Париж. Окуджава. Последние дни
 

Рассказывает друг поэта Анатолий Гладилин
    

Когда Булат был молод и не знаменит, он приходил в мой дом на Большую Молчановку, и я его записывал на магнитофон. Мой дом! Хорошо звучит... На самом деле это была одна комната в коммунальной квартире, куда тем не менее каждый вечер набивалось много народу, так как ЦДЛ был совсем неподалеку. И каждый вечер я крутил гостям песни Окуджавы, а Булату говорил: "Записаться на мой магнитофон - это все равно, что напечататься в журнале "Юность". Журнал "Юность" тогда был жутко популярным...
     Потом прошло много-много лет, советским гражданам стало опасно встречаться с бывшими друзьями, политэмигрантами в Париже. Опасно не в том смысле, что под конвоем вернут в Москву и расстреляют, но за границу не выпустят - это уж точно. Знаю людей, впоследствии горланов перестройки, шагавших в первых рядах российской демократии, которые мужественно этой опасности избегали. У меня нет к ним никаких претензий. Жизнь есть жизнь. А вот Окуджава уже прямо с вокзала звонил Виктору Некрасову, Владимиру Максимову и мне. Говорил примерно следующее: "Толька, извини, что я сразу не позвонил. Поезд как полчаса пришел, но я не мог найти автомата". То есть ему важно было сразу показать и зафиксировать: он никого и ничего не боится.
     Потом опять изменились времена, и в мае 1997 года Булат позвонил мне из Германии и сказал, что они с Олей хотят приехать в Париж просто так, отдохнуть, побродить по городу. И не найду ли я ему гостиницу?
     - Пожалуйста, - ответил я. - Но ты же всегда останавливаешься у Федотова, на рю де ля Тур (Михаил Федотов тогда был послом России при ЮНЕСКО, а на улице де ля Тур - дом, где живут российские сотрудники ЮНЕСКО).
     - Да, мне там хорошо, - сказал Булат, - но не хочется лишний раз беспокоить Федотова, навязываться.
     - Вот это уж моя забота, - ответил я. - Я позвоню Федотову и в зависимости от интонации...
     Позвонил. Федотов среагировал мгновенно, и через неделю Булат уже звонил мне с улицы де ля Тур, что все прекрасно, ему все рады, и когда увидимся?
     Договорились, что встретимся у меня дома. Гости приехали, и Булат весьма критически осмотрел наш "французский" стол.
     - Не, - сказал он, показывая на вина. - Мне нужна водка, крепкая водка. - И объяснил, что он на сильных лекарствах и простужаться ему никак нельзя, а водка - она микробы убивает.
     Крепкая водка нашлась, и, может, потому что кроме привычной старой компании присутствовали еще несколько человек, Булат был особенно в ударе. И вспоминал какие-то смешные истории из нашего прошлого. Вот одна из них, по поводу страхов.
     - Да что меня героем выставлять? Боялся, как и все. Помнишь, как я приехал с большой делегацией советских поэтов? Симонов, Рождественский, Евтушенко, Высоцкий... Выступаем в огромном зале, зал битком, я знаю, что мои друзья-диссиденты присутствуют, но все на задних рядах, чтобы меня не компрометировать. А в первых рядах - советское посольство. И вдруг вижу во втором ряду Вику Некрасова! Я думаю: неужели я такая сволочь, что испугаюсь поздороваться с ним? Я спускаюсь со сцены и прямо на глазах всего посольства обнимаюсь с Викой. И что любопытно: потом мне никто из посольских слова не сказал, все сделали вид, что не заметили...
     Булат был у меня в субботу, а в понедельник позвонила секретарша Федотова и сказала, что выступление Окуджавы в представительстве ЮНЕСКО отменяется: Булат Шалвович заболел.
     Я честно рвался на улицу де ля Тур, но Булат был непреклонен: "У меня грипп, а у тебя внуки. Ты их еще заразишь. Обо мне заботятся, лечит меня посольский врач. Не беспокойся, все будет нормально".
     Увы, грипп перешел в воспаление легких, и Оля сообщила, что Булата отвезли сначала в один парижский госпиталь, затем в другой, а потом привезли в лучшую клинику Франции по легочным заболеваниям - военный госпиталь Перси. Оля безотлучно дежурила у постели Булата, туда поочередно приходили Маша Федотова, жена посла Фатима Салказанова, Саша Гинзбург, сын диссидента Алика Гинзбурга. Мне удалось навестить Булата лишь однажды, когда я ему доказал, что не еду специально, ради него, в Кламар - пригород Парижа, а просто рядом с госпиталем живет дочь Алла, а у меня "родительский день". Я погуляю с детьми (так я называю своих внуков), а затем зайду к нему.
     Модерное здание армейского госпиталя искрилось и сверкало на солнце. Я нашел Булата на втором этаже, в отдельной большой, светлой, чистой палате. Но человек лежавший на постели, к которой были подведены разные медицинские трубки и провода, очень мало был похож на того веселого гостя, который побывал у меня десять дней тому назад. Лишь постепенно, в ходе разговора Булат как-то оживился, глаза его заблестели. Я не буду воспроизводить диалог, никому не важно, что я ему отвечал, но вот то, о чем говорил Окуджава, думаю, интересно.
   

  - Ты знаешь, в годы войны я мечтал попасть в госпиталь, не для того, чтобы там отсидеться, переждать, - нет, мечтал попасть хотя бы на два дня, чтобы отоспаться. Какие были военные госпиталя, можешь себе представить... Очень жесткое лечение мне дают... Вот смотри, на войне мы же были все время по колено в воде, шинель рваная, дрожишь от холода как цуцик - и никакая холера не брала! На войне не простужались, а теперь - какой-то идиотский грипп, и пошло...
*  *  *   

  - Перестань, я давно не самый популярный человек в России, но я к этому отношусь очень спокойно. Помню, как-то, когда мы выступали на стадионе, я сказал Жене и Андрею: "Ребята, вы думаете, что вот эти десять тысяч, что пришли нас слушать, любят поэзию? Мы просто сейчас в моде, и от нас ждут какого-нибудь подтекста, чего-нибудь запрещенного. А истинных любителей, например, моей поэзии, всего-то человек пятьсот". Теперь мода ушла, а эти пятьсот остались...
*  *  *   

  - Мне не нравится, что наши ребята - ну, ты понимаешь, о ком я говорю, - начинают употреблять в своей поэзии матерные слова. Хотят не отстать от молодежи? Надеюсь, это пройдет...
  *  *  *  

  - Между прочим, вот этот критик, он работал тогда в толстом журнале, ну, помнишь, процветающий был тип в советское время, так вот, он написал такую кислую рецензию на мой "Упраздненный театр". И знаешь, в чем он меня упрекает? В том, что я с любовью пишу о своих родителях-коммунистах! А как я могу не любить отца и мать?..
  *  *  *  

  - Вот я в Комиссии по помилованию у Анатолия Приставкина. По двести дел разбираем на каждом заседании. У всех на слуху "русская мафия", "киллеры", "заказные убийства", "чеченцы", "лица грузинской национальности", "сексуальные маньяки". А я тихонько веду свою статистику. И по ней получается, что 96% убийц - из рабочих и крестьян, 97% - русских, и 99% убийств - по самой элементарной бытовой пьянке! Да фигу эту статистику кто-либо напечатает. А я спрашиваю: что, действительно гибнет наш народ, спивается? Ты видишь какой-нибудь выход?..
   

  Только один раз он меня попросил:
     - Ты не можешь у них узнать, почему мне не дают чаю?
     Я побежал к медсестрам, которые, собравшись в кружок, рассматривали журналы "от кутюр", и приготовился скандалить, но меня заверили, что для месье О-ку-джа-ва привозят на столике полный чайник утром и днем. А вот вечером чай не положен. Я вернулся в палату и передал наш разговор Булату. Булат грустно поник головой: "Врут". В дикой ярости я бросился опять к медсестрам, но они мне вежливо объяснили, как все происходит. На завтрак и на обед месье О-ку-джа-ва привозят столик с едой и чашкой, в которой лежит пакетик чая, а горячий чайник стоит рядом. Месье Окуджава должен сказать: "Налейте мне чаю". Однако он этого почему-то не говорит, и ему не наливают. Я в свою очередь объяснил, что месье Окуджава просто не знает, как это сказать по-французски. Меня заверили, что отныне ежедневно они сами будут наливать месье Окуджава чай.
     Вот такая мелочь, которая тем не менее отравляла Булату существование в прекрасной солнечной палате.
     Вести из госпиталя становились все тревожнее и тревожнее. 10 июня в 11 вечера нам позвонила Оля: "Я в панике. Булату очень плохо. Я не знаю, к кому обращаться. По-русски здесь никто не говорит". Мы сказали, что сейчас свяжемся с дочерью. Моя жена позвонила в комендатуру госпиталя и попросила, чтоб к месье Окуджава пропустили переводчицу. Срочная необходимость. В комендатуре заверили, что никаких препятствий не будет.
     Утром следующего дня мне по каким-то своим делам надо было оказаться в этом пригороде, и, опасаясь парижских пробок, я приехал туда очень рано. Приехал и подумал: "Раз у меня есть время, заеду к дочери". Выяснилось, что с вечера она домой не возвращалась. Я отвел детей в школу и пошел в госпиталь - не для того, чтоб нанести визит - в такую рань визиты не приняты, а просто узнать, что происходит. Дверь в палату была открыта. Я увидел, что Оля сидит у постели Булата, а сам Булат... Позвольте мне никому никогда не рассказывать, в каком состоянии я его увидел. В палате еще находилось пять человек в белых халатах. Дочь вышла ко мне и сказала, что у Булата сильное кровотечение, открылась язва, его переводят в реанимацию, а ее просят побыть там, пока он не заснет, ибо ему надо отдохнуть, второй такой ночи он не выдержит.
     Потом дочь Алла звонила в реанимацию, и ей отвечали, что разговаривают с ней, потому что она - переводчица месье Окуджава, а вообще на них обрушился шквал звонков - из посольства, торгпредства, министерства, из Москвы, им некогда разговаривать, около месье Окуджава дежурят четыре врача, делаем все возможное.
     12 июня к вечеру дочери позвонили из реанимации и попросили сообщить мадам Окуджава скорбную весть...
   

  Врачи научились делать очень многое. Иногда медицина творит чудеса. Но врачи не могут одного: отменить смерть...
     А теперь я позволю себе добавить несколько горьких слов.
     Песни Окуджавы были знаменем шестидесятников. Истинные шестидесятники - это опальные литераторы и художники, кинематографисты и ученые, это ближайшее окружение академика Сахарова, правозащитники и диссиденты. Они подвергались репрессиям, их вынуждали к эмиграции или загоняли в угол, они никогда к власти не рвались. Их ряды редели, однако если раньше можно было провести границу по принципу: кто продается, а кто - нет, то сейчас эта граница размыта. Многие талантливые люди, ошалев от так называемых рыночных отношений, ударились в чернуху и порнуху, обслуживают власть имущих и нуворишей, изображают из себя пророков, вещают чудовищные глупости, спускают штаны на потеху публике, кривляются по телевизору, и не уставая кричат: "Я гениальный, я знаменитый, меня поют, меня танцуют, я популярен во всех странах, принят в клубы, занесен в справочники..." Но пока был жив Окуджава, при одном только его появлении "гении и знаменитости" начинали заикаться, сбавляя тон, - все-таки и ежу было понятно, кто есть кто.
     Странное дело: человек тихонько в своем углу пощипывал струны гитары, сочинял исторический роман - и этого было достаточно, чтоб его коллеги не теряли остатки разума, совести и что там еще? К вопросу о роли личности в Истории и обществе...
     Со смертью Окуджавы кончилась эпоха.

Предпоследнее

  ... умер Булат Окуджава. Случилось это не в России, не в Москве, не на Арбате, который был для него религией, и не в Безбожном переулке, куда он переехал с Арбата и мечтал, что "и сам я не в Безбожном, а в Божественном живу". Умер Окуджава в Париже. В городе, который посещал с удовольствием, но вряд ли выбрал бы для свидания с Вечным покоем. Ведь повторял в своих стихах: "Моя родина - мой последний дом". Выбирала, однако, судьба...

     О последних днях поэта в Париже рассказывает в этом номере его давнишний друг Анатолий Гладилин. Упоминает он и тот вечер, когда в его доме собралась небольшая компания. Как водится, гости достали фотоаппарат - ну чем не окуджавское семейство, снимающееся на фоне Пушкина: "На веки вечные мы все теперь в обнимку...". Кто мог бы тогда подумать, что любительский снимок беззаботного застолья станет одной из последних (если не последней) фотографией Окуджавы...
     Последние дни, последний дом, последняя фотография... Сам Окуджава со словом "последний" не согласился бы. Все земное для него было только предпоследним:

     Умереть - тоже надо уметь,
     как прожить от признанья
     до сплетни,
     и успеть предпоследний
     мазок положить,
     сколотить табурет предпоследний,
     чтобы к самому сроку,
     как в пол - предпоследнюю чашу,
     предпоследние слезы со щек...
     А последнее - Богу,
     последнее - это не наше,
     последнее - это не в счет.

  ... Булат Окуджава умер не в Безбожном. Но совершенно точно - жил он и будет жить в Божественном, в доме Божественной Поэзии, где прописан навечно.

Виталий ДЫМАРСКИЙ.