16 января 1836 г., Москва.
Когда ты сказал мне, Александр, что отдал мне самого себя, я почувствовала, что душа моя чиста и высока, что все существо мое должно быть прекрасно. Друг мой, я была счастлива тем, что могла восхищаться тобою, любить тебя, становилась выше и добродетельнее от желания быть ближе к твоему идеалу; казалось, до него мне, как до звезды небесной, высоко. Я жила одним тобою, дышала твоею дружбой, и весь мир был красен мне одним тобою. Я чувствовала, что я сестра тебе и благодарила за это Бога; искала, чего желать мне, - клянусь, не находила, так душа моя была полна, так довольно ей было твоей дружбы. Но Бог хотел открыть мне другое небо, хотел показать, что душа может переносить большее счастье, что нет границ блаженству любящим Его, что любовь выше дружбы... О, мой Александр, тебе знаком этот рай души, ты слыхал песен его, ты сам певал ее, а мне в первый раз освещает душу его свет, я - благоговею, молюсь, люблю.

Друг мой, Александр, я бы желала сделаться совершенным ангелом, чтобы быть совершенно достойной тебя, желала бы, чтобы в груди, на которую ты склонишь твою голову, вмещалось целое небо, в котором бы тебе недоставало ничего, а она богата одною любовью, одним тобою. И с этою любовью - сколько веры в тебя, и можно ли любить без веры? Нет, мой друг, нее, мой ангел, твой идеал далеко, ищи его там, ближе к Богу, а здесь, на земле, нет его. Ты можешь быть идеалом многих, а быть твоим... Мне часто бывает грустно, когда я обращаюсь на себя и вижу всю ничтожность свою пред тобою, мой несравненный Александр; грудь моя слишком тесна, чтобы заключить в себе все, чего бы ты желал; может, и душа моя слишком далека твоей души, чтобы слиться с нею в одно? Нет, мой ангел, ищи несравненного, неподражаемого, а мне ты много найдешь подобных; не склоняй головы твоей на слабую грудь, которая не в силах снести столько прекрасного, столько святого. Грустно стало мне... Прощай.

29 января 1836 г., Москва.
Научи меня, ангел мой, молиться, научи благодарить Того, Кто в чашу моей жизни влил столько блаженства, столько небесного, кто так рано дал мне вполне насладиться счастьем. Когда я хочу принесть Ему благодарение, вся тленность исчезает, я готова пред лицом самого Бога вылить всю душу молитвой. Но этого мало, и жизни моей не станет довольно возблагодарить Его; ты научил познать Его, научи, научи благодарить Его, ангел мой!

Напрасно ты боялся, друг мой, чтоб меня не отняли от тебя. Когда я встретила тебя, душа моя сказала: вот он! И я не видала никого, кроме тебя, и любила одного тебя. Я не знала, что люблю тебя; ду­мала, что это дружба, и предпочитала ее всему на свет, и не желала узнать любви, и никем не желала быть любимой, кроме тебя. Верь, Александр, я бы была довольно счастлива, ежели бы умерла и сестрою твоей, да, довольно, а теперь я слишком счастлива! Тебе этого не довольно, ты слишком велик и пространен сам, чтоб ограничиться таким маленьким счастьем; в обширной груди твоей и за ним будут кипеть волны других желаний, других красот и целей. Бог создал тебя не для одной любви, путь твой широк, но труден, и потому каждое препятствие, остановка и неудача заставят тебя забыть маленькое счастье, которым ты обладаешь, заставят тебя отвернуться от твоей Наташи. А я, мой друг, ин нечего желать, мне нечего искать, мне некуда стремиться; путь мой, желания, цель, счастье, жизнь и весь мир - все в тебе!

Тебе душно на земле, тесно на мор, а я, я потонула, исчезла, как пылинка, в душе твоей; и мудрено ль, когда душа твоя обширнее моря и земли? И неужели, друг мой, я могу сказать: “j'ai pour ami, pour epoux, pour serviteur, pour maitre, un homme, dont l’ame est aussi vaste qu'une mer sans bornes, aussi feconde en douceur, que le ciel... un dieu enfin”... Да, я могу, я должна говорить это. И ты, друг мой, говори: «Наташа, ты любишь меня», говори мне это, ангел мой, в этих словах мое счастье, ибо я сама и любовь моя созданы тобою.

Я видела твой портрет. Ты можешь вообразить, что это за минута была для меня, но зачем тут были люди? Они мне не дали насмотреться на тебя, наговориться с тобою. О, в эту минуту я бы расцеловала ту руку, которая изобразила так похоже Твое лицо и выражение! А если бы видела его, на коленях .. упросила бы списать для меня.

… «Я тебя люблю, насколько душа моя может любить, а насколько же душа твоя может любить? Какой океан блаженства! Знаешь ли, я никогда не верю счастью, - так велико, так дивно оно. Тот ли это Александр, перед которым я преклонялась Душою, тот ли, чьи слова были мне заповедью, тот ли, кого я боготворила?.. И прошедшие надежды и мечты, которыми я жила, но которые мне казались несбыточны, снова восстают толпами в душе, и волнуют ее; но вдруг я обращаюсь к настоящему, - воскресаю всем существом, и облако сомнения исчезает, и ясно вижу ясное небо.

Давно я слышала о Полинах, но, зная тебя, я не писала тебе, зачем же ты пишешь мне? Не прощаю и Emilie, что она писала тебе, но она слишком занята своим несчастьем, потонула в нем и духом, и душою. Я не послала тебе ее письма, в котором она пишет тебе о словах: «он может быть счастлив в тесности семейного круга, а мне нужен простор». Она вовсе не так поняла их, я объясняла ей, уверяла и уговорила не писать этого, но из твоего письма вижу, что она писала. Истерзанная душа ее во всем находить для себя новые мучения. Легче расстаться душ- с телом, нежели душе с душой, а она, кажется, разлучена с ним навеки.

22 февраля 1836 г., суббота, Москва.
Друг мой, ангел мой, одно слово, одно только слово, потому что некогда, а хочу непременно писать тебе сегодня, - я приобщалась. Ты можешь вообразить, как чиста теперь душа моя, как я небесна, как люблю тебя! Никогда не говела я с таким благоговением, не исповедалась с таким раскаянием, и никогда не чувствовала себя так достойною сообщиться с Христом. Как я чиста теперь, мой ангел! Вот теперь я чувствую, что я достойна тебя, Александр, друг мой! Ты не хочешь, чтоб я хвалила тебя, ну, что ж ты хочешь? Ведь, ты знаешь, я люблю тебя, обожаю, боготворю, и эта любовь возвышает меня, я чувствую сама, мне другие говорят это. Я стала добрее, лучше, и это именно ты, ты, ангел, твоя любовь сделала меня такой! Теперь не могу видеть бедного, несчастного; сердце обольется кровью, я заплачу о том, что не имею средств помочь, и тотчас ты предо мною, и я ищу утешения в твоих глазах, и удаляю своего счастья несчастному, и, кажется, ему легче, кажется, участь его уже облегчилась от того, что ты тут. Разве я придаю тебе слишком много?.. Полно, Александр, полно, друг мой, не говори мне этого: неужели в тебе мало, и еще надо дополнять воображением твое достоинство? О, нет, мой Александр, мне порукой в том моя любовь, ибо я никого бы не могла так любить, как люблю тебя. Отнять у меня эту любовь, значить, отнять всю чистоту, всю святость, все прекрас­ное, все возвышенное, и что же после я останусь?.. Прощай, устала ужасно; кругом меня говорят, кричать.

Прощай, обнимаю тебя.

Хотела одно только слово - какое длинное слово! Сейчас была у меня Эмилия, - все так же мила, хороша, прелестна, а Николай ее... Писал ли ты к нему? Ух, страшно!

«Теперь нравственное начало моей жизни будет любовь к тебе». Я все читаю с восторгом в твоих письмах, а тут слезы градом полились от умиления, я невольно упала на колени перед тем, кто соединил жизнь мою, маленькую пылинку, с твоею Жизнью - бурным и обширным морем. Тут более даже, нежели любовь, тут само небо, сам Бог! Из того чувства мы извлекаем все, через него мы можем достигнуть всего, им можем купить не только земное счастье, но и блаженство небесное, вечное. Любя тебя, я рвусь из ничтожества к великому, к изящному; любя тебя, люблю всех ближних, всю вселен­ную. И ты, Александр мой, и ты, любя твою Наташу, можешь стать против всех искушений, можешь направить порывы пламенной души твоей к одному высокому и изящному. Можно ли, чтобы ты увлекался в пороки? Н-т, между ними и тобою - я! Ты прежде наступишь на меня, отнимешь у меня жизнь, поставишь ногу на грудь мою, чтобы перешагнуть к пороку, и тогда только, когда меня не будет, когда я буду под ногами твоими... нет, нет, этого никогда не будет, ангел мой; рука Бога ведет тебя, и Он не оставить тебя, не покинет! Я молю Его об этом, молю, чтобы в душе твоей не померкло небесное начало ее, чтоб утвердил тебя в добродетели, чтоб сделал нас с тобою совершенно достойными назвать небесного Отца отцом нашим, а мы - дети Его!.. О, друг мой, сколько счастлив может быть человек! Как Он любить нас, как научает быть добродетельными! Вознесем же души наши к Нему, обнимем добродетель, и с нею пойдем по той лестнице, которая ведет на небо! Прощай, целую тебя. Нельзя больше писать. Давеча была у меня Саша Б. Вот еще прелестнейшее создание; кажется, ничто в свете никогда не может разорвать нашей дружбы.

10 августа 1836 г., Загорье.
16 дней остается до назначенного тобою дня. Я ужасно недовольна собою. Ежедневно мне пеняют, что я не весела, задумчива, а перемениться нет сил. Тяжко принять веселый вид. Мысль, что, может быть, еще год розно с тобою, гонит и самую улыбку. Вид мой стал суровее, мрачнее, а это означает недостаток твердости, слабость характера. Но что ж мне делать, ангел мой? Я умею владеть собою, умею скрывать и переносить многое, но где ты, там я вся, там нечего уделить мне людям. Но что же, впрочем, я готова для них делать и делаю все, а быть веселой без тебя - не могу.

Александр, ангел мой, зачем ты написал в последнем твоем письме: «твой до гроба»? Неужели за гробом вечность без тебя? На что ж говорить о небе, на что искать неба? Мое небо там, где ты. Я не поменяюсь с жителями неба, не отдам земного странствования на райскую жизнь, нет, нет! Александр мой, милый, на что же Бог соединил нас здесь, когда за могилой нам вечная разлука? Разве радости небесные могут заменить мне тебя? Тобою я свята, ты мой ангел, ты мое небо, ты мой рай, моя светлая жизнь; гроб не разлучит нас; мы переживаем друг друга: расставшись с телом, не две души возлетят на небо, а один ангел. Для чего же здесь вместе, когда там розно? Не для того ли Бог слил наши существования в одно, чтобы мы друг другом становились добродетельнее, чище, выше, святее, чтобы друг другом сближались с Ним! Не для того ли, чтобы, будучи в обители скорби и печали, мы находили друг в друге и небо, и рай, чтобы сделали себя здесь быть достойными друг друга там? Я твоя вечно, твоя и здесь, твоя и там! Мне не страшна могила, мне сладко будет лежать и в земле, по которой ты будешь ходить. Мне кажется, расставшись с телом, душа моя не покинет землю, когда еще на ней будешь ты, тогда она будет твоей спутницей, и уж ни язык коварного, ни рука злого не коснется тебя, милый мой, - душа моя охранит тебя, умолить за тебя.

О, мой Александр! Что может сравниться с тобою? Что может заменить тебя? Если б ты и не любил меня, я боготворю тебя; мое блаженство безгранично тем, что ты есть, что я тебя знаю, что я умею любить тебя. Несравненный, неподражаемый! И измерь же ты сам весь рай души моей, когда я могу назвать тебя моим Александром! Будь моим до гроба, а я твоя, твоя навеки! Твоя, твоя! Твоею на земле, твоею и в небесах!

26 августа, среда, 1836 г., Загорье.
Здравствуй, милый, единственный друг! Сию минуту открыла глаза, - и тотчас за перо. Чем же мне начать мой праздник, как не словом к тебе, чем подарить себя боде, как не этим? Итак, уже и 26, опять бумага, опять перо передают тебе мою душу... Когда ж, когда ж?..

Вчера я долго сидела над рекой одна. Благовестили ко всенощной. Как спокойна, как чиста была моя душа в это время! Исчезло все суетное, житейское; я видела одно небо, слышала один призыв свя­того храма, а душа, душа... она была тогда вся ты, и после восторга, после молитвы я обратилась на себя. Что бы могло сделать меня несчастною? Смерть твоя? - нет, потому что я не переживу тебя. Итак, что же может убить меня при жизни твоей? Если ты пере­станешь любить меня, - может, это убьет меня, я тогда умру, но несчастной не назовусь. Дунул ветер, и навеял пылинку на твое лицо, дунул в другой раз, - и ее уже нет; а лицо твое все так же ясно, чисто, все так же благородно, прекрасно и величественно, а пыль исчезла; коснувшись лица твоего, она не падет уж ни на что, она стала освященною. Может быть, Провидение так же и меня навеяло на твою душу, как пылинку; может, Его же рука сотрет меня, и ты все так же чисть, высок, свят и божествен, и буду ль сметь я роптать на Него, на тебя? Кто отнимет у меня то, что дано было мне твоею любовью, кто отнимет тогда у меня мою любовь? Нет, клянусь тебе, мой ангел, я и тогда буду счастлива, ежели будешь счастлив ты. Молиться о тебе, служить тебе, любить тебя - разве это не счастье, не блаженство? После этих размышлений я обратилась на людей. Как жалки они! И они не жалеют обо мне! Твоей любви, кажется, не верить никто, кроме меня и Саши Боборыкиной; Эмилию убила измена, а другие... Кто ж может вполне постигнуть тебя, кто может обнять твою необъятную душу? Прощай, еду к обедне молиться не о себе. Целую тебя.

Вечер, 10 марта 1838 г., четверг. Москва.
Вчера получила письмо от 4; послов 3-го и писаное слово сделалось теплее, звучнее, одушевленнее. Да, после 3-го марта и все переменилось: черное прошедшее залито светом, черное будущего светлеет им, настоящее - это все свет. И я, Александр, сделалась достойнее тебя - с этого дня, да, в этот день твое создание дополнилось, усовершенствовалось.

Ангел мой, мне кажется, мы будем век говорить друг другу о 3-м марте, и век не доскажем. Странно, я много читала о свиданьях и поцелуях, еще больше слыхала о чих от приятельниц и ближе приятельниц - и всегда дивилась: что находят в этом приятного, мне казалось глупо, и я никогда не решилась бы ни за что на свете, - но вот и со мной сбылось 3 марта, только оно не помирило меня с их поцелуями, с их восторгами, они остались их, а 3 марта - мое 3 марта!

В небе я не была бы святее, как в твоих объятиях, перед Ним я не желала бы явиться чище, Как была на груди твоей, и от Него не желала бы более награды, как твой поцелуй. О! мой Александр! мой Александр! Ведь, я видела в твоем взоре любовь, любовь твою, я видела во всем, что ты мой, и целая-то жизнь наша будет не что иное, как 3-е марта. О, мой Александр! ни о чем я еще не могу теперь думать, мысль и слово отстали вместе с телом и землей. Я сказала тогда нелепость, ясное доказательство, что нам не нужно тогда было говорить. Я не могу вообразить, что будет за жизнь тогда, как мы дойдем до того, чтоб ее размерить, учредить, сделать порядочною, - а жизнь эта будет, я верую! Оглянусь направо - свет, блаженство, все свято, все благословлено Им, мы - Его ангел; оглянусь налево, - страшно, там проклятье, преступленье, там разлука, страданье.

А в самом деле, друг, ты писал ужасное в прошлом письме: поклялся не подаваться назад, а потом: «разрыв - тут много ужасного, безнравственного, но скорее разрыв, нежели уступка». И тогда, тогда, как с нами будет Бог, как мы будем в раю, как мы составим одного ангела, ты скажешь: «Наташа, я поступил безнравственно». Не ужасно ли? Но теперь я не верю решительно ни во что дурное, а холодность пап(еньки) очень дурное; стало, Он уничтожить ее. Праск. Андр. с величайшим участьем говорит мне: «Ну, что ж, он сделал лучше, и так рискуя». - «Ничего, - сказала я ей, - мы увидались толь­ко Потом. «Ах, он безголовой». - «Да, правда, безголовой, но лучше безголовой, нежели бездушной» - не знаю, поняла ли она, а она, ведь, очень добра. Ты безголовой, а я - безумная - чудо! Вдруг давеча беру Emilie за руку и называю ее Александром, да, может, и не заметила бы этого, если бы мне не дали заметить. Она мечтает о том, как мы будем скитаться с нею, как меня выгонят. Дивно. Александр: мир откажется от нас за нашу любовь, за наше святое - свобода!.. Я никак не могу разглядеть обстоятельств, а тогда представляется мне не иначе, как 3-м марта, и так ясно, так ясно... О! друг мой! Да, я вижу, тебе необходимо отдохнуть здесь, на груди, отдохнуть долго, долго, потому что ты страдал долго. Мы едва прикоснулись к чаш блаженства нашего, а она без дна, без краев... Ведь, я не насмотрелась на тебя, красота моя, да такого красавца нет во вселенной,

потому что ни на ком рука Его не видна так ясно. О, Александр, нет, ведь, недостаточно, несносно говорить через бумагу, когда уж раз попробовал лепетать живою речью, хоть едва понятною, ребячьею, - но все она лучше, превосходнее мастерского писанья! Нет, еще мы будем говорить, будем, я верую. Мы доскажем друг другу все здесь, и уже тогда пойдем рассказывать Богу.

Дивный мой, прелестный мой, милый... Да! merci за комплимент; вот неожиданно, да тебе это показалось... Нет, я вздор говорю, именно я, должно быть, была хороша тогда, ведь, я была тогда - с кем? Все еще дивлюсь, как осталась на земле, как осталась без тебя. Да, что 9 апреля в сравнении с 3 марта. . А тогда мы скажем: что 3-е марта в сравнении с теперь. Ни на один миг не покинула бы тебя, ни на миг не спустила бы с тебя глаз... Или смерть? Да будет Его воля! Праск. Андр. говорит: «ведь, родительским благословением дом строится»; если только, - то пусть наш дом век не состроится, но в благословении для меня более... Он поможет.