А знаешь, папочка, я тут нормально живу. Пять раз в неделю хожу на работу, и пять раз с нее возвращаюсь. Включаю компью-тер, выковыриваю из клавиатуры застывший апельсиновый сок, ставлю n/a в icq и делаю вид, что у меня много домашних дел. А на самом деле я просто глажу кошку, полулежа в кресле, меняю местами баночки с тониками для лица, - и зачем мне они, никогда в жизни не открывала ни одну из пяти после инцидента в седьмом классе, - ставлю телефон на беззвучный режим и иногда курю в окошко.
В седьмом классе в начале зимы у меня вскочил едва ли не самый первый и единственный маленький прыщик на носу. Я тогда взяла марлевую салфетку, облила ее тоником и полтора часа провела у зеркала, натирая свой нос. На утро на носу была красная большая ссадина, и я еще неделю ходила с тремя пластырями – так казалось надежнее.
Я неплохо живу, папочка. Я почти учусь, если можно так назвать неявку в университет энное количество времени, почти хорошо зарабатываю, - это ведь не предел, - у меня вроде бы есть друзья, и вроде бы почти нет врагов. Я переругиваюсь с матерью, ссорюсь с мальчиками, злюсь на подруг, но чаще всего я улыбаюсь – хамский подход к делу еще никому не помогал.
Мы живем все там же, в центре Москвы, между четырьмя станциями метро, и у нас на улице все так же тихо в любое время года и любой праздник. Бабушка давно умерла, а дедушку ты, наверное, уже и не помнишь, равно как и я. Я иногда приезжаю на дачу, забираюсь на второй этаж и сажусь на пол ослепленной солнцем комнаты. Я вынимаю из ящика, разрисованного моей рукой, пачку писем и перечитываю их. Это переписка бабушки и дедушки во время Второй Мировой, когда дедушка был в Таджикистане с театром, а бабушка – в Москве с двумя детьми-близнецами. Дедушка степенно рассказывает, как он живет, и что наверняка закончится война победой, а бабушка обводит руки трехлетних мамы и ее брата ручкой и посылает их приветы корявыми детскими буковками.
Когда я была маленькой, во время ссоры с одноклассниками во втором классе, я уселась на большую скамью в раздевалке, гордо задрала нос и заявила, что пока они со мной не помирятся, моя мама в нашу школу перестанет молоко поставлять. Они расплакались тогда, а мама рассмеялась, – не могла же она запретить ввоз всего молока именно в нашу школу.
Знаешь, папочка, я вроде была когда-то «подающей надежды». Такое обременительное словосочетание. А сейчас я только милостыню подаю, и то редко.
Я рисовала, мои работы висели в фойе школы и на третьем этаже. Это была такая честь, я гордилась сильно. А еще больше я гордилась, когда моя учительница по рисованию в художественной школе говорила, что только я могу сразу нарисовать любую картину, любой натюрморт без эскиза. А я рисовала только потому, что когда-то сильно заболела и пришла ко мне девушка-нянечка, кто-то из дальних знакомых мамы, и нарисовала меня на маленьком клочке бумаги, которым потом обернули банку с финиками.
А еще у меня была отличная няня. У нее у самой было двое внуков, сейчас уже трое, она учила меня дуть из жвачки пузыри и красить волосы кукле Барби. А когда мне было страшно засыпать, она ложилась рядом и так и лежала до прихода мамы.
Я про детство, папочка, могу рассказывать бесконечно, ты бы только послушал. Могу рассказать, как лазила по чердакам с Олей Леоновой на даче, как потерялся ее шпиц где-то на станции, как пряталась в зарослях малины, как любила собирать яйца спозаранку в курятники. Я могу рассказать, как объездила почти весь мир, как Сашка, мой друг детства, отбил мне кусочек зуба, когда выпрыгивал из воды, как он меня постоянно топил и плевался, а потом, через 7 лет, когда мы совсем повзрослели, он вытащил для меня Картмена из Южного парка в автомате. Или как в школе мы играли в сыщиков и изображали Спайс Герз, как прогуливали уроки и убегали перед носом у завуча и двух охранников, как я поступала в университет и устраивала вечеринки в московских клубах. Я могла бы рассказать, как нашла Алиску или Вишню или Сати. Как подружилась с Галкиной, как смеялась с Пони. Как в детстве мечтала стать радиоведущей и писала странные песенки про львов и бегемотов, как на ночь сама рассказывала себе неверэндинг сказку про черного кота, который жил один-одинешенек в квартире, как рисовала в третьем классе целый комикс про ослика и его приключения в Мексике.
А ведь на самом деле хочется рассказать только одно. Знаешь, папочка, как трудно без тебя жить? Всегда говорить в детстве, что ты есть, только тебя сейчас дома нет, слушать странные отговорки мамы, мол, ты уехал куда-то, из года в год на вопрос о тебе получать в ответ странную семейную легенду. Знаешь, как трудно слышать, что ты вся – копия отца, ссориться с матерью из-за того, что она не хочет говорить даже твое имя-фамилию, понимать, что со многими проблемами хочется прийти именно к тебе.
Мне в детстве часто снился один и тот же сон. Будто я и ты стоим у булочной, и вдруг откуда-то появляется вор, протягивает мне конфету, а я хватаюсь за нее, как за спасительный круг. Вор хватает меня, а ты вдруг подбегаешь, даешь ему в челюсть, - прости, что так брутально снилось, - и забираешь меня обратно. Я каждый год смотрела этот сон и верила, что вдруг так и бу-дет? Я вглядывалась в лица дяденек в метро, и каждого черноволосого с синими глазами представляла тобой. Я была маленькой и очень наивной.
А еще, папочка, я вроде пишу неплохо, мальчикам нравлюсь, умная немного. Что еще надо, вроде бы, для счастья, когда все первые шаги уже сделаны, цели выставлены? Остается только идти и идти, так, наверное, размышляет любой нормальный человек.
Я знаю, папочка, чего я никогда не сделаю. Я никогда не скажу, что ты бросил меня. Моя мать – человек не самого легкого характера. И любовь в таком возрасте, что была у вас, практически невозможна, разве что привязанность. Я только не понимаю тех, кто так любит СССР. Я не люблю СССР, я не хочу ее возвращения. Именно тот строй разъединил нашу семью, именно поэтому ты тогда и не смог вернуться в Россию, а потом возвращаться было поздно – мне кто-то шепнул по секрету, что моя мать после твоего отъезда попросила тебя никогда больше не возвращаться.
Все, что я помню о тебе из детства, это то, как я и мама шли в поликлинику, у меня тогда было легкое ОРЗ, был конец весны, и в руках мама несла огромную сумку. Мы остановились у прилавка со сладостями, – такой был прямо посреди Тверской, - и мама вынула из сумки большой конверт. Я сразу подумала, что он заграничный – в Москве не было таких, с разноцветной красно-сине-белой каемкой. Оттуда выпало большое письмо и две жвачки Турбо. Во всей России не было таких жвачек, а у меня – были. И все благодаря тебе. Я тут же сжевала их, даже не распробовала, а потом 15 лет жалела.
А потом мне рассказали, что ты из США прислал маме письмо, что очень болен и хочешь, чтобы мы приехали. А моя мать решила не менять одну страну на другую, решила так, исходя из своих странных мыслей, и после этого ваше общение закончи-лось. И я в чем-то понимаю тебя, это сродни предательству, когда просишь о помощи, а в ответ ничего не получаешь, даже пару строк.
Жаль, папочка, что у нас с тобой не было общего детства и общей юности. Но ведь так вышло, тут ничего не попишешь, не каждая семья должна быть счастлива хотя бы на 90%. Жаль, что уже ты не будешь нянчить моих детей и вытирать мне сопли, когда я буду ругаться с мужем. Жаль, что не ты, а шофер с работы отвозил меня в школу. Жаль, что я прихожу в пустую квар-тиру и в моем телефоне есть только один номер под грифом Семья.
Не жаль только одно – то, что я буду всегда-всегда любить тебя.
Пока, папочка.
