И сколько б не твердил мудрец Осени, что всякому городу возрасту -- нрав и права, она, как истинная женщина, только хохочет: Кто старуха? Я старуха? Это ты еще не видел моей старшей сестры Зимы. Нет, и не проси, все давно уже решено, я еду к Черторою на бал межвременья.

Нарядилась в самое лучшее -- пестрое пышное платье, расшитое сусальным золотом, шеи морщины прикрыла рябиновыми бусами, в глаза линзы волшебной сини, на голову шляпку с вуалью из тончайшей паутины -- и вуаля! 

Там, на балу, и встретила этого пройдоху-альфонса Ветра. Разрумянилась, как девица, разошлась буйно: Эх, живем только один раз! Пела, плясала, дико хохотала, пила вино молодое из рога оленя, что он, знай, этот чёрт молодой подносил. Вечное счастье было так близко, но закончилось в две недели вместе с припасенным на смерть золотишком. 

В ночь с пятницы на субботу снится мне она: холодная, голодная, еле живая, посеревшими губами шепчет: "Приезжай!" 

Встала утром, вышла на улицу -- худо дело: серое, низкое, налитое горькими слезами, небо, озябшие голые деревья и только чайки-вестницы белеют над остывающей стальной гладью Борисфена. Деваться некуда, взяли мы со старшеньким велосипеды, да и поехали в пелене ноябрьского дождя в царство Чертороя,

дабы умирающей путь последний облегчить, взяв на себя часть ее испытаний судьбы,

в глаза рыжую кровь любви, запекшуюся на ее искусанных губах, а в вены -- холодную и темную воду из реки Лета.

В воскресенье спала дольше обычного. Не мной придумано, что сон лечит. Вышла на пробежку, глядь -- наша Осень еще дышит, дышит пусть и по-ноябрьски, но уже ровно, тихо,

с такой блаженной зеленцой в пустеющих глазах.