"Поэт Владимир Нарбут ходил бриться к Молле — самому дорогому парикмахеру Петербурга.

-- Зачем же вы туда ходите? Такие деньги, да еще и бреют как-то странно.

-- Гы-ы, -- улыбается Нарбут во весь рот. -- Гы-ы, действительно, дороговато. Эйн, цвей, дрей -- лосьону и одеколону, вот и три рубля. И бреют тоже -- эйн, цвей, дрей -- чересчур быстро. Рраз -- одна щека, рраз -- другая. Страшно -- как бы носа не отхватили.

-- Так зачем же ходите?
Изрытое оспой лицо Нарбута расплывается еще шире.

-- Гы-ы! Они там все по-французски говорят.

-- Ну?

-- Люблю послушать. Вроде музыки. Красиво и непонятно."

(Г. Иванов "Петербургские зимы")

 

Я, которая всегда предпочитала (и выбирала!) молчаливых парикмахеров, опять сегодня пошла к Алине. А все потому, что она, пока тебя стрижет, так мелодично журчит про жизнь, что черт с теми ращеными для новой прически волосами. И с деньгами тоже черт. Честно говоря, я совсем ничего про ее жизнь с мужчинами не понимаю, хотя она, похоже, умеет не только клацать ножницами. И любить умеет. Умеет так любить, что удержать внутри чувства нет сил -- выливаются. Но любит, не тараторя. И рассказывает так же -- с паузами, как бы спрашивая, спрашивая именно тебя, но я то знаю, что не меня, я ж в Лиру обучена.

 

Постфактум на голове у меня теперь опять французский ежик, голый затылок, открытый ветрам и думам лоб, а в душе распирающее понимание, что читаем мы тут зачастую друг друга всего-то потому, что красиво и непонятно. Вроде музыки.

 

Гадалка

 

Слезливая старуха у окна
гнусавит мне, распластывая руку:
— Ты век жила и будешь жить — одна,
но ждет тебя какая-то разлука.

Он, кажется, высок и белоус.
Знай: у него — на стороне — зазноба... —
На заскорузлой шее — нитка бус:
так выгранить гранаты и не пробуй!

Зеленые глаза — глаза кота,
скупые губы — сборками поджаты;
с землей роднится тела нагота,
а жилы — верный кровяной вожатый.

Вся закоптелая, несметный груз
годов несущая в спине сутулой, —
она напомнила степную Русь
(ковыль да таборы), когда взглянула.

И земляное злое ведовство
прозрачно было так, что я покорно
без слез, без злобы — приняла его,
как в осень пашня — вызревшие зерна.