступать, и польский табор в боевом порядке двинулся на запад. Галаган показывал дорогу. За поляками неотступно следовали казаки и татары. Вскоре Галаган завел шляхтичей в такую чащу, что казаки без особого труда отбили у них большую часть обоза. Но это было только началом их злоключений. На выходе из густого леса польские повозки попадали на крутой спуск. Внизу дорогу казаки заблаговременно перекопали и стояли наготове с заряженными пушками, сзади напирали основные силы. Полякам деваться было некуда, и покатились кубарем вниз люди, лошади, пушки! Мало кто из ляхов остался тогда в живых в этой жуткой мясорубке.
После столь убедительной победы казаки разделились на небольшие отряды и разошлись по всей Украине, начав разорять шляхетские усадьбы, замки, города. Жестоко мстили казаки не только панам , но и евреям-арендаторам. Их вешали, рубили, топили, кидали с кручи, и лишь немногие сумели избежать народного гнева. Выписал Гоголь, такое жестокое время тогда было.
На защиту шляхетства и католической веры поднялся богатый польский магнат Иеремия Вишневецкий. Потомок православных русских князей, отличавшийся природным умом и отвагой, он получил образование в иезуитском колледже, там перешел в католичество и, как все вероотступники, превратился в религиозного фанатика. Жестоко угнетая православных, Вишневецкий употреблял свои несметные богатства на постройку костелов и каплиц (католических часовен). На войне он отличался беспримерной храбростью и упорством, был безжалостен к врагам, изобретал самые мучительные казни для пленных. Разрозненные группы казаков побаивались в одиночку нападать на Ярему, как они называли Вишневецго. И только один бесстрашный Кривонос искал с ним встречи. Выбери поляки Вишневецкого своим коронным гетманом, т.е. главным военачальником, туго бы пришлось казакам, которые после победы под Корсунем начали утрачивать военную дисциплину, занялись разгулом и грабежом.
Но, к счастью, поляки не вручили булаву Иеремии, считая его человеком гордым и надменным, что оскорбляло их спесь. Начальствовать над войском, собранным против казаков, они поручили трем предводителям: Заславскому, Конецпольскому и Остророгу. Первого Хмельницкий за изнеженность называл в насмешку "периною", второго за молодость - "детиною", а третьего за книжную Леность - "латиною". Обидевшись тем, что его снова обошли, Вишневецкий сначала было хотел сражаться отдельно, но потом, смирившись, присоединился к коронным войскам. На этот раз перед лицом смертельной угрозы шляхта собралась со всей Литвы и Польши и насчитывала в своих рядах около 50 тысяч прекрасно вооруженных воинов, не считая слуг-оруженосцев, которых было втрое больше.
Коронное войско явилось на войну как на пир. Шляхтичи щеголяли друг перед другом бархатными кунтушами и оружием. В шелковых шатрах стояли столы с дорогим фарфором и разными питиями и явствами. За столом они хвастали: "Эту сволочь, казаков, мы плетьми разгоним!" Другие еще более заносчивые говорили: "Боже, не помогай ни нам, ни казакам, а только смотри, как мы с ними разделаемся". Однако не зря говорится: "Не хвались едучи на брань, а хвались едучи с брани". Когда начались боевые действия, предводители шляхты вдруг увидели, что лагерь их стоит в самом неудобном месте: вокруг яры, болота, а в тылу, заблаговременно занятая казаками равнина. Спешно сдали начальство Иеремии три предводителя и ночью бросили лагерь. Вслед за ними бежала и большая часть "непобедимого" шляхетского войска. Казаки бросились за ними в погоню и вскоре захватили славную добычу, которая составляла 120 возов с лошадьми, 80 пушек и всяких драгоценностей на 10 миллионов золотых, не говоря уже о собольих шубах и дорогих сукнах и материях, а также заморских винах и редкостных закусках. В четыре дня казаки выпили столько меду, что его могло бы хватить полякам на месяц, хотя последних и было в два раза больше.
Пока казаки пировали, Хмельницкий размышлял, что делать дальше. Пред ним лежала беззащитная Польша, которую он мог при желании подчинить себе и окончательно освободить украинский православный народ. Однако вместо этого он осадил несколько богатых польских городов и стал ждать, чем кончится варшавский съезд панов, на котором они должны были избрать нового короля. Шляхта, желая успокоить Хмельницкого и притупить его бди¬тельность, избрала королем родного брата покойного Владислава -Яна Казимира. Новый король послал казакам милостивое послание и те, как послушные дети, тотчас оставили польские границы, вернувшись к себе на Украину.
В Киеве были устроены торжества по случаю победы православного воинства Хмельницкого. У стен святой Софии его приветствовало православное духовенство во главе с Иерусалимским Патриархом Паисием. В город, вновь ставшим православным, съехались послы Крыма, Турции, Молдавии, прибыл и московский посол с подарками от государя Алексея Михайловича. Последними приехали послы Яна Казимира, они поднесли гетману королевскую грамоту, булаву и красное знамя с изображением белого орла. Однако в сладких речах не было мира. Гетман требовал, чтобы казаки подчинялись только королю, минуя шляхту, чтоб унии, костелам и засилью евреев-арендаторов был положен конец и еще, чтобы Иеремии Вишневецкому не давали возможность начальствовать в коронном войске. Поляки такие условия сочли предерзостными, ибо они считали, что поселяне для того и созданы, чтобы служить им в холопстве, а предназначение казаков - идти на смертный бой по первому требованию шляхты, дабы охранять ее покой и не мешать ее забавам. Оскорбленная в своем достоинстве Польша пришла в движение: "Не допустим, чтобы презренные холопы указывали нам", - разносилось повсюду. Во главе войска встал сам король, он собрал 50 полков со всех концов Речи Посполитой и еще нанял немецкую пехоту в 12 тысяч человек. Разоривши и выжегши дотла окрестные села, паны встали под Збаражем, что в Галиции. На горе стоял Збаражский замок, внизу - город, возле которого расположилось войско. Поляки сделали сразу большую ошибку, начав окапываться очень широко.
Вся Украина встала для отпора кичливой шляхты. Крестьяне начали спешно перековывать плуги, косы и серпы в оружие. Запустели хутора, села. Дома остались лишь калеки, да старые бабы – все, кто мог носить оружие, ушли в Чигирин в войско Богдана Хмельницкого. Гетман расписал всех по полкам и сотням (хотя в иных сотнях" было и по тысяче человек и более) и всех полков набралось 30. На помощь к Хмельницкому пришли и донские казаки, и пятигорские черкесы. Присоединился к его войску и крымский хан Ислам-Гирей со своей многочисленной ордой.
Украинцы выступили в конце мая 1649 года и скоро были под Збаражем. Паны, застигнутые врасплох, побросали незаконченные окопы. Скорее, всего, они бы побежали, как делали это неоднократно, но было уже поздно - все пути к отступлению Хмельницкий им отрезал. Всю ночь поляки провели в молитве.
На утро казацкий полковник Бурлей повел свой полк на венгерскую пехоту короля, она была смята и бросилась назад. Татары на ее плечах ворвались в обоз. Казалось, все погибло, полякам впору сдаваться, но отважный Иеремия Вишневецкий сумел развернуть венгерцев и повел их в отчаянную контратаку. Много славных рубак Бурлеева полка полегло в той сече, пал и сам Бурлей. На выручку своему товарищу бросился Морозенко, которого поляки боялись пуще мороза", но и его полк ничего не смог сделать. Стойко стояли ляхи, ободряемые Вишневецким. Тогда казаки насыпали за ночь вокруг польского обоза высокий вал, втащили на него пушки и начали палить. На другую ночь поляки выкопали себе вал потеснее и только успели перейти на него, как казаки стали возводить себе следующий, еще выше. Когда он был закончен, полякам уже некуда было деться от стрел и картечи, тогда каждый пан стал окапывать себя и свою лошадь. В конце концов, они оказались в норах, как кроты.
Тогда Хмельницкий отдал приказ рыть подкопы, чтобы заложенными в них минами разорвать кольцо польской обороны. Но припертые шляхтичи придумали противоядие: они ставили на землю миски с водой, а сверху прикрывали их бубном. Как только вода колыхнется, бубен зазвенит. Так поляки узнавали где, в каком месте казаки роют подкоп и тут же начинали копать свой – для встречной мины. Через два месяца у поляков стал кончаться порох и свинец, вышли все съестные припасы, и они, поевши конину, стали ловить для жаркого кошек и мышей. Положение становилось отчаянным. Однако Ислам-Гирей больше тоже не хотел ждать, он по-требовал от Хмельницкого, чтобы замок был взят, иначе он начнет войну против него самого: Русским пришлось идти на штурм, впе¬реди они гнали пленников, связанных шестами; на груди у них висели мешки с землей, вслед за ними катили гуляй-городыни, т.е. крепко сбитые щиты на колесах с небольшими отверстиями для стрельбы из луков и пищалей.
Увидев перед собой городыни, поляки дрогнули и побежали. И снова их остановил бесстрашный князь "Ярема". "Кто сделает шаг назад, тот будет изрублен. Вперед!" - закричал он и, выскочив из окопов, врезался в ряды казаков и, положив многих на месте, поджег городыни. После этого приступ захлебнулся.
В это время Ян Казимир сидел в Варшаве, находящееся в его распоряжении войско было малочисленным, а ополчение прибывало медленно, так как многие местности были заняты казаками. Наконец, ему удалось собрать до 13 тысяч рекрутов, король принялся энергично обучать их стрельбе, маршировке, умению стоять в караулах. Сам ходил по ночам, проверял посты. Наконец, он с войском двинулся на подмогу панам.
По обычаю того времени у каждого шляхтича имелась в обозе своя пароконная буда, в которой хранилась ветчина, сухари, горох, овес, водка, запасное оружие, котелок для варки пищи, лопата, то¬пор и лукошко для земляных работ. Понятно, что огромный обоз сильно растянулся и тормозил движение, начавшиеся проливные дожди также не способствовали его скорости. Когда король уже находился недалеко от Зборова, он все еще не знал, где неприятель: посылаемые в разведку разъезды пропадали бесследно, а местные жители молчали, не выдавая своих ни единым словом, Хмельниц¬кому же сообщали о каждом шаге короля. Оставивши в окопах против Збаража пеших казаков, он ночью вместе с татарской конницей выступил навстречу Яну Казимиру. Не доходя до Зборова, люди Хмельницкого расположились у дороги за лесом в засаде. Гетман обратился к воинам с такой речью: "Души замученных молят о мщении, поруганная церковь взывает к вам, сынам своим, постоять за нее. Но не дерзайте поднять руки на короля, ибо он - помазанник Божий. Мы воюем против панов, которые подвигли его на нас".
Когда поляки начали переправляться через реку, гетман сидел на дереве и первым это заметил. Он тут же выслал казаков к переправе, и началась сеча. Плохо обученные польские крестьяне, из которых в основном состояло королевское войско, валились под ударами казацких шашек, как снопы. Но и шляхтичам пришлось не сладко - более 5 тысяч полегло их тогда возле речки Стрипы, так погиб цвет польского рыцарства. Многие замки и палацы в тот день осиротели.
Между тем король строил свое войско к битве у другого моста, когда на горизонте показалась черная лента. Вдруг она разом свернулась в клубок - это были татары. Они остановились перед правым флангом и стали вызывать королевские войска на себя. Поляки стояли неподвижно, тогда татары повернули направо, вихрем пронеслись перед фронтом польского войска и врубились в их левый фланг. Крики "Алла! Алла!" перемешались с криками «Иисус! Мария!». Темнота от стрел была такая, что поляки не различали своих от чужих. Полковник Лузовский, у которого стрела прошла сквозь обе щеки, прискакал к королю, и Ян Казимир с обнаженной саблей поспешил на левый фланг, громким голосом воодушевляя растерявшихся своих воинов. На какой-то момент поляки, устыдившись своего малодушия, остановились, но не надолго, в конце-концов они были смяты и новая волна татарской конницы поглотила их бесследно. Сумерки прекратили битву, оставшиеся в живых поляки собрались возле своего обоза, вокруг них плотным кольцом расположились татары и казаки.
Утром казаки повели атаку с фронта, а татары бросились полякам в тыл. Вокруг короля столпились его последние хоругви. Дружно ворвались казаки в центр, рассеяли стражу и уже приближались к Яну Казимиру, когда раздалась команда гетмана: "Згода!"
Хмельницкий не хотел, чтобы христианский монарх попал в неволю к 6усурманам. Сеча стала утихать.
На другой день начались переговоры. Ханский визирь отрезал: «Помиримся, если заплатят нам деньги, а казакам простят их вину». И пришлось полякам заплатить татарам 200 тысяч золотых, да еще дать обещание платить ежегодно по 90 тыс. Гетман приказал положить к ногам короля следующие условия:
а) чтобы церковь православная пользовалась в Речи Посполитой теми же правами, что и католическая;
б) чтобы киевский митрополит заседал в польском сенате наравне с другими сенаторами;
в) чтобы число реестровых казаков, т.е. тех, кто находится на содержании короля, было умножено до 40 тыс. человек.
Долго паны спорили, но деваться было некуда и они согласись принять условия Хмельницкого. Наконец, они подписали договор известный под именем Зборовского трактата. По условиям этого трактата именем короля объявлялось забвение всего прошлого и прощение казацкому войску. После его подписания гетман вернулся под Збараж, где польские жолнеры все еще сидели в своих окопах. Когда их отрыли, они были настолько слабы, что не могли держаться на ногах.
Поляки стали грубо нарушать условия мирного трактата и по¬тому мира в Речи Посполитой быть не могло. Крестьяне наотрез отказывались служить панам, которые вернулись в свои поместья. "Разве мы не были казаками, - говорили они, - где же обещания гетмана?" И панам приходилось бежать обратно в Польшу. Там же, где шляхтичи пытались водвориться с помощью военной силы, крестьяне разбегались. Одни уходили за Днепр и расселялись в нынешних Полтавской и Харьковской областях у границы Московского государства; другие бежали в леса и начинали грабить и разбойничать; третьи шли к гетману и требовали, чтобы он записывал их в войско.
Но Хмельницкий и без того уже вписал вдвое больше, чем сле¬довало по договору. Он было попробовал усмирить поселян силой, но этим только навредил себе. Тогда он направил в Варшаву послов с требованием, чтобы уния была уничтожена и чтобы имущество униатских монастырей было передано православным. В ответ на это паны снова объявили Украине войну. Все взрослые поляки записы¬вались в войско, дома остались только ксендзы, старики и дети. Римский папа отправил посла в Люблин, который привез отпущение грехов всем призванным в поход. Среди поляков было такое одушевление, точно они готовились пролить не христианскую кровь, а собирались в поход против неверных.
Увы, среди казаков единодушия в то время уже не было. Многие казацкие старшины, получив то, чего они добивались, забыли законы товарищества, начали жить по принципу "моя хата с краю". Но главное даже не это - огромное число простых казаков утратило первоначальную святость своей борьбы.
Многие запачкали свою совесть разбоем и насилием, нарушив устои православия. Огромная масса казачества утратила свою внутреннюю цельность, развратилась, потеряла чистоту веры, ради ко¬торой и начиналась борьба. Вот основная причина вялости казаков и грубых просчетов, которые были допущены ими уже с самого начала военных действий.
Каковы же были эти ошибки. Во-первых, Хмельницкий позво¬лил соединиться разрозненным силам поляков, во-вторых, упустил случай разбить их, когда они проходили узкими прогалинами меж¬ду болот. Наконец, когда при переправе через Стырь поляки пере- ссорились с немцами и многие порывались бросить войско, казаки вместо того, чтобы воспользоваться таким удобным случаем для нападения, беспечно пировали в лагере Ислам-Гирея. Наконец, 30 июня 1651 года на равнине перед селом Берестечко, что на Волыни, состоялось генеральное сражение. Число поляков простиралось до 300 тыс. человек, казаков было не более 80 тыс., плюс татарская орда из 120 тыс. конников. Рассеялся утренний туман, солнце осветило равнину, и стало видно, как на одной стороне поблескивают панцири и колышутся перья, а на другой чернеют казацкие свитки и белеет знамя повелителя крымских татар.
Битву начал храбрый князь Вишневецкий, он врезался с левого фланга в скованный цепями казачий табор и неожиданно рассек его пополам. Как потом оказалось, в среде казаков были изменники, подкупленные Яремою. Однако на какое-то время верные казаки сумели вновь сплотить свой табор и Вишневецкому пришлось отступить с большими потерями. Но тут грянули разом 40 польских орудий и татары, бросившиеся было на выручку казакам, вдруг разом побежали в непонятном страхе обратно. Они кидали седла, бурки, торбы, лишь бы облегчить своих коней. Бог на этот раз был явно стороне поляков, ибо не что иное как грозный лик Царицы Небесной до смерти напугал мусульман. Казаки за то, что не сумели сохранить в чистоте заветы Православия, должны были искупить общий грех своей пролитой кровью.
К вечеру от казачьего войска осталось едва ли половина. Помраченные Божьим гневом, казаки палили друг в друга. За ночь казачий табор покинули все, кто стоял нетвердо в своей вере. Увы, их было большинство. Осталось 3.тысячи самых отважных воинов. Окруженные со всех сторон, они дрались подобно львам и почти все пали геройской смертью. Остался небольшой отряд в несколько сот бойцов, храбрейших из храбрых. С ними поляки ничего не могли поделать. Потоцкий, жалея свои таявшие полки, послал сказать что, если казаки сдадутся, то останутся живы. В ответ же казаки побросали в воду все свое золото и серебро и прокричали: "Знайте, ляхи, что казаку всего дороже свобода!" Тогда гетман бросил против них два свежих полка. Казаки прочли молитву, обняли друг друга и бросились в сечу. Почти весь Радзивиллов полк погиб, прежде чем перебили русских. Остался один из той горстки храбрейших. Он спрыгнул в лодку и отмахивался косой. 14 пуль выпустили в него, но он продолжал держаться на ногах. Король, бывший Владетелем его отваги, приказал сказать казаку, что он преклоняется перед его храбростью и дарует ему жизнь. - "Я гнушаюсь жизнью, видев смерть своих товарищей, и хочу умереть как казак!" - растил на это последний боец под Берестечком. Тогда недруги вошли в воду и проткнули его копьями с разных сторон.
Прошло еще три года тяжкой войны. Украина обеднела, обезлюдела. Лучшие казачьи силы полегли в битвах, поселяне уходили за Днепр на новые земли. Несмотря на жестокость, Польша была бессильна смирить восставший православный русский народ, однако казаки были слишком малочисленны, чтобы устоять без посторонней помощи. И тогда гетман Хмельницкий обратился к единоверной Москве, где в то время царствовал отец будущего императо¬ра России Петра I - Алексей Михайлович. Патриарх Никон и все русские люди просили царя пойти на этот рискованный шаг, ибо с принятием Украины под свое покровительство становилась неизбежной война с Польшей. И только тогда, когда московские ратные люди дали обещание идти биться с королем польским, не щадя своих голов, царь послал на Украину двух именитых бояр.
На третий день Крещенья 1654 года была назначена большая Рада в Переяславле. На рассвете ударили довбыши, и площадь стала заполняться народом. В 11 часов вышел Гетман и вся старшина казацкого войска. Хмельницкий предложил народу выбрать себе государя, одного из четырех кого захочет: или турецкого султана, или крымского хана, или короля польского, или царя православного.
Сказавши о каждом, что было нужно, гетман прибавил от себя, про царя восточного. "Этот великий царь склонил к нам свое милостивое сердце и прислал бояр с милостью. Возлюбим его с усердием. Кроме его царской руки, мы не найдем благотишнейшего пристанища". Тысячи голосов отвечали: "Волим под царя восточного!" После этого полковник Тетеря обходил площадь и спрашивал: "Чи вci так соизволяете?" "Bci! - кричал народ единогласно. Тогда гетман возгласил: "Буди так! Да укрепит Господь крепкою рукою!" Народ отвечал: "Боже, утверди! Боже, укрепи, щоб на виси всi були единi!" И только после этого начался священный обряд присяги.
Еще три года прослужил гетман на своем посту. Прослужил бы может быть и больше, если б заезжий шляхтич не опоил его отравленной водкой. Он стал сохнуть, болеть и в Успенье 1657 года скончался в Чигорине.

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Гнеденко А. М, Гнеденко В. М. За други своя или все о казачестве

80 богатырей с палицами против Орды.
Единый веник и разрозненные прутья. Кровь мучеников или культурное "завоевание" Нерусских. Православный храм в Золотой Орде. Авторитет и власть русского митрополита. Военные поселения в степи. Половина войск Золотой Орды - славяне.
Начало молодечества на Дону. Порядок и дисциплина. Зигзаги судьбы.


"...Вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете..."
Н.В.Гоголь


Из летописей мы знаем, что христианские богатыри были на Руси вплоть до нашествия Батыевых полчищ. В битве при Калке, например, участвовало 80 русских богатырей под предводительством легендарного Алеши. Историки при этом сообщают, что богатыри отражали нападения врагов палицами, и, так как не имели защитных доспехов, все полегли под дождем монгольских стрел.
Объяснение это, на наш взгляд, весьма поверхностно, и многое остается неясным, а главное, создается впечатление, что судьба была чересчур несправедлива к Руси. На самом деле древние, богатыри легли костьми за Русскую землю, кровью своею омыв грехи безбожных князей, истреблявших собственный народ. Однако кровь мучеников за веру и отечество зря не проливается: рано или поздно Додает обильные духовные всходы и служит залогом возрождения народа в последующих поколениях. Что и случилось, как известно, первый раз спустя полтора века во время Куликовской битвы.
О том же, что традиция прежде всего духовного, а затем уже и физического богатырства не прервалась на Руси, красноречиво свидетельствует пример двух иноков Троице-Сергиевой Лавры: Александра Осляби и Андрея Пересвета, сокрушивших в единоборстве иноземных богатырей в начале Куликовской битвы. Да, монголы в 13-м веке одолели наших предков, но одолели они не единое Русское государство, а кучку разрозненных княжеств (как сказали бы сегодня "суверенных" государств), ослабленных борьбой друг с другом. Да и то победили не всех, а тех, кто уже был побежден грехом и развратом.
Скажем, русские, жившие в Приазовье и обслуживающие перевозы в нижнем течении наших великих рек Днепра, Дона и Волги - бродники, остались непокоренными. Хотя они и были обложены данью, не платили ее. Одним из центров их сосредоточения была дельта Дона и древний город Танаис, который был рас¬положен на месте нынешнего Ростова-на-Дону. Батый так и не смог взять штурмом этот город.
Но вначале коротко расскажем о том, кто такие были татары-монголы, откуда они пришли на нашу землю и каким способом одержали победу.
С незапамятных времен на северо-востоке нынешней Монго¬лии обитали многочисленные кочевые племена, занимались они исключительно скотоводством. Объединенные в начале XIII века под властью смелого и решительного Темучина (прозванного впос¬ледствии Чингиз-ханом - "властелином Вселенной"), они образовали сильное и высокомобильное войско. Монгольские всадники отлично владели луком, пикой и саблей. Пики у них были снабжены специальными крючьями, чтобы удобней было стаскивать противника с лошади. Стрелы у них были двух видов: с калеными наконечниками, которые могли пробить доспехи, и обыкновенные, легкие, применявшиеся в стрельбе по дальним незащищенным целям.
Поток монгольских орд, двигавшихся на запад, захватил в сво¬ем течении многочисленные тюркские племена под общим названием "татал" (или "тата"). Отсюда и двойное название завоевателей (буква "л" со временем превратились в "р") - монголы-та¬тары. (Отсюда видно, что коренные ордынцы и тюрки - жители Поволжья далеко не одно и тоже, хотя имеют и одинаковое название.)
Вот что рассказывает о тактике монгольских всадников римский монах Плано Карпини, побывавший в гостях у Батыя в 1246 году: "Надо знать, что всякий раз, когда они завидят врагов, они идут на них, и каждый бросает в своих противников три или четыре стрелы; и если они видят, что не могут их победить, то отступают вспять к своим. И это они делают ради обмана, чтобы враги преследовали их до тех мест, где они устроили засаду.
Вожди или начальники войска не вступают в бой, но стоят вдали против войска врагов и имеют рядом с собой на конях отроков... Иногда они делают изображения людей и помещают их на лошадей, это они делают для того, чтобы заставить думать о большом количестве воюющих...
Перед лицом врагов они посылают отряд пленных... С ни¬ми идут и какие-нибудь татары. Свои же отборные отряды они посылают далеко справа и слева, чтобы их не видели противники и таким образом они начинают сражаться со всех сторон... А если случайно противники удачно обороняются, то татары устраивают им дорогу для бегства, и сразу, как те начнут бежать и отделяться друг от друга, они их преследуют и тогда во время бегства убивают больше, чем могут умертвить на войне".
В Китая и Персии монголы взяли в плен и заставили работать лучших военных специалистов того времени. Отсюда понятно почему боевая техника у них была на самом высоком уровне. Захватчики разбивали стены, встречавшихся на их пути крепостей мощными таранами, взрывали пороховыми зарядами, наконец, поджигали осажденных нефтяными бомбами. Их катапульты были в состоянии метать полуторацентнеровые камни. За полвека непрерывных войн Чингисхан подчинил себе 720 народов на огромном пространстве от моря Желтого до моря Черного. Армия его насчитывала 300 тысяч отборных всадников.
Вот с каким врагом предстояло сразиться русским людям. Смогли бы они отразить его ужасное нашествие? Смогли бы, не измени их князья заветам равноапостольского князя Владимира Владимира Мономаха, сохрани они чистоту веры и единство в годину испытаний. Об этом красноречиво свидетельствует злополучная битва при Калке.
В1223 году одна из армий Чингис-хана под командованием Субудая перевалила через Кавказский хребет и встретилась с объединенными силами половцев, лезгин, осетин и черкесов.
Упорное сражение показало монголам, что грубой силой они не одолеют объединившихся. И тогда Субудай пошел на хитрость он богато одарил половцев, пообещав не трогать их земли, как земли родственного тюркоязычного народа. И половцы, предав союзников, отправились восвояси. Субудай разгромил ослабленного изменой противника и без промедления пустился в погоню за «родственниками». Наголову разбитые половцы сполна заплатили за свое предательство.
Бежавший на Днепр половецкий хан Котян умолял о помощи галицкого кого князя Мстислава Удалого. Мудрый князь сразу понял какая страшная беда грозит Руси, и, рассудив, что лучше перенести сражение в половецкие степи, чем подвергать опасности свои земли принял предложение вчерашнего своего врага Котяиа. Мстислав Галицкий убедил выступить против татаро-монголов еще двух сильных князей - Мстислава Киевского и Мстислава Черниговского. Плохо, что с самого начала южнорусские князья не смогли договориться об единоначалии и объединении всего войска. Оберегая свой "суверенитет", они тем самым обрекли себя на разрозненные действия, а в итоге - на поражение.
Спор возник у реки Калки: Галицкий и Черниговский князья были за то, чтобы переправиться на другой берег, а Киевский -стоять на месте и ждать противника. Так и не придя к согласию, каждый поступил, как хотел: Мстислав Киевский стал обносить свой лагерь оградой из кольев, а половцы и два других Мстислава перешли на левый берег. Когда началась битва, монголы обратили передовой отряд, состоявший из половцев, в бегство, и те, отступая, смяли двигавшихся за ними русских. После кровопролитнейшей схватки галичане и черниговцы были наголову разбиты. За их избиением следил с высокого правого берега Мстислав Киевский, так и не тронувшийся с места на помощь братьям по крови и вере.
На следующий день пришел его черед защищаться. Субудай напал и на него, переправившись через реку. Три дня киевляне отражали атаки татар, а на четвертый день Субудай предложил за выкуп снять осаду и пропустить войска домой. Обрадованный Мстислав согласился. Но как только русская дружина вышла из укрепленного лагеря, враги напали на нее и всю уничтожили. Мстислава и прочих знатных пленников монголы бросили на пол юрты и накрыли сверху досками. И на этом живом помосте как бы в назидание русским, не уступавшим друг другу перед лицом врага, Субудай устроил пир своим военачальникам.
Однако за победу на Калке, даже при том, что силы русских разрознены, монголы дорого заплатили. По крайней мере, идти вперед сил у них уже не было. Субудаю пришлось повернуть назад, к Волге. Там его войско встретили волжские болгары и разбили наголову. Сам Субудай едва тогда спасся. Выходит, не были монголо-татары непобедимы даже с самого начала.
Требовалось извлечь урок из битвы при Калке: объединиться, избрать единого военачальника, стоять насмерть и не идти ни на какие переговоры с коварным врагом. Но этого не было сделано. Князья, забыв Бога, ослепленные злобой друг к другу, не желали простить старинные обиды и продолжали проливать братскую кровь. Не мудрено, что когда, в 1237 году внук умершего Чингисхана Батый напал на Русь с тем же Субудаем во главе 300-тысячного войска, ослабленные русские княжества не в силах были по одиночке сдержать этот натиск и погибали одно за другим. И хотя славянские ратники проявили чудеса храбрости - один ма-ленький Козельск семь недель отбивался от во сто крат превосходившего его врага - единую власть, единое руководство военными действиями невозможно было возместить ни храбростью, ни отвагой. -
Однако победа татаро-монголов, если вдуматься, была весьма относительной. В первое же десятилетие Батыева нашествия происходит обратное "завоевание" русскими монгол. Завоевание культурное. Иначе и быть не могло, ведь монгольская речь (письменного языка у них не было) состояла всего из нескольких слов, а входившие в состав Орды печенеги (впоследствии называвшиеся ногаями) были настолько дики, что не умели различить весну от осени и год отсчитывали с начала вырастания травы. Не мудрено поэтому, что монголы перенимали культуру и язык русских, усваивая новые для себя обычаи. Но что еще важнее, многие из них с приходом на Русь стали креститься в православную веру. Не случайно в ставке хана буквально с первых лет образования Орды выстроен православный храм. Сын Батыя Сатрак и его жена стали христианами, а племянника завоевателя рукоположили во Епископа.
Даже когда монгольская правящая элита повернулась лицом к Магомету и приняла ислам (с этого момента, кстати, и начинается закат Золотой Орды), она по-прежнему относилась с почтением к православному духовенству. Пример - исцеление жены хана Джанибека Тай Абдулы святителем Алексием. Кстати, именно в ее честь недалеко от Москвы был построен город Тула (само название топонима происходит от сокращенного - Таи Абдула), где супруга властителя Золотой Орды, которая изначально была Христианкой, доживала свои последние годы. Вот почему в продолжение всего периода татаро-монгольского ига русский православный митрополит пользовался в Золотой Орде гораздо большим авторитетом, а следовательно, и властью, чем все князья вместе взятые.
Последние, за небольшим исключением, в сущности, были приказчиками хана, не имеющими права содержать собственной дружины и вести самостоятельную политику. Из бывших княжеских дружинников было составлено особое войско, в котором только высшее начальство - тысяцкий и темник (от тюркского слова «темен» - тьма, что значит 10 тысяч) были природными монголами, остальные же - сотники, пятидесятники и десятники - были русскими. Кроме этого воинского контингента, одна десятая часть мужского населения русского народа ежегодно пополняла вооруженные силы монгол. Причем последние строго следили за тем, чтобы русские не смешивались ни с половцами, ни печенегами и жили обособленными военными поселениями.
Русские поселенцы были расселены на землях исключительно плодородных (низовья Днепра, бассейн Дона и Волги), которые в 17-м веке разрозненная и потому ослабленная Русь вынуждена была уступить кочевникам - прежде всего половцам. На этих зем¬лях русским поселенцам позволялось свободно заниматься коневодством, скотоводством, рыболовством, охотой и огородничеством. Однако им строго-настрого запрещалось земледелие, так как монголы резонно полагали, что оно может повредить их боеспособности. Поселенцы или, как они назывались у монгол - "казаки" были свободны от различных податей в отличие от населения ко-ренных областей Руси, обязанного платить дань хану, баскакам да еще своему "родному" князю. Вот откуда презрение у стародавних казаков к хлебопашеству и мужикам в частности.
Выведенные из родных мест русские поселенцы, а также исконные жители Приазовья и бродники описаны европейскими послами, побывавшими в Золотой Орде. В частности, посол Людовика IX, Вильям Рубрикус, проезжая по нижнему течению Дона сказал: "Повсюду среди татар разбросаны поселения русов. Они превратились в закаленных воинов. Средства для жизни добывают войной, охотой, рыбной ловлей и огородничеством. Для защиты от холода и непогоды они строят землянки и постройки из хвороста. Своим женам и дочерям они не отказывают в богатых подарках и нарядах. Все пути передвижения обслуживаются русами и на переправах рек - повсюду "русы". Далее Рубрикус возмущается тем, что отдельные шайки русов и алан (осетин) по 20 человек и более нападают на богатых путешественников и грабят их. (Стало быть "молодечество" на Дону родилось много раньше, чем появился там легендарный Стенька Разин.)
Известно, что золотоордынские войска более чем наполовину состояли из русских воинов. То, что большинство русских не изменило своей вере, и почти все они остались православными, подтверждает тот факт, что с образованием военных поселений повсюду в степи стали строиться храмы. Возникло несколько новых православных епархий. Об этом свидетельствует и письмо венгерского короля Белы, сообщавшего папе Григорию, что в составе монгольских войск, опустошивших Венгрию, были "русские бродники с Востока и другие еретики с Юга". Естественно, что католик Бела не мог иначе назвать православных, как "еретиками".
Было бы неверным полностью отрицать влияние монгол на русских. Оно, естественно, было. И это мы легко можем проследить в нашем современном языке, который несет отпечаток я того времени. Скажем, слова "атаман" (тюркского происхождения корни - "ата" - отец и "ман" - темен " 10 тысяч, т.е. темник, командир отряда казаков числом в 10 тысяч) также как "есаул" ( с тюркского буквально "распорядитель, исполнитель повелений), (от тюркского "сагайда" - "козел", ибо, по обычаю, колчан для стрел изготовляли из шкуры козла, натягивая ее на деревянный каркас), "торба" (от тюркского "мешок", "котомка") и т. д. вошли в казачий обиход с появлением в южной Руси монголо-татар.
Система наказаний, в частности ответственность всех за трусость или предательство одного из воинов (Монгольское правило гласило: «Если из десяти человек бежит один или двое, то все умерщвляются, и если бегут все десять, а не бегут другие сто, то все умерщвляются. Точно так же, если один, или двое, или больше смело вступают в бой, а десять других не следуют за ними, то их также умерщвляют, а если из десяти в попадает плен один или больше, другие же товарищи не освобождают их, то они также умерщвляются»), безо всяких изменений была перенята казаками у золотоордынцев и сохранялась, у тех же запорожцев до середины XVIII века. Следует отметить, что благодаря последнему обстоятельству дисциплина в ханских войсках была гораздо выше, чем в современных им европейских армиях. Структура же почтовых сообщений, введенная монголами на территории всей громадной империи, была настолько совершенна, что была перенята Российской империей и просуществовала в России несколько столетий вплоть до первой четверти 19-го века.
И все таки, хотя жестокая власть ханов была для славян меньшим злом, чем кровавая междуусобица собственных князей, иго оставалось игом. Не случайно в русских сказках появился образ Бабы Яги Костяной Ноги. Не было страшнее ведьмы в мировом эпосе. Сидя на пепелищах родных городов, матери, чтобы успокоить своих чад говорили им: "Не плачьте, придет бабай-ага и возьмет вас». Постепенно тюркское "бабай-ага" - что означает буквально «старый господин» превратилось в Бабу Ягу. Платить дань чужому народу, отдавать ему в рабство собственных детей было невыразимо тяжко. Вот почему, когда на северо-западных границах Руси стало развиваться и увеличиваться независимое Литовское княжество, взоры наших предков обратились в его сторону.
Однако мы не сказали, почему бродники по замечанию Рубрикуса «народ многочисленный», для которого была в 1261 году учреждена особая православная епархия Сарская, с принятием монголо-татарами магометанства вдруг исчез, как будто испарился.
Объясняется это очень просто. Славянское население Приазовья и Дона, оставшееся на своих старых местах стало терпеть притеснения и испытывать все усиливающееся давление со стороны новоявленных мусульман, властителей Орды. Меньшая часть его, не выдержав борьбы и лишений, приняло мусульманство и смешалось с тюрками. Именно эти люди положили основание племени киргиз-кхасакам или кайсакам.
Все же остальное свободолюбивое и сильное духом казачество, оставшееся верным Православию и заветам предков, переселилось к своим родичам на Днепр, ( Родичи эти назывались черкасы (само слово происходит от тюркского выражения "чири киси", что буквально означает - "люди армии" или, говоря современным языком, профессиональные военные). Черкасы составляли ядро дружины киевских князей с незапамятных времен и являлись отдельным сословием, имевшим свои особые права и вольности.
Во время нашествия Батыя черкасы, как и бродники Танаиса, остались независимыми, укрывшись от завоевателей на днепровских островах. Оттуда они постоянно предпринимали речные и морские походы на татарские владения, а затем и турецкие. Сначала они прозывались казаками островными, а затем казаками запорожскими. Во второй половине XIV века кроме бродников с Дона к ним прикочевали и черкасы низовьев Кубани и предгорий Кавказа. Последние на протяжении целого столетия отстаивали свою веру и независимость в борьбе с мусульманами, окружившими их со всех сторон. В итоге большая часть из них погибла, часть ушла на Днепр к братьям по крови и по духу. Но были среди них и такие, кто смешал свою кровь с тюркской и принял магометанство. Последние выделялись среди персов и турок своей храбростью и дерзкой отвагой. По созвучию с их прежним именем турки прозвали их "черкесами", что в переводе с турецкого означает "головорезы".) в русские окраинные или иначе украинские города под защиту литовских и московских великих князей. Как раз в этот период времени - вторая половина XIV века -казачество объявило всему мусульманству непримиримую войну, войну страшную по своей жестокости, длившуюся несколько веков и закончившуюся победой православных рыцарей. «Именно их имел ввиду Гоголь, когда писал: "Вместо прежних уделов, мелких городков, наполненных псарями и ловчими, вместо враждующих и торгующих городами мелких князей возникли грозные селения, курени и околицы, связанные общей опасностью и ненавистью против нехристианских хищников".
Итак, взоры наших предков в XIII веке все чаще и чаще стали обращаться на Северо-Запад, защищенную лесами и топями Литву. Собственно могущество литовского княжества стало быстро расти после того, как 40 тысяч днепровских казаков открыто взяли его сторону, перейдя на службу к сыну князя Гедемина - Ольгерду. Автоматически все земли бывших Киевского и Волынского княжеств вошли в состав Великого княжества Литовского. Столь решительный поступок днепровских Черкасов объяснялся православием Ольгерда и высоким положением русских в его государстве, с одной стороны, с другой - предательскими действиями московского князя Ивана Калиты, опустошавшего и грабившего вместе с золотоордынским ханом Узбеком непокорные ему русские княжества.
Поддерживаемый казаками Ольгерд разбил монголов при Синей Воде и занял Подолье. Таким образом границы Литвы достигли Черного моря. После чего литовский князь решил покончить с Москвой и поддерживающей ее Золотой Ордой. Для этого он вошел в союз с тверским князем и объединенными силами занял город Дмитров.
В 1368 году Москва была осаждена литовцами, действовавшими в союзе с тверцами и рязанцами. Одновременно в Новгороде сел родственник Ольгерда Юрий Нариманович. Казалось, участь Москвы (в ней в то время сидел несовершеннолетний сын Ивана Красного, внук Ивана Калиты, Дмитрий, прозванный впоследствии Донским), а за ней и Золотой Орды предрешена. Но Бог судил иначе. Москва выстояла и вскоре скончался Ольгерд. После его смерти на литовский престол сел его старший сын - вероотступник Ягайло, который также стремился сокрушить московское княжество. Для этого он пошел на нечестивый союз с золотоордынским ханом Мамаем. Видя такое дело, днепровские казаки во главе со своим атаманом Боброком переходят на сторону князя Дмитрия, а за ними и оставшиеся верными православию братья Ягайло - литовские князья Андрей и Димитрий. На поле Куликово сразиться за землю русскую, за веру православную пришли воины из всех русских княжеств, кроме одного - Рязанского. Рязанский князь Олег в этой борьбе взял сторону врага. По молитвам преподобного Сергия Радонежского Бог даровал победу русским. Куплена она была дорогою ценою. За три часа сражения мы потеряли 40 тысяч воинов, но татары - вдвое больше. И опять решающую роль сыграли предводительствуемые Боброком казаки до последнего часа стоявшие в засаде и обрушившиеся на врага, как снег на голову. Когда черкасы ринулись на врагов, татары закричали: "Увы нам, слабейшие люди с нами сражались, а сильнейшие все сохранились". "После чего, - пишет летописец, обратились татары в бегство и побежали".

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
КОРНИ

Откуда пришли наши предки и как они расселялись.
Болконский лес - место, из которого берут начало большинство крупных Европейских рек. Кентавры, они же скифы и они же гунны -один и тот же народ.
Отчего славяне называли себя славянами.
Победоносное шествие скифов-славян по миру во время пророка Иеремии. Их ахиллесова пята, которая до сих пор дает о себе знать. Участь Кира и Дария I, дерзнувших вторгнуться в скифские пределы. Подвиги князя Святослава и его дружины.
Что произошло после крещения Руси. Почему Илья Муромец стал богатырем.
Оскудение Руси и необходимость горького лекарства.


Поучение Владимира Мономаха детям своим

..."Чадца мои (т.е. дети мои) первое страх имейте Божий в сердце своем и милостыню творите неоскудну, та бо начаток всякому добру. Поистине, дети мои, разумейте, како человеколюбец Бог милостив и премилостив: если нам человеком грешным и смертным, кто зло сотворит, то хощем истребити его и кровь пролить, а Господь наш, владея жизнью и смертью, согрешенья наша выше главы терпит, как отец, чадо свое любя, бия и снова привлекая к себе...
Вы же паче убогих не забывайте, но елико можете по силе кормите и заботьтесь о сиротах и вдовицах и не давайте сильным погубить человека. Епископы, и попы, и игумены чтите, с любовью взимайте от них благословенье, и не устраняйтесь от них, и по силе любите и снабжайте, да при-имите от них молитву от Бога. Паче всего гордости не имейте в сердце и уме, но говорите: смертны есмы, днесь живи, а заутра в гробе, все, что нам еси дал не наше, но Твое, порученное на мало дней. Старого чтите как отца, а молодого как брата.
В дому своем не ленитеся, но все видите. Леность бо всему мати, что умеете, то забудете, а чего не умеете, не научитесь. Не могите ленитеся ни на что доброе во первых к церкви - да не за-станет вас солнце в постели. Заутра отдавши Бо-гови хвалу и узревши солнце, прославите Бога с радостью, рече: "Просвети очи мои, Христе Боже..."
На войну вышед не ленитеся, не надейтеся на воевод, не злоупотребляйте ни питьем, ни едой, ни спаньем. Караулы сами наряжайте, а оружье не снимайте с себе вборзе (т.е. второпях), не разглядевши всего, внезапу бо человек погибает.
Лжи блюдитеся и пьянства и блуда, в том бо душа погибает и тело"...


Как известно, из ничего ничего не возникает; и никто еще не видел, чтобы заброшенная в степи |дикая яблоня давала крупные, сладкие и сочные плоды. Точно так же невероятно, чтобы на пустом месте возник народ, прославившийся в мире столькими подвигами и талантами. Итак, давайте вместе поищем корни казачества. Как теперь уже доподлинно известно, как и все европейские народы, славяне вышли из единой арийской прародины, находившейся в верховьях Сыр-Дарьи и Аму-Дарьи. Сначала они заселяли Балканы. Эта южная ветвь славянских народов, прославившаяся своими плаваниями по южным морям, получила название Венетов. Венеты построили Венецию и поныне единственный в мире город, стоящий на сваях посреди моря. Кроме того, они основывали порты по берегам Черного (Сурож) и Азовского морей (Азов) задолго до прихода туда греков и тем более татар и турок. Другая группа славянских пле¬мен - варга, впоследствии прозванные варягами, - пошла на север Европы и поселилась на берегах нынешнего Балтийского моря, в ту пору называвшегося морем Варяжским. Одно из варяжских (северославянских) племен - Ругии, или Руссии, давшие название острову в Балтийском море Ругия, или Руссия, - приобрело славу Знаменитейших воинов и торговцев. Этот храбрый народ был призван восточнославянскими племенами на берега озера * Ильмень и реки Днепр, где и было основано Древнерусское государство. Восточные славяне, заняв а) верховья Немана и Запад- ной Двины, текущих в Балтийское море; б) верховья Ловати, Шелони и других рек, впадающих в озеро Ильмень, а оттуда через Ладожское озеро и реку Неву - в Балтийское море; в) верховья рек, впадающих в Северную Двину и Белое море; г) верховья Днепра, Оки, Дона и Волги, которые несут свои воды в Черное и Каспийское море, другими словами, овладев важнейшим водо¬разделом Европы - Волковским лесом, получили возможность расселяться на обширнейшем пространстве этой части света (Эта теория аргументирована и доказана в работах Юрия Венелина).
Осваивая привольные южные степи, наши предки приручили обитавших там диких лошадей. Постепенно они стали лучшими в тогдашнем мире наездниками и конными стрелками и наводили ужас на все народы, которые пытались им сопротивляться. Например, древние греки, которые жили в гористых местах и почти не пользовались по этой причине лошадьми, видя неуловимых и непобедимых пришельцев севера, издали поражавших их стрелами, - решили, что они составляют одно неразрывное целое с их скакунами, и назвали их кентаврами. По их представлениям зад и ноги кентавра были конскими, а грудь, голова и руки - человечьи. Много позже греки все же разобрались и поняли, что кентавров нарисовало им их испуганное воображение, что на самом деле нападали на них искусные наездники, в совершенстве владевшие своими конями. Они назвали этот воинственный и отважный степной народ скифами, которые, собственно говоря, и являются пращурами славян. Легендарные же амазонки были не кто иные, как восточнославянские женщины, которые отличались особой мудростью, терпением и дальновидностью. Они не хуже своих мужей умели владеть оружием и конем, особенно когда враги вступали в пределы их отечества.
Вообще говоря, из-за различных наименований наших предков различными народами произошла большая путаница, которая до сих пор мешает нам увидеть свою родословную целиком.
Славянами, или "еловыми", то есть "говорящими", наши предки называли себя сами, обозначая этим именем всех своих даль¬них и близких родичей, которые говорили на понятном им языке. Немыми, или "немцами", они в отличие от себя называли все те на¬роды, которые вследствие разницы языка говорить с ними не могли. Но так как славяне долгое время вплоть до своего крещения Кириллом и Мефодием не имели азбуки, а следовательно, и письменно¬сти, то естественно, что ни в каких документах их самоназвание - славяне - не зафиксировано. Зато был широко распространен греческий термин "скифы".
Как известно, во время знаменитой осады Трои, запечатленной в "Илиаде" Гомера, славнейшим героем со стороны греков был царь Ахиллес. Гомер, как истинный поэт, приписывает ему чудесное происхождение от брака храброго греческого царя Пелея с русал-
кой. Однако, чуждый выдумок греческий летописец, Арриан говорит, что Ахиллес был скифом, родившимся на берегах Азовскогоморя. Он был изгнан со своей родины за необузданность нрава и гордость. Поселившись в Греции, он прославился замечательной храбростью, которая, кстати сказать, была у наших предков обычной нормой поведения. Очевидными признаками скифского (славянского) происхождения Ахиллеса, по словам Арриана, были его русые волосы, голубые глаза и необычайная ярость в бою, а также и скифский покрой его одежды с характерной застежкой. По преданию место, откуда отправился в Грецию Ахиллес, находится в исконных землях Запорожского войска - на оконечности знаменитой Кинбурнской косы. Не случайно на протяжении веков место это на-зыалось у греков ахиллесовым берегом.
Упоминания о скифах и их подвигах встречаются у древних писателей еще за 1000 лет до Рождества Христова. Особенно прославились скифы своим походом, предпринятым от берегов Днепра и Дона через Кавказские горы, Армению, Персию и Малую Азию, вплоть до берегов Нила. На своем пути эти отважные воины подчинили себе Мидийского царя Киаксара и заставили его платить себе дань, затем они направились в Ассирию. И Ассирийскому царю пришлось откупаться от них своими знаменитыми сокровищами. Из Ассирии скифы повернули к богатым городам Финикии, потом проникли в Филистимскую область, а далее их путь лежал в Египет. Фараон Псамметих вышел к ним навстречу с богатыми дарами и упросил их удалиться. Тогда скифы довернули на Север и вторглись в цветущую. Иудею. Живший в это время в Иерусалиме пророк Иеремия предсказал нашествие скифов в следующем пророчестве:
"Смой злое с сердца твоего, Иерусалим, чтобы спастись тебе; доколе будут гнездиться в тебе злочестивые мысли?"
"...Вот я приведу на вас, дом Израилев, - говорит Господь, - народ издалека, народ славный, народ древний, народ, языка которого ты не знаешь и не будешь понимать, что он говорит. Колчан (хранилище стрел) его, как открытый гроб. Все они люди храбрые...". (Иер 5, 15-16; Иер 6, 22-23).
Скифы едва не захватили Иерусалим, город спасло только то, что иудейский царь Осия по примеру других задобрил скифов подарками и умолил их пощадить его и всех, спрятавшихся в Иерусалиме иудеев. И только после этого непобедимые скифы, нагрузившись богатейшей добычей, повернули домой в родные Днепровские X Донские степи. Возвращались они по покоренным ими же странам, повсеместно предаваясь пиршествам и забыв всякую осторож-ность.
Прознав про способность наших предков напиваться до бесчувствия, царь одной из покоренных ими стран Киаксар сделал вид, что приготовил для своих победителей роскошное угощение и выставил множество бочек вина. Когда же они, что называется "набрались", он отдал приказ своим солдатам избивать мертвецки пьяных воинов. Только небольшая часть скифов вернулась на родину. Вообще эта пагубная привычка не раз была причиной позорной гибели наших воинственных предков. Через сто лет после описанной трагедии страсть к вину опять стала причиной поражения скифов-славян.
Дело было в 530 году до Рождества Христова: Кир, великий завоеватель, покоривший все царства Малой Азии, решил идти на скифские племена, предварительно прислав их царице Томириссе предложение выйти за него замуж. Томирисса, в ту пору уже немолодая женщина, поняла, конечно, что это был только предлог, чтобы завладеть ее народом и послала Киру отказ, предупредив завоевателя, что они прекрасно могут царствовать каждый в своей стране и не воевать друг с другом.
Однако алчность Кира не знала границ, и он двинул свои войска в скифские пределы. Но чтобы не испытывать судьбу в открытом бою, зная, что скифы бесстрашные и искусные воины, коварный перс решил победить их хитростью. Для этого он выслал вперед всех слабых и трусливых вояк, которых ему было не жалко, приказав им на ночлеге приготовить много пищи и вина и ждать. Скифский передовой отряд под предводительством сына Томириссы без труда рассеял этот сброд и набросился на вино и закуски. В самом разгаре пьяного разгула персы напали на парализованных вином скифов и наголову разбили их, взяв в плен около 150 тысяч. Среди последних был и сын царицы Томириссы.
Узнав про это, Томирисса послала сказать Киру, чтобы он отпустил к ней сына и тогда она не будет мстить ему за предательское нападение, если, конечно, персы удалятся восвояси. Но Кир не торопился исполнять этот мудрый совет, он только приказал снять оковы с сына царицы. Юноша же от стыда и горя, что не оправдал доверия, в отчаянии наложил на себя руки. Прослышав о его гибели, Томирисса бросила против персов все свои войска в которых было 300 тысяч мужчин и 200 тысяч женщин. Обе стороны"дрались с необыкновенным ожесточением. В итоге скифы победили, Cам Кир был убит в бою. Когда отыскали его тело, Томирисса приказала отрубить ему голову и бросить ее в кажаный мешок,
наполненный человеческой кровью, при этом она сказала: "Ты всегда жаждал
так напейся ею досыта в этом мешке, кровопийца".
Спустя 20 лет один из преемников Кира, Дарий I решил отомстить скифам за поражение персидских войск и покорить их страху. Для этого он собрал со всей своей империи огромное войско и вступил в скифские пределы со стороны Дуная, там где сейчас рас¬положены Одесская область и Молдавия. В то время, как это часто бывало и позже, скифские племена враждовали друг с другом, и, даже несмотря на весть о приближении персидских полчищ, они не хотели на время забыть междоусобные раздоры и придти на помощь тем кто находился ближе всего на пути завоевателя. Поэтому боя с Превосходящими силами противника скифы намеренно не принимали , а постоянно отступали к востоку, заблаговременно отправив детей и лишний скот далеко на север. Они все время держались от персов на расстоянии в один день пути, выжигая при отступлении весь подножный корм, так что персам приходилось несладко.
Сначала скифы отступили за Днепр, потом за Дон, наконец, за Волгу, затем, неожиданно сделав петлю, повернули на запад. Такое изнурительное "путешествие", видимо, было Дарию не по силам, и он послал гонца сказать скифскому предводителю, чтобы тот не убегал, как трус, а или принял битву, или покорился ему - своему владыке. Это последнее предложение настолько разгневало скифов, что они поклялись отомстить самонадеянному Дарию. Для этого они решили нападать на персов каждый раз как только те займутся добычей продовольствия. В таких случаях, завидев скифскую конницу, персидская обращалась в бегство и пряталась за свою пехоту. Скифы, вплотную подскакав к уже изготовившейся к бою пехоте, поворачивали назад, быстро исчезая из виду. Итак, по несколько раз в день и по ночам тоже. Держа персов в постоянном напряжении, они настолько измотали и обессилили их, что те сочли за благо |пока не поздно убраться восвояси.
На обратном пути они потеряли огромное количество убитых и раненых и чудом уцелели вообще, с большим трудом перебравшись через Дунай. Очевидно, что эта тактика скифов почти без изменения перешла по наследству к казакам. Последние не раз демонстри- ровали ее хотя бы в той же войне с Наполеоном. Бонапарт так же, как и Дарий все время возмущался, что подобная война не соответствует «правилам» пока мало- помалу не растерял свою армию.
Но вернемся к нашим древним предкам-скифам. Об обычаях, нравах и внешнем виде этого воинственного народа подробно рассказал греческий историк Геродот, специально ездивший для этого на берега Дуная, Днепра и Волги. Его свидетельство подтверждают и вещи найденные в скифских курганах - специальных насыпных могилах, в которых скифы хоронили своих вождей. Между прочим, по изображениям найденных там предметов, скифы носили длин-ные волосы и большие бороды. Они имели точно такую же прическу, что и большинство казаков и русских крестьян прошлого века, да и вооружение тех и других сходно даже в мельчайших деталях. Скажем, скифские боевые молотки - чеканы невозможно отличить от запорожских.
Геродот называл скифов справедливейшими среди всех остальных народов за их душевное благородство, разум, отвагу, искусное ведение хозяйства и отличное понимание военного дела. Но особенно уважал их отец истории за беспредельную преданность близким, как вождям и родным, так и тем, с кем они побратались. Вот один из примеров того, что значила для скифов дружба и братство.
Однажды двое скифов, Дандамид и Амизок, побратались (как мы уже знаем обычай этот перешел по наследству к казакам). Через несколько дней после обряда побратимства на их племя внезапно напали их дальние родственники-савроматы. Междоусобия среди наших предков были, увы, делом обычным. Савроматы многих воинов перебили, а многих увели в плен. Попал в плен и Амизок. Узнав об этом, Дандамид поскакал навстречу врагам. Те уже было подняли копья, чтобы пронзить храбреца, но он закричал "зирин", что означало, что он явился не для боя, а для выкупа пленных. Когда савроматы привели его к своему вождю, он попросил выдачи сво¬его друга. Тот потребовал выкупа, на что Дандамид отвечал так:
"Все, что я имел, расхищено вами, и все, что осталось, - со мною. Так что приказывай чего пожелаешь". Савромат потребовал обоих глаз и Дандамид с готовностью дал их вырезать. Взяв такой выкуп, враги выдали ему друга, и Дандамид с Амизоком вдвоем пошли к своим. После этого савроматы признали, что скифы непобедимы, так как владеют самым ценным сокровищем - верностью друзьям. Они были так напуганы самоотверженностью Дандамида, что снялись и ушли совсем из тех мест. Амизок же, чтобы не отставать от друга, ослепил сам себя и оба жили в большом почете на содержании скифской общины.
После Геродота следы наших предков славян в мировой истории на какое-то время теряются. Только иногда можно встретить скупые упоминания о них у историков. Вот некоторые из них:
"Племена славян ведут образ жизни одинаковый, имеют одинаковые нравы, любят свободу и не выносят рабства. Они особенно храбры и мужественны в своей стране и способны ко всяким трудам и лишениям. Они легко переносят и жар, и холод, и наготу тела, и всевозможные неудобства и нмпгтяту»"
«Они превосходные воины, потому что военное дело становится у них суровой наукой во всех мелочах. Высшее счастье в их глазах погибнуть в битве. Умереть от старости или какого-либо случая –позор (как мы позднее убедимся, казаки полностью разделяли эту точкузрения). Они вообще красивы и рослы; волосы их отливают в цвет. Взгляд скорее воинственный, чем свирепый».
Однако в V веке нашей эры или, точнее, после Рождества Христова
славяне вновь победоносно выходят на сцену мировой истории.На этот раз уже не под именем скифов, а - гуннов. Гунны, обитатели исконных казачьих областей, низовьев Днепра и Дона, сумели разбить готов (предков германских народов), главенствовавших в то время в Европе. Особенно стали сильны гунны, когда из их среды выдвинулся легендарный Атилла и стал царем объединенных славянских племен. Готы, которых Атилла покорил окончательно, прозвали его "Бичом Божьим". Что же дает нам право называть гуннов прямыми потомками скифов - древних славян? - Описания греческих писателей V века. Вот, например, что пишет секретарь посольства Приска, которого послал к Атилле Византийский император в 448году. "Переехав через некоторые реки, мы прибыли в одно огромное селение в котором был дворец Атиллы,.. он был построен из бревен и досок, искусно вытесанных, и обнесен деревянною оградою. Не далеко от ограды была большая баня, построенная Оганисием, имевшим после Атиллы величайшую силу между скифами. При въезде в селение Атилла был встречен девами, которые шли рядами под тонкими покрывалами. Эти девы, приветствуя Атиллу, пели скифские песни".
Ожидая у ворот Оганисиева дома, пока тот примет его, Приск увидел человека, судя по одежде, скифа, который приветствовал его на греческом языке. Приск очень удивился, зная, что скифы не говорят по-гречески. Оказалось, что это был грек из одного Византийского города на Дунае. При взятии города гуннами он попался в и достался при разделе пленных Оганисию, потому что богатые пленные доставались после Атиллы его вельможам: "После я отличился в сражениях против Римлян", - рассказывал грек, - "и отдавал своему господину по скифскому закону, все добытое мною на войне; получив свободу, я женился на скифской женщине и благоденствую. И даже предпочитаю настоящую жизнь прежней". Как свидетельствует Приск, гунны были людьми добрыми и справедливыми, - по-отечески относившиеся к своим пленникам, чем издревле славились все славяне. Обратим внимание еще на одно важное замечание греческого посла: "Одежда на нем (на Атилле) была такая же простая, как и у прочих воинов, и ничем не отличалась, кроме опрятности. Ни висящий на поясе меч, ни застежки скифской обуви, ни узда его лошадей не были украшены золотом или чем-либо драгоценным".
Совершенно по другому описывали гуннов готы. Злобствуя, они выставляли своих победителей какими-то чудовищами, подобно тому как древние греки скифов представляли кентаврами и амазонками. "Они, - рассказывали готы про гуннов, - когда родятся у них дети мужского пола, то изрезают им щеки, чтобы уничтожить всякий зародыш волоса. Однако, у всех у них коренастый стан, члены сильные, шея толстая, голова огромная. Скорее, это двуногие животные, а не люди, или каменные столбы, грубо отесанные в об¬разе человека, на своих лошадях, нескладных, но крепких, они точно прикованы к ним. Рассыпавшись и соединившись, они и нападают и отступают с быстротой молнии. Но вот что особенно делает их наистрашнейшими воинами на свете, это, во-первых, их меткие удары стрелами хотя бы и на далекие расстояния, а во-вторых, когда в схватке один на один дерутся мечами, они с необыкновенной ловкостью в одно мгновение накидывают на врага ремень (имеется ввиду аркан) и тем лишают его всякого движения...". "Разговор они ведут двусмысленно и загадочно. Язык их едва напоминает человеческий"(О "справедливости" последнего замечания лучше всего говорит дошедшее до нас обращение Атиллы перед битвой к своим воинам: "Братья! Докажите свою храбрость, докажите доброту вашего оружия... Смерти не бойтесь! Кому назначено жить, того не зацепит стрела, а кому назначено умереть, тот умрет и во сне.").
Если из готского описания мы отбросим все, что внушено озлобленностью, то увидим в гуннах прямых потомков наших удалых предков скифов, ходивших при пророке Иеремии под Иерусалим и изгнавших гордого Дария из Черноморских степей, а что у пращу¬ров наших бывало порой в обычае брить бороду и даже голову, оставляя одну только чуприну, так этим были известны и славные запорожцы, да и многие представители Донского казачества, а еще раньше такую же "прическу" носил храбрый князь Святослав, сын равноапостольной Ольги и Отец Владимира, крестившего Русь в 988 году. Вот так описывает последнего грек Лев Даакон присутст-вовавший при переговорах Святослава с византийским императо¬ром Цимисхием.
"Святослав переезжал через реку в простой скифской ладье и, сидя за веслом, работал наравне с прочими, без всякого различия. Видом он был таков: среднего роста, с густыми бровями, и с голубы¬ми глазами, с обыкновенным носом, с бритой бородой и густыми длинными усами. Голова у него была совсем голая, только на одной ее стороне висела прядь волос, означающая, по-видимому, знатность рода, шея толстая, плечи широкие и весь стан довольно стройный. Он казался мрачным и суровым. В одном ухе у него висела золотая серьга, украшенная двумя жемчужинами с рубином по середине. Одежда на нем была белая, ничем, кроме чистоты, от других она не отличалась (сравните с платьем Атиллы). Поговорив немного с императором о мире, сидя в ладье на лавке, он переправился обратно".
О подвигах Святослава, который переносился из страны в страну как барс, и за короткий срок подчинил себе почти все восточно-славянские племена, рассеяв при этом поклонников Магомета - волжских болгар и иудеев-хазар, достаточно хорошо известно. Ска-жем только, что он и вся его доблестная дружина не возила за собой с разным добром, чтобы утешаться на воздухе сладкой пищей и мягкой постелью. Святослав не брал с собою даже котла и не мяса, а потонку изрезавши конину, зверину или говядину ее прямо на углях костра, насадив на копье. Укладываясь на ночлег, он расстилал на земле подседельный войлок, а под голову клал седло и отлично спал под открытым небом (этому древнему правилу своих предков следовали и казаки). Его прямой открытый нрав, уверенность и самообладание в самые отчаянные минуты поражали врагов. Даже зажатый со всех сторон в Доростоле в десятки раз превосходившими силами византийцев и болгар, он не думал спасаться бегством или униженно просить о мире. Каждый русский, более казак, хранит в своем сердце слова Святослава, сказанные своей дружине в безвыходном положении:
"Если теперь постыдно уступим грекам, то где же слава русского меча, без труда побеждавшего врагов, где слава русского имени без пролития крови покорявшего целые страны. До этой поры Русская сила была непобедима. Деды и отцы наши завещали нам храбрые дела!Станем крепко. Нет у нас в обычае спасать себя постыдным бегством. Или останемся живы и победим, или умрем со славой. Мертвые срама не имут, а убежавши от битвы, как покажемся людям на глаза?". (Не правда ли, речь эта удивительно близка по стилю воззванию Атиллы.)
1 августа 988 года. Великий исторический день. Стоя на берегу и с высоты взирая на крещение киевлян, князь Владимир сердца просил: "Боже, сотворивший небо и землю! Призри на новые люди сии и даждь им Господи, познать тебя, истинного бога, как уже познали страны христианские; утверди веру в них правуюи несовратимую, а мне помоги. Господи, на супротивного врага, дабы, надеясь на Тебя, я победил бы его козни".
С принятием христианства для наших предков началась новая эра. Просвещенные Евангелием, славяне стали еще более милостивы друг к другу, опекали нищих и больных, помогали бедным. Больше других старался сам князь Владимир.
Как свидетельствуют летописи, вскоре после крещения Руси в Киеве появились подводы, наполненные хлебом, мясом, рыбой овощами, медом в бочках, квасом. "Нет ли где больного и нищего который не может идти к князю во двор", - спрашивали княжеские отроки. Князь стал приглашать епископов в боярскую думу, а последние начали оказывать на все внутренние и внешние дела большое влияние.
Будучи истинно благочестивым и в точности исполняя евангельские веления о милосердии, Владимир оставался гостеприимным хозяином. В каждое воскресение он устраивал пир, на который приглашал дружину, а затем и выборных мужей от города. Однажды подпили его дружинники и начали роптать на своего князя: "Горе нашим головам, - говорили они, - князь дает нам есть деревянными ложками, а не серебряными!" Услышав это, Владимир тут же повелел изготовить ложки из серебра, сказав при этом: "Серебром и золотом не соберу дружины, а дружиной сыщу и серебро и золото, как и дед мой и отец мой доискались и золота и серебра".
Содержание дружин обходилось князьям очень дорого, почему они и не были многочисленными: 800 человек считались уже очень большой дружиной. Но если дружина была невелика, зато все воины в ней были как на подбор: просты, искренни, духовно просветленны, ну и физически могучи. Во главе дружины всегда стоял сам князь, причем он поступал в ее ряды с самого раннего детства. Известно, что князь Святослав уже в четыре года вел свою дружину в бой. Вообще в те времена жизнь князей начиналась рано: они не¬редко женились в 12 лет от роду на 9-летних невестах и в этом возрасте начинали переносить все тяготы боевой походной жизни. К 20 годам князья и их дружины были, как правило, зрелыми воинами. Каждый простой человек мог рассчитывать занять в дружине князя самое почетное место благодаря своим боевым и человеческим качествам. Например - знаменитый богатырь Илья Муромец, который, как известно, происходил из крестьянского звания, состоял в дружине равноапостольного князя Владимира.
Преподобный Илья Муромец(На склоне лет Илья принял иноческий постриг), как известно, до 30 лет был не¬движим или, как говорит об этом предание, - "сиднем сидел" - и вдруг, по слову угодников Божих, он становится богатырем. Чудо? Да, но закономерное: ибо, по народной пословице, Бог каждому дает столько добра, сколько человек принять может. Вспомним, что в свои 30 лет Илья был необыкновенно чистым человеком, характер его отличался спокойствием, стойкостью к жизненным скорбям, достоинством, бессребренностью, заботливостью о ближних, сдержанностью, благодушием.
Он и богатырем-то становится прежде всего потому, что смог принять дарованную Богом силу, предварительно приготовившись духовно Мы же часто, переворачивая истину с ног на голову, уподобляемся дочери Соловья-разбойника, которая, увидев из окна терема Муромца, влачащего за собой связанного Соловья-разбойника, говорила: "Вон батюшка едет и за собой пленного мужичища тащит.. Важно помнить: Илья Муромец стал необыкновенно сильным, потому что был добрым, а не наоборот, как это обычно принято считать.
Вся история подтверждает эту истину. Когда предки наши строго придерживались правды и гнушались лжи, они всегда одерживали победы над врагами, как бы малочисленно не было их войско. Пример - битва Александра Невского со шведами и немецкими рыцарями. И наоборот, когда зависть, бесчинство, своекорыстие, жадность, ненависть друг к другу и, как следствие, - предательство, отравляли нравственную атмосферу народа, русские терпели жесточайшие поражения. Доказательством может служить и битва древнерусских князей при Калке, и сражение малороссийских казаков при Берестечке.
Наряду с именем Ильи Муромца связано и само понятие "казак", ибо он был первым из русских богатырей, кто назвал себя казаком и гордился этим званием. Чем же так лестно было это слово незабвенному народному герою. Надо полагать тем, что казак был не просто русский богатырь, обладающий несокрушимой силой, но богатырь-христианин, сила духа которого еще выше его физической мощи. Не напрасно же бесстрашный воин Илья Муромец причислен к лику святых, и его мощи и поныне покоятся в Киево-Печерской Лавре.
Наряду с богатырями на Руси известны и поленицы, т.е. дочери и сестры богатырей, которые, обладая всеми лучшими свойствами души, были вместе с тем так смелы и сильны, что далеко не каждый мог устоять перед их напором. В сущности поленицы были продолжателями рода легендарных амазонок, жен и сестер древних скифов, принимавших наравне с мужьями и братьями участие в кровавых битвах с неприятелем. Поленицы были непобедимыми воительницами пока оставались в девицах. Выходя замуж, они превращались в самых верных и добрых жен и хозяек.
Однако и после своего крещения Владимиру приходилось заниматься ратным делом, ибо враги наседали со всех сторон. Посылал он войска и своему новому родственнику для охраны границ Византии. Однажды послал он отрад русских воинов в 6 тыс. человек своему зятю, императору Василию. Тот взял их с собой в Армению, куда приходил с миром и делал дружеский прием владетелям Грузии и Кавказа. Тут произошел один характерный случай. Как-то русский воин нес сено для своей лошади, его встретил грузин и, ни слова не говоря, отнял это сено. На помощь русскому прибыл другой русский, грузин кликнул своих и они, напав, убили первого русского. Тогда все русские, бывшие там, как один человек, поднялись на бой и побили всех находившихся там грузин. "Все заплатили за свое преступление", - говорит по этому поводу древний армянский писатель. Случай этот показывает, почему Русь всегда была грозной - спаянная крепкой дружбой, она всегда готова была платить за нанесенные ей обиды и ни одной из них не оставляла без отмщения.
Но шли века и народ русский все более утрачивал высокую нравственность и простоту. Бесчинство поселилось в славянских землях. Младшие князья, чтобы завладеть престолом, не гнушались убийством родных. Руки дружинников и тут и там стали обагряться братской кровью. Стала исчезать вера, честь и правда. От "родственных" набегов пришли в запустение не только многие города и села, но и целые области. Казалось, еще немного и разврат достигнет такой степени, что русские исчезнут с лица земли, истребив себя сами. Но по милосердию Божию и по молитвам святых, уже просиявших на нашей земле, этого не произошло. Однако чтобы исправить народ, исцелить его от нравственной проказы, Господь послал ему горькое лекарство, тяжкое наказание в виде татаро-монгольского нашествия. Прошел по нашей земле огненный смерч кочевников и разом прекратился произвол князей. Перед лицом общих для всех лютых страданий и унижений смирились гордые. Иго привело народ к покаянию, которым постепенно очищалась Русь. А очистившись, вновь стала подниматься из пепла и руин. Ибо, по слову благоверного князя, - "Не в силе Бог, а в правде". Праведным Всевышний рано или поздно дарует силу, а у презирающих истину, будь они даже изначально мощны и многочисленны, Он отнимает разум и превращает в ничтожество. Примеров тому в мировой истории - несть числа.

Гнеденко А. М, Гнеденко В. М. За други своя или все о казачестве

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Гнеденко А. М, Гнеденко В. М. За други своя или все о казачестве

Легко ли быть казаком?

Скрываясь в разных тернах, чагарниках и буераках, казаки царапали себе колючками руки, кололи ноги, сдирали цепкими ветками кожу. Забираясь в звериные норы, в густые камыши и болотистые плавни, они встречались со змеями, черными пауками "мармуками", тарантулами, не говоря уже о мошке, комарах и слепнях. В открытой сухой, сожженной солнцем или пожарищем степи, испытывали они страшные мучения от голода и жажды, и тут часто с предсмертными их стонами сливался вой волков, которые, растерзав тело человека и не насытив-шись им, "квылили - проквиляли, похороны по казацкому телу справляли". В непролазных топких плавнях казаки болели, особенно в период цветения камыша, и горячкой и лихорадкой. Набегая на Крым или на турецкие владения, заносили они оттуда "черную хворобу", или чуму, и умирали в дороге вдали от родины, от друзей, без последнего утешения.
По балкам, по днепровским островам, по темным пещерам, а то и просто в степи, валялись непогребенными тела их, обмываемые дождем, обвеваемые ветром, палимые солнцем, лежали до тех пор пока вместо тела не останется голый скелет, да промеж костей, в отверстия глаз не пробьется высокий бурьян.
Надо ли говорить, что в таких условиях могли выжить только самые крепкие, самые смелые, самые мудрые и изворотливые. Замешанный на такой закваске, казацкий характер был подобен кремню, который с годами только отшлифовывался. Нет, не хрупкими людьми были казаки. Иначе как бы смогли они отстоять Русь, а в конечном счете, всю Европу от беспощадных турецких полчищ и хищных татар, стотысячные набеги которых наводили ужас на все христианское население от берегов Черного моря до моря Балтийского. Еще сложнее было противостоять братьям по крови (но отнюдь не по духу!) полякам-католикам, время от времени посягавшим на за

вещанную славными предками святую веру. Все можно было стер¬петь, но последним никак нельзя было поступиться, ибо казачий народ пуще очей своих оберегал чистоту своего православия.
В одной из казацких дум прямо говорится о причине непрестанных войн запорожцев с Речью Посполитой:
Як у свитый день, божественный вивторок,
Гетьман казакив до ехид сонце у поход выряжав,
И стыха словами промовляв:
Гей, козаки вы, диты-друзи!
Прошу вас, добре вы дбайте, от сна вставайте.
Святый Отче-наш читайте,
Виры своей хрестианской у поругу не дайте!

Казаки называли себя рыцарями Православия, борцами за чистоту веры и пострадать в борьбе с еретиками они считали для себя превыше всякой чести, знаком Божественного благоволения. Сердцевина казачьей натуры и вместе с тем символ веры этого бесстрашного воинства сконцентрированы в том воинском клике, с которым обращались они к отважным и честным сынам своего племени: "Кто хочет за веру христианскую быть посажен на кол, кто хочет быть четвертован, кто готов претерпеть всякие муки за святой крест, кто не боится смерти - приставай к нам. Не надо бояться смерти - от нее не убережешься. Такова казацкая жизнь".
И умирали казаки, "не скыгляча и не скаржичись", т.е. не воя и не жалуясь, а всегда с достоинством, со стоическим презрением к своим мучителям. Приговоренный к сдиранию с живого кожи, казак уже во время казни заявлял своим палачам, что и такая казнь ему не казнь, а чистый смех, что от сдирания с тела кожи он не испытывает ни малейшей боли, а только чувствует на теле мурашки: "От казалы, що воно боляче, аж воно мов комашня кусае...". Известны случаи, когда осужденные на виселицу казаки просили заменить им эту легкую казнь сидением на столбе с острым железным спицем на верху, чтобы умереть потомственною столбовою смер-тию. При этом обычно говорилось: "Так умирав мий дидусь - Царство ему Небесное! Так умер мой батько - нехай вин царствуе на том свити! Так и я хочу умерти". И казак умирал, сидя на ост-ром спицу. И как умирал! Точно потешаясь над своими палачами, он просил дать ему люльку, чтобы в последний раз повеселить себя тютюнцом и с весельем закрыть свои очи.
В былое время никто не сомневался, что казак умирает настоящею подлинною смертью не после первой, не после второй, не после третьей, а аж после четвертой смертельной раны.
Уходя в степи, казаки отрекались от семья по слову Иисуса Христа "нет никого, кто оставил бы братьев, или сестер, или отца,или мать, или жену, или земли ради Меня и Евангелия и не получил бы ныне, во время сие, среди гонений, во сто крат более домов и братьев и сестер и отцов и матерей, и детей и земель, а в веке грядущем жизни вечной." (от Марка, 10, 29-30). Отрекались казаки от всех радостей земных, от семейной жизни, от благоустроенного человеческого жилья и селились, поначалу, прямо под открытым небом. Питались, когда рыбой, когда птицей, а когда и просто отваром из рогов валявшихся в степи диких козлов да ржаным толокном, утешая себя тем, что от такой пищи человек делается легче и чище. Про них не зря говорили: "Казаки як малые дети: дай богато все съедят, дай мало – довольны будут".
Чтобы застать неприятеля врасплох, казаки нередко терпели крайние лишения: они не разводили огнище, чтобы согреться зимой, не запаляли люльку, которая помогала им бодрствовать, даже 96 позволяли ржать своим лошадям. Часто сидели они на одном месте по нескольку часов без движения, без единого слова, выжидая единственного необходимого для победы мгновения.
Вынужденные избегать встречи с многочисленными врагами, нередко прятались они в высокой, скрывавшей всадника с головой траве, и блукали по ней по целым дням и по целым неделям, а чтобы сбить с толку своих преследователей, они неподражаемо выли волками, лаяли лисицами, кричали пугачами, да так натурально, что даже чуткое ухо татарина не могло отличить эти звуки от истинных.
Застигнутые в одиночку в голой, выжженной солнцем или опаленной огнем степи, они бросались в озера и лиманы, потом подолгу сидели в непролазных камышах, пережидая врагов, или же бросались в воду и прятались в илистом дне, часами дыша через камышинку. Путь свой днем они "правили" по солнцу да по курганам, а ночью - по звездам, по течению рек и по направлению ветра, который называли то "москалем", то "донцом", то "ляхом", то "бусурманом".
И все-таки в чем же было, есть и будет сущность казацкого характера и каковы его основные черты?
Как правило, написаны они были на челе, и уже по внешнему облику казака можно было судить о его натуре. Просторные, не стесняющие движений одежды, удобные и в бою, и на пиру, и в обыденной жизни; открытый ясный взгляд, уважающий и в себе и в других человеческое достоинство. Плечистые, статные, смуглые от степной жары и в то же время по большей части полнолицые. Почти всегда на темени лихо заломленная барашковая шапка и вечная люлька в зубах. Они излучали спокойствие, силу, уверенность в себе, происходившие из глубокого убеждения, что ежели Бог не выдаст - свинья, ну никак, не съест.
Посторонних казаки поначалу встречали неприветливо, исподволь приглядываясь, изучая человека. На вопросы отвечали весьма неохотно и любили больше послушать, что скажет приезжий. И только убедившись, что пожаловавший к ним свой по духу и вере, они мало по малу смягчались» лица их принимали веселый вид, и живые глаза начинали искриться удальством и неподражаемым юмором.
Беспощадные к врагам, казаки в своей среде были всегда благодушны, щедры, гостеприимны. Страннолюбие их распространялось не только на приятелей и знакомых, но и на посторонних захожих людей. Об этом свидетельствуют воспоминания современников, хранящиеся ныне в архиве. Вот одно из них: "Я служил два года в Бериславе (ныне Херсонская Область), а оттуда недалеко были казачьи рыбные заводы. Бывало придешь на завод, а тебя даже не спросят, что ты за человек, а тотчас:
- Дайте-ка поесть казаку и чаркой водки попотчуйте; может быть, он пришел издалека и устал.
А когда поешь, еще и предложат лечь отдохнуть, а потом только спросят:
- Кто таков? Не ищешь ли работы? Ну скажешь:
-Ищу.
- Так у нас есть работа, приставай к нам. Пристанешь, бывало, и иной раз в месяц рублей 20 заработаешь"(В те времена человек на 2 рубля мог кормиться в течении года).
Наравне с гостеприимством казаки отличались необыкновенной честностью. Как свидетельствует католический священник Китович, в Сечи "можно было оставить на улице свои деньги, не опаса¬ясь, что они могут быть похищены".
Ян Собесский в своих знаменитых записках о Хотинской битве особо подчеркивает, что казаки имели глубокое уважение к старым и заслуженным воинам и вообще к "военным степеням". Это говорит о том, что анархию и безначалие они не считали для себя при- емлемым образом жизни, а иерархия личностных ценностей, осно¬ванная на истинных заслугах, была у них достаточно прочной.
Одна из замечательных черт казаков - способность к искренней дружбе. Часто среди них бывало, когда два казака, совсем чужие один другому, шли к священнику и давали в его присутствии такое "завещательное" слово: "Мы, нижеподписавшиеся, даем от себя сие завещание перед Богом о том, что мы - братии, и тот, кто нарушит братство нашего союза, тот перед Богом ответ даст, перед нелицемерным Судиею нашим Спасителем. Вышеписанное наше обещание вышеписанных Федоров (два брата Федор и Федор) есть:
дабы друг друга любить, невзирая на напасти со стороны наших либо приятелей, либо неприятелей, но взирая на миродателя Бога". После чего побратимы делали собственноручные значки на завеща¬тельном слове, слушали молитву или подходящее случаю место из Евангелия, дарили один другого крестами и иконами, троекратно целовались и выходили из церкви как бы родными братьями-до конца жизни.
В домашнем быту казаки были просты, умеренны и необыкновенно изобретательны. От лихорадки они пили водку с ружейным порохом, на раны прикладывали растертую со слюной землю, а при отсутствии металлической посуды ухитрялись варить себе пищу в деревянных ковшах, подкладывая туда один за другим раскаленные в костре камни, пока вода не закипит. Они добывали себе пропитание в основном охотой и рыболовством и больше всего ценили хлеб в самых его разнообразных формах: от каши до выпечки. Между прочим, это исконно славянская черта.
На войне казаки отличались изобретательностью и исключительной маневренностью. Они умели в любом положении "выиграть у неприятеля выгоды, скоропостижно на него напасть и нечаянно заманить". Однако главной военной хитростью казаков была их беспримерная отвага и вера в победу. Не раз бывало на виду изумленных турок казацкие чайки окружали многопушечный корабль неверных и, словно стая комаров, бесстрашно бросались со всех сторон на огромное тучное "животное". Взяв судно на абардаж, они в полчаса вырезали всю команду и пускали его на дно вместе со всем, что не могли забрать с собою. Не случайно при одном виде казаков бледнели кровожадные мусульмане, в ярости скреже¬тали зубами католики.
Будучи в душе поэтами и мечтателями, казаки всегда выбирали для своих жилищ, как временных, так и вечных самые живописные места. Они влезали на высокие скалы, уединялись в лесные пущи, поднимались на степные курганы и с высоты птичьего полета любовались ландшафтами, предаваясь тихим думам и возвышенным размышлениям. Любили они послушать и своих певцов-баянов или и сами складывали песни и думы, беря в руки пузатенькую с кружочком посередине кобзу. Кобза, по по-нятиям казаков, была выдумана святыми людьми. Для скитающе¬гося по безлюдным степям рыцаря она была истинною подругою, дружиною верною, которой он поверял свои думы, разгонял мрачную тугу.
Разумеется, были в характере казаков и недостатки, большей частью унаследованные ими от древних предков. К примеру, не могли они удержаться, чтобы не побалагурить, послушать рас-сказы других, да и самим рассказать о подвигах товарищей, держа при этом в зубах люльки-носогрейки. Бывало, что в рассказах этих они и прихвастнут и прибавят чего от себя. Любили казаки, вернувшись из заморского похода, шикнуть своим нарядом и убранством. Отличались они и беспечностью и ленью. Не отказывали себе и в питии. Вот что писал о них француз Боплан: "В пьянстве и бражничестве они старались превзойти друг друга, и едва ли найдутся во всей христианской Европе такие беззаботные головы, как казацкие, и нет на свете народа, который мог бы сравниться в пьянстве с казаками". Однако во время похода объявлялся строжайший су-хой закон, отважившегося напиться немедленно казнили. Но и в мирное время быть с водкою запанибрата могли только рядовые казаки, для "начальных людей", для тех, кто, по существу, руководил казачеством, пьянство считалось серьезным недостатком. Среди атаманов всех уровней пьяниц не было, да и быть не могло. Ибо им тут же отказали бы в доверии.
В основе характера казака, как и вообще русского человека, были какая-то двойственность: то он очень весел, шутлив, забавен, то необыкновенно грустен, молчалив, недоступен. С одной стороны это объясняется тем, что казаки, постоянно глядя в глаза смерти, старались не пропускать выпавшую на их долю короткую радость, с другой стороны - философы и поэты в душе - они часто размышляли о вечном, о суете сущего и о неизбежном исходе из этой жизни.

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Российской Империи -- нет. Самое слово -- Россия -- не существует, и
все-таки "мы в изгнании сущие" тоскуем по ней и жаждем вернуться.
Что же испытывали пленные, заточенные по лагерям и тюрьмам и оставившие
Россию целою с Государем, с ее великой, славной Армией. Их тоска была
неописуема.
Любили они горячей, страстной любовью то, за что принимали страдания...
Высокого роста, красивый солдат в одном из лагерей отделился от строя и
тихо сказал сестре:
-- Сестрица, мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз.
Сестра перевела его просьбу сопровождавшему ее генералу. Генерал
разрешил.
-- Пожалуйста, -- сказала сестра, -- генерал позволил. Они отошли в
сторону, за бараки. Солдат смутился, покраснел и заговорил теми красивыми
русскими певучими словами, что сохранились по деревням вдали от городов и
железных дорог, словами, подсказанными природой и жизнью среди животных,
зверей и птиц.
-- Сестрица, дороже мне всего на свете портрет Царя-Батюшки, что дал Он
мне, как я служил в его полку. Зашит он у меня в сапоге. И ни есть, и ни
пить мне не надо, а был бы цел Его портрет. Да вот горе-беда, пошли помежду
нами шпионы. Проведают, пронюхают, прознают про тот портрет. Как бы не
отобрали? Как бы не попал он в поганые вражеские руки? Я, сестрица, думал:
возьми и свези его на Родину я дай, куда сохранить... Али опасно?
Сестра сказала ему, что все ее бумаги и документы просматриваются
австрийскими властями и скрыть портрет будет невозможно. Задумался солдат.
-- Тогда не могу его вам отдать. Неладно будет. Присоветуйте... хочу
записаться я, чтобы в полях работать. И вот, скажем, ночь тихая, погода
светлая, и наклею я портрет на .дерево и пущу его по тихим водам речным и по
той реке, что с какой ни есть русскою рекою сливается, чтобы причалил он к
русским берегам. И там возьмут его. Там-то, я знаю, сберегут.
( Бог спасет, оставь у себя в голенище,--сказала сестра.


x x x



У сестры на груди висели золотые и серебряные Георгиевские медали с
чеканным на них портретом Государя. Когда она шла вдоль фронта военнопленных
по лагерю, ей подавали просьбы.
Кто просил отыскать отца или мать и передать им поклон и привет. Не
знает ли она, кто жив, кто убит? Кто передавал письмо, жалобы или прошения.
И вдруг, -- широкое крестное знамение... Дрожащая рука хватает медаль,
чье-то загорелое усталое лицо склоняется и целует Государев портрет на
медали.
Тогда кругом гремит "ура"! Люди метались в исступлении, чтобы
приложиться к портрету, эмблеме далекой Родины-России.
И бывал такой подъем, что сестре становилось страшно, не наделали бы
люди чего-нибудь противозаконного.


x x x



Положение военнопленных в Германии и Австрии к концу 1915 г. было
особенно тяжелым, потому что в этих странах уже не хватало продовольствия,
чтобы кормить своих солдат, а чужих пленных едва-едва кормили, держали их на
голодном пайке.
И вот что мне рассказывала сестра о настроении голодных, забытых людей.
Это было под вечер ясного осеннего дня. Сестра только что закончила
обход громадного лазарета в Пурк-Штале, в Австро-Венгрии, где находилось 15
тысяч военнопленных. Они были разбиты на литеры по триста человек и одной
литере было запрещено сообщаться с другой. Весь день она переходила от одной
группы в 100--120 человек к другой. Когда наступил вечер и солнце склонилось
к земле, она пошла к выходу.
Пленным было разрешено проводить ее и выйти из своих литерных
перегородок. Громадная толпа исхудалых, бедно одетых людей, залитая
последними лучами заходящего солнца, следовала за сестрой. Точно золотые
дороги потянулись с Запада на Восток, точно материнская ласка вечернего
светила посылала последние объятия далекой России.
Сестра выходила к воротам. Она торопилась, обмениваясь с ближайшими
солдатами пустыми, ничего не значащими словами.
-- Какой ты губернии?
-- В каком ты полку служил?
-- Болит твоя рана?
У лагерных ворот от толпы отделился молодой высокий солдат. Он
остановился перед сестрой и, как бы выражая мнение всех, начал громко,
восторженно говорить:
-- Сестрица, прощай, мы больше тебя не увидим. Ты свободная... Ты
поедешь на родину в Россию, так скажи там от нас Царю-Батюшке, чтобы о нас
не недужился, чтобы Манифеста своего из-за нас не забывал и не заключал
мира, покуда хоть один немец будет на Русской земле. Скажи России-Матушке,
чтобы не думала о нас... Пускай мы все умрем здесь от голода-тоски, но была
бы только победа.
Сестра поклонилась ему в пояс. Надо было сказать что-нибудь, но
чувством особенным была переполнена ее душа, и слова не шли на ум.
Пятнадцатитысячная толпа притихла и в ней было напряженное согласие с
говорившим.
И сказала сестра.
-- Солнце глядит теперь на Россию. Солнце видит вас и Россию видит. Оно
скажет о вас, какие вы... -- и, заплакав, пошла к выходу.
Кто-то крикнул: "Ура, Государю Императору". Вся пятнадцатитысячная
толпа вдруг рухнула на колени и едиными устами и единым духом, запела:
"Боже, Царя храни"... Звуки народного гимна нарастали и сливались с
рыданиями, все чаще прорывавшимися сквозь пение. Кончили и запели второй и
третий раз запрещенный гимн.
Австрийский генерал, сопровождавший сестру, снял с головы высокую шапку
и стоял навытяжку. Его глаза были полны слез.
Сестра поклонилась до земли и быстро пошла к ожидавшему ее автомобилю.
ца, следовала за сестрой. Точно золотые дороги потянулись с Запада на
Восток, точно материнская ласка вечернего светила посылала последние объятия
далекой России.
Сестра выходила к воротам. Она торопилась, обмениваясь с ближайшими
солдатами пустыми, ничего не значащими словами.
-- Какой ты губернии?
-- В каком ты полку служил?
-- Болит твоя рана?
У лагерных ворот от толпы отделился молодой высокий солдат. Он
остановился перед сестрой и, как бы выражая мнение всех, начал громко,
восторженно говорить:
-- Сестрица, прощай, мы больше тебя не увидим. Ты свободная... Ты
поедешь на родину в Россию, так скажи там от нас Царю-Батюшке, чтобы о нас
не недужился, чтобы Манифеста своего из-за нас не забывал и не заключал
мира, покуда хоть один немец будет на Русской земле. Скажи Россин-Матушке,
чтобы не думала о нас... Пускай мы все умрем здесь от голода-тоски, но была
бы только победа.
Сестра поклонилась ему в пояс. Надо было сказать что-нибудь, но
чувством особенным была переполнена ее душа, и слова не шли на ум.
Пятнадцатитысячная толпа притихла и в ней было напряженное согласие с
говорившим.
И сказала сестра.
-- Солнце глядит теперь на Россию. Солнце видит вас и Россию видит. Оно
скажет о вас, какие вы... -- и, заплакав, пошла к выходу.
Кто-то крикнул: "Ура, Государю Императору". Вся пятнадцатитысячная
толпа вдруг рухнула на колени и едиными устами и единым духом, запела:
"Боже, Царя храни"... Звуки народного гимна нарастали и сливались с
рыданиями, все чаще прорывавшимися сквозь пение. Кончили и запели второй и
третий раз запрещенный гимн.
Австрийский генерал, сопровождавший сестру, снял с головы высокую шапку
и стоял навытяжку. Его глаза были полны слез.
Сестра поклонилась до земли и быстро пошла к ожидавшему ее автомобилю.


x x x



Мир во что бы то ни стало. Мир через головы генералов. Мир, заключаемый
рота с ротой, батальон с батальоном по приказу никому неведомого Главковерха
Крыленко.
Без аннексий и контрибуций...
Когда была правда? Тогда, когда за Пуркштальским лагерем, за чужую
землю закатывалось ясное русское солнце, или тогда, когда восходило кровавое
солнце русского бунта?


x x x



Гимн и молитва были тем, что наиболее напоминало Родину, что связывало
духовно этих несчастных, томящихся на чужбине людей со всем, что было
бесконечно им дорого. Дороже жизни.
Это было в одном громадном госпитале военнопленных. Весь австрийский
город был переполнен ранеными, и пленные, тоже раненные, помещались в здании
какого-то большого училища.
В этом госпитале было много умирающих и те, кто уже поправился и ходил,
жили в атмосфере смерти и тяжких мук.
Когда, сестра закончила обход палат и вышла на лестницу, за нею вышла
большая толпа пленных. Ее остановили на лестнице и один из солдат сказал ей:
-- Сестрица, у нас здесь хор хороший есть. Хотели бы мы вам спеть то,
что чувствуем.
Сестра остановилась в нерешительности. Подле нее стояли австрийские
офицеры.
Регент вышел вперед, дал тон и вдруг по всей лестнице, по всем
казармам, по всем палатам, отдаваясь на улицу, величаво раздались мощные
звуки громадного, дивно спевшегося хора.
-- "С нами Бог. Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог", --
гремел хор по чужому зданию, в городе, полном "чужих" языков.
Лица поющих стали напряженные. Какая-то странная решимость легла на
них. Загорелись глаза огнем вдохновения. Скажи им сейчас, что их убьют, всех
расстреляют, если они не перестанут петь, они не послушались бы.
А кругом плакали раненые. Сестра плакала с ними... После отъезда сестры
весь госпиталь, все, кто только мог ходить, собрались в большой палате.
Калеки приползли, слабые пришли, поддерживаемые более сильными. Делились
впечатлениями пережитого.
-- Ребята, сестра нам хорошего сделала. Надоть нам так, чтобы
беспременно ее отблагодарить. Память, какую ни на есть, ей по себе оставить.
-- Слыхали мы, остается сестрица еще день в нашем городе, давайте
сложимся и купим ей кольцо о нас в напоминание.
-- Или какое рукоделие ей сделаем?
Посыпались предложения, но все не находили сочувствия. Все казался
подарок мал и ничтожен по тому многому, что оставила сестра в их душах.
И тогда встал на табуретку маленький, невзрачный на вид солдат, совсем
простой и сказал:
-- Ей подарка не нужно, не такая она сестра, чтобы ей подарок, или что
поднести. Мы плакали о своем горе и она с нами плакала. Вот если бы мы могли
из ее и своих слез сплести ожерелье -- вот такой подарок ей поднести.
В палате после этих слов наступила тишина. Раненые молча расходились.
Все было сказано этими словами.
Вольноопределяющийся, бывший свидетелем этого, рассказал сестре.
Говорила мне сестра:
-- Когда мне делается особенно тяжело, и мысли тяжкие о нашей
несчастной Родине овладевают мною, и болезни мучат, мне кажется тогда, что
на шее у меня лежит это ожерелье из чистых русских солдатских слез -- и мне
становится легче.


x x x



Молитва в сердцах этих простых русских людей всегда соединялась с
понятием о России. Точно Бог был не везде, но Бог был только в России. может
быть это было потому, что у Бога было хорошо, а хорошо было только в России.
В Венгрии, в одном поместье, где работали четыреста человек пленных, к
сестре, после осмотра ею помещений и обычной беседы и расспросов, подошло
несколько человек и один из них сказал:
-- Сестрица, мы построили часовню. Мы хотели бы, чтобы ты посмотрела
ее. Но не суди ее очень строго. Она очень маленькая. Мы хотели, чтобы она
была русской, совсем русской, и мы строили ее из русского леса, выросшего в
России. Мы собрали доски от тех ящиков, в которым нам посылали посылки из
России, и из них построили себе часовню. Мы отдавали последнее, что имели,
чтобы построить ее себе.
Было Крещение. Сухой, ясный, морозный день стоял над скованными полями.
Жалкий и трогательный вид имела крошечная постройка в пять шагов длины и три
шага ширины, одиноко стоявшая в поле. Бедна и незатейлива была ее
архитектура.
Но когда сестра вошла в нее, странное чувство овладело ею. Точно из
этого ящика дохнула светлым дыханием великая в страдании Россия. Точно и
правда русские доски принесли с собою русский говор, шепот русских лесов и
всплески и журчанье русских рек.
-- Когда нам бывает уж очень тяжело, -- сказал один из солдат, -- когда
за Россией душа соскучится, захотим мы, чтобы мы победили, чтобы хорошо было
Царю-Батюшке, пойдешь сюда и чувствуешь точно в Россию пошел. Вспомнишь
деревню свою, вспомнишь семью.
Солдаты и сестра сели подле часовни. Почему-то сестре вспомнились слова
Спасителя, сказанные Им по воскресении из мертвых: "Восхожу к Отцу Моему и
Отцу вашему, и к Богу Моему и к Богу вашему".
-- Не погибнут эти люди, не может погибнуть Россия, пока в ней есть
такие люди, -- думала сестра -- Если мы любим Бога и Отечество больше всего,
и Бог нас полюбит и станет нашим Отцом и нашим Богом, как есть Он Бог и Отец
Иисуса Христа.
Сестра, как умела, стала говорить об этом солдатам. Они молча слушали
ее. И, когда она кончила, они ей сказали:
( Сестрица, споем "Отче наш".
Спели три раза. Просто, бесхитростно, как поют молитву Господню солдаты
в ротах. Казалось, что это было не в Венгрии, а в России, не в плену, а на
свободе.
В стороне стоял венгерский офицер, наблюдавший за пленными в этом
поместье. Он тоже снял шапку и молился вместе с русскими солдатами.
Провожая сестру, он сказал ей:
-- Я венгерский офицер, раненный на фронте. Когда вы молились и плакали
с вашими солдатами, и я плакал. Когда теперь так много зла на земле, и эта
ужасная война и голод, я вдруг увидел, что есть небесная любовь. И это меня
тронуло, сестра. Не беспокойтесь о них. Я теперь всегда буду относиться к
ним сквозь то чудное чувство, что я пережил сейчас с вами, когда молился и
плакал.


x x x



В одном большом городе, в больнице, где администрация и сестра очень
хорошо и заботливо относились к пленным, сестра раздавала раненым образки.
Они вставали, кто мог, крестились и целовали образки. Один же, когда
она к нему подошла, сел.
-- Сестрица, -- сказал он, -- мне не надо вашего образка. Я не верю в
Бога и никого не люблю. В мире одно мученье людям, так уж какой тут Бог?
Надо одно, чтобы зло от войны прекратилось. И не надо мне ни образов, ни
Евангелия -- все зло и обман.
Сестра села к нему на койку и стала с ним говорить. Он был
образованный, из учителей. Слушал ее внимательно.
-- Спасибо вам, -- сказал он. -- Ну, дайте мне образок. Из немигающих
глаз показались слезы. Сестра дала ему образок, поднялась и ушла.
Прошло много времени. Сестра вернулась в Петербург. Однажды в числе
других писем, она получила открытку из Австрии. Писал тот солдат, которому
она дала образок.
-- Дорогая сестрица, откуда у вас было столько любви к нам, что когда
вы вошли в палату, я почувствовал своим ожесточенным, каменным сердцем, что
вы любите каждого из нас. Я благословляю вас, потому что вы -- сердце,
поющее Богу песнь хвалы. У меня теперь одна мечта -- вернуться на Родину и
защищать ее от врагов. Хотелось бы увидеть еще раз вас и мою мать.
Петр Николаевич КРАСНОВ

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Есть еще на войне страшное место. Страшное и больное - Плен.
Так много грязного и тяжелого рассказывали про пленных, так много
ужасного.
В марте 1915 года были бои на р. Днестре, под Залещиками. Я со своим
1-м Донским казачьим полком занимал позицию впереди Залещиков, на
неприятельском берегу. Перед нашими окопами, шагах в шестистах, был редут,
занятый батальоном 30-го Александрийского пехотного полка. Это был ключ
нашей позиции.
Австро-германцы -- против нас была венгерская пехота и германская
кавалерийская бригада -- сосредоточили по этому редуту огонь двух полевых и
одной тяжелой батареи. Нам были видны разрывы снарядов и темные столбы дыма
подле редута. Это продолжалось полчаса. Потом огонь стих. В бинокль мы
увидали большую белую простыню над редутом, а потом серую толпу,
перевалившую к неприятелю.
Я никогда не забуду того отвратительного чувства тоски, обиды и досады,
что залили тогда сердце. Эта сдача александрийцев дорого стоила нам,
принужденным отстаивать позицию без них и без их редута.
И еще помню.
На Стоходе, на рассвете, мы увидали, как два солдата армейского
запасного полка прошли из окопа к копне сена, бывшей между нами и
австрийцами. Что-то поговорили между собою, навязали на штык белый платок и
ушли... к неприятелю.
И потому к пленным было у нас нехорошее чувство. Такое чувство было и у
той сестры (рассказы которой про солдатскую смерть я записал), когда она в
1915 году была назначена посетить военнопленных в Австро-Венгрию. Она знала,
что неприятель там вел противорусскую пропаганду и потому приступила к
исполнению своего поручения без страха.
"После всего, пережитого мною на фронте, в передовых госпиталях, после
того, как повидала я все эти прекрасные смерти наших солдат,--рассказывала
мне сестра, -- было у меня преклонение перед русским воином. И я боялась
увидать пленных... И увидела... подошла к ним вплотную... Вошла в их
простую, томящуюся душу... И мне не стало стыдно за них".
С тяжелым чувством ехала сестра к немцам. Они были виновниками гибели
стольких прекрасных русских. Они убили ее жениха. Когда пароход, шедший из
Дании, подошел к Германии, сестра спустилась вниз и забилась в свою каюту.
Ей казалось, что она не будет в состоянии подать руки встречавшим ее
немецким офицерам. Это было летом 1915 г. На фронте у нас было плохо. Армии
отступали, враг торжествовал.
У маленького походного образа в горячей молитве склонилась сестра.
Думала она: "Я отдала свою жизнь на служение русскому солдату. Отдала ему и
свои чувства. Переборю, переломлю себя. Забуду Германию в любви к России".
Тогда еще не всплыли в армии шкурные интересы, не торопились делить
господскую землю, не говорили: "Мы пензенские, до нас еще когда дойдут, чаво
нам драться? Вот, когда к нашему селу подойдут, тады покажем". Тогда была
Императорская Армия и дралась она за Веру, Царя и Отечество, а не за землю и
волю, отстаивала Россию, а не революцию.
С верою в русского солдата вышла сестра к немцам и поздоровалась с
ними.
Сейчас же повезли ее в Вену. Если у нас шпиономания процветала, то не
меньше нашего были заражены ею и враги. За сестрою следили. Ее ни на минуту
не хотели оставить с пленными наедине, чтобы не услышала ничего лишнего, не
узнала ничего такого, что могло бы повредить немцам. Пленным было запрещено
жаловаться сестре на что бы то ни
было, и уже знала сестра стороною, что тех, кто жаловался, наказывали,
сажали в карцер, 'подвешивали за руки, лишали пищи.
Первый раз увидела она пленных в Вене, в большом резервном госпитале.
Там было сосредоточено несколько сот русских раненых, подобранных на полях
сражений.
С трепетом в сердце, сопровождаемая австрийскими офицерами, поднялась
она по лестнице, вошла в коридор. Распахнулась дверь, и она увидела
больничную палату.
О ее приезде были предупреждены. Ее ждали. Первое, что бросилось ей в
глаза, были белые русские рубахи и чисто вымытые, бледные, истощенные
страданием, голодом и тоскою лица. Пленные стояли у окон с решетками, тяжело
раненные сидели на койках, и все, как только появилась русская сестра в
русской косынке и апостольнике, с широким красным крестом на груди,
повернулись к ней, придвинулись и затихли страшным, напряженным,
многообещающим молчанием.
Когда сестра увидела их, столь ей знакомых, таких дорогих ей по
воспоминаниям полей Ломжи и Ивангорода, в чуждом городе, за железными
решетками, во власти врага, -- она их пожалела русскою жалостью, ощутила
чувство материнской любви к детям, вдруг поняла, что у нее не маленькое
девичье сердце, но громадное сердце всей России, России-Матери.
Уже не думала, что надо делать, что надо говорить, забыла об
австрийских офицерах, о солдатах с винтовками, стоявших у дверей.
Низко, русским поясным поклоном, поклонилась она всем и сказала:
-- Россия-Матушка всем вам низко кланяется.
И заплакала.
В ответ на слова сестры раздались всхлипывания, потом рыдания. Вся
палата рыдала и плакала.
Прошло много минут, пока эти взрослые люди, солдаты русские,
успокоились и затихли.
Сестра пошла по рядам. Никто не ./палии алея ни на что, никто не
роптал, но раздавались полные тоски вопросы:
-- Сестрица, как у нас?
-- Сестрица, что в России?
-- Сестрица, чья теперь победа?
Было плохо. Отдали Варшаву, отходили за Влодаву и Пинск.
-- Бог милостив... Ничего... Бог поможет... -- говорила сестра и
понимали ее пленные.
-- Давно вы были в церкви? -- спросила их сестра.
-- С России не были!--раздались голоса с разных концов палаты.
Сестра достала молитвенник и стала читать вечерние молитвы, как
когда-то читала их раненым. Кто мог -- встал на колени, и стала в палате
мертвая, ничем не нарушаемая тишина. И в эту тишину, как в сумрак затихшего
перед закатом леса, врывается легкое журчанье ручья, падали кроткие,
знакомые с детства слова русских молитв.
Молитвою была сильна Императорская Православная Россия, сильна и
непобедима.
На секунды оторвалась от молитвенника сестра и оглядела палату.
Выражение сотни глаз пленных ее поразило. Устремленные на нее, они видели
что-то такое прекрасное и умиротворяющее, что стали особенными, духовными и
кроткими. Сердца их очищались молитвою. "Блаженны чистые сердцем, яко Бога
узрят", -- подумала сестра и поняла, что они Бога видели.
Когда настала молитвенная тишина, один за другим стали выходить из
палаты австрийские офицеры, дали знак и ушли часовые. Сестра осталась одна с
пленными.
Она кончила молитвы. Надо было идти на следующий этаж, а никого не
было, кто бы указал ей дорогу.
Сестра вышла на лестницу и там нашла всех сопровождавших ее.
-- Мы вышли,--сказал старший из австрийских офицеров, -- потому что
почувствовали Бога. Мы решили, что вы можете ходить по палатам и посещать
пленных без нашего сопровождения.
Они поверили сестре.


x x x



Сестра боялась, что пленные, жаловавшиеся ей, будут наказаны. Она
знала, что, хотя австрийцы и не следят более за нею по палатам, но в каждом
помещении есть свои шпионы и доносчики. Эту роль на себя брали по
преимуществу евреи, бывшие почти везде переводчиками.
Генерал-инспектором лагерей военнопленных был генерал Линхард. Он
отлично относился к сестре и был с нею рыцарски вежлив.
-- Генерал, -- сказала сестра, отдавая ему отчет о первом посещении
пленных, -- теперь такое ужасное время. Я послана как официальное лицо, и вы
являетесь тоже лицом официальным. Но забудем это... Будем на минуту просто
людьми. Мы, русские, любим жаловаться, плакаться, преувеличивать свои
страдания, клясть свою судьбу, это нам облегчает торе. Солдаты видят во мне
мать, и как ребенок матери, так они мне хотят излить свое горе. Верьте мне
-- я не буду пристрастна, я сумею отличить, где правда и где просто
расстроенное воображение. Я не позволю использовать себя во вред вам. Я даю
вам слово русской женщины. Но мне говорили, что тех, кто жалуется, будут
жестоко наказывать... Так вот, генерал, дайте мне честное слово австрийского
генерала, что вы отдадите приказ не наказывать тех, кто будет мне
жаловаться.
Генерал встал, поклонился, коротко и сурово сказал:
-- Даю вам это слово.
Сестра посетила более ста тысяч пленных. Жаловавшиеся ей наказаны не
были.
Петр Николаевич КРАСНОВ

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Те же люди, что клеветали на Царя, стараясь снять с Него величие
Царского сана и печатанием гнусных сплетней, чужих писем хотят вытравить из
народной души величие символа "За Веру, Царя и Отечество", также всячески
старались зачернить отношения между солдатом и офицером. А отношения эти
были большей частью простые и ласковые, а нередко и трогательно любовные,
как сына к отцу, как отца к детям.
Лишь только спускались сумерки, как на тыловой линии, там и сям
появлялись согнутые фигуры безоружных солдат. Шрапнели неприятеля низко
рвались в темнеющем небе, и уже виден был яркий желтый огонь их разрывов,
бухали, взрывались тяжелые и легкие гранаты, и в темноте их черный дым
вставал еще грознее и раскаленнее; светясь, летели красно-огненные осколки.
Казалось, ничего живого не могло быть там, где едва намечалась .клокочущая
ружейным и пулеметным огнем линия окопов.
По полю перебегали, шли, крались, припадали к земле и снова шли люди.
Это денщики несли своим офицерам в окопы, кто теплое одеяло, чтобы было
чем укрыться в холодном окопе, кто тщательно завернутый в полотенце чайник с
горячим чаем, кто хлеб, кто портсигар с папиросами. Им это строго запрещали
их же офицеры. Но они не слушали запрещений, потому что видели в этом свой
долг, а долг для них был выше жизни. Они понимали, как провожали их матери и
жены этих офицеров и говорили им:
-- Смотри, Степан, береги его. Помни, что он один у меня, единственный,
позаботься о нем.
-- Не извольте сумлеваться, барыня, сам не доем, не досплю, а о их
благородии позабочусь.
-- Иван,-- говорила молодая женщина с заплаканными глазами.--Иван,
сохрани мне моего мужа. Ты же знаешь, как я его люблю.
В эти страшные часы расставания, когда полк уже ушел на плац строиться,
и денщики торопились собрать вещи, чтобы везти их на вокзал, матери и жены
становились близкими и родными всем этим Иванам и Степанам и в них видели
последнюю надежду. Денщики отыскивали своих раненых офицеров, выносили тела
убитых, бережно везли их домой к родным.
-- Куда вы, черти, лешие? Убьют ведь,--кричали им из окопов.
-- А что-ж, робя, я так что ль своего ротного брошу? Мы его, как
родного отца чтим, и чтобы не вынести?
-- Убьют.
-- Ну и пущай, я долг свой сполню.
И выносили оттуда, откуда нельзя было, казалось, вынести.
Помню: двое суток сидел я с Донской бригадой своей дивизии в только что
занятых нами немецких окопах у Рудки-Червище, на реке Стоходе. Это было в
августе 1916 г. Противник засыпал все кругом тяжелыми снарядами, подходы к
мосту простреливались ружейным огнем. Оренбургские казачьи батареи
принуждены были выкопать в крутом берегу окопы для орудийных лошадей. Между
нами и тылом легло пространство, где нельзя было ходить.
Смеркалось. Пустые избы деревни, вытянувшиеся улицей, четко рисовались
в холодеющем небе. И вдруг на улице показалась невысокая фигура человека,
спокойно и бесстрашно шедшего мимо домов, мимо раздутых трупов лошадей, мимо
воронок от снарядов, наполненных грязной водой. Мы из окопа наблюдали за
ним.
-- А ведь это ваш Попов,-- сказал мне Начальник Штаба, полковник
Денисов.
-- Попов и есть,--подтвердил старший адъютант. Попов шел, не торопясь,
точно рисуясь бесстрашием. В обеих руках он нес какой-то большой тяжелый
сверток. Весь наш боевой участок заинтересовался этим человеком. Снаряды
рвались спереди, сзади, с боков, он не прибавлял шага. Он шел, бережно неся
что-то хрупкое и тяжелое.
Спокойно дошел он до входа в окопы, спустился по земляным ступеням и
предстал перед нами в большом блиндаже, накрытом тяжелым накатником.
-- Ужинать, Ваше Превосходительство, принес,-- сказал он, ставя перед
нами корзину с посудой, чайниками, хлебом и мясом.--Чай за два дня-то
проголодались!..
-- Кто же пустил тебя!
-- И то, на батарее не пускали. Да как же можно так, без еды! И письмо
от генеральши пришло, и посылка, я все доставил.
Этот Попов...
Но не будем говорить об этом. Этот Попов тогда, когда он служил в
Русской Императорской Армии, даже и не понимал того, что он совершил подвиг
Христианской любви и долга!
А был он сам богатый человек, с детства избалованный, коннозаводчик и
сын зажиточного торгового казака Богаевской станицы Войска Донского.


x x x



В казармах нашей Императорской Армии висели картины. Это были
литографии в красках, издания Ильина или типографии Главного Штаба, уже
точно не помню. Изображали они подвиги офицеров и солдат в разные войны. Был
там майор Горталов в белом кителе и кепи на затылке, прокалываемый со всех
сторон турецкими штыками; был рядовой Осипов в укреплении Михайловском с
факелом в руках, кидающийся к пороховому погребу. Запомнился мне еще подвиг
Архипа Бондаренко, Лубенского гусарского полка, спасающего жизнь своему
офицеру, корнету Воеводскому. Улица болгарской деревни, белые хаты с
соломенными крышами, вдоль них скачет большая гнедая лошадь и на ней двое --
раненый офицер и солдат!
Это было воспитание солдата. Дополнение к беседам о том, что "сам
погибай, а товарища выручай". Молодыми офицерами мы ходили по казарменному
помещению, окруженные молодежью, показывали картины и задавали вопросы.
Называлось это "словесностью" и считалось одним из самых скучных занятий.
-- Что есть долг солдата? -- спрашивали мы, останавливаясь у картины,
изображавшей подвиг Бондаренко.
-- Долг солдата есть выручить товарища из беды. Долг солдата, если
нужно, погибнуть самому, но спасти своего офицера, потому как офицер есть
начальник и нужен больше, чем солдат.
-- А что здесь нарисовано?
-- Изображен здесь подвиг рядового Бондаренко, который, значит, под
турецкими пулями и окруженный со всех сторон баши-базуками, увидев, что его
офицер, корнет Воеводский, ранен и лошадь под ним убита, остановил свою
лошадь и посадил офицера в седло, а сам сел сзади, и, отстреливаясь и
прикрывая собою офицера, спас его от турок...
Думали ли мы тогда, что двадцать пять лет спустя подвиг братской
Христианской любви к ближнему, подвиг высокого долга солдатского при
обстоятельствах исключительных и гораздо более сложных, чем в 1877 г., будет
повторен в мельчайших подробностях? Тогда казалось, да так и говорили, что
красоты на войне не будет. Красоты подвига и любви. Что война обратится в
бездушную бойню.
И пришла война. Неожиданно грозная и кровавая, и захватила все слои
населения и подняла все возрасты. Старых и малых поставила в смертоносные
ряды, и офицера, и солдата смешала в общей великой и страшной работе. И
явились герои Долга и высокой Христианской любви.
Легендарные подвиги, запечатленные на картинах для воспитания
солдатского, повторились с математической точностью.
То ли мы хорошо их учили и сумели так воспитать солдата, что он стал
способен на подвиги, то ли чувство долга и любви к ближнему в крови русского
солдата и привито ему в семье и в церкви?
Это было в самые первые дни войны на турецком фронте, в долине Евфрата,
1-го ноября 1914 г. конный отряд Эриванской группы занял с боя турецкий
город Душах-Кебир. Наше наступление шло в Ванском направлении к Мелазгерту.
2-го ноября от отряда была послана разведывательная сотня. Но, отойдя версты
на четыре, она наткнулась на значительные силы конных курдов и принуждена
была остановиться. Попытки разъездов пробиться дальше не увенчались успехом
и начальник отряда, генерал-майор Певнев, решил 6-го ноября произвести
усиленную разведку отрядом трех, родов войск и оттеснить курдов. В разведку
был назначен 3-ий Волгский казачий полк Терского казачьего войска под
командой полковника Тускаева, два орудия 1-й Кубанской казачьей батареи под
командой подъесаула Пеннева и два пулемета дивизионной команды под командой
1-го Запорожского Императрицы Екатерины II казачьего полка сотника
Артифсксова.
3-й Волгский полк, только что мобилизованный, состоял из немолодых
казаков и из случайных, призванных со льгот офицеров и командира, только что
назначенного из конвоя Его Величества и отвыкшего управлять конными массами.
Напротив, батарея и пулеметчики--все были кадровые казаки с двух- и
трехлетним обучением, молодежь, горевшая желанием померяться силами с
врагом, прекрасно воспитанная и дисциплинированная, сжившаяся со своими
офицерами.
Ранним утром яркого солнечного дня отряд вышел из Душаха. Пройдя четыре
версты, на линии селения Верхний Харгацых, где горные отроги рядом холмов,
прорезанных круторебрыми балками, спускаются в долину реки Евфрата, отряд
услыхал выстрелы. Головная сотня была встречена пешими и конными курдами.
Искусно пользуясь глубокими оврагами и рельефом местности, террасами
спускающимися к реке, курды маячили вокруг сотни, обстреливая ее со всех
сторон.
Полковник Тускаев, не рискуя принять бой в конном строю, спешил две
сотни, около 130--140 стрелков, и повел наступление на конные массы.
Противник, укрывавшийся по балкам, развернулся. Перед Волгскими цепями была
организованная курдская кавалерия -- тысяч до пяти всадников.
Курдская конница охватила головную сотню, бывшую в версте от казачьих
цепей. Курды, джигитуя, подскакивали к казакам шагов на четыреста и поражали
их метким прицельным огнем.
В сотне появились раненые и убитые. Она подходила к обрывистому берегу
Евфратского русла. Вся каменистая долина реки пестрела курдскими толпами.
Гул голосов, неясные вскрики, ржанье коней раздавались от реки. Повсюду были
цели для поражения огнем и так велика была вера в технику, в силу
артиллерийского и пулеметного огня, что полковник. Тускаев приказал
артиллерийскому взводу выехать вперед цепей и огнем прогнать курдов.
Лихо, по конно-артиллерийски, вылетел по узкой тропинке к берегу
подъесаул Певнев, развернулся за двумя небольшими буграми у самого берега и
сейчас перешел на поражение, ставя шрапнели на картечь.
Курды не дрогнули. Нестройными конными лавами, сопровождаемыми пешими,
с непрерывной стрельбой, они повели наступление на головную сотню, стоявшую
в прикрытии батареи, и на орудия.
Терцы Волгского полка не выдержали атаки. Три взвода сотни оторвались и
ускакали. Под берегом остался один взвод, человек пятнадцать, и два орудия,
яростно бившие по курдам.
Им на помощь был послан пулеметный взвод сотника. Артифексова.
Широким наметом, имея пулеметы на вьюках, пулеметчики выехали вперед
орудия и сейчас же начали косить пулеметным огнем курдские толпы. Курды
отхлынули. Пулеметный огонь был меткий на выбор, но курды чувствовали свое
превосходство в силах и, отойдя на фронте, они скопились на левом фланге и,
укрываясь холмами Евфратского берега, понеслись на бывшие сзади батареи
сотни волгцев полковника Тускаева. Курды обходили их слева и сзади. Волгцы
подали коноводов и ускакали, оставив орудия под речным обрывом.
В величавом покое сияло бездонное синее небо над розово-желтыми
кремнистыми скатами Малоазиатских холмов. Тысячам курдов противостояла
маленькая кучка казаков, едва насчитывавшая тридцать человек. Орудия часто
стреляли, непрерывно трещали пулеметы, отстреливаясь во все стороны и
осаживая зарывавшихся курдов. Телами убитых лошадей и людей покрывались
скаты холмов, но крались и ползли курды, и меток и губителен становился их
огонь.
Два молодых офицера, подъесаул Певнев и сотник Артифексов с горстью все
позабывших и доверившихся им казаков, бились за честь русского имени.
Пулеметные ленты были на исходе. Взводный урядник Петренко--красавец и
силач--доложил Артифексову полушепотом:--Ваше благородие, остались три
коробки...
В то же мгновение первый пулемет замолчал. Номера были ранены, а сам
пулемет поврежден. И сейчас же ранило 1-й номер второго пулемета. Огонь
прекратился.
Сотник Артифексов сам сел за пулемет, тщательно выбирая цели и сберегая
патроны.
Из тыла прискакал раненый казак Волжец.
-- Командир полка приказал отходить!--крикнул он. Из-за бугра показался
Певнев.
-- Сотник, прикрывайте наш отход, а мы прикроем ваш.
-- Ладно. Будем прикрывать отход.
Заработал пулемет.
Сзади звонко звякнули пушки, поставленные на передки. Загремели колеса.
Орудия, со взводом Терцев, поскакали назад... На месте батареи остался
зарядный ящик с убитыми лошадьми, трупы казаков и блестящие медные гильзы
артиллерийских патронов.
На береговом скате офицер и десять казаков отстреливались от курдов
пулеметом и из револьверов. Курды подходили на сто шагов. В неясном
гортанном гомоне толпы уже можно было различать возгласы:
-- Алла... Алла...
Одному Богу молились люди и молились о разном.
Прошло минут десять. Сзади рявкнул выстрел и заскрежетал снаряд.
Подъесаул Певнев снял орудия с передков. Пулеметчикам надо было отходить.
Курды бросили пулеметы, и конная масса, человек в пятьсот, поскакала
стороною на батарею. Нечем было их остановить. Орудия стояли под прямым
углом одно к другому и часто били, точно лаяли псы, окруженные волками...
Артиллерийский взвод умирал в бою.
-- Вьючить второй пулемет,--крикнул Артифексов и сел на свою лошадь.
Сознание силы коня и то, что на нем он легко уйдет от курдов, придало ему
бодрости.
Курды кинулись на казаков.
-- Ребята, ко мне!
И тут, в двадцатом веке, произошло то, о чем пели былины на пороге
девятого века. Петренко, как новый Илья Муромец, врубился в конные массы
курдов и крошил их, как капусту. На бескровном лице его дико сверкали
огромные глаза и сам он непроизвольно, не отдавая отчета в том, что он
делает, хрипло кричал:
-- Ребята, в атаку... Ребята, в атаку.. в атаку... Рядом с ним, на
спокойной в этом хаосе людских страстей
лошади, стоял казак 3-го Волгского полка Файда и с лошади из винтовки
почти в упор бил курдов.
Пулеметчики ушли... От отряда оставалось только трое: сотник
Артифексов, Петренко и Файда. Петренко был ранен в грудь и шатался на
лошади...
--Уходи!--крикнул Артифексов, отстреливаясь из револьвера, и как только
Петренко и Файда скрылись в балке, выпустил своего могучего кровного коня...
Впереди было каменистое русло потока. Сзади нестройными толпами,
направляясь к агонизировавшей батарее, скакали курды. Часто щелкали
выстрелы.
Большие камни русла заставили сотника Артифексова задержать коня,
перевести его на рысь и потом на шаг. Лошадь Артифексова вдруг как-то осела
задом, заплела ногами и грузно свалилась. Сейчас же вскочила, отпрянула и
упала на Артифексова, тяжело придавив ему ногу.
Мимо проскакали курды. Они шли брать батарею. Иные соскакивали у трупов
казаков и обирали их. Громадный курд увидал Артифексова, бившегося под
лошадью, соскочил с коня и с ружьем в руках бросился на офицера. Он ударил
Артифексова по голове прикладом, торчком. Мохнатая кубанская шапка
предохранила голову и тяжелый удар вызвал только минутное помутнение в
голове. Артифексов схватил курда одною рукой за руку, другою за ногу и
повалил, зажав его голову под мышкой правой руки, а левой рукой старался
достать револьвер из-под лошади. Курд зубами впился в бок Артифексова, но
тому удалось достать револьвер и он, выстрелом в курда, освободился от него.
Мутилось в голове. Как в тумане увидал Артифексов двух Волгских
казаков, скакавших мимо.
-- Братцы,-- крикнул он,-- помогите выбраться. Казак по фамилии
Высококобылка остановился.
-- Стой, ребята, пулеметчиков офицер ранен.
-- Я не ранен, а только не могу встать...
Высококобылка закричал что-то и стал часто стрелять по наседавшим
курдам. Другой казак, Кабальников, тоже что-то кричал Артифексбву.
Артифексов рванулся еще раз и выкарабкался из-под лошади. Но сейчас же на
него налетело трое конных курдов. Одного убил Артифексов, другого -- кто-то
из казаков, третий поскакал назад.
-- Ваше благородие, бегите сюды, -- крикнул Артифексову Высококобылка.
Казаки из-за больших камней русла не могли подъехать к офицеру.
Артифексов подошел к ним. Они стали по сторонам его, он вставил одну
ногу в стремя одному, другую -- другому и, обнимая их, поскакал между ними
по дороге. Но дальше шла узкая тропинка. По ней можно было скакать только
одному. От удара по голове силы покидали Артифексова.
-- Бросай, ребята. Все равно ничего не выйдет.
-- Зачем бросай,--сказал Высококобылка и спрыгнул со своей лошади.
-- Садитесь, Ваше благородие. Кабальников, веди его благородие. За луку
держитесь. Ничего, увезем.
На мгновение Артифексов хотел отказаться, но машинально согласился.
Высококобылка опустился на колено у покрытой в холме тропы и изготовился
стрелять. И как только курды сунулись в промоину, меткими выстрелами стал их
класть у щели.
Выпустив пять патронов, он догнал Кабальникова, вскочил на круп лошади
и все трое поскакали дальше. Но не проскакали они и двухсот шагов, как курды
прорвались в щель и стали стрелять по казакам. Высококобылка соскочил с
лошади, лег и остался один против курдов, выстрелами на выбор он опять
остановил их преследование, потом подбежал к Кабальникову и, взявшись за
хвост лошади, бежал за Артифексовым.
Они уже выходили из поля боя. Стали попадаться казаки отряда. Курды
бросили преследование. Сотник Артифексов был опасен.
Глухою ночью он проснулся. Нестерпимо болела ушибленная нога. Кошмары
давили. В пустой хате, где его положили, было темно и страшно. Шатаясь, он
вышел на воздух. В бескрайной пустыне горел костер. Кругом сидели казаки.
-- Братцы, дайте мне побыть с вами, страшно мне одному. Голова болит,
-- сказал Артифексов.
Молча подвинулись казаки. Офицер сел у костра. Он прилег. Чья-то
заботливая рука прикрыла его ноги буркой.
Тихо горел костер. Трещали чуть слышно мелкие сучья.
В стороне жевали кони. Высоко в небе ткали невидимый узор звезды, точно
перекидывались между собою лучами-мыслями.
Молчали казаки.
Подвиг братской Христианской любви и самопожертвования был совершен.
По уставу.
Как офицер "дома" учил. Как наказывал отец. Как говорила, провожая,
мать. Как обязан был поступать каждый казак, как поступали тогда все...


x x x



Теперь...
Высококобылка и Кабальников, где вы? В белой армии, на тяжелых работах
в чужой неприятной стране?.. Или дома, я разоренном хуторе под чужой
властью?.. Или служите III Интернационалу, не за совесть, а за страх,
выколачивая из русских мужиков продналог...
Откликнитесь, где вы?..
Или спите в безвестной могиле, в широкой степи, без креста и гроба
похороненные, и души ваши, со святыми у Престола Всевышнего... славою и
честью венчанные...
Ибо подвиг ваш, награжденный Царем земным, не останется без награды и у
Господа Сил.

Петр Николаевич КРАСНОВ

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Мой первый убитый... Это было 1 августа 1914 года на Австрийской
границе, на шоссе между Томашевым и Равой Русской. Было яркое солнечное
утро. В густом мешанном лесу, где трепетали солнечные пятна на мху и
вереске, пахло смолою и грибами, часто трещали ружейные выстрелы.
Посвистывали пули, протяжно пели песнь смерти и от их невидимого присутствия
появился дурной вкус во рту и в голове путались мысля.
Я стоял за деревьями. Впереди редкая лежала цепь. Ка.заки, крадучись,
подавались вперед. Из густой заросли вдруг появились два казака. Они несли
за голову и за ноги третьего.
-- Кто это? -- спросил я.
-- Урядник Еремин, Ваше Высокоблагородие,-- бодро ответил передний,
неловко державший рукой с висевшей на ней винтовкой, голову раненого
Еремина.
Я подошел. Низ зеленовато-серой рубахи был залит кровью. Бледное лицо,
обросшее жидкой, молодой русой бородой, было спокойно. Из полуоткрытого рта
иногда, когда казаки спотыкались на кочках, вырывались тихие стоны.
-- Братцы,--простонал он, -- бросьте... Не носите... Не мучьте... Дайте
помереть спокойно.
-- Ничего, Еремин, -- сказал я, -- потерпи. Бог даст, жив будешь.
Раненый поднял голову. Сине-серые глаза с удивительной кротостью уставились
на меня. Тихая улыбка стянула осунувшиеся похудевшие щеки.
-- Нет, Ваше Высокоблагородие, -- тихо сказал Еремин - Знаю я.. Куды-ж.
В живот ведь. Понимаю.. Отпишите, Ваше Высокоблагородие, отцу и матери,
что... честно... нелицемерно... без страха...
Он закрыл глаза. Его понесли дальше.
На другое утро его похоронили на Томашовском кладбище у самой церкви.
На его могиле поставили хороший тесаный крест. Казаки поставили.
Я не был на его похоронах. Австрийцы наступали на Томашов. На
Зверижинецкой дороге был бой. Некогда было хоронить мертвых.
Потом их были сотни, тысячи, миллионы. Они устилали могилами поля
Восточной Пруссии, Польши, Галицин и Буковины. Они умирали в Карпатских
горах, у границы Венгрии, они гибли в Румынии и Малой Азии, они умирали в
чужой им Франции.
За Веру, Царя и Отечество.
Нам, солдатам, их смерть была мало видна. Мы сами в эти часы были
объяты ее крыльями и многого не видели из того, что видели другие, кому
доставалась ужасная, тяжелая доля провожать их в вечный покой... Сестры
милосердия, санитары, фельдшера, врачи, священники.
И потому я расскажу о их смерти, о их переживаниях со слов одной сестры
милосердия.
x x x
Я не буду ее называть. Те, кто ее знает, а в Императорской Армии ее
знали десятки тысяч героев, -- ее узнают. Тем, кто ее не знает, ее имя
безразлично.
Сколько раненых прошло через ее руки, сколько солдат умерло на ее
руках, и от скольких она слышала последние слова, приняла последнюю земную
волю!..
В бою под Холмом к ней принесли ее убитого жениха...
Она была русская, вся соткана из горячей веры в Бога, любви к Царю и
Родине. И умела она понимать все это свято. В ней осталась одна мечта --
отдать свою душу Царю, Вере и Отечеству. И отсюда зажегся в ней страстный
пламень, который дал ей силу выносить вид нечеловеческих мук, страданий и
смерти. Она искала умирающих. Она говорила им, что могла подсказать ей ее
исстрадавшаяся душа. Стала она от того простая, как прост русский
крестьянин. Научилась понимать его. И он ей поверил. Он открыл ей душу и
стала эта душа перед нею в ярком свете чистоты и подвига, истинно, славою и
честью венчанная. Она видела, как умирали русские солдаты, вспоминая деревню
свою, близких своих. Ей казалось, что она жила с ними предсмертными
переживаниями, и много раз с ними умирала. Она поняла в эти великие минуты
умираний, что "нет смерти, но есть жизнь вечная". И смерть на войне -- не
смерть, а выполнение своего первого и главного долга перед Родиной.
В полутемной комнате чужого немецкого города прерывающимся голосом
рассказывала она мне про Русских солдат, и слезы непрерывно капали на
бумагу, на которой я записывал ее слова.
Теперь, когда поругано имя Государево, когда наглые, жадные, грязные
святотатственные руки роются в дневниках Государя, читают про Его интимные,
семейные переживания, и наглый хам покровительственно похлопывает Его по
плечу и аттестует как пустого молодого человека, влюбленного в свою невесту,
как хорошего семьянина, но не государственного деятеля, быть может, будет
уместно и своевременно сказать, чем Он был для тех, кто умирал за Него. Для
тех миллионов "неизвестных солдат", что погибали в боях, для тех простых
русских, что и по сей час живут в гонимой, истерзанной Родине нашей.
Пусть из страшной темени лжи, клеветы и лакейского хихиканья людей
раздастся голос мертвых и скажет нам правду о том, что такое Россия, ее Вера
православная и ее Богом венчанный Царь.

x x x

Шли страшные бои под Ломжей. Гвардейская пехота сгорала в них, как
сгорает солома, охапками бросаемая в костер. Перевязочные пункты и лазареты
были переполнены ранеными, и врачи не успевали перевязывать и делать
необходимые операции. Отбирали тех, кому стоило сделать, то есть, у кого
была надежда на выздоровление, и бросал" остальных умирать от ран за
невозможностью всем помочь.
Той сестре, о которой я писал, было поручено из палаты, где лежали 120
тяжело раненных, отобрать пятерых и доставить их в операционную. Сестра
приходила с носилкам", отбирала тех, в ком более прочно теплилась жизнь, у
кого не так страшны были раны, указывала его санитарам, и его уносили. Тихо,
со скорбным лицом и глазами, переполненными слезами, скользила она между
постелей из соломы, где лежали исковерканные обрубки человеческого мяса, где
слышались стоны, предсмертные хрипы я откуда следили за нею большие глаза
умирающих, уже видящие иной мир. Ни стона, ни ропота, ни жалобы... А ведь
тут шла своеобразная "очередь" на жизнь и выздоровление... Жребием было
облегчение невыносимых страданий.
И всякий раз, как входила сестра с санитарами, ее взор ловил
страдающими глазами молодой, бравый, черноусый красавец унтер-офицер
Лейб-Гвардии Семеновского полка. Он был очень тяжело ранен в живот. Операция
была бесполезна, и сестра проходила мимо него, ища других.
-- Сестрица...меня...--шептал он и искал глазами ее глаза.
-- Сестрица... милая...--он ловил руками края ее платья и тоска была в
его темных красивых глазах.
Не выдержало сердце сестры. Она отобрала пятерых и умолила врача взять
еще одного -- шестого. Шестым был этот унтер-офицер. Его оперировали.
Когда его сняли со стола и положили на койку, он кончался. Сестра села
подле его. Темное загорелое лицо его просветлело. Мысль стала ясная, в
глазах была кротость.
-- Сестрица, спасибо вам, что помогли мне умереть тихо, как следует.
Дома у меня жена осталась и трое детей. Бог не оставит их... Сестрица, так
хочется жить... Хочу еще раз повидать их, как они без меня справляются. И
знаю, что нельзя... Жить хочу, сестрица, но так отрадно мне жизнь свою за
Веру, Царя и Отечество положить.
-- Григорий,--сказала сестра,--я принесу тебе икону. Помолись. Тебе
легче станет.
-- Мне и так легко, сестрица.
Сестра принесла икону, раненый перекрестился, вздохнул едва слышно и
прошептал:
-- Хотелось бы семью повидать. Рад за Веру, Царя и Отечество умереть...
Печать нездешнего спокойствия легла на красивые черты Русского солдата.
Смерть сковывала губы. Прошептал еще раз:
-- Рад.
Умер.
В такие минуты не лгут ни перед людьми, ни перед самим собою.
Исчезает выучка и становится чистой душа, такою, какою она явится перед
Господом Богом.
Когда рассказывают о таких минутах,--тоже не лгут.
Эти "неизвестные" умирали легко. Потому что верили. И вера спасет их.
x x x

И так же, с такими же точно словами умирал на руках у сестры
Лейб-Гвардии Преображенского полка солдат, по имени Петр. По фамилии... тоже
неизвестный солдат.
Он умирал на носилках. Сестра опустилась на колени подле носилок и
плакала.
-- Не плачьте, сестрица. Я счастлив, что могу жизнь свою отдать за Царя
и Россию. Ничего мне не нужно, только похлопочите о моих детях,-- сказал
умирающий солдат.
И часто я думаю, где теперь эти дети Семеновского унтер-офицера
Григория и Преображенского солдата Петра? Их отцы умерли за Веру, Царя и
Отечество восемь лет тому назад. Их детям теперь 12--14--16 лет. Учатся ли
они где-нибудь? Учились ли под покровительством какого-нибудь пролеткульта,
или стали лихими комсомольцами и со свистом и похабной руганью снимали
кресты с куполов сельского храма, рушили иконостас и обращали святой храм в
танцульку имени Клары Цеткин?
Почему жизнь состроила нам такую страшную гримасу и почему души воинов,
славою и честью венчанных, не заступятся у престола Всевышнего за своих
детей?
Десять месяцев провела сестра на передовых позициях. Каждый день и
каждую ночь на ее руках умирали солдаты.
И она свидетельствует.
-- Я не видала солдата, который не умирал бы доблестно. Смерть не
страшила их, но успокаивала.
И истинно ее свидетельство.

x x x

И не только умирали, но и на смерть шли смело и безропотно.
Когда были бои под Иванградом, то артиллерийский огонь был так силен,
снаряды рвались так часто, что темная ночь казалась светлой и были видны
лица проходивших в бой солдат.
Сестра стояла под деревом. В смертельной муке она исходила в молитве. И
вдруг услышала шаги тысячи ног. По шоссе мимо нее проходил в бой армейский
полк. Сначала показалась темная масса, блеснули штыки, надвинулись плотные
молчаливые ряды, и сестра увидела чисто вымытые, точно сияющие лица. Они
поразили ее своим кротким смирением, величием и силой духа. Эти люди шли на
смерть. И не то было прекрасно и в то же время ужасно, что они шли на
смерть, а то, что они знали, что шли на смерть и смерти не убоялись.
Солдаты смотрели на сестру и проходили. И вдруг отделился один, достал
измятое письмо и, подавая его сестре, сказал:
-- Сестрица, окажи мне последнюю просьбу. Пошли мое последнее
благословение, последнюю благодарность мою моей матери, отправь письмецо
мое...
И пошел дальше...
И говорила мне сестра: ни ожесточения, ни муки, ни страха не прочла она
на его бледном простом крестьянском лице, но одно величие совершаемого
подвига.
А потом она видела. По той же дороге шла кучка разби.тых, усталых,
запыленных и ободранных солдат. Человек тридцать. Несли они знамя. В лучах
восходящего солнца сверкало золотое копье с двуглавым орлом и утренней росою
блистал черный глянцевитый чехол. Спокойны, тихи и безрадостны были лица
шедших.
-- Где ваш полк? -- спросила сестра.
-- Нас ничего не осталось,--услышала она простой ответ...
Когда я прохожу по площади Etoille и вижу бескрестную могилу-клумбу
неизвестного солдата, мне почему-то всегда вспоминаются эти скромные тихие
души, ко Господу так величаво спокойно отошедшие.
Не душа ли неизвестного французского солдата, такая же тихая и простая
и так же просто умевшая расстаться с телом, зовет и напоминает о тех, кто
умел свершить свой долг до конца?
А умирать им было не легко.
Там же в Ломже, в госпитале, умирал солдат армейского пехотного полка.
Трагизм смерти от тяжелых ран заключается в том, что все тело еще
здорово и сильно, не истощено ни болезнью, ни страданиями, молодое и
сильное, оно не готово к смерти, не хочет умирать и только рана влечет его в
могилу и потому так трудно этому молодому и здоровому человеку умирать.
Пить просил этот солдат. Мучила его предсмертная жажда. В смертельном
огне горело тело и когда сестра подала ему воду, сказал он ей:
-- Надень на меня, сестрица, чистую рубашку. Чистым хочу я помереть, а
совесть моя чиста. Я за Царя и Родину душу мою отдал... Ах, сестрица, как
матушку родную мне жаль. Спасите меня хоть так, чтобы на один часочек ее еще
повидать, чтобы деревню свою хоть одним глазком посмотреть...
ей матери, отправь письмецо мое...
И пошел дальше...
И говорила мне сестра: ни ожесточения, ни муки, ни страха не прочла она
на его бледном простом крестьянском лице, но одно величие совершаемого
подвига.
А потом она видела. По той же дороге шла кучка разбитых, усталых,
запыленных и ободранных солдат. Человек тридцать. Несли они знамя. В лучах
восходящего солнца сверкало золотое копье с двуглавым орлом и утренней росою
блистал черный глянцевитый чехол. Спокойны, тихи и безрадостны были лица
шедших.
-- Где ваш полк? -- спросила сестра.
-- Нас ничего не осталось,--услышала она простой ответ...
Когда я прохожу по площади Etoille и вижу бескрестную могилу-клумбу
неизвестного солдата, мне почему-то всегда вспоминаются эти скромные тихие
души, ко Господу так величаво спокойно отошедшие.
Не душа ли неизвестного французского солдата, такая же тихая и простая
и так же просто умевшая расстаться с телом, зовет и напоминает о тех, кто
умел свершить свой долг до конца?
А умирать им было не легко.
Там же в Ломже, в госпитале, умирал солдат армейского пехотного полка.
Трагизм смерти от тяжелых ран заключается в том, что все тело еще
здорово и сильно, не истощено ни болезнью, ни страданиями, молодое и
сильное, оно не готово к смерти, не хочет умирать и только рана влечет его в
могилу и потому так трудно этому молодому и здоровому человеку умирать.
Пить просил этот солдат. Мучила его предсмертная жажда. В смертельном
огне горело тело и когда сестра подала ему воду, сказал он ей:
-- Надень на меня, сестрица, чистую рубашку. Чистым хочу я помереть, а
совесть моя чиста. Я за Царя и Родину душу мою отдал... Ах, сестрица, как
матушку родную мне жаль. Спасите меня хоть так, чтобы на один часочек ее еще
повидать, чтобы деревню свою хоть одним глазком посмотреть...
Сестра надела на него чистую белую рубашку.
Он осмотрел себя в ней, улыбнулся ясною улыбкой и сказал:
-- Ах, как хорошо за Родину помирать.
Потом вытянулся, положил руку под голову, точно хотел поудобнее
устроиться, как устраивается на ночь ребенок, закрыл глаза и умер.

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Соборное Уложение 1647 года

УКАЗ О АТАМАНЕХ И О КАЗАКЕХ

а в ней 3 статьи

1. А на ком учнут искать, или кому отвечать атаманы и казаки, и им в судных и во всяких управных делех чинити указ, по суду, и по крепостям и по сыску, до чего доведется. А государевых пошлин на виноватом не имать з двунатцати рублев, а что будет иску сверх двунатцати рублев, и с того иску государевы пошлины с атаманов и с казаков имати по указу. А за бесчестья атаманом и казаком, кто их чем обесчестит, правити против их денежных окладов, а которым идет корм, и тем за бесчестья править по пяти рублев.

2. А кузнецким старостам самопалнаго дела бесчестья правити по пяти же рублев, а рядовым самопальным кузнецом за бесчестья правити по четыре рубли.

3. А чему в и(ы)сковых челобитных цены будет не написано, и тому цена положити по сему указу. Конь восмь рублев. Кобыла нагайская шесть рублев. Жеребенок нагайской три рубли. Мерин четыре рубли. Кобыла русская три рубли. Жеребенок русской трех лет полтора рубли. Кобыла русская же трех лет полтора рубли. Корова два рубли. Бык два рубли. Теленок годовой дватцать алтын. Свинья или боров кормленой дватцать алтын. Поросенок однолетней пять алтын. Овца шесть алтын четыре денги. Боран пять алтын. Боран молодой три алтына. Козел четырех, или пяти лет полтина. Козел трех лет тринатцать алтын две денги. Козел годовик восмь алтын две денги. Коза восмь алтын две денги. Козленок молодой три алтына. А хлебу всякому цену класти, как в котором году хлеб учнут в торгу купити. Гусь живой три алтына две деньги. Гусь битой два алтына. Утка живая два алтына. Утка битая восмь денег. Куря индейское шесть алтын четыре денги. Курица русская восмь денег.

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
Существовал ставший анекдотом диалог казаков с армейским генералом, который ахнул, узнав, что у казаков нет ни обозов с фуражом, ни обозов вообще.

- Да как же вы без обозов воюете? ~ По привычке, вашбродь.
-Да чем же вы питаетесь?!
- Стараемся, вашбродь!
- И хватает?
- Ишо и остается!
- А остатки куда деваете?
- Съедаем, вашбродь!

Казаки испокон веков вооружались, кормились, снаряжались и фуражировались за счет противника, на ком висели, как собаки на медведе.
Что же касается военной добычи, благодаря которой казачьи полки и кормились, И жили, по крайней мере на войне, то действовали они неукоснительно, по правительственному предписанию.
В 1808, в 1834 и 1859 году «правительство санкционировало старое обычное право казаков на добычу и ее дележ, по которому всякая военная добыча составляла частное достояние добытчиков, поэтому правила, установив, что под военною добычею разумеется всякая «собственность вооруженного неприятеля, отнятая в бою», определяют: «добытое целым полком - принадлежит всему полку, добытое отдельной партией - только этой партии, отбитое же отдельным лицом - составляет собственность этого лица.
Особенно отличившиеся в бою офицеры и нижние чины при дележе добычи получают двойную часть против своих товарищей, а не бывшие в бою не пользуются и долей в добыче, за исключением командированных по службе. Уличенные трусы не только не имели своей доли в общей добыче, но у них отбиралось даже и то, что они иногда успевали присвоить, а затем они подвергались еще и телесному наказанию перед лицом своих товарищей».
Особое значение для кавалерии имел «ремонт», В точном переводе с латыни - обмен лошадей.
«Отбитые же у неприятеля лошади, по инструкции, не составляли, в общепринятом смысле, добычи. Так как по некоторым другим причинам, и главным образом «по свойству казачьей службы, приобретение лошадей от неприятеля в добычу для донских полков всегда удобно и не подвержено ни малейшему сомнению, говорит пункт § 300-го инструкции, то поэтому производившийся от казны денежный отпуск за убитых в бою лошадей - прекращен, и такая убыль должна была пополняться из военной добычи. Этот взгляд и это правило были применены ко всем казачьим войскам еще особым законодательным актом 7 октября 1851 года.
По инструкции все лошади, кем бы то ни было отбитые у неприятеля, составляли собственность полка (у сибиряков - отряда) и обращались, прежде всего, на пополнение всякой убыли строевых, вьючных и обозных лошадей, после чего выделялся запас по три на сотню и уже затем только излишек мог быть продан, а вырученные деньги делились, как добыча. Но при этом добытчикам лошадей не запрещалось по их собственному почину обменивать своих худших лошадей на отбитых лучших».
Вот так по инструкции! Казаки ничего недозволенного не делали!
И если бы г-н Давыдов сунул нос даже не в казачью историю, а в Устав Российской армии времен войны 1812 года, то многое бы для себя интересное открыл.
Я не стану специально останавливаться на правилах казачьего «дувана», то есть дележа военной добычи, замечу только, что многолетние французские войны привели к такому упадку хозяйства казаков, к такой потере кормильцев, что любой трофей, а особенно кони, скот и деньги были жизненной необходимостью, позволивший нашему народу выжить.
Что же касается православных святынь, то церкви грабили французы. Они обдирали золотые и серебряные оклады с икон и волокли сотни пудов драгоценных металлов в обозах, а казаки эти обозы отбивали. И церковную утварь, и книги, и оклады отправляли на Дон, прежде всего для сохранности, потому что возвращать их в России было некуда. За отступающей французской армией дымились развалины храмов и монастырей.
Когда государь и Платов отбыли в Лондон, русские войска собрались из города «Парыжу» домой. Вот теперь казаки двигались, обремененные громадными обозами с добычей. Что и побудило правительственных чиновников к требованию - трофеи сдать в казну, ну хотя бы золотые и серебряные деньги. Вот здесь и возникло то, что позднейшие историки называют «недоумение».
Казаки «на голубом глазу», как говорится, ответствовали, что они «сие заслужили и взяли мечом ...»
- Надобно совесть знать! - укоряли их. - Не по чину берете!
- Интересно ... - ухмыльнулись «казачьи военные чиновники», как звали тогда на Дону, по старой памяти, офицеров, - а воевали мы за что? За что живота не щадили и кровь проливали?
- Воевали вы за родину. Освобождали ее от свирепого супротивника Бонапарте!
- За каку таку родину?! - вскипал герой Иловайский 12-й, тот самый «недюжинный». Тот самый, вечный шеф Донского NQ 8 полка. Мы воевали в России и за Россию! И в Европе! А на нашей родине, в казачьих землях, ни одного француза и Бонапарта, слава, Богу, не было! - Да вы, басурмане, что ж, наемники?!
- Вот уж вам никак нет, чтобы басурмане! Потому и воевали за матушку Россию, что она держава Православная. Но за труды воинские и потери понесенные, с нами расплатиться следует! И это не у нас совести нет, а у вас, крапивное семя! Небось, во фронте вас не видать! Стал - быть, по-нашему: мы - воевали, вам - платить! Победили - расплатись! Тем более что мы с вас ничего сверху не требуем, а только добыча наша. Уж как ни крути!
По воспоминаниям современников, которые говорят об этом как о досадной неловкости и дикости казаков, конфликты с отъемом добычи у казаков происходил и повсеместно. И повсеместно же казаки добычи не отдавали и не отдали! Говорили, что только полки Иловайских привезли на Дон 2,5 миллиона в серебряной монете.
Вероятно, информация о том, что казаки не считают Россию родиной, но сопредельным государством, обсуждалось в правительстве и в высшем офицерстве. Во всяком случае, бывший разведчик генерал Чернышев о них знал. Как знал и то, что на Дон к казакам в 1806 и в 1811 году посылались люди от Наполеона и уговаривали казаков отделиться от России. Доносили также, что казаки посланцев русской контрразведке не сдали и сами не повесили, но отправили ни с чем, говоря, что будут с православной Россией, а не с латынской, да еще недавно революционной Францией. Тон задавали казаки-старообрядцы. К русским старообрядцам от Наполеона ездили отдельно и тоже ничего не добились. Назад отправили, но властям не выдали. С Дона выдачи нет!
Эти известия привели к мысли государя и Чернышева, что с казаками пора разобраться и привести их, так сказать, к общему знаменателю.

Из книги Б. Алмазова «Военная история КАЗАЧЕСТВА»

Alexcourageous (KAZAKI) все записи автора
«За Бога,Царя и Отечество!»
Эту фразу выпевали командиры перед тем, как бросить сотни в огонь и ад рукопашной:
- Полк ... сотня ... взвод ... Слушай! .. Пики в руку! Шашки во-о-о-н!
В атаку рысью! За Бога, Царя и Отечество ... Ма-а-а-рш-ма-а-а-рш!
Что значила для казаков эта магическая триада, которая вела их из тихих станиц, утонувших в садах, из полей и садов, ломящихся от изобилия, от чистых горных лугов и прозрачных рек, от любящих жен и матерей, от глазастых ребятишек в смрад и невылазную грязь окопов, в зыбкие хляби растоптанных дорог, в кошмар госпиталей, голод и холод? Что заставляло их бросать все и бежать на майдан, едва ударял сполошный колокол? Почему мой прадед явился на майдан босиком - не стал, услышав колокол, заходить домой обуваться, боялся, что опоздает записаться «охотником» В 1-ю Донскую дивизию, идущую на Русско-турецкую войну?
Что заставило старика Морозова отправиться в Приднестровье?
- Так что, я детей женил, на пенсию вышел, вот теперь сюда приехал .. - говорил он, лежа на дне тесной траншеи, и она в скором времени и стала его могилой.
А ведь, если вдуматься да припомнить историю, многое открывается в этом, непонятном современному прагматичному западному человеку, казачьем мировоззрении.
Сознание, что если ты казак, то должен в любую секунду быть готовым на бой и на смерть, живо в нашем, почти исчезнувшем, почти поголовно истребленном народе до сего дня.
Я помню, как кричал из окна автобуса пожилой кубанский казак Александр Александрович Бабаков:
- Ребята! Жену мою доглядайте! У нее вчера инфаркт был ... Дооглядайте, Христа ради!
Автобус шел в Приднестровье, где началась бендерская резня. Поэтому пусть никого не удивляет, что истинные, коренные казаки и сегодня, размытые в других народах, истребленные и потерявшие многое из своей культуры, сохранили национально-религиозный комплекс жертвенности. Именно готовность к самопожертвованию и делает казаков опорой православия, как бы стержнем России. Заставляет русских, да и не только русских, прощать казакам многие тяжелые черты их характера. В чем это выражается?
Я вез казаков на какой-то праздник, и когда они- около трех десятков человек во всей красоте мундиров и папах - плотно закусили, выпили и запели, как положено казакам в дороге, то две проводницы, пожилая и молоденькая, вдруг горько заплакали:
- Господи! - говорила старшая. - Да как же вас жалко! Вас же всех перебьют! Всех ...
Постоянное культивирование идеи самопожертвования - от многочисленных пословиц вроде: «Надел мундир - покойник!», «Двум смертям не бывать, а одной не миновать!» - до молитвы: «Господи! Не оставь милостью! Пошли смерть в бою!» - заставляло и заставляет казаков идти в первые эшелоны добровольцев во всех войнах, где казаки считали, что защищают Веру Христову, а говоря языком ХХ века, борются с несправедливостью, защищая униженных и оскорбленных;
Таким приютом справедливости, оплотом всех страждущих и обремененных считался «удел Богородицы»- Святая Русь.
Но казаки расширяли это понятие, вкладывая в понятие «Отечество» не только географическое или политическое понятие Россия, но, скорее, этическое, моральное содержание. «Наше Отечество - справедливость и мир, когда тебя никто не ворохнет!» Поэтому понятие «Отечество» очень широко - оно включает и территорию, и весь исторический и нравственный багаж, и обязательно защиту православия, поскольку оно и есть - Отечество.
Казаки-мусульмане и казаки-буддисты в понятие «Отечество» также вносили понятие справедливости и законности.
Но самым главным для всех казаков в понятии «Отечество» было и есть понятие «народ». Причем не обязательно народ России. Народ, нуждающийся в их защите. Поэтому казак мог сражаться и в Эфиопии, и на Цейлоне, умирая там за «Отечество».
Сравнивая понятия «Вера» И «Отечество», можно найти много общего, а разница в том, что «Вера» -духовное «Отечество», Отечество - материализовавшаяся Вера.
Воин, умерший за Отечество и Веру в земной жизни, возрождался в мире Божьем, который соединял в себе и Отечество и Веру,• и это неземное Отечество - Христос, к которому мы, причащаясь, приобщаемся телесно, а после смерти, в случае достойного бытия, приобщимся навечно.
Казаки понимали это каждый на уровне своего интеллекта, но одним интеллектом сложно измерить народное сознание. Это было и понимание, и чувство, и традиция.
В этой многовековой традиционной схеме особое положение за нимало понятие «Царь». И если не разобраться в казачьем понимании комплекса «Царь», очень сложно догадаться, что же двигало ими во многочисленных войнах как внутри страны, таки за ее пределами, и во времена Смуты, и позже - до войны Гражданской и наших дней.

При всех отклонениях цельное казачье мировоззрение - обязательно монархическое. При собственном самоуправлении, сильно напоминавшем республиканское или, лучше сказать, военно-демократическое, казаки устройства государственного иначе чем монархией не мыслили. Почему? Казаки - носители cрeднeвeкового представления о природе монархии, а оно сильно отличалось от нынешних рассуждений• «быть ли царю?» Царь - прежде всего помазанник Божий. Им может быть только тот, кого сам Господь «помазал», то есть выбрал как своего представителя, как посредника между мирянами, и Богом.
Призвание на царство - акт Божественный. Господь призывает-опознает царя собор, который действует не по своему выбору, но, по промыслу Божию, только определяет это избрание - на кого пал выбор. Причем, поскольку промысел Божий смертным и грешным людям непонятен и неизвестен, может быть послан царь и по гpexaм человеческим - такими царями считали Грозного и Петра 1.
В праве Грозного и Петра на престол казаки почти не сомневались. Правда, среди староверов-казаков до сих пор ходят рассуждения, что Петр - царь «подменный», что в Европу увезли русского благочестивого царя, а привезли немца-антихриста. Правда, и антихрист должен быть заслужен грешным народом! Если народ не благочестив, если нарушает заповеди Божьи, тогда Господь отвращает рук защиты такого народа и он сразу становится добычей антихристе при Грозном, при Петре и при Ленине.
Однако если право на престол смутно, то казаки начинали изыскивать «царя истинного», именно этим обусловливается поддержка, казаками самозванцев, Пугачева и т. п.
Царь же праведный может быть каким угодно по нравственным качествам. Он не представляет, так сказать, ценности как личность, но ценен как орган, как субстанция между народом и Богам, между миром земным и небесным. Его главная функция «предстательствовать за народ Православный перед Господом в едином лице».
Царь может эту свою миссию выполнять плохо, и тогда народ вправе просить у Господа другого царя, но никогда сама идея законности монархии как человеческого устроения жизни на земле у казаков не подвергалась сомнению. Точно так же не подвергалась сомнению и личная неприкосновенность государя.
Собственно, царь таков, каков народ. Плохой царь - это только отражение плохого народа, но государь способен умолить Господа о милосердии к измалодушествовавшемуся народу.
Этот «монархический комплекс» в советской историографии подавался как «народная вера в хорошего царя». Как видите, все гораздо сложнее, и в реальности выражалось в том, что, скажем, перед убийством Павла I казачьи части были выведены из Петербурга. Неизвестно, как повели бы себя казаки, если бы Николай 11 не отрекся.
Легко проследить, как развивался весь комплекс триады. Традиционная для казаков жертвенность складывалась на протяжении веков и обусловлена их постоянным положением на линии фронта. Как голландец, не отдавая себе в том отчета, постоянно следит, не протекает ли дамба, так и казак непрерывно был в напряжении и при первом появлении врага бросался ему навстречу, только так имея возможность задержать его, дать уйти, спрятаться, скрыться, откочевать своим близким ...
Подкрепленная догматами христианства, поначалу вынужденная жертвенность стала со временем частью национального самосознания. Особенностью того же самосознания был причудливый симбиоз монархических убеждений и демократических традиций, то есть монархия для страны и демократия для станицы со всеми ее атрибутами: казачьими кругами, выборностью атаманов и т. п. Укладывалось это в формулу: «Белый царь в святой Москве, а мы, казаки, на Тихом Дону. Он - собе, а мы - собе!»
То есть по роду, по племени, по совести и обычаю - Отечество. По закону, по уставу, по Божию промыслу - царь.
И выше него - Бог.
Достаточно стройная «лествица», но в ней, как в любом умозрительном построении, могут быть слабые места. Таким уязвимым местом в этом построении был комплекс царя. Если для русского крестьянина, в общем, идея «несть власть да не от Бога!» была понятна И приемлема, то казак, как воин Христов, имевший большую ответственность за Отечество, мог в истинности царя и усомниться. Под знаком этого сомнения в истинности царей, в том, какой царь «помазанник Божий», а какой - подменный, и прошла первая Смута, и вторая Гражданская война с большевиками, в которой казаки принимали не просто живейшее, а основное Участие, пожалуй даже большее, чем дворяне, и уж во всяком случае другие народы и сословия.

Из книги Б. Алмазова «Военная история КАЗАЧЕСТВА»