На дне рождения, на самом дне...

 

 

 

***
На дне рождения, на самом дне,
когда покинут все, кто были с нами,
нередко остаёмся мы одне
наедине с несбывшимися снами.

 

Идём, куда не зная, налегке,
и, получив за жизнь привычно неуд,
глазами что-то ищем вдалеке,
закинув в небо свой дырявый невод.

 

И там, витая в голубом ничто,
утратив всё, чего ты так алкала,
вдруг понимаешь: истина - не то,
что плещет на поверхности бокала.

 

На расстоянье зорче нам видней.
Любовь ценней в конце, а не в начале,
как всё, что затаилось в глубине,
на дне рожденья счастья и печали.

 

Мemento mori больше не хочу
и вырываю к чёрту это жало!
Я припадаю к твоему плечу,
прошу простить за всё, чем обижала.

 

О, счастье жить и знать, что не одна,
что мне дано без слёз и без истерик
русалкой подхватить тебя со дна
и вынести на безопасный берег.

 

И там, с тобой одним наедине,
плести свой день из небыли и были
и постигать, что истина на дне,
на дне того, что мы взахлёб любили.

 

 

 

***
Мы с тобою ведь дети весны, ты — апреля, я — марта,
и любить нам сам Бог повелел, хоть в него и не верю.
А весна — это время расцвета, грозы и азарта,
и её не коснутся осенние грусть и потери.

 

Мы одной с тобой крови, одной кровеносной системы, -
это, верно, небесных хирургов сосудистых дело.
Закольцованы наши артерии, спаяны вены.
Умирай сколько хочешь — у нас теперь общее тело.

 

Во мне жизни так много, что хватит её на обоих.
Слышишь, как я живу для тебя? Как в тебя лишь живу я?
Нет тебя, нет меня, только есть лишь одно «мыстобою», -
то, что свёрстано намертво, хоть и на нитку живую!

 

 

 

***
Жизнь проходит упругой походкой,
и не скажешь ей: подожди!
Из чего её плащ был соткан?
Звёзды, травы, снега, дожди...

 

Жизнь проходит грозою и грёзой,
исчезая в туманной мгле,
оставляя вопросы и слёзы,
и цветы на сырой земле.

 

 

 

***
Когда-то оборачивались вслед,
теперь порой не узнают при встрече.
Но сколько бы ни миновало лет -
я лишь сосуд огня Его и речи.

 

Кто любит — он увидит на просвет
во мне — Меня, идущей по аллее.
Ну разве что морщинок четче след,
взгляд и походка чуть потяжелее.

 

Пусть незавидна старости юдоль,
настигнувшей негаданно-нежданно,
но не кладите хлеб в мою ладонь.
Пусть это будет «Камень» Мандельштама.

 

 

***
Над нами призрак сумрачный витает,
как будто чей-то взгляд следит в пенсне.
Я схоронюсь — меня не посчитают! -
по осени иль, может, по весне...

 

Зарыться в снег, закутаться, как в вату,
укрыться в книгу, музыку, вино...
А кто не спрятался — не виновата
та, что искала нас давным-давно.

 

 

 

***
Под знаком рыб живу и ног не чую.
Плыву навстречу, но миную всех.
В миру не слышно, как внутри кричу я.
Одеты слёзы в смех как в рыбий мех.

 

Вот так-то, золотая моя рыбка,
всё золото спустившая в трубу.
Кому отдашь последнюю улыбку,
когда крючок подденет за губу?

 

Но разве лучше мучиться на суше,
глотая воздух злобы и измен,
когда в стихии обретают души
покой и волю счастию взамен.

 

 

 

***
Я сорвалась у Господа с блесны
и плюхнулась опять в свою стихию,
дожив до — не скажу какой — весны,
никак не дам сварить ему ухи я!

 

Мой рыбный день покуда не настал,
на сковородке масло не пролито.
В России, знамо, надо жить до ста,
ведь слава доползает как улита.

 

 

***
Я несчастлива? Я счастлива.
Жизнь застыла у причала.
А вокруг всё так участливо
и внимательно молчало.

 

Я одна? О нет, единственна!
И совсем не одинока.
С неба чей-то глаз таинственный
на меня глядит в бинокль.

 

Я замечена... Отмечена...
Здравствуй, канувшее в небыль!
На губах горчинка вечера
и прозрачный привкус неба.

 

 

***
Непосильное сброшено бремя.
Налегке я вернулась домой.
«А хорошее было то время!» -
слышу я о себе же самой.

 

Это время подёрнуто дымкой.
«Ах, как жаль, что Вас слышать нельзя...»
Ощущаю себя невидимкой,
сквозь которую взгляды скользят.

 

Забросали цветами, списали,
на могилке насыпали холм.
Что ж я будто в пустующем зале
в отключённый кричу микрофон?

 

Что за дело, что пьеса всё длится,
молоточек стучит и стучит?
Расплываются в сумраке лица,
голоса угасают в ночи...

 

Разберите меня на цитаты,
фотографии, письма и сны.
Засушите как лук и цукаты
до какой-нибудь новой весны.

 

 

***
Я отбилась от стаи,
заблудилась в былом.
Из себя вырастаю
угловатым крылом.

 

Жизнь, как старое платье,
узковата в плечах.
Чем мы только не платим
за сиянье в очах.

 

Старомодное счастье,
не пошедшее впрок,
разберу на запчасти
отчеканенных строк.

 

Пусть не хлеб, а лишь камень
на ладони как шрам,
залатаем стихами -
что разлезлось по швам.

 

 

***
Жизнь, в берег бьющая могучею волною
и в грани узкие втеснённая судьбою.

                                              Е. Баратынский

 

Путь пройти от странниц до страниц,
отделяя зёрна от половы.
Изменяю кругу пёстрых лиц
с узким кругом музыки и слова.

 

Миру шлю привет издалека,
у окошка по утрам дежуря.
Каждый день — как в капле океан.
Как в стакане поднятая буря.

 

Высота, что клавишей беру.
Лента лет в замедленном движенье.
Я - как мышь, родившая гору.
(Пусть пока в своём воображенье).

 

Хорошо, что рядом ни души.
Счастье тихо жить, не поспешая,
окунувшись в тишину души,
словно в шапку тёплую с ушами.

 

 

***
Уютный комнатный мирок
с родными старыми вещами,
без обольщений и морок,
из сердца вырванных клещами.

 

Отброшен гаршинский цветок,
не надо ран очарований!
Мой домик, угол, закуток,
что может быть обетованней?

 

Принять неспешный твой уклад,
тонуть в тепле облезлых кресел
и на домашний циферблат
глядеть без Батюшковой спеси.

 

На коврик, чашки, стеллажи
сменить бездомность и огромность.
Не Блоковские мятежи,
а Баратынского укромность.

 

О здравствуй, снившийся покой!
Ты наконец не будешь сниться!
Утешь меня и успокой
в ладонь уткнувшейся синицей!

 

Повисло облака крыло -
прощай, мой путеводный пастырь!
На всё, что мучило и жгло -
налепим стихотворный пластырь.

 

Уходит завтра во вчера
без жертв, без жестов и без тостов.
Дней опадает мишура
и остаётся жизни остов.

 

И пусть из зеркала не ты
глядишь, какой была когда-то.
Закроет бреши темноты
заката алая заплата...

 

Ну что, купились? Я смеюсь.
Сменю ли крылья на копыта?
Всё, что люблю, чему молюсь -
о, не забыто, не забыто!..

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/395831.html
 

Весеннее

 

 

***
Душе так трудно выживать зимою
средь неживой больничной белизны,
под раннею сгущающейся тьмою,
за сотни вёрст от песен и весны. 

 

О Боже, на кого ты нас покинул?!
Земля - холодный диккенсовский дом.
Небес сугробы - мягкая могила,
в которой жёстко будет спать потом.

 

Но кто-то, верно, есть за облаками,
кто говорит: «живи, люби, дыши».
Весна нахлынет под лежачий камень,
и этот камень сдвинется с души.

 

Ворвётся ветер и развеет скверну,
больное обдувая и леча,
и жизнь очнётся мёртвою царевной
от поцелуя жаркого луча.

 

Мы вырвемся с тобой из душных комнат,
туда, где птицы, травы, дерева,
где каждый пень нас каждой клеткой помнит
и тихо шепчет юные слова.

 

Я вижу, как с тобою вдаль идём мы,
тропою первых незабвенных встреч,
к груди прижавши мир новорождённый,
который надо как-то уберечь.

 

 

 

***
 Мой ноябрь обознался дверью
 и стучится дождём в апрель.
 Неужели и я поверю
 в эту нежную акварель?

 

 В эту оттепель заморочек,
 в капли датского короля?
 Соберу лучше хворост строчек,
 холод с голодом утоля.

 

 Мне весна эта — не по чину.
 Неуместны дары её,
 словно нищему — капучино
 иль монашке — интим-бельё.

 

 Не просила её грозы я
 и капелей её гроши.
 Ледяная анестезия
 милосерднее для души.

 

 Я привыкла к зиме-молчунье,
 её графике и бинтам.
 Но куда-то опять лечу я,
 неподвластная всем летам.

 

 Ну куда же с посконной рожей
 в этот тесный цветной наряд?
 Как травинка, асфальт корёжа,
 рвусь в небесный калашный ряд.

 

 

***
Ни с орбиты ещё, ни с ума я
не сошла, и чумные пиры
принимаю твои, принимаю
и удары твои, и дары.

 

Распахнулись небесные вежды.
Ищет радуга встречной руки.
И надежды в зелёных одеждах
оживают всему вопреки.

 

 

***
 Конец зимы, начало лета
 соединились в слове этом,
 крича на тысячу ладов.
 И, как соски, набухли почки –
 природы болевые точки –
 в предощущении родов.

 

 Праматерь вздохов на скамейке,
 весна, смешны твои ремейки,
 но вновь, как в юности, клюю
 на эту старую наживку,
 твою прекрасную ошибку,
 вечнозелёное "люблю".

 

 

***
Я дарю вам нежность
с барского плеча,
как в ночи кромешность -
теплоту луча.

 

А за безответность
на  «прошу, пиши» -
подаю на бедность
краешек души.

 

Подавайте нищим
духом или сном -
то, что больше пищи
и нужнее слов.

 

Да не оскудеет
сильная ладонь
к тем, кто холодеет,
угасив огонь.

 

 

Рецепт

Кусочек радуги, щепотку тишины,
глоток дождя, пять капель Пастернака,
тепло ладони, краешек луны,
свежинку вечера - не много ли, однако? -
сирени кисть, соловушки фальцет,
улыбки четверть, чуточку надежды -
и вот уже, гляди, готов рецепт,
как выжить нам и видеть мир как прежде.

 

 

 

* * *
"Весна" Боттичелли, "Весна" Боттичелли,
летящие линии в солнечном теле,
струящийся, плавный, томительный танец,
шары золотые, хитонов багрянец.

 

О чудо чудес, "боттичелиев контур",
мазок, убегающий вдаль к горизонту.
В изломах материй и складках капризных –
сознание хрупкости, зыбкости жизни.

 

В изменчивых лицах мадонн Боттичелли
есть то, что мы втайне от жизни хотели,
всё то, что пленяет нездешнею властью –
пронзительно-чёткая формула счастья.

 

 

***
Балкон распахнуло от ветра.
Привет тебе, утро, привет!
Щедры твои тайные недра,
и чем отплачу я в ответ?

 

Потешить в себе ли гурмана,
отдать свою дань стеллажу?
Мой день оттопырил карманы
и ждёт, что я в них положу.

 

Карманы пока что пустые,
и девственно чистый блокнот
глядит, чем заполню листы я,
что, право, важнее банкнот.

 

Ещё поваляться недолго,
собрать свою душу в горсти,
где тряпка, утюг и иголка
порядок спешат навести.

 

Я дыры судьбы залатаю,
я тришкин кафтан удлиню,
и вот уже жизнь как влитая,
зовёт на свою авеню.

 

 

***
Утром, хоть сны ещё сладки,
я покидаю кровать
и устремляюсь в посадки -
воздух себе воровать.

 

Клёны, берёзы, осины
вытянутся в строю,
бабочки, голуби, псины
примут меня как свою.

 

Здравствуйте, парки и скверы!
Родом из блочной норы,
я полюбила без меры
щедрые ваши миры.

 

Сини и зелени море.
Тишь вдалеке от колёс.
Счастье за вычетом горя,
радость за вычетом слёз.

 

 

***
Не там, не здесь, а где-то между
жду, как гирлянды фонарей
зажгут во мне огни надежды,
и мир покажется добрей.

 

Намёки ангелов так тонки,
так звонки птичьи голоса.
В колясках детские глазёнки
впервые видят небеса.

 

Вплету в венок кружащих улиц
цвет своих глаз, волос, одежд
и затеряюсь среди умниц,
упрямиц, модниц и невежд,

 

чтоб притвориться, раствориться
в водовороте бытия
и стать счастливою частицей
чего-то большего, чем я.

 

 

***
Взметнулась стая птиц и скрылась в облаках.
Как мудрый сфинкс, взирает кот на крыше.
Мир с нами говорит на стольких языках,
что лишь профан их может не расслышать.

 

Читаю не с листа — с зелёного листа,
где с пол-росинки всё понятно сердцу.
И речь ручья проста, прозрачна и чиста,
не нужен перевод единоверцу.

 

Не лезьте в словари, тетради теребя.
Всё в воздухе висит, чего уж проще.
Я слышу мир людей. Я слушаю себя.
Читаю с губ и двигаюсь наощупь.

 

 

 

***
И даже если смерть поставит точку -
жизнь всё равно прорвётся запятой,
ростком зелёным, тонким завиточком
под каменной кладбищенской плитой.

 

Взойдёт весна на белом свете этом, -
а значит без сомненья и на Том,
окрасит всё вокруг защитным цветом
и защитит от смерти как щитом.

 

Стихи об осени

 

 

***
А небо беременно радугой,
лежит на верхушках леса.
Губами ловлю, как патоку,
последнюю ласку лета.

 

Зелёное братство сосновое,
берёзово-белое царство, -
о древнее, вечно новое,
единственное лекарство!

 

Лишь ты не обманешь доверия,
не ведая собственной власти.
К деревьям — моим поверенным -
спешу нашептаться всласть я.

 

Зелёное, жёлтое, алое
в прощальном кружит карнавале.
Недаром когда-то ангелы
вас кронами короновали.

 

Ах, лето, мой рай потерянный...
Прощай, колдовство факира!
И ветер суровый, северный
холодной взмахнёт секирой.

 

Но вновь зарубцуются раны те,
и всё будет, как вначале...
Я ваша сестра по радости,
по кротости и печали.

 

Не все ещё корни вырваны
из прошлого в жизни новой.
О сердце! Ещё не вырублен
твой розовый сад вишнёвый!

 

 

***
Последние взгляды лета
ловлю влюблённо.
Сыграет мне флейта леса
ноктюрн зелёный.

 

Пока ещё холод редок,
но блёкнут краски.
Скажите же напоследок
хоть слово ласки.

 

 

***
Осенний лист упал, целуя землю.
Деревьев целомудренный стриптиз...
И все мы занимаемся не тем ли,
в какие мы одежды ни рядись?

 

Я изучаю ремесло печали,
её азы читаю по складам,
усваиваю медленно детали
того, что неподвластно холодам.

 

Того, что неспособны опровергнуть
хорал ветров и реквием дождя.
Того, что учит: если очень скверно,
ты улыбнись, навеки уходя.

 

Я приглашаю Вас на жёлтый танец,
прощальный вальс в безлиственной тиши.
И не пугайтесь, если вам предстанет
во всей красе скелет моей души.

 

***
Осыпается лес. Засыпает, шурша...
Конфетти устилает мой путь.
Облетает с деревьев и душ мишура,
остаётся лишь голая суть.

 

Как воздетые руки в пролёты небес -
задрожавшие струны осин.
И звучит осиянней торжественных месс
тот осенний лесной клавесин.

 

 

О концерт листопада, листопадный спектакль!
Я брожу до упаду, попадая не в такт
этой азбуке музык, попурри из надежд,
изнывая от груза башмаков и одежд.

Смесь фантазии с былью, холодка и огня, -
листопадные крылья, унесите меня
вихрем лёгкого танца далеко-далеко,
где улыбки багрянца пьют небес молоко.

 

***
Осень, осень, розовое небо!
Твой закат надрывен и багрян.
Всё бледней, грустней улыбка Феба
в обрамленье охры октября.

 

Осень, осень, музыка прощанья...
Твоя ласка, нежно-холодна,
растворилась в воздухе печально,
птичьим клином клича из окна.

 

Осень, осень, золотое сердце!
Холодок ладоней на виски.
Отвори в свои чертоги дверцу,
разожми тиски моей тоски.

 

Осень, осень, ранние морозы.
Поцелуи, тронутые льдом.
И деревья гнутся, как вопросы.
Но ответ узнаешь лишь потом.

 

 

 

***

Я осень люблю и в природе, и в людях,
когда успокоятся жаркие страсти,
когда никого не ревнуют, не судят,
и яркое солнце глаза уж не застит.

 

На кроткие лица гляжу умилённо,
их юными, дерзкими, детскими помня.
А жёлтые листья красивей зелёных,
и лунная ночь поэтичнее полдня.

 

* * *
Душа не стареет, как мудрые книги,
но освобождается, как от одежд.
И, словно цветы, осыпаются миги
разлук и свиданий, обид и надежд.

 

Всё то, что когда-то держало под током,
сгорело, спалив за собою мосты.
Душа, приближаясь к исконным истокам,
с себя понемногу снимает пласты.

 

Как листья роняет последние роща,
спадает всё то, что влекло в суете.
Всё к старости станет яснее и проще,
приблизится к истине и чистоте.

 

 

***

А на пороге осень -
трефовая, бубновая...
Бросает карты в просинь -
на жизнь гадает новую.

 

А может, то не карты,
а золото монет,
то, что в огне азарта
готова свесть на нет?

 

Что лето накопило,
собрав в одной горсти,
вмиг в горечи распыла
всё по ветру пустив?

 

А может, и не деньги,
а что ценнее клада,
и что ей, словно Стеньке,
швырнуть в пучину надо?

 

А может, то листовки
с призывом жечь и рушить,
стволы дерев — винтовки,
разделанные туши...

 

Мне осень ворожила,
учила меня вздорному:
разбрасываться жизнью
на все четыре стороны.

 

 

***
Мокрая осень
стучится в окно.
Золото с охрой
облезли давно.

Слышится тонко:
«Пусти, обогрей!»
Осень с котомкой
стоит у дверей.

Пусто в котомке,
дыряво бельё.
Где же, мотовка,
богатство твоё?

Осень-растратчица,
где же твой дом?
Плачется, плачется
ей за окном...

 

 

***
Как слёзы по лицу, струятся годы,
покуда их источник не иссяк.
В них что-то от бессмертия природы,
когда из праха воскресает всяк

 

для жизни новой... Листья желтолицы,
напоминая лик немолодой.
Как я сейчас хотела б с ними слиться,
совпав с травою, небом и водой.

 

По жизни плыть, не зная сроду броду,
вдыхая этот воздух голубой,
сливаясь с равнодушною природой,
с землёй, с народом... только не с толпой.

***

Осень в душе и очки на носу -
я их давно уж по жизни несу.
Что ещё к этому могут добавить
морось и темень в девятом часу?

 

Всё-таки лета ушедшего жаль.
Мёртвые листья уносятся вдаль.
Катятся годы и хмурятся своды,
и умножают печаль на печаль.

 

 

***
Листья падают – жёлтые, бурые, красные – разные.
Все когда-нибудь мы остаёмся на свете одни.
Одиночества можно бояться, а можно и праздновать.
Я иду на свиданье с тобою, как в давние дни.

 

Я иду на свиданье с собою – далёкою, прошлою.
Вон за тем поворотом... туда... и ещё завернуть...
И хрустит под подошвами пёстрое кружево-крошево,
как обломки надежд и всего, что уже не вернуть.

 

Не встречается мне. Не прощается. Не укрощается.
В чёрном небе луна прочитается буквою «О».
Не живётся, а только к тебе без конца возвращается.
Одиночество. Отчество. О, ничего, ничего...

 

***
Нa деревьях осенний румянец.
(Даже гибель красна на миру).
Мимо бомжей, собачников, пьяниц
я привычно иду поутру.

 

Мимо бара «Усталая лошадь»,
как аллеи ведёт колея,
и привычная мысль меня гложет:
эта лошадь усталая – я.

 

Я иду наудачу, без цели,
натыкаясь на ямы и пни,
мимо рощ, что уже отгорели,
как далёкие юные дни,

 

мимо кружек, где плещется зелье,
что, смеясь, распивает братва,
мимо славы, удачи, везенья,
мимо жизни, любви и родства.

 

Ничего в этом мире не знача
и маяча на дольнем пути,
я не знаю, как можно иначе
по земле и по жизни идти.

 

То спускаясь в душевные шахты,
то взмывая до самых верхов,
различая в тумане ландшафты
и небесные звуки стихов.

 

Я иду сквозь угасшее лето,
а навстречу – по душу мою –
две старухи: вручают буклеты
с обещанием жизни в раю.

 

 

***
Лес в ноябре. Осыпавшийся, чёрный,
как лепрозорий рухнувших надежд.
Графический рисунок обречённых.
Скелет без тела. Кости без одежд.

 

Отбушевало лиственное пламя
и превратилось в пепел, прах и дым.
Прорехи света робко меж стволами
сквозят намёком бледно-голубым.

 

Лес в ноябре. Обугленные души.
Заброшенность. Пронзительность осин.
Но ты всмотрись и жадно слушай, слушай,
что этот лес тебе всё тише, глуше
бескровно шепчет из последних сил.

 

***
Золотая моя природа!
А зима уже на носу.
Словно перекись водорода,
обесцветит твою красу.

 

Обессмертит твои творенья
в изваяниях снеговых,
затушует твоё горенье,
заморозит живой порыв.

 

Не меняй же своё обличье
на величье, безгрешья спесь.
Будь неприбранной, пёстрой, птичьей,
замарашкой, какая есть!

 

Расстилай лоскутный ковёр свой,
дли роскошную нищету.
Не спеши в это царство мёртвых,
в эту звёздную мерзлоту.

 

 

* * *
Увядая, облетая,
листьев кружится метель.
Золотая, золотая,
золотая канитель.

 

Я нисколько не тоскую,
не устану я смотреть
на красивую такую
листьев золотую смерть.

 

Осени конец летальный…
Как бы, прежде чем умру –
научиться этой тайне
красной смерти на миру.

 

 

***
Средь облетевшего и голого,
заиндевевшего едва,
природа поднимает голову
и шепчет: «Я ещё жива!»

 

Жива – назло унылым мистикам,
пугавшим полночью часам,
покуда хоть единым листиком
ещё стремится к небесам.

 

И я, над рощей сиротливою
следя полет нездешних Сил,
учусь у ней, как быть счастливою,
когда на это нету сил.

 

***
И нависло звёздною улыбкой,
дымчатой, игольчатой и зыбкой,
надо мною прошлое моё.
Птичьим кликом оглашая дали,
нажимая враз на все педали,
бытиё ушло в небытиё.

 

Время листопада, звездопада.
Ропщет роща посреди распада,
но ветра берут её в кольцо.
Я стою одна как на ладони,
больше не спасаясь от погони,
подставляя холоду лицо.

 

 

***
Когда наступает осень –
тепла отступает власть.
– Как жизнь? – при встрече он спросит.
 – Спасибо. Не задалась.

 

Как стук отдалённой трости –
всё ближе грома стихий.
– Как жизнь? – однажды Он спросит. –
И я предъявлю стихи.

 

«Мир — это стены. Выход — топор»

Начало здесь

 

31 августа 1941 года повесилась Марина Цветаева. 

 

 

 

Ты была буревестной и горевестной,
Обезуме-безудержной и неуместной.
Твои песни и плачи росли не из сора –
Из вселенского хаоса, моря, простора!

 

В эмпиреях парящей, палящей, природной,
Просторечьем речей – плоть от плоти народной,
Ты в отечестве, не признававшем пророка,
Обитала отшельницей, подданной рока.

 

Ты писала отчаянно и бесполезно
По любимому адресу: в прорву и бездну.
Я люблю твою душу, души в ней не чаю.
Я сквозь годы сквозь слёзы тебе отвечаю.

 

 

Поэт не вмещается в прокрустово ложе земного существования. Марине Цветаевой было тесно в телесной оболочке. «В теле – как в трюме, в себе – как в тюрьме». И – совсем ясно: «Мир – это стены. Выход – топор». «Жизнь и смерть давно беру в кавычки, как заведомо пустые сплёты». И – как итог всего – «Поэма Воздуха», в которой она попыталась прикоснуться к потустороннему миру, передать ощущение от полёта в Ничто (в смерть).

 

 

Она пишет её в 1927 году, в 35 лет. Поэму, которую можно было бы назвать поэмой удушья, самоубийства. Это вопль одиночества и безутешности, исторгнутый из души, которой нечем больше дышать.
В ней Цветаева как бы репетирует свою смерть.

 

 

Поводом к написанию поэмы послужило следующее событие. 21 — 22 мая 1927 года американский лётчик Чарльз Линдберг впервые совершил беспосадочный перелёт через Атлантический океан. Шесть тысяч километров он преодолел за тридцать три с половиной часа, достигнув по тем временам сенсационного рекорда.

 

Твердь, стелись под лодкою
Леткою — утла!
Но — сплошное лёгкое —
Сам — зачем петля

Мёртвая? Полощется…
Плещется… И вот —
Не жалейте лётчика!
Тут-то и полёт!

Не рядите в саваны
Косточки его.
Курс воздухоплаванья
Смерть, и ничего

Нового в ней. (Розысков
Дичь… Щепы?.. Винты?..)
Ахиллесы воздуха
— Все! — хотя б и ты,

Не дышите славою,
Воздухом низов.
Курс воздухоплаванья
Смерть, где всё с азов,
За́ново…

 

Это потрясающее прозрение о всемогуществе духа, победившего плоть. Это самая отвлечённая и трудная для восприятия поэма Цветаевой. Ахматова назвала её «заумью». Она кажется закодированной, зашифрованной. Её фабула – цепь последовательных переходов из одного состояния, которое может испытать умирающий, – в другое, показ, что может чувствовать задыхающийся в петле человек. Каждый этап, пройденный умираюшим, описан подробно, почти физиологично.
«Поэма воздуха» – это своеобразный философский трактат о посмертном блуждании духа, вобравший в себя отдельные элементы различных идеалистических систем, из Канта, В.Соловьёва, Шопенгауэра. И всё же модель мира, представленная здесь Цветаевой, – её сугубо индивидуальная поэтическая гипотеза.

В её понимании мир разделён на земной, плотский и мир занебесный, мир идеального несуществования, свободный от любой тяжести, в том числе и от тяжести души, ибо душа, по Цветаевой, есть вместилище чувств и желаний, связанных с землёй и плотью. Там же – мир чистой мысли, почти безжизненное отвлечённое пространство некоего мирового стерильно чистого разума.

 

Слава тебе, допустившему бреши:
Больше не вешу.
Слава тебе, обвалившему крышу:
Больше не слышу.

Солнцепричастная, больше не щурюсь
Дух: не дышу уж!
Твёрдое тело есть мёртвое тело:
Оттяготела.

Легче, легче лодок
На слюде прибрежий.
О, как воздух лёгок:
Реже — реже — реже…

 

 

За несколько месяцев до «Поэмы Воздуха» те же темы смерти-несмерти и вознесения являлись в поэме на смерть Рильке "Новогоднее"  (там "нет ни жизни, нет ни смерти: третье, / Новое", здесь - "смерть, и ничего / Смертного в ней"). 
 Её манила эта тайна, неуловимая грань, отделявшая небытиё от бытия. У неё всю жизнь был роман со смертью, с небытиём, с запредельностью. Рано или поздно она должна была уйти. Вопрос был только в сроках.
В январе 1925 года, с нетерпением ожидая рождения горячо желанного сына, она пишет стихи о... смерти:

...Расковывает
смерть – узы мои! До скорого ведь?
Предсмертного ложа свадебного
последнее перетрагиванье.

 

Марина Цветаева, великий поэт, была создана природой словно бы из иного вещества: всем организмом, всем своим человеческим естеством она тянулась прочь от земных измерений в миры иные, о существовании которых знала непреложно. («Верующая? Нет. Знающая из опыта»). С ранних лет она знала и чувствовала то, чего не могли чувствовать и знать другие. Знала, что поэты – пророки, что стихи сбываются, и ещё в ранних стихах предрекала судьбу Мандельштама, Сергея Эфрона, не говоря уже о своей собственной. Это тайновидение с годами усиливалось, и существовать в общепринятом «мире мер» становилось всё труднее.

 

Что же это было? Вероятно, страдание живого существа, лишённого своей стихии: человеку не дано постичь мучения пойманной птицы, загнанного зверя, это страдание, непостижимое для окружающих. Разумеется, страдание не было единственным чувством, цветаевских чувств и страстей, её феноменальной энергии хватило бы на многих и многих. Однако трагизм мироощущения поэта идёт именно от этих, не поддающихся рассудку мук.
Мятущемуся естеству Цветаевой было тяжко, душно в телесной оболочке. «Из тела вон хочу» – это не литература, это состояние. Что ей было делать «с этой безмерностью в мире мер»? Её страшный быт и высокомерное бытие, которые всю жизнь противостояли друг другу, 31 августа 1941 года слились воедино.

Уже и не светом,
каким-то свеченьем светясь...
Не в этом, не в этом
ли... И – обрывается связь.

 

 

 

***
Доживать – дожёвывать горькую полынь...
Лучше – след ножовый уж, мертвенная стынь.

 

Нет вопроса вздорного – быть или не быть.
Точит мысль упорная – где бы крюк забить.

Заглянув бестрепетно в прорези зари,
Ты ушла бессмертною, в небо воспарив,

В тишину упавшую строки прохрипя,
удавить не давшая Родине себя.

 

***

Страна её убивала.
Затягивала петлю,
Скамью из-под ног выбивала.
Никто не сказал: «люблю».

Никто не раскрыл объятья,
Никто не расправил крыл.
И розового платья
Никто ей не подарил.

Но силу в себе растила,
Отринув и смерть, и страх.
Страна её не вместила
И вытеснила в астрал.

 

***

Не чета она роду людскому,
Заскорузлым его племенам,
А небесному или морскому,
Занесённая бурею к нам.

Ни в телесной земной оболочке
Не вмещала просторы свои,
Ни в пределы написанных строчек,
Ни в прокрустово ложе семьи.

Ни приюта себе, ни ночлега,
Ни единства с душою родной.
На шестые сорта человека
Выносило шальною волной.

И не души – а слабые душки
Ей встречались на тропах земных,
Что парили в пространстве воздушном,
Лишь пока она дула на них.

Наступала разлука, разруха,
Неизбежный для смертных предел.
На высоты вселенского духа
Вместе с нею никто не взлетел.

 

***

«Всю жизнь напролёт пролюбила не тех», –
Мне слышится вздох её грешный.
Что делать с тоской безутешных утех,
С сердечной зияющей брешью?

Что делать с расплатой по вечным счетам,
С ознобом нездешнего тела?
Любила не тех, и не так, и не там...
Иначе она не умела.

У гения кодекс иной и устав.
Он золото видит в отбросах.
Любить... Но кого же? – мы спросим, устав.
Пред ней не стояло вопросов.

Ей жар безответный в веках не избыть.
Любой Гулливер с нею – хлюпик.
О, если бы так научиться любить!
С тех пор так никто уж не любит...

 

 

Подробнее — в моей поэме «Марина Цветаева и её адресаты»: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post280191715/

 

в телепередаче о проведённом вечере о ней в библиотеке:

 

31 августа 1941 года Марина Цветаева повесилась в доме, куда вместе с сыном была определена на постой в Елабуге.

 

 

Оставила три предсмертные записки: тем, кто будет её хоронить («эвакуированным», Асеевым и сыну). Оригинал записки «эвакуированным» не сохранился (был изъят в качестве вещественного доказательства милицией и утерян), её текст известен по списку, который разрешили сделать Георгию Эфрону.
Записка сыну:

 

 

 

"Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик".

 

 

Записка Асеевым:

 

 

 

"Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сестры Синяковы! Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь — просто взять его в сыновья — и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю. У меня в сумке 450 р. и если постараться распродать все мои вещи. В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их Вам. Берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына — заслуживает. А меня — простите. Не вынесла. МЦ.
Не оставляйте его никогда. Была бы безумно счастлива, если бы жил у вас. Уедете — увезите с собой. Не бросайте!"

Записка «эвакуированным»:

"Дорогие товарищи! Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто сможет, отвезти его в Чистополь к Н. Н. Асееву. Пароходы — страшные, умоляю не отправлять его одного. Помогите ему с багажом — сложить и довезти. В Чистополе надеюсь на распродажу моих вещей. Я хочу, чтобы Мур жил и учился. Со мной он пропадет. Адр. Асеева на конверте. Не похороните живой! Хорошенько проверьте".

 

Последний день

                    Знаю, умру на заре! - Ястребиную ночь/
                    Бог не пошлет по мою лебединую душу!

                    ...Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!

                     А зато... А зато — Всё.

                                                                       М. Цветаева

 

Нет, не на утренней, не на вечерней заре...
Это случилось меж часом-двумя пополудни.
Все разошлись кто куда. Ни души на дворе.
Ты торопилась — не будет минуты безлюдней.

 

Выход был найден. Скорее же... Нужно спешить...
Скоро с воскресника должен был сын воротиться.
Не поддавались рассудку метанья души -
загнанность зверя, мучения пойманной птицы.

 

Что вспоминала, от нас навсегда уходя?
Пальцы вцепились в виски... Умолкающий Кафка...
Год примерялась к крюкам, но хватило гвоздя
в час, когда смертной тоски затянулась удавка.

 

Нет ни надежд, ни иллюзий — одна пустота.
Выжженный взор прикрывали усталые веки.
«Скоро уеду — куда не скажу». Вот и та
станция, имя которой запомнят навеки.

 

Пряничный город. Бревенчатый домик. Тупик.
Кама, как Чёрная речка, как чёрная яма...
Кто тебе виделся в твой умирающий миг?
Что твои губы шептали: «Любимые»? «Мама»?

 

Было душе твоей тесно в телесном плену.
Но до последней минуты, пока не убита -
жарила рыбу для Мура, глотая вину, -
эту последнюю дань ненавистному быту.

 

«Это не я», - ты писала. «Мурлыга, прости».
Звал за собою в высоты простор  лебединый.
Жизнь, не держи и домой в небеса отпусти!
Быт с бытиём наконец-то слились воедино.

 

Ужаса крик и ликующий радости гимн
перемешались в стихе твоём исповедальном.
Взгляд напоследок вокруг — что оставишь другим?
Что от тебя остаётся и ближним, и дальним?

 

Старый набитый стихами тугой чемодан
и сковородка, где наскоро жарила рыбу.
Пища земная и пища духовная. Дар
сыну прощальный и миру - души своей глыбу.

 

Вот твой, Создатель, билет, получи, распишись!
Волчья страна, где и небо затянуто тиной...
Царство Психеи, душа, занебесная жизнь -
вот твоё Всё, за которое ты заплатила.

 

Прорезь улыбки на белом блаженном лице.
В фартуке синем качается тело у входа.
Ждёт её Комната в потустороннем Дворце,
та, что заказывал Рильке за год до ухода.

 

(из моих стихов, вошедших в лонг-лист международного конкурса "45 калибр")

 

Марина Цветаева похоронена 2 сентября 1941 года на Петропавловском кладбище в Елабуге. Точное расположение её могилы неизвестно. На южной стороне кладбища, у каменной стены, где находится её затерявшееся последнее пристанище, в 1960 году сестра Анастасия Цветаева между четырёх безвестных могил 1941 года установила крест с надписью «В этой стороне кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева».

 

 

 

В 1970 году на этом месте было сооружено гранитное надгробие. Позднее, будучи уже в возрасте за 90, Анастасия Цветаева стала утверждать, что могила находится на точном месте захоронения сестры и все сомнения являются всего лишь домыслами. С начала 2000-х годов место расположения гранитного надгробия, обрамлённое плиткой и висячими цепями, по решению Союза писателей Татарстана именуется «официальной могилой М. И. Цветаевой».

 

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/137791.html

"Я только жизнь: люблю - и существую!" (часть седьмая)

 Начало здесь

Продолжение здесь

Окончание здесь

 

 

«Если умру я - не закрывайте балкона»

О гибели Лорки, кажется, уже написано не меньше, чем о его стихах. Хотя только в 1969 году в Испании впервые было напечатано чёрным по белому - «убит». До того статьи и предисловия завершались вынужденным иносказанием: «Творческий путь поэта оборвался в 1936 году». Власть долго не признавалась в убийстве. В интервью, данном через год после гибели Лорки, Франко, вынужденный оправдываться, заявил: «Следует признать, что во время установления власти в Гранаде этот писатель, причисленный к мятежным элементам, умер. Такие случаи естественны во время военных действий».

 

Ф. Франко — правитель и диктатор Испании с 1939 по 1975 год

 

Из всех речей Франко в памяти человечества останется только эта — с ханжеским «умер» и циничным «это естественно», да и то лишь в комментариях к собранию сочинений того, кого диктатор назвал «этим писателем».
Его жизнь и судьба были оборваны на полуслове. Сколько было планов, набросков,черновиков, задуманных книг и спектаклей, сколько замыслов не узнало воплощения!

 

Он предчувствовал свою скорую смерть. В сборнике «Диван Тамарита» есть пронзительной силы стихотворение «Касыда о недосягаемой руке». Она полна душевным смятением и трагизмом окончательного прозрения: в смерти человек остаётся один, никто не сможет ему помочь. Нежелание смириться с последним одиночеством вызывает мольбу: «Я прошу одну только руку...» Но касыда о руке — недосягаемой. Этот крик одиночества, пророческое видение будущей одинокой гибели  потрясают.

 

Я прошу всего только руку,
если можно, раненую руку.
Я прошу всего только руку,
пусть не знать ни сна мне, ни могилы.

 

Только б алебастровый тот ирис,
горлицу, прикованную к сердцу,
ту сиделку, что луну слепую
в ночь мою последнюю не впустит.

 

Я прошу одну эту руку,
что меня обмоет и обрядит.
Я прошу одну эту руку,
белое крыло моей смерти.

 

Все иное в мире - проходит.
Млечный след и отсвет безымянный.
Все - иное; только ветер плачет
о последней стае листопада.

 

 

«Когда я умру - Оставьте балкон открытым...»  Поёт Елена Камбурова:

Это песня «Прощание» (1924), в которой не только прощание, но и вера, что его связь с миром, с людьми не прервётся и после смерти.

 

 

Если умру я -
не закрывайте балкона.

Дети едят апельсины.
(Я это вижу с балкона.)

Жницы сжинают пшеницу.
(Я это слышу с балкона.)

Если умру я -
не закрывайте балкона.

 

балкон Лорки. В этом доме он появился на свет.

 

За что убивают поэтов?

 

Смерть Лорки уже стала неким символом — символом фашизма, стреляющего в поэзию.

 

 

Ибо фашизм — это, по словам Хемингуэя, «ложь, изрекаемая бандитами», что не может терпеть рядом правды, изрекаемой поэзией. За что убивают поэтов? Ответ прост: поэт — всегда революционер, а диктатор всегда палач.

 

Гитлер и Франко

 

Ф. Франко

 

Поэзия — всегда революция. Революцией были для ханжества неоинквизиторских тюрем песни Лорки, который весь — внутренняя свобода, раскованность, темперамент. Так тюльпан на фоне бетонного каземата кажется крамолой, восстанием.

 

Ещё сорок лет после убийства Лорки франкисты плели паутину лжи вокруг его имени, чтобы убить память о поэте. Под страхом кары запрещалось произносить его имя. Фашистские писаки много лет выдвигали благопристойные версии его гибели, которые помогли бы оправдать их.
Была «версия», что Лорка погиб в результате несчастного случая. Якобы шёл в тихий летний вечер по улицам Гранады, напевая грустную песню, любуясь закатом, как вдруг его сразила шальная пуля.
Распускали слухи, что люди, оскорблённые стихами Лорки, свели с ним личные счёты. Писали, что поэт пал жертвой грубого завистника, не простившего ему любовь народа (своего рода легенда о Моцарте и Сальери).
Была даже социальная версия: якобы Федерико - избалованный барский сынок богатого деспотичного землевладельца, которого убил нищий крестьянин, отомстив за эксплуатацию и несправедливость.
Но правда всё же выплыла наружу. В 1950 году американский писатель, большой знаток Испании, Жеральд Бренан совершил путешествие в Андалузию. Данные, опубликованные им в результате этой поездки, позволили проникнуть в тайну убийства поэта. Бренан первым узнал, что Лорка был расстрелян в Виснаре, где были замучены и погребены десятки тысяч гранадцев, жертв фашизма.

 

Обнаружено массовое захоронение в окрестностях Виснар

 

«Смерть интеллигенции!»

 

Это случилось так. Тревога давно носилась в воздухе, но к лету 1936 года она сгустилась настолько, что стала почти осязаемой. В стране всё больше активизировались реакционные силы. Друзья, опасаясь за Лорку, уговаривали его уехать из Испании. Он улыбался в ответ: «Я поэт, а поэтов они не убивают».

 

 

16 июля Лорка уезжает в Гранаду — на именины отца. А 17-го начался мятеж.

 

Вот когда по-иному зазвучали стихи поэта о мёртвых всадниках в чёрном, скачущих по Испании!

 

Под луною черной
запевают шпоры
на дороге горной...

(Вороной храпящий,
где сойдет твой всадник, непробудно спящий?)

 

...Словно плач заводят.
Молодой разбойник
уронил поводья.

(Вороной мой ладный,
о как горько пахнет лепесток булатный!)

 

Под луною черной
заплывает кровью
профиль гор точеный.

(Вороной храпящий,
где сойдет твой всадник, непробудно спящий?)

 

На тропе отвесной
ночь вонзила звезды
в черный круп небесный.

(Вороной мой ладный,
о как горько пахнет лепесток булатный!)

 

Под луною черной
смертный крик протяжный,
рог костра крученый...

 

Елена Камбурова, А. Шевченко, Ф. Лорка. Дорога

 

«ДОРОГА

 

Едут сто конных в черном,
головы опустив,
по небесам, простертым
в тени олив.

 

Им ни с Севильей, ни с Кордовой
встреча не суждена,
да и с Гранадой, что с морем
разлучена.

 

Сонно несут их кони,
словно не чуя нош,
в город крестов, где песню
бросает в дрожь.

 

Семь смертоносных криков
всем им пронзили грудь.
По небесам упавшим
лежит их путь.

 

Франкисты овладели Гранадой внезапно и быстро, и сразу же лозунг «Смерть интеллигенции!» - тезис испанского фашизма — стал служебной инструкцией. Расстреливали без суда и следствия врачей, юристов, преподавателей, журналистов, ученых.

 

Франко, прославившийся холодной жестокостью, с самого начала поставил перед своими сторонниками стратегическую задачу: физически искоренить по всей стране не только «красных», но и «жидомасонов», и вообще инакомыслящих. Такая кровавая мясорубка принялась методично действовать сразу после начала мятежа и продолжалась долго после окончания гражданской войны.

 

Первым указом нового губернатора гренадское кладбище было объявлено запретной зоной. Второй – запрещал хоронить родным казненных. Ров у кладбищенской стены стал могилой тем, кто был расстрелян в первые месяцы. Единственный свидетель казней — кладбищенский сторож — не выносит душевной пытки и сходит с ума...
(Почти шесть тысяч человек были расстреляны в Гранаде, и её окрестностях за три военных года... Свидетельств о смерти в половину меньше, в 1967 году по указанию правительства сожгли кладбищенскую регистрационную книгу военных лет).
Потом каратели врываются в дом Лорки, арестовывают мужа его сестры.

 

Федерико с сестрой Кончитой

 

Требуя у всех документы, Лорке цедят: «А ты можешь не трудиться, тебя мы и так хорошо знаем, Федерико Гарсиа Лорка!»

 

А вскоре он получает анонимное письмо с оскорблениями и угрозами, с обвинениями в безбожии, аморальности, в том, что он «нанёс новой власти больше вреда своим пером, чем иные пистолетом». Письмо заканчивалось приговором к смерти.
Теперь Лорка понял, что они убивают и поэтов.

 

Лорка. 1936 год.

 

 

«Преступление свершилось в Гранаде»

 

Гранада в 30-е годы

 

Опасность нависла над ним. Но что делать? Уехать из Гранады нельзя, все дороги под наблюдением. Ему предлагает спрятаться у него композитор Мануэль де Фалья. Но Лорка отказался — не захотел подвергать опасности старого друга. И тогда ему предлагают укрыться в семье Розалесов.
Это были гранадские богачи и сторонники фашистского режима, но младший из четырёх братьев, Луис Розалес — поклонник Лорки, всегда восхищавшийся его стихами. Он убеждает поэта, что если уговорит братьев, ярых фашистов, то никому не придёт в голову искать его в их доме. И Лорка согласился.
Но через несколько дней, в ночь с 18 на 19 августа (по некоторым данным — 16-го) за ним пришли именно сюда. По странному стечению обстоятельств никого из братьев в ту ночь не было дома. Лорке не дали даже переодеться — увели в пижаме.

 

При обыске исчезли все черновики и бумаги Лорки. Луис Розалес стал впоследствии официальным поэтом фашистского режима и лучшим другом Франко. Спустя несколько лет он издал свои поэмы, и в них настолько явно проступал их источник — поэзия Лорки, что андалузцы считали их обвинительным актом против самого Луиса Розалеса.
Ночью Лорку тайно вывозят в деревню Виснар. Там, в большом красном доме, называемом колонией, Федерико провёл последнюю ночь своей жизни. Ни заступничество влиятельных друзей, ни просьба о помиловании Мануэля де Фалья не помогли. На рассвете 19 августа 1936-го недалеко от Виснара у большого камня возле источника фашисты расстреляли четверых: двух тореадоров, старого хромого учителя и великого испанского поэта.

 

 предполагаемое место расстрела

 

Лорка не знал, что его везут на расстрел. Ему сказали, что они едут в лагерь. Он очень обрадовался этому и всю дорогу улыбался чему-то про себя, отдавшись замыслам о новой книге, улыбался шофёру, который вёз его, в зеркальце машины, и тому было не по себе от этой улыбки.
И только когда вывели из машины старого учителя и из-за кустов раздались выстрелы, Лорка всё понял. Он не хотел умирать, его пальцы отдирали от сиденья машины, потом его волокли по дороге, он не хотел идти, всё в нём сопротивлялось этой нелепой смерти, когда столько было замыслов, ненаписанного...

Его долго и неумело достреливали. Палачи злорадно запомнили: «у него была большая голова». И что им было до того, что в этой большой голове пела, радовалась и кручинилась вся Испания!

 

 

«Когда умру...»  Поёт Наталья Горленко:

 

Когда умру,
схороните меня с гитарой
в речном песке.

 

Когда умру...
В апельсиновой роще старой,
в любом цветке.

 

Когда умру,
стану флюгером я на крыше,
на ветру.

 

Тише...
когда умру!

 

 бюст Гарсиа Лорки работы Эдуардо Карротеро

 

 

Первым откликом на эту гибель поэта было гневное стихотворение испанского поэта Антонио Мачадо: «Преступление свершилось в Гранаде».

 Казнь поэта, какой он себе её представлял, описал и наш Николай Асеев:

 

Почему ж ты, Испания, в небо смотрела,
Когда Гарсиа Лорку увели для расстрела?

 

Андалузия знала и Валенсия знала,-
Что ж земля под ногами убийц не стонала?

 

Что ж вы руки скрестили и губы вы сжали,
Когда песню родную на смерть провожали?!

 

Увели не к стене его, не на площадь,-
Увели, обманув, к апельсиновой роще.

 

Шел он гордо, срывая в пути апельсины
И бросая с размаху в пруды и трясины;

 

Те плоды под луною в воде золотели
И на дно не спускались, и тонуть не хотели.

 

Будто с неба срывал и кидал он планеты,-
Так всегда перед смертью поступают поэты.

 

Но пруды высыхали, и плоды увядали,
И следы от походки его пропадали.

 

А жандармы сидели, лимонад попивая
И слова его песен про себя напевая.

 

На самом деле всё было гораздо проще и страшнее. Не было апельсинов. Не было гитары и речного песка. Была мягкая глина — там удобнее было копать. Затолкали тела в яму, засыпали землёй. Лежит он в ней среди других убиеных в братской могиле, потому что хотел быть братом всем людям. Лежит на дне рва, в клоаке, залитой водами Фуенте Гранде. Их нарочно отвели от русла, чтобы стереть с лица земли — размыть это кладбище и дороги Виснар-Альфакар, чтобы даже памяти не осталось.

 

Фуенте Гранде

 

Но они просчитались. Эта гибель несла не забвенье, а бессмертие.

 

 

Страшная правда

 

Но правда о казни Лорки оказалась ещё более грубой и страшной.
Известный итальянский писатель Антонио Табуччи, открывавший в 1998 году в Гранаде международный конгресс специалистов по творчеству Лорки — на следующий день после того, как в Испании отметили сотую годовщину дня рождения великого народного поэта — обнародовал в крупнейшей испанской газете «El Mundo» фотокопию страшного письма. Это письмо передал ему испанский поэт Луис Муньос. Написано оно было в 1940 году, сразу же после окончания гражданской войны. Автор его — один из наиболее жестоких франкистских палачей, бывший в 1936-ом в Гранаде. Письмо было адресовано Сальвадору Дали:

 

 
«Ты и представить себе не можешь, - писал палач, - любезный художник, как забавлялись мои солдаты с твоим другом-педиком, прежде чем застрелили его. Это была поистине незабываемая ночь. Подумай над этим». (Опускаю жуткие натуралистические подробности письма). Послание заканчивалось угрозами Дали, которому предрекалась такая же участь.
Это садистское письмо потрясло всю Испанию. Ведь одно дело — знать, что Лорку убили августовской ночью 1936 года фашисты. А другое — 62 года спустя узнать, что поэта не просто убили в глухом овраге около селенья Виснар под Гранадой, а перед этим терзали и мучили, солдатня надругалась над ним, словно уголовники в зоне, опустив гения, прежде чем пристрелить...

 

  «…И я готов к тому, что меня пожрут испанские крестьяне». Эти пророческие слова Лорки в январе прошлого года профессор Бостонского университета Кристофер Маурер обнаружил в Библиотеке Конгресса США. Они из фрагмента черновика поэмы «Поэт в Нью-Йорке», приобретённого в своё время на аукционе за 230 долларов. И почему-то лежавшего в отделе музыки, из-за чего никто не обращал на него внимания.
Как это ни больно, но, хотя решение о физическом устранении поэта было принято в самых верхах, непосредственными убийцами его стали простолюдины, насчёт которых Лорка при всей своей демократичности и любви к народу не обольщался, особенно учитывая мракобесие, всегда отличавшее его родной город. К тому же для этих крестьян, которые хотя и были от земли, но превратились в деклассированных люмпенов на службе у фашизма, поэт был не человеком, искренне любившим простых людей и черпавшим в недрах народа свою неповторимую поэзию, – он был «барчуком-педиком», баловавшимся фортепиано, кропавшим стишки и писавшим для балаганов.

 

Из песни, даже такой страшной, слова не выкинешь.

Официальная франкистская Испания много лет ревностно хранила тайну обстоятельств гибели поэта. Ибо в том, чтобы в условиях военного коммунизма казнить сторонника Республики — ещё есть своя безумная, но логика. А вот отдать на забаву и поругание на «всю незабываемую ночь» солдатне всемирно известного поэта — это беспредел, который даже Гойе не снился.

 

А. Мыльников. Смерть Лорки

 

 

С. Дали получил несколько подобных писем с угрозами и, перепуганный, уехал за границу, долгие годы боясь вернуться оттуда.

 

И хотя сам текст письма на родине Лорки стараются обходить молчанием — но делать вид, что после обнародования этих строк ничего не изменилось, невозможно.
Узнав этот ужас о последних часах Лорки — отказалась приехать из США на празднование столетия поэта в Гранаде единственная оставшаяся тогда в живых младшая сестра Исабель Гарсиа Лорка. В телеграмме на имя гранадского мэра она сообщила, что не сможет выдержать эмоции, которые вызовет у неё этот приезд.

 

 Исабель Гарсиа Лорка. Мадрид. 1990 год

 

Лорка с сестрой Исабель на коленях. Рядом — сестра Кончита и брат Франциско.

 

Долго молчали о гибели Лорки храбрые гранадцы. Даже когда стала известна правда, многие боялись встать на защиту имени своего поэта. Но была одна отважная женщина — Эмилия Льянос Медина. Ежегодно пыльной дорогой из Виснара в Альфакар в один и тот же день щла она сквозь жандармские патрули. Приходила на место расстрела и возлагала розы.
Жандармы растаптывали их, уводили единственную смелую гранадку, но всё равно в годовщину расстрела она снова шла крестным путём Лорки.

 

 

где-то здесь остановка автобуса, идущего на Виснар

 

О смерти Лорки замечательно написал Е. Евтушенко — ещё в те 60-е, когда не знали всех обстоятельств гибели, но чутьём поэта он уже тогда сумел понять главное.

 

Когда убили Лорку, –
А ведь его убили! –
Жандарм дразнил молодку,
Красуясь на кобыле.

 

Когда убили Лорку –
А ведь его убили! -
Сограждане ни ложку,
Ни миску не забыли.

 

Поубивавшись малость,
Кармен в наряде модном
С живыми обнималась –
Ведь спать не ляжешь с мёртвым.

 

Знакомая гадалка
Слонялась по халупам.
Ей Лорку было жалко,
Но не гадают трупам.

 

Жизнь оставалась жизнью,
И запивохи рожа,
И свиньи в жёлтой жиже,
И за корсажем роза.

 

Остались юность, старость,
И нищие, и лорды.
На свете всё осталось –
Лишь не осталось Лорки.

 

И только в пыльной лавке
Стояли, словно роты,
Не веря смерти Лорки,
Игрушки дон-кихоты.

 

 

Пускай царят невежды
И лживые гадалки,
А ты живи надеждой,
Игрушечный гидальго.

 

Средь сувенирной швали
Они, вздымая горько
Смешные крошки-шпаги,
Кричали: «Где ты, Лорка?»

 

Тебя не вяз, ни ива
Не скинули со счетов,
Ведь ты бессмертен – ибо
Из нас, из донкихотов!

 

И пели травы ломко,
И журавли трубили,
Что не убили Лорку,
Когда его убили.

 

 

Не убили?..

 

Однако существует версия, что Лорку не убили тогда, что он чудом выжил и прожил ещё чуть более 20 лет, оставив позади и гражданскую войну в Испании, и Вторую мировую.
Об этой версии несколько лет назад рассказала испанская телекомпания «Интернешл» в передаче «Скрытые страницы истории».
Один старый холостяк из-под Гранады однажды в 1976 году отправился в кино. В киножурнале шла речь о 40-летии со дня гибели Лорки. Сельчанин обмер: с экрана на него смотрело лицо человека, которому он 40 лет назад спас жизнь!

 

Прямо из кино зритель отправляется в полицию, там его переадресовали к газетчикам, где он и рассказал эту историю.
То лето 1936-го он хорошо помнил. Гранада в то лето была занята фалангистами и за городом вершились казни без суда и следствия. Под деревом он наткнулся на простреленное тело. Сначала он испугался и убежал, но позже вернулся на то место и увидел, что «мертвец» отполз в сторону, хотя у него были прострелены голова и грудь.
Крестьянин перенёс раненого в монастырь, который был неподалёку. Монахини его выходили и он остался там жить.

 

Ранение в голову лишило его дара речи, он не мог ни читать, ни писать и реагировал только на звуки. Умер в 1954-55 году, когда ему было уже под 60.
Выслушав странную историю, журналисты захотели получить вещественные доказательства. И день спустя рассказчик привёз фотографию, сделанную в 40-х годах, на которой был Лорка — или его двойник — в обществе трёх монахинь. Подлинность фотографии была подтверждена специалистами, но был ли на ней запечатлён Лорка или человек, фантастически похожий на него — они не могли поручиться.
Прошло ещё 22 года. В год столетия со дня рождения Лорки испанские журналисты снова вспомнили ту историю. Но продвинуться дальше в её расследовании не удалось. Спаситель раненого умер, а в монастыре о «немом» с простреленной головой помнила только одна монашка.

 

Она показала журналистам единственную запись, сделанную тем человеком невероятными каракулями. Она состояла всего из одного слова: «Аква» (вода).
Вода, которую Лорка считал праматерью всего сущего и называл «кровью поэтов»...

 

...Это кровь поэтов,
которые свои души
оставляют затерянными
среди дорог природы.

 

Вода всегда была для него больше, чем просто вода. Лорка называл себя «сыном воды», призванным воспеть «великую жизнь Воды», «размышления и радость воды», её хмельную музыку. И вода столько раз пела в его стихах, чувственная и прекрасная.

 

Поёт Наталья Горленко:

 

Куда ты бежишь, вода?
К бессонному морю с улыбкой
уносит меня река.
Море, а ты куда?
Я вверх по реке поднимаюсь,
ищу тишины родника.

 

Море смеется
у края лагуны.
Пенные зубы,
лазурные губы...

 

 

- Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?

- Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.

 

- Юноша с темной кровью,
что в ней шумит не смолкая?

- Это вода, сеньор мой,
вода морская.

 

- Мать, отчего твои слезы
льются соленой рекою?

- Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.

 

- Сердце, скажи мне, сердце,-
откуда горечь такая?

- Слишком горька, сеньор мой,
вода морская...

 

 

(«Баллада морской воды», перевод Гелескула, музыка Н. Горленко)

 

Об этом случае была написана книга — роман «Волшебный свет». Автор — Фернандо Мариас, перевод с испанского А. Борисова (М., Махаон, 2004). А по мотивам романа снят фильм режиссёром Мигелем Эрмосо «Божественный свет», который на московском кинофестивале в 2005 году получил Гран-при.

 

кадры из фильма

 

в роли выжившего Лорки - итальянский актёр Нино Манфреди

 

 

«Вернулся я в белую рощу...»

 

 

Каким-то иным светом и смыслом наполняются для нас сейчас те строки Лорки. Так же, как меняются портреты умерших, изменяются и строки великих поэтов после их смерти.

 

 

У ночи четыре луны,
а дерево - только одно.
Как бабочка, сердце иглой
к памяти пригвождено.

(«Он умер на рассвете»)

 

Навсегда теперь наши сердца иглой боли будут пригвождены к его памяти.

 

 

Пабло Неруда писал: «Наметив Федерико своей жертвой, враги целились в самое сердце страны. Они хотели лишить Испанию её тончайшего аромата, прервать её страстное дыхание, срубить под корень цветущее дерево её смеха».

 

 

Недалеко от места, где был расстрелян поэт, есть «фонтан слёз» - тот источник, от которого арабы провели в Гранаду водопровод. Ручей тихо журчит, словно поёт песню о поэте, о чистом и горячем сердце Федерико.
В овраге у Виснара в апреле 1986 года открыт парк его имени. Молодые тополя и кипарисы — он их особенно любил — выстроились в чёткие ряды.

 

 парк Лорки

 

А среди них выделяется старое, изогнутое под бременем лет оливковое дерево, которое было свидетелем гибели поэта. У него теперь всегда букеты цветов.

 

 

Овраг на месте расстрела Лорки теперь выглядит так:

 

По сторонам оврага уложены вот такие камни с табличками. На табличках - имена тех из казненных, кого удалось опознать.

 

 

 Вот та самая стела.

Братская могила выглядит так:

 

 

Фото отсюда

 

Фуэнте Вакерос. Здесь он появился на свет.

 

 

«Моё детство – это село и поле. Пастухи, небо, безлюдье», – писал он. И отблеском детства освещена вся его жизнь... Доверчивость, беззащитность, покоряющая естественность, фантастические выдумки. Театры, музыкальные постановки, праздники... С появлением этого человека начиналось чудо... Когда Лорка читал стихи, в мелодии фраз, в интонации голоса, казавшегося тогда незнакомым, далеким и древним, звучала тайна. Тайна самой печальной на свете радости – быть поэтом...

 

 

улица имени Гарсиа Лорки в Фуэнте Вакерос

 

музей Лорки в Гранаде

 

памятник в Мадриде

 

Вспоминаются его строки из стихотворения «Прощание», которым Лорка как бы прощался с миром. И одновременно не прощался.

 

 

Прощаюсь у края дороги.
Угадывая родное,
спешил я на плач далекий,
а плакали надо мною.

Прощаюсь
у края дороги.

 

Иною, нездешней дорогой
уйду с перепутья
будить невеселую память
о черной минуте

 

и кану прощальною дрожью
звезды на восходе.
Вернулся я в белую рощу
беззвучных мелодий.

 

Живой Лорка:

 

>

 

Эпилог

 

Казалось бы, кроме точного места захоронения поэта возле оврага Виснар в многотысячной братской могиле, трудно обнаружить что-либо новое в истории зверской расправы франкистов с Лоркой. Однако вышедшая в конце июня прошлого года книга испанского историка Мигеля Кабальеро «13 последних часов в жизни Гарсии Лорки», судя по всему, может стать серьёзным вкладом в это давнее расследование.
Новое в этой работе то, что в ней впервые названы не только идейные вдохновители этого преступления и его организаторы на высшем и среднем уровне франкистов. В книге поимённо перечислены и непосредственные исполнители убийства, шестеро членов расстрельной команды, убившей поэта и его спутников – двух тореадоров-анархистов и хромого школьного учителя. Подробно рассказано в книге, откуда взялись эти палачи, как они ими стали, как сложилась их судьба.

 

Поразительно, что одним из этих палачей был дальний родственник Лорки - фалангист Антонио Бенавидес, вошедший в «расстрельную команду» добровольцем. Бенавидес был представителем гранадского клана Альба. Члены его издавна ненавидели более удачливый и зажиточный клан Рольданов, в который входил род Лорки. Ещё одной причиной ненависти Бенавидеса могло быть то, что поэт в своей пьесе «Дом Бернарды Альбы» описал его родню: героиня этого произведения – эдакая горьковская Васса Железнова, тиран и деспот, подчинившая себе всю семью и мучающая её.

 

  сцена из спектакля

 

Кстати, двоюродный брат Бенавидеса Хосе выведен в пьесе под именем Пепе эль-Романо, гуляки и повесы, для которого нет ничего святого.
После убийства Лорки Бенавидес был принят в штурмовую гвардию и стал получать высокий годовой оклад за «специальные услуги» (участие в расстрелах). Повышены в должностях и награждены были и остальные участники казни Лорки.
Только один из шестерых убийц – Хуан Хименес Каскалес терзался потом угрызениями совести. «Это не для меня», – повторял он. Говорили, что он окончил жизнь сумасшедшим.
Гражданский губернатор Хосе Вальдес, которому было приказано уничтожить Лорку, не желая делать это сам, убыл из города «по делам», предоставив решать вопрос другим. За это он был снят со своего поста, послан на фронт и вскоре скончался от ран. «Его убили», – утверждал сын губернатора.
Кабальеро пишет, что в отсутствие губернатора Вальдеса распоряжение об убийстве Лорки было отдано его заместителем, отставным подполковником жандармерии Николасом Веласко Симарро. Сделал он это безотлагательно и без внутреннего сопротивления – он принадлежал к клану Альба. К тому же он не мог испытывать симпатий к поэту, написавшему знаменитые убийственные строки про жандармов, которых народ ненавидел как верных прислужников богатеев:

 

Надёжен череп свинцовый –
заплакать жандарм не может;
въезжают, стянув ремнями
сердца из лаковой кожи.

 

Полуночны и горбаты,
несут они за плечами
песчаные смерчи страха,
клейкую мглу молчанья.

 

От них никуда не деться –
скачут, тая в глубинах
тусклые зодиаки
призрачных карабинов.

(Перевод А. Гелескула)

 

 

В октябре-ноябре 2009 года целая команда учёных безуспешно пыталась найти и идентифицировать останки Лорки, чтобы достойно похоронить поэта.

 

 

Предпринятые с этой целью раскопки оказались безрезультатными.
Как сообщает Lenta.ru, в районе предполагаемого захоронения исследователям не удалось найти никаких человеческих останков. Более того, на этой территории в испанской провинции Андалусии вообще нельзя было кого-либо похоронить, ибо в ходе раскопок выяснилось, что на глубине 40 сантиметров под землей находится скальная порода. Таким образом, стало очевидно, что на этом участке земли невозможно было выкопать могилу, минимальная глубина которой должна составлять хотя бы полтора метра.
Мигель Кабальеро утверждает, что поэт был погребён в 400 метрах от места, которое было указано Яном Гибсоном. Ирландский исследователь сейчас жалуется, что круг поисков по его приметам был «слишком ограничен». Другие говорят, что к этим поискам плохо подготовились и вели их наспех. Гибсон считает, что попытку следует повторить.
Скорее всего, потомки жертв и поклонники великого поэта потребуют новых раскопок. Для миллионов испанцев найти его останки — дело национальной чести.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/106445.html

 

 

 

 

 

 

 

 

 

***

Если взялся за гуж – что с того, что не дюж,
должен вынести ношу двуногих.
Я пишу эти строки по адресу душ,
для таких же существ одиноких.

 

Ни к каким себя группам не отношу,
что на ниточках – марионетки.
Я на нитке другой над обрывом вишу –
Ариадниной тоненькой нитке.

 

***

Не жизнь – не смерть, ни недруга – ни друга.
Качается над пропастью канат.
Как вырваться из замкнутого круга,
сломать систему тех координат?

 

Как жить, чтоб жизнь не обернулась в небыль,
не потеряться в омуте потерь?
Сойти бы с рельсов, выжечь дырку в небе,
уйти бы в нарисованную дверь.

 

***
Надоело глядеть,
как считаются деньги за кассами.
Не осталось людей,
кому хочется что-то рассказывать.

 

Перед носом стена,
на которой лишь дверь нарисована.
Я устала одна
состязаться с глухими засовами.

 

Этот выход не нов.
Позади - поколения проклятых.
Обходиться без слов
и чертить на песке иероглифы.

 

***
Одиночество, книги и мысли.
И тетрадь приоткрыта, дразня.
Пусть меня в этой жизни не числят,
где толпа, магазины, грызня.

 

Я один на один с этим небом,
с очертаньем рассвета в окне.
Буду тем, кем никто ещё не был,
дорасту до себя в тишине.

 

На вершинах познания холод.
Запылилась душа, как земля.
Буду слушать свой внутренний голос,
буду ждать, как слова заболят.

 

Но за всё наступает расплата:
жизнь опять настигает врасплох,
неподвластная музыке лада,
и взрывает размеренный слог.

 

Я вольюсь в магазинную гущу
и постигну, себе изменя,
неизменное в вечнотекущем ,
неразменное в сутолке дня.

 

 

***
О сирень четырёхстопная!
О языческий мой пир!
В её свежесть пышно-сдобную
я впиваюсь, как вампир.

 

Лепесточек пятый прячется,
чтоб не съели дураки.
И дарит мне это счастьице
кисть сиреневой руки.

 

Ах, цветочное пророчество!
Как наивен род людской.
Вдруг пахнуло одиночеством
и грядущею тоской.

 

***
Ночи чёрный крепдешин
в дырах звёзд.
Тонкий плащ моей души
сыр от слёз.

 

Я дрожу в руках дождя
у окна.
В этом мире нет тебя.
Я одна.

 

Ночи чёрный крепдешин
в дырах звёзд.
Кто-то стёр любовь с души,
как нарост.

 

Без задоринки она
и сучка.
Пустота глядит одна
из зрачка.

 

http://rutube.ru/video/54829f1fe15885c8ae1d841ed01432a4/

 

***
А ночь черна, как совесть мира.
Гвоздями звёзд прибито небо.
Душе, затерянной и сирой
приюта не было и нету.

 

Мир логики и правил ложных
теченьем жизни обесценен.
Мой добрый ангел крылья сложит.
Развязка близится на сцене.

 

А мир-то пуст... И воет ветер.
Горит безмолвная селена.
Один, один на целом свете
наш голый шарик во вселенной.

 

Но как же это всё случилось?
Живу, дышу помимо воли.
Заря лучилась. Я училась
любви, терпению и боли.

 

***
Сердце — одинокий
остров в океане.
От земли далёкий,
утонул в тумане.

 

Кто его заметит,
кто его услышит?
И никто на свете
писем не напишет.

 

Волны будут биться
до изнеможенья...
С кем-нибудь случится
кораблекрушенье.

 

И кого-то чудом
выбросит на берег...
В это так нетрудно
каждому поверить.

 

Чайки там летают.
Морем пахнет остро.
Будет обитаем
одинокий остров.

 

 

***
  Мой ноябрь обознался дверью
  и стучится дождём в апрель.
  Неужели и я поверю
  в эту нежную акварель?

 

  В эту оттепель заморочек,
  в капли датского короля?
  Соберу лучше хворост строчек,
  холод с голодом утоля.

 

  Мне весна эта — не по чину.
  Неуместны дары её,
  словно нищему — капучино
  иль монашке — интим-бельё.

 

  Не просила её грозы я
  и капелей её гроши.
  Ледяная анестезия
  милосерднее для души.

 

  Я привыкла к зиме-молчунье,
  её графике и бинтам.
  Но куда-то опять лечу я,
  неподвластное всем летам.

 

  Обольстительная бездонность,
  отрезвляющий с неба душ,
  неприкаянность и бездомность
  наших нищих сиротских душ...

 

 

***
Пью за всё, что в себе я убила
в зазеркалье несбывшихся дней.
Пью за всех, кого я не любила
и не встретила в жизни моей.

 

Как овал одиночества светел...
Пью и славлю его, возлюбя.
Я в твоём не нуждаюсь ответе.
Я беру всю любовь на себя.

 

О луна, моя высшая почесть,
эталон золотого руна,
воплощение всех одиночеств,
я с тобою уже не одна.

 

Пусть не вспыхнет огонь из огнива
и не высечь мне искр из кремня,
но со мной эти жёлтые нивы,
и они согревают меня.

 

О любви и тоски поединок,
луч зари, победивший во мгле!
Одиночество — это единство
со всем сущим, что есть на земле.

 

http://rutube.ru/video/95791e79cee8ed4ce6bc85121e7a3e23/

 

 

***
Трогательность весенняя и осенняя строгость, -
всё это разноголосья и полюса любви.
На краю воскресения и падения  в пропасть -
только лишь ты зови меня, ты лишь останови.

 

Сколько грабель целовано — только не впрок уроки.
Пусть не дано изведать нам дважды одной реки,
пусть уже всё отлюблено - сладостны даже крохи.
Я соскребу любёнышей с каждой своей строки.

 

Пусть парусами алыми машет нам каравелла.
Ну а когда простишься ты, в прошлое уходя -
буду любить последнее — как это у Новеллы -
плащ твой, и гвоздь под кепкою, и даже след гвоздя.

 

Попрыгунья

 

«Вот это облако кричит», —
заметил ей художник Рябов.
В искусстве разбираясь слабо,
она глядит влюблённой бабой,
и осень на губах горчит.

 

«Да, это облако кричит», —
она кивает головою.
Оно кричит, о чём молчит
луна в чахоточной ночи,
о чём ветра степные воют.

 

Оно кричит, пока он спит,
о чём капель по крышам плачет,
о чём душа её вопит
от первой боли и обид...
Она грешна не так — иначе.

 

Анкета

 

Перед ним лежал листок анкеты.
Взгляд его беспомощно блуждал.
Что тут думать, право, над ответом?
Не был. Не имел. Не состоял.

 

Вспоминал по Гамбургскому счёту
Всё, что было, мучило и жглось.
А в висках стучало обречённо:
"Не пришлось. Не вышло. Не сбылось."

 

 

Дворник

 

Дворник кошку ласкал и лелеял,
невзирая на смех дурачья.
Млела та у него на коленях.
Одинок был, а кошка ничья.

 

Заскорузлой ладонью-лопатой
гладил голову ей и брюшко
и светился улыбкой щербатой
от ужимок её и прыжков.

 

Только как-то проснулась я в страхе
от звериного крика в ночи.
Грызлись в драке цепные собаки,
кошку ту невзначай замочив.

 

А наутро растерзанный трупик
дворник молча лопатой поддел
и отнёс за железные трубы,
и глядел на него, и глядел.

 

Был участок травы этот красен,
и, не нужный уже никому,
он стоял – безобразен, прекрасен,
изваяньем застывший Герасим,
потерявший родную Муму.

 

 

Нищий

 

Стоит он, молящий о чуде.
Глаза источают беду.
Подайте, пожалуйста, люди,
на водку, на хлеб и еду!

 

И тянет ладонь через силу,
и тупо взирает вокруг.
Да кто же подаст тебе, милый?
Россия  — в лесу этих рук.

 

Я еду в троллейбусе тёплом.
Луч солнца играет в окне.
Но бьётся, колотится в стёкла:
«Подайте, подайте и мне!

 

Подайте мне прежние годы,
уплывшие в вечную ночь,
подайте надежды, свободы,
подайте тоску превозмочь!

 

Подайте опоры, гарантий,
спасенья от избранных каст,
подайте, подайте, подайте...»
Никто. Ничего. Не подаст.

 

 

Старушка     

                   

Как утром выгляну наружу -
опять я вижу ту старушку,
как с палочкой бредёт она.
Труха, почти фантом, химера,
как будто из стиха Бодлера
иль с Брейгелева полотна.

 

Я подошла не без опаски.
Одна. Читает. Пишет сказки.
Похожа чуточку сама
на сказку древнюю иль притчу
своим сухим обличьем птичьим,
старушка, милая весьма.

 

Её не ждёт ничья опека.
Приметой улицы и века,
укутана, как в холода,
и с зонтом при любой погоде,
она упорно ходит, ходит,
как ходики, туда - сюда.

 

Фигурка маленького роста
искривлена, как знак вопроса,
но нет ответа с неба ей.
Судьба чужая манит тайной.
Старушка, гость земли случайный,
прими дань нежности моей.

 

О бедные чужие бабки,
в платках, повязанных сверх шапки,
одной ногой на свете том!
Предчувствием теснит мне душу:
что, если выглянув наружу,
однажды там не обнаружу
старушки вечной под зонтом?

 

 

 

Голубь

 

Я еле отскребла балкон
от голубиного помёта,
отныне объявляя: вон! -
исчадьям клёкота и лёта.

 

Как вдруг, нарушив ( мой –  не мой) –
стерильность обновлённых полок,
влетел нахально, как домой,
лохматый странноватый голубь.

 

Я налетела, как гроза,
руками замахав: а ну, мол!
А он глядел в мои глаза
и улетать совсем не думал.

 

Какого вам ещё рожна!
Но... что-то было в нём такое,
что я за крошками пошла,
насыпав щедрою рукою.

 

Он был калекой: без ноги,
с боков повыдернуты перья.
Он ел доверчиво с руки,
как будто знал меня издревле.

 

И вдруг всплыло, стуча в виски:
романс, как сизый голубочек
всё стонет, стонет от тоски,
что улетел его дружочек.

 

Я отзывалась на него
какой-то нотой одинокой
и понимала как никто
своей душою одноногой.

 

 

***
Всё гадала, всё гадала по ромашке,
а ромашкой оказалась ты сама.
В чём причина, где ошибка, где промашка?
Ранит пальцами холодными зима.

 

Жизнь трудилась над тобою, обрывая
клочья будущего, словно лепестки.
И стоишь ты на ветру полуживая
с золотою сердцевиною тоски.

 

 

* * *
Пройти по жизни невидимкой,
Чистюлей, льдинкой, нелюдимкой,
Неузнанно скользящей мимо
Того, что быть могло любимо.
Не запятнав ни рук, ни платья,
Презрев объятья и проклятья,
Не знавшись с болью и тоскою,
Во имя воли и покоя
Парить в своём высоком небе,
Где пусто, холодно, как в склепе.
Парить безбрежно, белокрыльно,
С душой, где снежно и стерильно,
Где, только Богу потакая,
Живёт лишь муза, и людская
Нога там не ступала сроду...
Переборов свою природу,
И славы ангелов алкая, –
Кому нужна она, такая?

 

* * *
"Меня никто не любит, только Бог", –
Она сказала, и меня пронзила
Горючих слов, запёкшихся в комок,
Слепая и бесхитростная сила.

 

"Молилась я... И Бог мне помогал.
О, если б вам могла то передать я..."
И я училась, точно по слогам,
Неведомой чудесной благодати.

 

Наука оказалась нелегка.
У каждого в миру своя дорога.
И, слава богу, на земле пока
Мне есть кого любить помимо Бога.

 

 

* * *
Пестрят и рвутся тут и там
клочки по всей округе:
"Сниму", "куплю", "продам", "отдам
в заботливые руки",

 

"вишнёвый сад", "добротный дом",
"собаку" или "дачу"...
А в сущности, все об одном
толкуют, пишут, плачут.

 

Как будто бы один блокнот,
разодранный на части,
взывает, жаждет – не банкнот –
тепла, уюта, счастья!

 

Бумаги рваные листки
трепещут, словно флаги –
куски надежды и тоски,
промокшие от влаги.

 

http://rutube.ru/video/eb49417be0a613744b4c2eef68fa2fca/

 

 

* * *
Скажи мне, кто не одинок?
В души пустынном помещенье
Ютится нежности щенок,
Скуля тихонько о прощенье.

 

Непоправимо одинок
Всяк в этом мире однобоком.
Щенок – заплаканный комок –
Всё тычется под левый бок.
Кому-нибудь он выйдет боком.

 

 

* * *
На верёвке сохнут вещи.
Летняя истома.
Одинокий флаг трепещет
Над балконом дома.

 

В вышине, где тонет око,
В беспределе неба
Он – как парус, одинокий
И такой нелепый.

 

 

* * *
Один не воин в поле,
а я кругом одна.
О сколько надо воли,
когда кругом стена!

 

Всё тонет в фарисействе.
Как жизнь мне перейти,
когда в людском семействе
ни с кем не по пути?

 

 

* * *
Приучила душу жить за окнами,
на ветру, на холоде, в степи,
скомканною, связанною, согнутою,
псом, сидящим в будке на цепи.

 

А она, больная, бесполезная,
рвётся прочь, измаявшись в плену,
и грызёт бессильно цепь железную,
и ночами воет на луну.

 

 

Отцу

 

Листья падают – жёлтые, бурые, красные – разные.
Все когда-нибудь мы остаёмся на свете одни.
Одиночества можно бояться, а можно и праздновать.
Я иду на свиданье с тобою, как в давние дни.

 

Я иду на свиданье с собою – далёкою, прошлою.
Вон за тем поворотом... туда... и ещё завернуть...
И хрустит под подошвами пёстрое кружево-крошево,
как обломки надежд и всего, что уже не вернуть.

 

Не встречается мне. Не прощается. Не укрощается.
В чёрном небе луна прочитается буквою «О».
Не живётся, а только к тебе без конца возвращается.
Одиночество. Отчество. О, ничего, ничего...

 

 

***
Зову тебя. Ау! — кричу. — Алё!
Невыносима тяжесть опозданий,
повисших между небом и землёй
невыполненных ангельских заданий.

 

Пути Господни, происки планет,
всё говорило: не бывает чуда.
Огромное и каменное НЕТ
тысячекратно множилось повсюду.

 

Ты слышишь, слышишь? Я тебя люблю! —
шепчу на неизведанном наречьи,
косноязычно, словно во хмелю,
и Господу, и Дьяволу переча.

 

Луна звучит высоко нотой си,
но ничего под ней уже не светит.
О кто-нибудь, помилуй и спаси!
Как нет тебя! Как я одна на свете.

 

 

***
Ты столь близка, сколь далека.
О, если б ничего - что между,
о чём скулит моя тоска
и еле теплится надежда.

 

Мне некому теперь сказать
твоё родное имя мама,
и остаётся лишь писать
его призывно и упрямо.

 

На эти строчки ты подуй,
как на больное место в детстве,
погладь меня и поцелуй,
и мы  с тобой спасёмся в бегстве.

 

***
Гляжу на карточку: мать, отец,
бабушка, старший брат.
Созвездие близких родных сердец
за годы до их утрат.

 

Со странным чувством гляжу на них,
средь ночи гляжу и дня:
они так счастливы в этот миг.
Но как же так — без меня?

 

Что толку тыкаться в фото лбом?
Смешная ревность и боль.
Пока не мой ещё это дом.
И лет мне пока лишь — ноль.

 

Прошло полвека. И свет земной
сменился на звёздный след.
Вы снова вместе. И не со мной.
А где я? Меня нет.

 

***
Нет очевидцев той меня,
и значит, не было на свете
в ночи сгоревшего огня,
что плачет, уходя навеки.

 

И значит, не было в миру
той девочки босой, румяной,
гонявшей обруч по двору,
рыдавшей над письмом Татьяны.

 

Ни старой печки, ни плетня,
ни сказочной дремучей чащи,
раз нет свидетелей меня
тогдашней, прежней, настоящей.

 

Цепь предков, за руки держась,
уходит в тёмный студень ночи.
Времён распавшаяся связь
отъединённость мне пророчит.

 

Протаиваю толщу льда
и жадно собираю крохи:
мгновенья, месяцы, года,
десятилетия, эпохи...

 

Законам физики сродни
тот, что открылся мне, как ларчик:
чем дальше прошлого огни –
тем приближённее и ярче.

 

Любовь, босая сирота,
блуждает во вселенной зыбкой.
В углах обугленного рта
застыла вечная улыбка.

 

Она бредёт во мраке дней,
дрожа от холода и глада.
Подайте милостыню ей.
Она и крохам будет рада.

 

http://rutube.ru/video/a0030a451366e23756d3d9bcb60a57ed/

 

 

***
В окруженье лишь деревьев,
прячась в книжку и тетрадь,
я училась слушать время,
время жить и умирать.

 

Было сладко, было горько,
но хотелось всё испить.
Отщепенка и изгойка,
обреченная любить.

 

Ангел мне играл на флейте:
«Время – самый лучший врач».
Жизнь прекрасна – хоть убейте.
Я так счастлива – хоть плачь!

 

http://rutube.ru/video/cacf3cc1dd3dc800b3efef4a65b461b9/

 

 

***
Вот он, мир мой невещественный,
необщественный, смурной.
По нему я путешествую
за щеколдою дверной.

 

Жизнь с годами упрощается,
ибо то, что нужно мне,
всё свободно умещается
на столе, в окне, во сне.

 

Там такие спят сокровища,
как в пылинке дальних стран...
Сокровенное утробище
для зализыванья ран.

 

 

***
Смотрю в штукатурное небо...
                                В.Ходасевич

 

Зеркало – открытое окно
в узкое домашнее пространство.
Вижу штор задёрнутых сукно,
скудное постельное убранство.

 

Неуют холодного угла,
лампочки, скрипучих табуретов,
но зато есть ящики стола,
где хранится множество секретов.

 

Мыслей, заморочек, заковык,
что рассортированы подушно:
страшные – задвинуты в шкафы,
страстные – таятся под подушкой.

 

Зазеркалье с видом на жильё,
раковина, капсула, шкатулка.
Небо штукатурное моё,
где, как снег, слетает штукатурка.

 

 

***
И не центр, и не окраина.
А за блочною стеной
виден двор мой неприкаянный
под холодною луной.

 

Вместо старенькой акации,
раньше радовавшей взор –
куст с обрубленными пальцами,
словно рана и укор.

 

Стройка начата и брошена,
кран маячит в небесах.
Я от мира отгорожена,
словно здание в лесах.

 

 

* * * 
Стал как этот давно мне Тот свет.
Всё пронизано тьмою и светом.
Я не знаю, я есть или нет.
Только дерево знает об этом.

 
Звонким щебетом жителей гнёзд
наполняя домашнюю клетку,
подставляя для слов или слёз
мне свою кружевную жилетку.

 
То как мама окликнет впотьмах
утешительным шёпотом листьев,
то в нём брата мерещится взмах
искривлённой колёсами кистью.

 
Тень от вяза над старой плитой...
А с тенями отныне на «ты» я.
Я давно уже стала не той,
что любили мои золотые.

 
Сны свои сотворяя и для,
приручаю родимые выси.
Только дерево помнит меня,
осыпая сердечками писем.

 

 

***
Утро — самый нежный час,
обморок зари.
Не наступит он для нас,
хоть теперь умри.

 

Мой недолгий гость души,
оторопь судьбы.
Звук шагов замолк в тиши,
замело следы.

 

Это день моей тоски.
Тиканье часов.
Но сквозь сжатые виски -
эхо голосов.

 

Это было так давно...
Пробирает дрожь.
И стучит в моё окно
только снег да дождь.

 

 

***
Ледяное царство одиночества,
как строга твоя архитектура...
Прихожу сюда, когда захочется
звёздную послушать партитуру.

 

Королева замка поднебесного
принимает всех в свою обитель.
Так прохладна ласка бестелесная.
Здесь никто не тронет, не обидит.

 

Вновь меня закружишь, одиночество!
В стиле ретро танец твой печальный.
Купола возвышенного зодчества
излучают музыку молчанья.

 

 

 

***
Запиши на всякий случай
телефонный номер Блока:
шесть – двенадцать – два нуля.

                                 А. Кушнер

 

Что-то вспомнилось между бедами,
с неба хлещущими плетьми,
как Рубцов выпивал с портретами
как с единственными людьми.

 

К Блоку ночью врывалась в логово
Караваева-Кузьмина…
Богу – Богово, Блоку – Блоково,
нам – портреты их, письмена.

 

Если справиться сил нет с осенью
и не впрок нам судьбы урок,
если предали или бросили –
есть заветные шифры строк.

 

На странице ли, на кассетнике, –
оживляя мирскую глушь, –
собутыльники – собеседники –
соглядатаи наших душ.

 

Если слёз уже нету, сна ли нет,
покачнется ль в бреду земля –
повторяю как заклинание:
шесть, двенадцать и два нуля.

 

 

***
Холод нападает на тепло,
где-то затаившееся в клетках.
Тучами луну заволокло.
Бесполезно сон искать в таблетках.

 

Тьма и нежить улицы ночной.
Выхожу одна я на дорогу.
Вьюги хвост, как ящерки ручной,
вьётся и змеится у порога.

 

Кто со мною – ангел или бес?
Мир метельный, мертвенный, смертельный.
Как ни затыкаю щели бездн –
холодок струится запредельный.

 

Вьюги завивается петля.
Кажется, что кем-то я заклята.
Сиротеет волглая земля,
ёжась без небесного пригляда.

 

 

***
  Весенней грозы отрезвляющий душ.
  Очистится небо от хмури и мути.
  Воздушные шарики родственных душ
  из рук выпускаю - летите, забудьте!

 

  Не плачь ни о чём, ничего не имей.
  Пусть Дух наберёт высоту без боязни,
  как детской рукой запускаемый змей,
  свободный от уз нелюбви и приязни.

 

  От тяги корней, якорей и оков
  отныне и присно пребудь независим.
  Лети, задевая клочки облаков,
  похожих на клочья стихов или писем.

 

  Звучит журавлиных хоралов помин,
  осенними листьями кружатся лица.
  О что же вы сделали с сердцем моим,
  что страшно оттуда сюда возвратиться?!

 

  Как больно наткнуться на чей-нибудь взгляд,
  скользнувший неузнанно, канувший мимо.
  Воздушные шарики в небо летят...
  О сколько их, сколько - доныне любимых!

 

***
Из забывших меня можно составить город.
                                                          И. Бродский

 

Имена дорогих и милых -
те, с которыми ешь и спишь,
консервировала, копила
в тайниках заповедных ниш.

 

И нанизывала, как бусы,
украшая пустые дни,
и сплетала из строчек узы,
в каждом встречном ища родни.

 

Был мой город из вёсен, песен,
из всего, что звучит туше.
Но с годами теряли в весе
нежность с тяжестью на душе.

 

Столько было тепла и пыла,
фейерверков и конфетти...
А со всеми, кого любила,
оказалось не по пути.

 

Отпускаю, как сон, обиды,
отпускаю, как зонт из рук.
Не теряю его из виду,
словно солнечно-лунный круг.

 

Да пребудет оно нетленно,
отлучённое от оков,
растворившись в крови вселенной,
во всемирной  Сети веков.

 

Безымянное дорогое,
мою душу оставь, прошу.
Я машу на себя рукою.
Я рукою вослед машу.

 

Будет место святое пусто,
лишь одни круги по воде,
как поблёскивающие бусы
из не найденного Нигде.

 

Я немного ослаблю ворот,
постою на ветру крутом
и - опять сотворю свой город
из забывших меня потом.

 

 

***
И в затрапезной шапке-невидимке,
в которой не замечена никем,
сквозь города знакомые картинки
я прохожу беспечно налегке.

 

Не прохожу – скольжу бесплотной тенью,
ступенек не касаясь и перил,
не приминая травы и растенья,
не отражаясь в зеркале витрин.

 

Грань между тем и этим светом стёрта.
Никто нигде не нужен никому.
Как мир живых похож на царство мёртвых,
но это всё неведомо ему.

 

Я вижу всех – меня никто не видит.
Как странно хорошо идти одной,
неуязвимой боли и обиде,
неузнанной, незванной, неземной.

 

 

***
Средь инетного броского хлама
вдруг споткнулась о фразочку я:
«Здесь могла бы быть ваша реклама».
Пустота, окаймлённая рамой.
Непрописанность бытия.

 

Тишина в середине бедлама.
На квадрат засмотрелась я
зачарованно и упрямо...
Здесь могла быть жива моя мама.
Здесь могла бы быть жизнь моя...

 

 

***
А телеграммы радости скупы,
но боль щедра и горечь хлебосольна...
Не отыскав нигде своей тропы,
не стала я ни Сольвейг, ни Ассолью.

 

Я так от этой жизни далека,
где всё прекрасно: лица и одежда.
Грызёт меня всеядная тоска.
Соломинкой прикинулась надежда.

 

Я жизнь свою сумела не прожить
по-своему, как я того хотела.
Зачем сейчас всё это ворошить?
Душа достигла своего предела.

 

Жить не сумела? Чем-нибудь другим
займись... Как небо — предвечерним светом...
Решай загадку замогильной зги,
что нам была предложена поэтом.

 

Уходят дни, неудержимо мчась,
летят, как пух от ветра дуновенья.
Проходит жизнь. Особенно сейчас.
Особенно вот в это вот мгновенье.

 

***
О небес легкокрылое чудо,
царство духа, чьё имя Ничто,
где неважно, кто я и откуда,
и какого фасона пальто,

 

где не нужно тепла и участья
и не больно от рвущихся уз,
где лучи заходящего счастья
обещают нездешний союз,

 

где гармония щедро уступит,
может быть, не один свой момент...
Ну а Бог, как всегда, недоступен.
Недоступный навек абонент.

 

Продолжение здесь

 

Быть может...

 

 

 

***
Духи обещали, что где-то, быть может...
И мы их любили за те обещанья.
А запах тот сладкий и ныне тревожит,
как с первой наивной любовью прощанье. 

 

Сирень пятизначная... звёзды без счёта...
ожог от касанья слегка рукавами...
Когда-нибудь... где-нибудь... может быть... что-то...
а дальше боялась додумать словами.

 

Случайно попалась коробочка в руки-
симметрия точек на белом и синем.
И словно вернулось на прежние круги
всё, что вспоминалось доныне с усильем.

 

 

 

***
Художник из давно прошедшей жизни,
растаявший, как облако, как сон...
Сезам, откройся, снова покажись мне,
то, что звучало сердцу в унисон.

 

Был вечер о Цветаевой в салоне.
Он подошёл ко мне уже в конце
с какой-то фразой, сказанной в поклоне,
с улыбкою на сумрачном лице.

 

Мне показалось странным, диковатым -
горящий взгляд под гривой смоляной
и голос тихий, словно виноватый
в том, что никак не может быть виной.

 

Он рисовал мне к лекциям афиши:
на каждой был поэта чудный лик.
Развешивал их тайно в каждой нише
и наблюдал за тем, кто к ним приник.

 

Шёл снег, мороз, а он в одних кроссовках,
но любовался делом своих рук...
В его стараньях не было рисовки.
Он был одно большое слово ДРУГ.

 

Кассеты бардов вёз мне с фестивалей
и добывал мне книжки из Москвы.
Нет, мы черты с ним не переступали.
Мы даже были, кажется, на Вы.

 

И лишь однажды, выпросив листочки
с его стихами, села в тишине
и прочитала там такие строчки...
И поняла, что это обо мне.

 

Ни разу не обмолвился про чувства,
был просто рядом — даже не зови.
Я думала, что из любви к искусству.
А оказалось, просто из любви.

 

 

 

***
Тогда мне время было по нутру,
вселенная была мне по размеру.
И в мир я выходила поутру,
всё принимая к сердцу и на веру.

 

Тогда без счастья не было ни дня,
с губ не сходила алая улыбка.
И каждый взгляд мужской был на меня,
и каждое в строку ложилось лыко.

 

Промчалась жизнь, теперь она звучит
вполголоса, идёт вполоборота.
О, где её подземные ключи
и где лучи её солнцеворота?

 

Лишь бы остаток в горсти удержать,
хотя бы удержать её от крена,
чтобы любовь могла ещё дышать,
чтобы душа не помнила о бренном...

 

 

 

***
Никогда ни о чём не жалеть... это как?
Я жалею, я очень жалею,
обо всём, что я сделала в жизни не так,
обо всём, что я сделала с нею.

 

Дни похожие, словно деревья в лесу,
а за ними и леса не видно...
И по жизни я душу, как ношу, несу.
Тяжело, и обидно, и стыдно.

 

Тянет ноша  к земле, несмотря что своя,
но тащу на себе, не бросаю.
Всё что сделала и что не сделала я -
вспоминаю и локти кусаю.

 

Где же крыльев твоих белоснежный пушок,
о душа моя, бабочка, муза?
Лишь тяжёлый мешок, износившийся шёлк,
разорвавшийся в клочья от груза...

 

 

 

Номер

 

Мне снился номер телефона,
что набирала я упорно,
от нетерпения трясясь.
Далёкий, как полярный полюс,
чуть различим был мамин голос,
но тут же прерывалась связь.

 

Я набирала снова, снова,
моля услышать хоть бы слово,
готова каждого убить,
кто подступал ко мне с помехой,
с чужою речью, шумом, смехом,
кто не давал мне долюбить.

 

Проснулась вся в слезах надежды,
не здесь, не Там, а где-то между,
и номер тот держа в зубах,
как драгоценную шараду,
как незабвенную отраду,
уж рассыпавшуюся в прах.

 

Хватаю трубку, набираю,
скорей, скорей, преддверье рая,
уже пахнуло сквозняком...
И слышу: «Временно не может
быть вызван...» Значит, после — может?!
И в горле застревает ком.

 

О боже мой, что это было?!
Я помню номер, не забыла!
Что означает этот шифр? -
пароль, что в реку вводит дважды,
танталовой измучив жаждой,
догадки молнией прошив?!

 

Я обращаюсь молча к звёздам,
откуда этот номер послан,
что у меня внутри горит.
И То тончайшее, как волос,
минуя и слова, и голос,
мне прямо в сердце говорит.

 

 

 

***
Пытаться душу уместить в тетрадь,
печалиться, когда не удаётся.
Всё меньше остаётся, что терять.  
Всё больше любишь то, что остаётся.

 

Что нового? Да всё уже старо.
День завтрашний похож на день вчерашний.
На всём лежит прошедшего тавро.
И дышится свободней и бесстрашней.

 

«Всё в прошлом» - на музейном полотне
уже таким не кажется забавным.
Но всё, что вне — теперь уже во мне.
И жизнь полна единственным и главным.

 

 

***
Я научилась штопать, шить и жить.
Как хорошо, что некуда спешить.
В незнаемое кончилась езда.
Нас сторожит вечерняя звезда.

 

И нам идёт пить чай с лесной травой,
всё, что привыкли делать не впервой.
Ты мумиё моё, ты мой жень-шень.
Одна я беззащитна, как мишень.

 

Сменилась даль на пристальную близь.
Две половинки пазами слились.
С обочины смотрю с улыбкой я.
Не тем вы озабочены, друзья.

 

Нам не висеть в трамвае в часы пик.
«Что нового?» поставит нас в тупик.
Но вечно новы дождик по весне
и радуга цветастая в окне.

 

 

***
Мир создан из простых частиц,
из капель и пыльцы,
корней деревьев, перьев птиц...
И надо лишь концы

 

связать в один простой узор,
где будем ты и я,
земной ковёр, небесный взор, -
разгадка бытия.

 

Мир создан из простых вещей,
из дома и реки,
из детских книг и постных щей,
тепла родной щеки.

 

Лови свой миг, пока не сник,
беги, пока не лень.
И по рецепту Книги книг
пеки свой каждый день.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/281425.html

 

Ниоткуда с любовью

 

Этой строчкой И. Бродского назван был фильм В. Фокина по повести Л. Улицкой «Ниоткуда с любовью, или Веселые похороны». Главную роль в нем сыграл Александр Абдулов.

 

 

Нью-йорк девяностых годов, особая атмосфера эмигрантского быта, запутанные взаимоотношения персонажей – на этом фоне главный герой - художник, талантливо проживший свою жизнь, - так же талантливо, в окружении многочисленных друзей и поклонниц, перед которыми разыгрывает спектакль “жизни и смерти”, уходит из нее…

Из интервью с режиссёром В. Фокиным: " Истории и судьбы разных людей сходятся к одной точке, вернее, к образу героя — умирающего в Америке художника- эмигранта. Человек этот, мудрый, легкий и талантливый, носит свой мир с собой в буквальном смысле слова. Он собирает вокруг себя тех, что могли бы составить ему компанию в России, и фактически переносит ее в мастерскую на Манхеттене".

 

 

Почему  вдруг вспомнила об этом фильме пятилетней давности?  Из опубликованного интервью узнала, что «у главного героя был прототип - художник-эмигрант Виталий Длуги, первый муж Улицкой». А это мой родственник, двоюродный брат моего мужа.

 

Виталий Длуги родился в 1943 году, учился в Москве, работал художником театра кукол Сергея Образцова. Участвовал в знаменитой «бульдозерной выставке» художников-авангардистов в сентябре 1974 года.

 

 

Потом уехал в Нью-Йорк во время зачистки перед московской Олимпиадой, там работал художником в журнале Сергея Довлатова «Новый американец».

 

справа от С. Довлатова - Виталий Длуги

 

 

Академик РАХ Кирилл Данелия считает его (называет в интервью) своим учителем: http://reporter-smi.ru/6417.html

Привожу небольшой фрагмент статьи В. Петровского о творчестве Длуги в журнале «Время и мы» (1984):

"О художнике должны говорить его работы, его философия и мироощущение, а не сухие факты биографии", — говорит Виталий. И на вопрос о его стиле отвечает, что то, чем он занимается, представляется ему синтезом московской и парижской школ. Московская школа — это Фальк, Эльконин, Немухин; парижская — Пьер Сулаж, Анри Ланской, Никола Десталь, Поляков.
По словам художника, раньше его более всего волновала форма, в его воображении шла трансформация образов. Теперь его привлекают цветовые решения или, как он сам говорит, его притягивают большие массы цвета и их отношения в квадрате холста.
Основное для него — это момент жизни, то самое "чудное мгновение", которое успевает уловить художник и по которому он восстанавливает явление, событие, образы, да, если хотите, весь окружающий мир. Похоже, что эта "художническая индукция" и есть, по мнению Длуги, творчество живописца. "Представьте, — говорит он, — что вы смотрите в окно и видите проносящийся автомобиль, например, "Скорую помощь". Ваше зрение фиксирует лишь синее пятно, но ваш жизненный опыт достраивает, дорисовывает, договаривает то, что осталось неувиденным, — куда и зачем мчится эта на мгновение взблеснувшая перед вами синим пятном "Скорая".
Темп окружающей жизни оставляет нам возможность уловить лишь какой-то ее момент, один только предмет. Но этот предмет таит в себе невероятное количество информации, эмоций, способных создать у зрителя представление о целом мире. "Портрет отдельного человека, — продолжает Виталий Длуги, — это портрет эпохи. Впрочем, как и изображение любого предмета. Нарисованный мной стул — это существо, которое прожило определенную жизнь и имеет память.
Мой "Штопор" — это не тривиальный штопор, а живой и танцующий в одиночестве..."

 

Танцующий штопор. Холст, масло, 1984

— А что значат ваши забинтованные головы-манекены?
— В манекене, точнее в голове манекена, — отвечает Виталий Длуги, — есть некий важный метафизический момент. Это не просто подставки для шляп. Мои манекены живут, страдают, то есть это опять мир, в который для меня важно проникнуть.»

 

Из цикла "Головы". Бумага, масло, 1984

 

Эта картина воспроизведена на четвёртой обложке данного номера журнала. И в заключение — ещё несколько картин Виталия Длуги.

 

Художник. Картон, темпера, 1970

 

Дуализм рождения. Холст, масло, 1977

 

портрет жены художника. холст, масло. 1982.

 

лист из блокнота художника

 

Остальные подробности его биографии - в фильме. 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/87154.html

 

 

Недавно на Новом кладбище увидела странную могилу. Оградка, а в ней только сиреневый куст. Но какой! Пышный, лиловый, он словно клубился, как облако, был какой-то нереальный, воздушный.

 

 

Я подошла, чтобы увидеть, чья могила, и оказалось — ничья. Ни памятника, ни креста, ни таблички. Всю дорогу я думала над этой загадкой.
Что означал этот куст в клетке ограды, казалось, рвавшийся наружу, как нежность из груди? В честь кого он посажен? Без имени похороненного эта могила казалась метафорой, каким-то намёком, обобщением, которое я не в силах была постичь умом, но понимала сердцем.

"Что нужно кусту от меня?"  «Можжевеловый куст, можжевеловый куст, остывающий лепет изменчивых уст...»  Что им всем от нас нужно? Нашей любви, нашей памяти. А нам от них — подтверждения, знака, что Это существует.

 

 

 

***

Кладбищенская ограда,
а вместо могилы — куст.
Сиреневая отрада
квадрата, который пуст.

 

Как звали того, кто сгинул?
Где памятник или крест?
Сиреневая могила.
Загадка окрестных мест.

 

Ни вросшей в траву дощечки,
ни камня с обрывком дат.
Кто был он, ушедший в вечность, -
бродяга, поэт, солдат?

 

Я приотворила дверцу...
Она легко поддалась.
Что нужно кусту от сердца?
Любви и рыданий всласть.

 

Туманом сирень клубилась,
парила не здесь, а Там.
Как жимолости той милость,
что вымолил Мандельштам.

 

Ограда была оправой
прекраснейшим из цветов,
которым могилы мало,
им хочется наших ртов,

 

распахнутой в небо дверцы,
протянутых рук лучей.
Я шла, прикарманив в сердце
того, кто уже ничей.

 

 

 

Почему-то никто из отозвавшихся на стихи никак не прореагировал на саму ситуацию - загадку пустой могилы, которую я до сих пор не могу разгадать. Ведь даже в самых древних захоронениях остаются какие-то следы: обломки надгробной плиты, креста, таблички, здесь же ничего не было. А ограда была свежевыкрашенной, да и куст, хоть и пышный, большой, но совсем не старый.  Что это могло значить? Может быть, кто-то припасал место для себя на будущее (сейчас многие это делают)? Или на месте старой заросшей могилы, убрав следы, создали плацдарм для новой?  Тогда же я восприняла это как нечто мистическое, какой-то Высший Знак. Душа была настроена только на это.

 

 

 

Не удивлюсь, если в следующий раз на этом месте уже ничего не будет, всё улетучится, как сон на рассвете.)) Как это в "Доживём до понедельника":

 

Сломанная клетка, горстка пепла,
а журавлик снова в облаках.

 

 

 

Есть и такая версия: возможно, покойник был очень скромным человеком, или, напротив, оригиналом, а может, поэтом, и захотел для себя именно такой — безымянной, цветочной могилы, а потомки исполнили это его завещание. Это не так уж странно, как может показаться на первый взгляд. Цветаева мечтала, чтобы вместо памятника на её могиле в Тарусе был бы установлен камень — в том месте, где она хотела бы лежать. Марина Влади хотела установить на могиле Высоцкого оплавившийся метеорит, который бы символизировал его личность и судьбу. Но родители и дети настояли на банальном постаменте, и водрузили помпезных коней и героя на расстреле.

 

 

    Саван сдернули – как я обужен, –
         Нате смерьте! –
     Неужели такой я вам нужен
         После смерти?!

 

Есть фигуры, которые неизмеримо больше своей оболочки, которых памятники не увековечивают, а выхолащивают, суживают, опошляют. Насколько больше говорит нам дерево на их могиле или вот такой куст сирени...
И, может быть, кто знает, когда-нибудь, в будущем все могильные памятники заменят кусты сирени, бузины, жасмина, терновника, каждый будет заказывать для себя тот цветок или дерево, что больше всего соответствует его сути.

 

 

 

«Темная, свежая ветвь бузины - это письмо от Марины...» (А. Ахматова)

 

 

Евангелие от куста жасминового,
Дыша дождем и в сумраке белея
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея.

 

(Александр Кушнер)

 

 

Или, у него же:

 

Посмотри на кустарник,
обнимающий склон.
Вот мой лучший напарник!
Я разросся как он.
Не спросив разрешенья,
избавляя пейзаж
от головокруженья,
созерцатель и страж.
Последи за ветвями:
неприметно для глаз
разгорается пламя
в нём в полуденный час.
Есть на что опереться
небесам на земле...

 

 

 

Или у Н. Гумилёва:

 

 

Сирени тяжестью свело
Едва расправленные ветви,
Но рвется бледное крыло,
Прозрачным становясь от света.

 

Она летит на Божий зов,
Опалена предчувствьем встречи,
Она - растущих облаков
То ли прообраз, то ль предтеча...

 

Что остается нам? Вскипеть
Душой ли, словом, бледной кровью,
Роняя лепестки, лететь,
Земной пожертвовав любовью...

 

 

 

 

 

Вчера пост мой на этом заканчивался. Но в одном из коментов промелькнула фраза о «надгробных деревьях» - оказывается, сейчас существует такой проект, а я ничего не знала!
Покопалась в Интернете и мне открылись фантастические вещи, которые заставили сегодня написать продолжение. Наука доказала, что генетический  материал человека можно прививать на растения и таким образом продолжать его в них!

В статье под названием «Гибрид растения и человека» с подзаголовком «Надгробные деревья – новый шаг биологической революции» я прочла следующее:

 

Британская компания Biopresence (Биологическое присутствие) предлагает вместо надгробий сажать на могилах деревья, которые наряду с собственной ДНК содержат гены усопшего. За воплощение такой идеи основатели компании Джордж Тремел (GeorgeTremmel) и ШикоФукухара (ShihoFukuhara) получили Национальную премию за достижения в науке, технике и искусстве (NationalEndowmentforScience, TechnologyandArts).
Как заявил Тремел, дерево — это не могильный камень и не мемориальная плита. «Надгробия мертвы, а растущие деревья — это символ жизни. К тому же, это хорошее утешение», — пояснил он.

 

Для того, чтобы создать «могильные» деревья, биологи сначала берут у покойника мазок со слизистой оболочки рта. Из полученного материала выделяются клетки человека, которые содержат достаточное количество ДНК. Потом ДНК обрабатывают таким образом, чтобы человеческие гены не мешали дереву расти, и встраивают в одну растительную клетку. Растительная клетка в специальном растворе и под воздействием света размножается, и уже через шесть месяцев появляется растение, готовое к посадке.
Биотехнологи планируют создавать «могильные» деревья за 20 тысяч фунтов стерлингов. По их мнению, «это невысокая плата за вечную жизнь».

 

Портретное сходство

 

У славян в дохристианской Руси были «священные» рощи и дубравы, где рубить деревья не допускалось. Оказывается, это были общинные кладбища. Обряд погребения заключался в том, что на могиле, прямо над покойником, сажалось дерево, корни которого получали питание и из почвы, и из погребенного тела. Таким образом, дерево выполняло не только функцию памятника — ведь деревья живут не одну сотню лет, — но и олицетворяло собой самого человека, так как заключало в себе частицы его тела. Сегодня энтузиасты предлагают возвратиться к опыту наших пращуров.
Итальянские дизайнеры Анна СИТЕЛЛИ и Рауль БРЕТЦЕЛЬ создали проект под названием СарsulаMundi, что в переводе означает «земляная капсула».
— Мы предлагаем нетрадиционный способ погребения, после смерти возвращающий человека в лоно матери-природы, — рассказывает Анна Сителли. — Наше изобретение поможет людям вновь слиться с природой. Капсула представляет собой разлагаемый микроорганизмами гроб, что позволяет телу распадаться естественным образом. На могиле в качестве указателя будет посажено дерево, так что такое новое кладбище через несколько лет превратится в священный мемориальный лес.

 

«Скрещивание» человека и яблони

 

Второй вариант могил ХХI века — внедрение фрагментов ДНК мертвого человека в генный аппарат яблони — библейского древа искушения. Но со временем ученые обещают освоить и другие деревья.
— Надгробные плиты мертвы, а деревья — символ жизни, которые могут служить утешением для людей, потерявших своих близких, — убеждены авторы ритуального проекта под названием «Трансгенное надгробие» австриец Георг ТРЕММЕЛЬ и японка Сихо ФУКУХАРА из Королевского колледжа искусств в Лондоне. — Если ДНК покойного будет жить в дереве, значит, человек все еще будет присутствовать в этом мире, только в другом обличье. И вообще, существует давняя связь человеческой смерти и деревьев как символов жизни. Например, в некоторых странах сажают дерево в память как о недавно усопшем, так и о рожденном ребенке.
Авторы проекта утверждают, что «скрещивание» ДНК человека и дерева не нарушит ни генетическую структуру, ни визуальный облик дерева.

 

Отсюда

 

Действительно, мурашки по коже! Даже не знаю, как относиться к этому проекту.
В нём много общего от теории вечной жизни Н. Заболоцкого. Идея метаморфоз и бессмертия занимала поэта ещё в юные годы и возникла под влиянием сочинений Лукреция и Гёте. Он отрицал принципиальное различие между живой и неживой материей – и та, и другая в равной степени составляет целостный организм природы. Пока существует этот необъятный организм, человек, носитель его разума, орган его мышления, не может исчезнуть бесследно. Посмертно растворившись в природе, он возникает в любой её части – в листе дерева, птице, камне – передавая им хотя бы в небольшой степени свои индивидуальные черты и соединяясь в них со всеми живущими ранее. Заболоцкий писал об этом в стихотворении «Метаморфозы». Да и во многих других стихах он пытался передать следы бессмертия: увиденный им проблеск сознания в замерзавшем озере, голоса берёз, улыбку женщины в лепестках цветка.

 

Я почуял сквозь сон легкий запах смолы.
Отогнув невысокие эти стволы,
Я заметил во мраке древесных ветвей
Чуть живое подобье улыбки твоей. 

 

Можжевеловый куст, можжевеловый куст,
Остывающий лепет изменчивых уст,
Легкий лепет, едва отдающий смолой,
Проколовший меня смертоносной иглой!..

 

Неужели деревья смогут стать для нас не только живыми существами, но родными и близкими, причём в буквальном смысле? Неужели в них сможет продолжиться жизнь дорогих нам людей?
А что вы обо всём этом думаете? Верите ли в это?

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/270567.html

 

Начало здесь

 

На этот раз я привожу эту пушкинскую цитату вне её иронического контекста, абсолютно серьёзно. Давно уже хотела рассказать о своём дяде — старшем брате отца, человеке уникальном и удивительном.  "Неистово честным человеком" назвала его в своей книге воспоминаний Юлия Добровольская. 

 

 

Мы жили в разных городах, я — в Саратове, он — в далёкой Сибири. Несколько раз он приезжал к нам — когда я была ещё маленькой, школьницей и один раз — уже к нам с Давидом в 90-х.

 

 

Ровесник революции, он умер в 2002 году, в 85 лет. Знала я о нём мало, только по обрывочным рассказам родных, и только в прошлом году, когда благодаря Интернету вышла на своих далёких сибирских двоюродных братьев и сестёр, из их писем, присланных газетных заметок и мемуаров знаменитостей узнала подробности жизни своего дяди, его легендарной личности и судьбы. 
Сегодня, в День победы, у меня особый повод рассказать о нём, фронтовике и герое Великой Отечественной. О его подвигах на войне можно было бы снять фильм.

 

 

 

Моего дядю зовут Мирон Максимович Тетельбаум.  Он родился в 1917 году. Это моя бабушка Клара Борисовна со своим первенцем Моней на руках.

 

 

Какой свет в её лице, некрасивом и прелестном одновременно...

 

пионер

 

 

студент-филолог ленинградского университета. 1936 год.

 

с женой Лилей, своей бывшей студенткой 

 

молодые, полные надежд на счастливое послевоенное будущее, под новогодней ёлкой

 

с первенцем Серёжей на октябрьской демонстрации 1951 года

 

а вот уже появилась и дочка Анечка

 

Мирон Максимович с Лилией Серафимовной у нас в Саратове. 60-е годы.

 

у памятника Чернышевскому

 

с моим отцом и их первой учительницей,

превратившиеся на мгновение в прежних озорных мальчишек

 

 

Незадолго до смерти.

Просветлённое лицо, мудрые живые глаза, чуть лукавая улыбка...

 

Теперь, когда его уже нет, я с особой остротой ощущаю, как же он близок мне многими своими чертами характера и некоторыми поступками. Хотя мы редко встречались, почти не общались, но гены, видимо, мощная вещь, если дают о себе знать сквозь годы и расстояния.

 

Героизм

 

Начну с письма, которое получила от его сына — моего двоюродного брата Миши, в прошлом году:
«Прочитал твой рассказ  «Героизм» и сразу вспомнил отца. В начале 60-х годов он  организовал в школе так называемый «Клуб надежных ребят» (КНР), в который были приняты и мы с братом Сергеем. Чтобы  стать членом клуба, необходимо было пройти трудное испытание, почти подвиг совершить. Мне было тогда лет 10. На мою долю выпало доставить письмо ночью на окраину города в частный сектор со злыми собаками какому-то хулигану и получить от него ответ. Когда об этом задании узнала мама, у них с отцом произошел крупный разговор о методах воспитания. Отец победил и мне пришлось совершать подвиг, воспоминания остались не из приятных...»

И я сразу вспомнила свои детские мечты о подвиге, который мечтала совершить, и в какие казусные и комически-трагические ситуации в связи с этим попадала, описанные в этом рассказе. Более того, я с детства мечтала стать разведчицей, подобно Зое Космодемьянской, и писала об этом в своём дневнике, ещё не подозревая о том, что мой родной дядя был таковым в действительности и совершал настоящие подвиги, о которых потом писали в газетах.

Из заметки «Правда Севера» от 6 мая 2005 (1983) года.

 

Находчивый лейтенант

 

В период подготовки к последнему крупнейшему наступлению, которое войска 2-го Белорусского фронта на Восточную Пруссию начали 13 января 1944 года, частям стали поступать один за другим приказы о проведении поисков "языков" противника. Командование нашей дивизии посылало на эти поиски целые подразделения, но все безуспешно, только несли потери.
Однажды после очередной неудачной попытки присутствовавший на "разборках" переводчик сказал комдиву: "Товарищ генерал, мы неправильно организуем поиск". Комдив возмутился заявлением лейтенанта, кстати, человека на первый взгляд совсем невоенного: ни строевой выправки, ни бравого вида. Даже складки его гимнастерки под ремнем были обычно не сзади, как положено, а спереди на животе.

Мирон Тетельбаум слева. Январь 1944 года.

 

Но немецким языком он владел в совершенстве да и с генералом служил давно. И это позволило ему, лейтенанту Михаилу Тетельбауму, продолжить диалог: "Товарищ генерал, вы сначала выслушайте, а потом посылайте туда, куда и Макар телят не гонял". Генерал поостыв спросил: "Ну и что предлагаешь?" И Михаил сказал: "Предлагаю на одном участке подшуметь (сделать имитацию перехода. - Авт.), а на другом скрытно перейти линию фронта и уйти в тыл, где немцы нас не ждут, и там действовать. Для этой операции надо 15-20 солдат, переодетых в немецкую форму и вооруженных немецким оружием. Я пойду с ними. Если меня спросят, куда идет группа, я дам ответ на том же диалекте, на каком будет задан вопрос".
Через двое суток группа разведчиков во главе с командиром взвода Михаилом Тетельбаумом перешла линию фронта и, углубившись в тыл, по проводам связи вышла на штабную землянку, где немецкие офицеры отмечали какое-то событие. Сняв часовых, разведчики перестреляли немцев, а оставшихся двух офицеров доставили по назначению. На допросе пленные офицеры дали ценные показания.
Генерал, обнимая Тетельбаума, сказал: "Ты заслуживаешь высокой награды, а я могу наградить только орденом Красной Звезды. Подожди, на днях поеду к командарму и доложу ему о тебе". Через несколько дней на груди лейтенанта Михаила Тетельбаума сиял орден Боевого Красного Знамени.

 

 

 

Валентин ШУБИН. Участник Великой Отечественной войны. Подполковник в отставке.  Архангельск.
Отсюда: http://www.arhpress.ru/ps/2005/5/6/7-p.shtml

 

Единственная неточность: корреспондент ошибся, назвав дядю Мирона Михаилом, в остальном же всё правда.

А вот как этот случай описала внучка Мирона Максимовича Настя (дочка Миши) в школьном сочинении, которое заняло первое место на городском конкурсе:

 

Мой дедушка, Тетельбаум Мирон Максимович, ровесник Октябрьской революции родился в 1917 г. в г. Саратове. После окончания школы поступил в Ленинградский государственный университет и с отличием закончил его перед самой Великой Отечественной войной.
После окончания университета он свободно владел немецким языком, и поэтому после прохождения кратковременных  командирских курсов его направили на Белорусский фронт переводчиком в штаб дивизии.

 

 

Дивизия, в которой служил мой дедушка, с боями прошла через всю Европу до самого Берлина. У нас дома хранится шкатулка с наградами полученными моим дедушкой за участие в Великой Отечественной войне. Там много орденов и медалей.

 

 

История одного из них, «Ордена Красной Звезды» следующая:

Это было в конце войны и немцы тогда отчаянно сопротивлялись нашему наступлению. В одном из очень тяжелых затянувшихся боев дивизия никак не могла преодолеть сопротивление немецких войск. Погибло очень много наших солдат и офицеров. Ситуация осложнялась тем, что командование дивизии не могло получить данные о расположении войск противника. Чтобы получить такую информацию, нужно было захватить в плен какого-нибудь немецкого офицера или «языка». Несколько раз дивизионная разведка уходила на эту операцию, но возвращалась обратно ни с чем и с большими потерями.
Мой дедушка несколько раз обращался к генералу , командиру дивизии с просьбой отправить его во главе отряда разведчиков на это задание. Но его не отпускали, так как он сам , как офицер штаба дивизии, знал много секретных данных и ему запрещалось участвовать в операциях в тылу врага. Но после того как высшее командование приказало любыми средствами добыть «языка», мой дедушка во главе отряда разведчиков отправился на задание.
Они переоделись в немецкую форму и, благодаря тому, что дедушка свободно говорил на немецком языке, смогли пройти через немецкие посты и добраться до немецкого штаба. Затем мой дедушка с одним из разведчиков ворвались в штаб и, уничтожив охрану, захватили в плен главного штабного офицера. После этого под покровом ночи ползком они доставили «языка» в штаб дивизии.
Сведения, полученные от немецкого офицера, позволили нашим войскам ускорить наступление и сберечь жизни многим нашим солдатам и офицерам. За участие в этой операции дедушка был награжден « Орденом красной звезды» и трофейным немецким автоматом и компасом. Немецкий трофейный компас вместе с наградами хранится у нас дома.
После войны мой дедушка всю жизнь проработал учителем. Награжден орденом «Знак почета» имеет звание «Заслуженного учителя» и много других наград.

 

 

Он умер в 2002 году и похоронен в г. Дивногорске.
Я горжусь своим дедушкой, и буду всегда помнить его.

 

Торопова Анастасия 11 «В»  Школы № 129

 

Это сочинение есть в Интернете, с фотографиями: http://cdt.krsnet.ru/adoo/proj/vmbs/58.htm

 

Однако на этом история с взятием «языка» не закончилась и имела уникальное продолжение.
Из письма брата Миши:
«Кстати, военный подвиг отца имел интересное продолжение. Захватив «языка», отец по дороге к своим перевоспитал этого немца, тот стал пацифистом, жил в дальнейшем в ГДР и они с отцом долго переписывались. У меня в память об этом хранится трофейный немецкий компас...»

Подвиги мой дядя совершал и в мирное время. Собственно, вся его жизнь была таким подвигом...

 

«Геройская быль»

Из письма двоюродной сестры Ани:
«... это он умел, вдохновлять на подвиги. Я с детства наблюдала, как вполне взрослые люди шли за ним, как за героем... Помню, когда я была ещё маленькой, а братья постарше соответственно на 3 и 4 года, он с ними проводил воспитательную беседу, которая продолжалась несколько часов (наверное тогда, когда им исполнялось 16 лет). Меня в ту комнату не пускали, хотя мне было страшно любопытно. Братья оттуда выходили какими-то притихшими, возможно отягощённые какой-то миссией, которую должно выполнять всю оставшуюся жизнь... :)

 

с детьми Мишей, Аней, Серёжей

 

Из письма брата Миши:

«После выхода на пенсию, году в 1977-м отец получил квартиру в г.  Дивногорске,  городе гидростроителей Красноярской ГЭС. Когда-то в 50-х он участвовал со своими учениками в ее строительстве. До конца жизни он был очень бодрым и активным, ходил на лыжах, сплавлялся по горным рекам и писал, вернее надиктовывал на магнтофон свою «Живую книгу». Я часто навещал его, мы подолгу с ним беседовали на разные темы. Мне его очень сейчас не хватает».

 

брат Миша. Не правда ли, как похож?

 

Я смутно помню, как в 60-х годах мой отец восторженно носился с только что вышедшей книжкой своего старшего брата Мирона «Геройская быль не забыта, жива...», зачитывая страницы оттуда нам с Лёвкой.

 

 

Откопала недавно эту книжку, начала листать и зачиталась. Боже мой, какое же время было, какие люди — чистые, горячие, самоотверженные!

 

 

Книга эта была составлена из дневниковых записей учеников дяди Мирона (он всю жизнь проработал школьным учителем литературы), с которыми они ходили в походы по местам партизанских боёв, встречаясь с их живыми участниками, навещая могилы погибших, описывая потом свои впечатления в дневниках. А деньги на эти походы зарабатывали все вместе на строительстве Красноярской ГЭС.

Не удержусь, чтобы не привести небольшой отрывок (самое начало).

С ЧЕГО ВСЕ НАЧАЛОСЬ
(Вместо предисловия)

«Книг без авторов не бывает. У этой книги тоже есть авторы. Их очень много. Гораздо больше, чем те двадцать, фамилии которых указаны на титульном листе. Среди авторов книги — старые партизаны и председатели колхозов, персональные пенсионеры и скромные сельские труженики. Книга рождена сегодняшним временем, временем, в котором мы живем полно и творчески, беря от прошлого то, что может вдохновить нас на нашем пути в будущее.
И все-таки эту взволнованную «походную повесть», названную «Геройская быль не забыта, жива», написали вполне определенные люди — мальчики и девочки 15—17 лет, ученики Абаканской школы № 10. Стоит читателю пройти вместе с ними несколько верст (или страниц) — и эти ребята станут его близкими знакомыми, почти друзьями...

 

 

Вот Володя Хомченко — председатель Совета командиров и начфин похода. Как и следует вожаку, он высок, спокоен, вынослив. Это те Володины качества, которые видны с первого взгляда. Но, кроме того, у Boлоди отзывчивое сердце и золотые руки: в этом убеждаешься, когда читаешь главы о пребывании в Верхнем Сисиме или о постройке плота...
Вера Михайлова — летописец. Нет у нее ни седой бороды, ни черной скуфьи, ничего, что ассоциируется у вас с образом летописца. У Веры — русые косички, светлые внимательные глаза. В свои ответственные обязанности она  ныряет так же, как в воду во время купанья: легко, умело, с увлечением.
Бодро вышагивает с рюкзаком за плечами Фая Прозорова — акробатка, любимица колхозных зрителей. В черненьких, живых глазах ее таится до поры заветная мечта. Эта мечта лишь иногда проявляется наружу, когда где-нибудь из колхозных мастерских доносится строптивый и резкий визг металла. Фая мечтает быть токарем.
Спортсмен и шутник Толя Мамаев, горячая, искренняя и чуточку капризная Нина Конкина, славный товарищ Лора Соколова, «музыкант» Надя Жбанова,  «малыши» — шестиклассницы Шура и Юля, которые даже здесь, в книге, сумели   выбежать почти на  каждую страницу... За ними — веселыми, шумными — можно, пожалуй, и не заметить еще одного автора книги: учителя литературы и русского языка, руководителя литкружка Мирона Максимовича Тетельбаума.

 

 

А ведь он и является душой похода, идейным вдохновителем всех хороших дел, а главное — воспитателем, чье основное педагогическое «оружие» — личный пример. Жизнь литературного кружка начиналась обычно: читали книги, обсуждали их. Спорили о кинофильмах. Выпускали рукописный журнал «Счастливая юность» с фотографиями, рисунками. Летом 1954 года школа организовала туристический поход по реке Мане:  ребята жадно глотали новые впечатления, слегка изумлялись собственной выносливости и неустрашимости.

 

река Мана

 

Золотым и тревожным предзакатным часом шестеро самых смелых забрались на Такмак. Перед ними, распахнувшись, как уроненная книга, тая   неоглядные дали в туманной дымке горизонта, лежала их страна... И, глядя в блестящую голубизну Енисея, как в глаза этой страны, школьники дали клятву:  «быть настоящим советским человеком, скромным, простым, трудолюбивым, верным в дружбе, больше всего любящим  свой народ».

Наивно? Прекраснодушно? Смешно? По нашим временам, нынешним меркам — да, пожалуй. Но вот вспомнила я недавний нашумевший фильм «Географ глобус пропил», где главный герой — тоже школьный учитель — отправляется в такой же опасный поход по сибирской реке с учениками.

 

 

 

Между этими детьми — и теми, из фильма —  чуть более полувека. И какая же пропасть между ними — в их отношении к жизни, друг к другу, к своей родине. Какая глубокая чёрная пропасть, куда рухнули все прежние духовные ценности, ориентиры, идеалы, понятия о добре и зле...

 

кадры из фильма "Географ глобус пропил"

 

Ещё отрывок из книги:

Следующие годы жизни кружка — это годы поисков. Распрощались со школой те, кто влезал на Такмак, но остались их клятва, и второй номер   журнала, и хорошие традиции. Летом 1955 года кружковцы посетили рудники Ширинского района.    Еще лето — путешествие в Шушенское на велосипедах. На этот раз поход никто не финансирует: средства на питание и продолжение   путешествия  добываются на месте — работой. И здесь-то, в местах, неразрывно связанных с именем Владимира Ильича Ленина, история впервые предстала перед ребятами не строчками учебника, а облеченная в плоть и в кровь. Эта живая история по мере сил трудилась в колхозах, она вспоминала минувшее, прищуривая старческие выцветшие глаза, она с волнением глядела на молодежь. А безжалостное время вырывало из этой истории одну страницу за другой...
Полудетские руки абаканских школьников бережно коснулись живых страниц, чтобы сохранить их содержание на долгие годы, сделать примером для других.
Но ценность книги «Геройская быль не забыта, жива», конечно, не только и не столько в исторических изысканиях, хотя и они представляют значительный интерес. И не в литературных достоинствах — авторы книги даже несколько нарочито пренебрегают «красотами стиля», стремясь сохранить прежде всего непосредственность в описании впечатлений и переживаний. И это помогло оставить на страницах книги в неприкосновенности общее настроение похода, те неколебимые принципы справедливости, правды и гуманности, которые несли в себе все его участники.

 

 

Ребята умеют и любят доставлять людям радость. Они не только стремятся «взять» у старых партизан необходимый «материал» — они дарят этим людям теплоту своей души. Старики и старухи, о которых, как им казалось, все давно забыли, вдруг чувствуют себя необходимыми этим мальчикам и девочкам, прошедшим ради встречи с ними десятки трудных таежных верст.
Да и сами сведения о минувших героях для кружковцев - не мертвые архивные документы, а уроки суровой жизненной школы. Может быть, поэтому участники похода идут по дорогам родного края не только как собиратели деталей прошлого, а как активные борцы со всем несправедливым, нечестным, косным. Им до всего есть дело. Со всем пылом и бескомпромиссностью юности они отстаивают историческое место полководца Кравченко и высмеивают барские замашки директора леспромхоза. Не поэтому ли в присутствии этих ребят и в утомленных, одичавших в тайге геологах, и в задерганном мелочами хозяйственнике Фунте проявляются лучшие, самые человечные черты их характеров?
Начав с авторами (они же — герои книги) нелегкий и интересный путь, хочется пройти его до конца. Так бывает трудно расстаться с не очень красноречивым, но очень хорошим человеком. А дойдя до последней главы, читатель с радостью обнаружит, что и в построении своей личной жизни абаканские школьники поступили в соответствии со своими принципами и идеалами.
Но не будем забегать вперед событий. Откроем лучше первую страницу и сделаемся мысленно участниками похода в «геройскую быль», которая жива и не забыта. И никогда не забудется!

 

 

«Слушали мы Орликова и вспоминали, как в течение всего учебного года своими руками зарабатывали на поход деньги, вспоминали, как по окончании учебы вместе с Мироном Максимовичем, который только перед этим перенёс тяжелую операцию и, несмотря на запреты врачей, таскал с нами кирпичи, как три недели подряд мы работали на разных стройках, чтобы заработать необходимый минимум средств для похода».

«И вот Такмак рядом. Мы пробираемся к основному лазу. Он проходит почти вертикально между двумя огромными глыбами. Поднимались так: спиной упирались в угол, а ногами в оба камня, а затем, подтягивая спину и, упираясь ногами, поднимались вверх.
После первого же подъема большая площадка, над которой огромной аркой нависают скалы. С площадки — прекрасный вид во все стороны. Обогнув арку, подошли к основному массиву Такмака. Здесь почти вертикально лежат две огромнейшие, уходящие вверх скалы. Они очень плотно прижаты друг к другу и только до половины между ними неглубокая, сантиметров на сорок, четырехугольная щель. Щель кончается тупиком. Дальше метра полтора совершенно гладкий, круглый камень. И это самое опасное место. Выше на гребне скал наросты камня, они, как бы застывшая пена крутой волны, и взбираться здесь хоть и очень трудно, но все-таки легче, чем до этого...»

А вот здесь снова о дяде:

«Мы сидели внизу: отдыхали перед трудным подъемом. Первым полез Владик. Взбирался он очень быстро. Но щель кончилась, и все попытки лезть дальше кончились неудачей.
Что же делать? Самим нам не взлезть. Мы ждали, когда полезет Мирон Максимович и поможет нам взобраться. Оставшиеся внизу смеялись над нами, советовали спуститься и не пытаться взлезть. Но вот полез Мирон Максимович. Он быстро добрался до конца щели и несколькими быстрыми и цепкими движениями преодолел опасное место. Потом он стал подавать нам кушак, и мы по одному взобрались к нему. Выше лезли сами. Оставшиеся внизу затихли. Они готовы были завидовать нам.
А мы уже влезли на самую вершину. Радости нашей не было предела. Ведь когда лезешь, думаешь только о том, куда ступить в следующий раз. Зато, когда взберешься на вершину, душа наполняется ликованием, ты чувствуешь себя победителем. И вот мы на самой верхней площадке. Величественная картина открылась нам. И мы на мгновение  будто замерли.
Вот она — наша прекрасная Родина! Вот он — Енисей!  Грозный седой  Енисей, воспетый народом!

Сейчас воды его тихо и мирно бегут на север. В двух местах берега соединены мостами. На левом берегу раскинулся Красноярск. Вдали на горе — часовенка. Ниточкой казалась там отсюда тропинка к ней. Со всех сторон Такмак окружен тайгой, и теперь она   лежит   перед нами, неспокойная и дикая тайга. Вдали возвышаются Столбы — застывшее войско Такмака.

 

«Красноярские Столбы» - государственный природный заповедник,

расположенный в трех-четырех километрах от Красноярска на правом берегу Енисея

 

 

Перед нами лежала родная Сибирь. Кто-то из нас запел «Интернационал». Все подхватили. Этот гимн революции, как никогда, выражал наши чувства. Мы — покорители природы! Мы — борцы! Мы — советские люди! И мы гордимся этим! Хотелось петь, петь без конца. Мы пели о Сибири, о безбрежных просторах любимой Родины, о партии, о ее вождях.
На вершину взобралось шестеро: Мирон Максимович, Римма, Женя, Владик, Люда и я. Все старались чем-нибудь отметить свое пребывание здесь. Выцарапали имена на железной мачте, брали на память камешки. В торжественной, тишине подняли мы свой вымпел с вышитыми на нем словами «10 школа, город Абакан».
Время шло к вечеру. Пора было спускаться. Но каждый чувствовал, что уйти отсюда, не дав себе какого-то торжественного зарока, невозможно. Все окружающее заставляет как-то заглянуть в себя. И мы дали клятву, в которой изложили все самое сокровенное, что было в нас:
«Перед лицом прекрасной сибирской природы, лучше которой нет ничего на свете, перед лицом великой Советской Родины клянусь, что буду настоящим советским человеком, скромным, простым, трудолюбивым, верным в дружбе, больше всего любящим свой народ. Клянусь делами доказать истинность этой клятвы».

Мы на площадке «Свобода». Огромными двухметровыми буквами написано на отвесной скале это гордое слово.
Мирон Максимович рассказал историю появления его. Оказывается, очень давно, еще в годы подготовки первой русской революции, рабочие-революционеры Красноярска (Столбы уже тогда были революционным клубом красноярских рабочих) впервые написали белилами на середине Второго Столба это великое слово. С того момента оно стало бельмом на глазу у властей. Сколько раз, обещая огромное вознаграждение, полицмейстер города посылал «экспедиции», чтобы соскоблить или закрасить это ненавистное ему слово!
 Однажды группа жандармов с огромным трудом была доставлена двумя столбистами на эту площадку. Столбисты незаметно исчезли. Только на вторые сутки дикие вопли душителей свободы привлекли внимание людей, которые помогли им спуститься вниз. На следующий день, однако, на соседнем Третьем Столбе появилась надпись синей краской: «А все-таки свобода!»
А вскоре опять засверкала «Свобода» и на Втором Столбе, и сверкает до сих пор.
И вот мы у этих букв. Каждый выбирает себе любимую и встает спиной к ней. Но буквы все равно видны, они выше и шире каждого из нас. И вдруг Толя негромко, но с каким-то особенным чувством здесь, на этой исторической площадке, читает стихотворение поэта-сибиряка Казимира Лисовского:

Чуть-чуть  прикрыты хвоей темной,
Содвинув  каменные лбы,
Стоят   задумчивы,  огромны
Тысячелетние   «Столбы».

Как славу   нашего   народа,
Скалы замшелый сиенит
Семь букв   отчетливых  «Свобода»
На старом выступе хранит.

 

Красноярские Столбы

 

Продолжаем подъем. А вот и вершина Второго Столба.
Ребята забрались на самый высокий камень, посмотрели во все стороны и замерли: далеко кругом простирается родная сибирская тайга и нет ей конца и края. А нашему воображению уже представилось, что это вовсе не тайга, а бушующий океан. Горы — это огромные зеленые волны, поднявшиеся во время шторма. Они бьются о мощную скалу, на которой находимся мы...
А потом совсем сказочный, для большинства впервые в жизни совершенный полет на самолете Красноярск—Абакан...
Поход закончен. Разве сможем мы его когда-нибудь забыть!»

 

 

В последней главе книги литкружковщы писали о нескольких днях, проведенных на строительстве Красноярской ГЭС. Kaк им понравился молодой поселок строителей — Дивногорск, с каким восторгом и хорошей завистью отнеслись они к тем, кому суждено возводить небывалую по размерам электростанцию на величественной сибирской реке! И еще тогда у ребят возникла мечта, нашедшая свое выражение в следующих строках:
«...А ведь через год нам тоже придется выбирать свой путь. И, может быть, не один из нас зайдет сюда с комсомольской путевкой».
 Эта мечта не была пустым фантазерством. Уже в конце учебного года группа десятиклассников — членов литературного кружка — начала переписку с руководителями стройки, выясняя возможность создания своей, литкружковской бригады. Организационная сторона дела оказалась отнюдь не легкой. И все же 9 июля 1959 года на строительстве центрального ремонтно-механического завода впервые появилась бригада будущих каменщиков, руководителем которой  был единогласно избран Толя Мамаев, а его заместителем — ветеран многих «партизанских» походов Инна Еремина. Одним из членов этой бригады и, конечно, ее же «комиссаром» стал руководитель литкружка учитель Мирон Максимович Тетельбаум.

 

на занятии литературного кружка в сибирской глубинке. 1955 год.

 

Молодым строителям приходится сталкиваться с трудностями и с неприятностями, но больше всего в их жизни настоящих, рабочих праздников. 14 июля их руками были уложены первые кирпичи. Вот что записал в этот день в своем дневнике Вадим Гундоров:
«Я представил себе, каким будет это здание. Высокие корпуса. Большие окна. Но пока оно состоит из нескольких рядков кирпича, где есть и мой кирпич. Почему-то именно в этот день я еще больше понял, что правильно поступил, поехав на строительство Красноярской ГЭС, и меня никто не заставит бросить это дело».
Бригада литкружковцев присутствовала при историческом моменте в жизни строительства, когда с кузова самосвала в воду сибирской реки рухнул огромный камень с гордой надписью: «Покорись, Енисей!».
Ребята твердо решили участвовать в покорении Енисея до конца, до того момента, когда могучие лопасти турбин пошлют по проводам первый ток. Они стремятся как можно скорее овладеть профессией и включиться в борьбу за звание бригады коммунистического труда. Они хотят написать новую книгу — о своем походе в будущее. И, если судить по той настойчивости, которую они проявляли до сих пор в достижении намеченной цели, то вторая книга будет написана.
Итак, продолжение следует...»

 

Наверное, из того, что я рассказала, уже достаточно ярко вырисовывается образ моего дяди — настоящего советского человека, истинного патриота, самоотверженного Учителя, мудрого воспитателя, в жизни которого всегда было место подвигу. Ей-богу, не хочется над всем этим иронизировать, хочется ностальгировать и восхищаться. Даже над тем фактом, что большую часть своей зарплаты Мирон Максимович отдавал в фонд мира —  святой человек!  - и постоянно мотался по стройкам коммунизма, несмотря на то, что дома ждали жена и трое детей.

 

 

 

Но и это ещё не всё. О дяде писали не только в газетах, но и в мемуарах. И какие люди, какие баснословные  женщины!..

Из письма сестры Ани:

«Наташенька! Про Добровольскую...
Когда я только поступила в институт в Москве в семидесятых годах, отец взял с меня слово,    что я зайду в гости к его институтской подруге, переводчице с итальянского, которая живёт на Тверской улице. Я, тогда ещё стесняющаяся всего, провинциальная вчерашняя школьница, выполнила обещание, и вскоре забыла об этом. Вспомнила только, когда в 1982 году отец сказал, что Юля (62 лет) вышла замуж за итальянца и уехала жить в Италию. Это произошло в тот день, когда умер Брежнев...

 

сестра Аня в те годы

 

Прошло много лет: восьмидесятые, девяностые, двухтысячные; и вот совершенно случайно вспомнила о ней, когда услышала в конце позапрошлого года передачу по радио "Эхо Москвы", где ведущие тепло вспоминали о ней, о её удивительной судьбе. Покопавшись в интернете я наткнулась на интервью с ней Ирины Чайковской: http://www.krugozormagazine.com/show/Dobrovolskaya.41.html
Потом прочитала книжку, написанную Ю. Добровольской "Post Scriptum: вместо мемуаров"  о своей необыкновенной жизни, написанной в 2006 году, где она среди прочего (очень интересного) вспоминает и моего отца».

 

 

 

Книга эта вышла в 2006 году в петербургском издательстве “Алетейа”, её можно купить через интернет-магазин или скачать.

 

 

 

Итак, кто же такая Юлия Добровольская? Великолепный переводчик с итальянского, профессор русского языка в нескольких престижных итальянских университетах, пропагандист  русской культуры на Западе, автор большого числа художественных переводов, словарей и учебников, россиянка, с 90-х годов живущая  в Милане.

 

 

Ровесница революции, в 1936 году она, за 40 дней выучив испанский язык, оказалась на испанском фронте переводчицей с испанского.

 

Ю. Добровольская в Испании. 1938 год.

 

 

 

По возвращении из Испании в 1944 году была арестована по обвинению в измене родине (грозили расстрел или 15 лет),  но — повезло — была осуждена  лишь на 3 года лагерей за то, что «находилась в условиях, в которых могла совершить преступление», то есть за границей. Была такая гениальная статья в советском уголовном кодексе.

Сейчас Ю. А. Добровольской уже за 90 лет. А когда-то они учились вместе с моим дядей в ЛГУ, на германском отделении.

 

Ю. Добровольская с друзьями по университету

 

О, это легендарная женщина, подруга многих знаменитых людей: Лили Брик, Нины Берберовой, Джанни Родари, Альберта Моравиа, Оруэлла, Самуила Маршака, Льва Разгона,  Мераба Мамардашвили, А. Солженицына, Ю. Любимова, Марка Розовского, З. Гердта, о которых она так увлекательно и откровенно пишет в своих мемуарах. Ходили слухи, что она  послужила Хемингуэю прототипом Марии в “По ком звонит колокол”.

Вот несколько ссылок на интервью с Ю.А. для тех, кто хочет узнать о ней подробнее:
http://www.russianleader.org/article.asp?aid=28
http://www.chayka.org/search/node/Добровольская%20Юлия%20Абрамовна?page=1
http://www.chayka.org/node/34
http://www.chayka.org/article.php?id=123
http://www.echo.msk.ru/programs/time/519535-echo/
http://www.chayka.org/node/4832
http://www.chayka.org/node/1549
http://www.chayka.org/node/1249

 

Ю. Добровольская с Лилей Брик

 

с Ниной Берберовой

 

с Львом Разгоном

 

Аня написала Добровольской, и Юлия Абрамовна ответила ей тёплым письмом, где, в частности, писала о своём университетском  друге Мироне Тетельбауме.

 

 

А вот отрывок из её знаменитой книги "Post Scriptum: вместо мемуаров" , где она пишет о нём гораздо более эксцентрично и эмоционально.

 

 

 

Здесь она рассказывает о комсомольском собрании, на котором Мирона должны были исключить из комсомола, узнав о том, что он скрыл расстрел своего отца, и как она бесстрашно ринулась на трибуну защищать друга. Об их встречах и последней разлуке.
И, в частности, пишет: «Будучи на десять голов выше всех нас, он кончил университет практически с волчьим билетом: получил назначение преподавателя литературы в Якутию, но даже там не удержался, потому что уличил директора школы в воровстве...»

Тут можно привести отрывок из письма брата Миши, который пишет примерно о том же:

«Практически всю жизнь он проработал учителем русского языка и литературы. При этом был организатором литературных кружков, факультативов, походов и постоянно критиковал начальство. В связи с последним, мест работы он сменил предостаточно. Последние его места работы были сельские школы в самых отдаленных деревнях и поселках...»

Неудачник? Безуспешный борец за правду? На чей-то посторонний и прагматичный взгляд — да. Но вот вспомнился мне свой пост об И. Анненском, который я назвала: «Великий аутсайдер». Мне кажется, здесь тоже очень подходит это выражение. Я бы назвала его именно так.

Юлия Добровольская — горячая, вспыльчивая, здравомыслящая женщина, не разделяла взгляды Мирона, и в сердцах пишет об этом:

«Нигде его, борца за правду и «социалистическую законность», не хотели. Якутка, на которой он женился, не простила ему, что вместо чемоданов с добром, единственным трофеем, который он привёз с войны, был ремень с надписью на пряжке: «Gott mit uns» - «С нами Бог!» - и они разошлись.
Вторая жена была гуманнее. Народила ему хороших детей. Однако ближе Абакана Мирона так и не пустили. Он писал мне длинные письма похожим на иероглифы почерком.
Приезжая в Москву, в «Известия», в очередной раз добиваться справедливости — не для себя, для других, - непременно заходил. В последний раз, перед моим окончательным отъездом, пришёл, обнял и сказал:
- Юля! Не забывай Родину!
Родину — твою мать! Хоть стой, хоть падай!»

Но даже в этих резких словах прочитывается любовь к своему непостижимому другу, которого, как Россию, умом было понять невозможно...

 

Закончив на этом, но ещё не опубликовав, я заглянула на Стихиру, и обнаружила там такое послание на свой цикл «День поминовения»:

«Наталия Максимовна! Я промыслительно (ведь нет же ничего случайного) попала на Вашу страничку сегодня, 9 мая.
С Праздником Великой Победы!
Вы -- в Саратове, а у меня отец родом из Тамбова... Почти рядом.
Тема кровной связи с живыми и ушедшими мне очень близка.
Мой прадед по отцу -- священник, расстрелянный за веру, из села Текино Сампурского  района Тамбовщины. Его звали Иоанн Васильевич Добровольский. Был расстрелян 20 февраля 1930 года. Семью репрессировали (жену -- матушку Елену с младшими детьми сослали под Архангельск, старший сын Сергей уже был священником, уже был в ссылке...). С тех пор родня растерялась... Ищу своих.
Три года назад через интернет по семейному фото нашлась троюродная сестра из Москвы...
Спаси Господь Вас и дай Вам многая лета!

С уважением,
Ангелина.»

 

Поистине нет ничего случайного. По какому-то таинственному небесному закону высшего родства наши «дни поминовения» с этой незнакомой мне женщиной пересеклись. Для нас обеих этот всенародный праздник стал поводом вспомнить своих далёких близких, затерянных в водовороте бытия. И попыткой что-то открыть и понять в самих себе...

 

P.S. Спустя полтора месяца получила письмо от двоюродного брата Миши, сына Мирона Максимовича. Это был отклик на рассказ о моём дяде - его отце. Мне хочется привести тот отрывок из него, где он пишет об отце, добавляя новые краски в его легендарный облик:

"Наташа, здравствуй! Недавно набрал в Яндексе запрос по фамилии и инициалам отца и попал на странички твоего дневника с воспоминаниями о нем. Мне трудно выразить, как я тебе благодарен за такие теплые и искренние слова о нем. Я виню себя за то, что за последние годы его жизни, которые мы с ним провели совсем рядом, я так и не смог уговорить его написать хоть небольшие воспоминания о себе. После него осталась куча записных книжек, исписанных "мелкими иероглифами", как говорила Добровольская, прочитать которые нет никакой возможности. Отец был, конечно, максималистом и чудаком по меркам сегодняшнего дня, но до сих пор после более десятка лет после его ухода перед принятием серьезных решений я всегда спрашиваю себя, а как поступил бы отец. И порой понимаю, что не способен на такое решение, "кишка тонка", как он говорил. Еще запомнил его фразу: "Минька, я ведь ни черта в этой жизни не боюсь".

Помню случай в походе со школьниками, когда двух девчонок занесло в водоворот на середину Енисея. Одному ему ни за что бы их не вытащить, рядом с ним на берегу были парни старшеклассники, но они испугались. Он, не раздумывая, бросился в воду и, если бы не помощь деревенских парней с другого берега, то исход был бы печальным.

Посылаю тебе еще пару фотографий. На втором фото отец за своим любимым занятием. Все свободное от учительства время он ездил от общества "Знание" по самым глухим местам с лекциями на самые разнообразные темы.

 

 

 

Спасибо тебе, Наташенька, еще раз за память об отце. Удачи и здоровья тебе и твоей семье. Твой брат Миша".

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/267226.html

 

 

 

 

Часть первая

Есть темы, которые всегда остаются в поле неотступных мыслей человека. Одна из них – смерть. Мы всё время «помним о смерти» и в глубине души не верим в неё. Лучшие умы человечества оставили нам спасительную иллюзию на этот счёт.
Шопенгауэр: «Человек ограничивает свою реальность своей собственной личностью, полагая, что он существует только в ней... Смерть открывает ему глаза... Впредь сущность человека, которую представляет его воля, будет преобладать в других индивидуумах... Нетленность нашего подлинного существа остаётся вне всяких сомнений».
Чехов: «Умирает в человеке лишь то, что поддаётся нашим пяти чувствам, а что вне этих чувств, что, вероятно, громадно, невообразимо высоко и находится вне наших чувств, остаётся жить» (Записные книжки).
Бродский: «Бог сохраняет всё, особенно слова прощенья и любви, как собственный свой голос».

Что такое потусторонний мир? Существует ли он в действительности?
Философы объясняют это на таком доступном примере. Представьте себе аквариум, в котором живут рыбки.

 

 

Мы их кормим, зажигаем свет, меняем воду. А они познают там свой мир. Но чего они никогда не смогут – это перейти на уровень нашего сознания. Между ними и нами – непроходимая пропасть. Так и мы живём в своей повседневной жизни, не понимая и не задумываясь о том, что, кроме нашего сознания, в мире существует более высокое, которое в мировой культуре чаще всего называют божественным.
Человек всё-таки способен, в отличие от рыбок, преодолеть границу между своими чувствами и переживаниями и божественным началом. Но эта пропасть преодолевается лишь в редкие минуты порывов самозабвенной любви, минуты творческих озарений. В такие катарсионные мгновения нам открывается высшая тайна бытия, другой мир приоткрывает свою завесу. Как писал Владимир Соловьёв:

 

Милый друг, иль ты не знаешь,
что всё видимое нами –
только отблеск, только тени
от незримого очами?

 

«Все мы – гарнир к основному блюду, которое жарится где-то Там» (Р. Рождественский).

Этой теме посвящена книга «Тао Те Кинг» китайского философа Лао Цзы (5 век до Р.Х.).

 

 

В переводе это означает: Книга (Кинг) Совести (Те) и Космоса (Тао). Кант не читал этой книги, но он сказал: «Две вещи меня поражали: звёздное небо над нами и нравственный закон внутри нас». Лао Цзы сливает эти две вещи в одно, для него есть два образа единого Тао: с одной стороны, несовершенное, изменяющееся «я», с другой – совершенное вечное начало. Наше «я» – это капля, оторвавшаяся от космического океана, которая после смерти возвращается к своим истокам, на свою прародину. Порой это случается и при жизни: в глубоком счастливом сне, в стихах и особенно в музыке удаётся иногда намекнуть, каким образом наше «я» воссоединяется с высшим Тао. Увидеть, ощутить, осознать Тао мы не можем. На все старания понять и выразить словами свою сущность душа отвечает: «Нет, нет, не то». Не есть ли Тао природа, как думали Руссо и Толстой? Или нирвана бытия, как подсказывает буддист? Не так, не то.

 

Как всадник на горбах верблюда,
назад в истоме откачнись.
Замри – или умри отсюда,
в давно забытое родись.

(В.Ходасевич)

 

 

Подобной медитацией в творчестве занимался и Борис Поплавский – один из первых русских поэтов-сюрреалистов, эмигрировавший во Францию в 1918 году.

 

 

Все стихи Поплавского, а особенно последние, духовно связаны с книгами Лао Цзы. Наиболее характерен в этом плане его четвёртый сборник «Дирижабль неизвестного направления», изданный в Париже в 1965 году, через 30 лет после его смерти. В последние годы Поплавский всё больше отходил от поэзии в сторону религиозной философии, истории религии. В стихах «Дирижабля» он сумел запечатлеть проблески иной жизни.
Под впечатлением этих стихов и мыслей у меня родилось тогда стихотворение «Прародина»:

 

Сквозь волны туманностей, Млечных путей,
Галактик бесчисленных мимо
летит голубая планета людей,
космическим вихрем гонима.

А мы – лишь песчинки, что оторвались
от тьмы мировой океана,
чтоб после вернуться в родимую высь,
в свою праисторию канув.

 

Как в зной раскалённый прохлады питьё,
как хлеб или воздух, насущен
возврат в изначальное, в прабытиё,
в дремучие дебри и кущи.

Вернуться, сияньем нездешним светясь,
в стихию, откуда мы родом,
и встретить иную свою ипостась,
себя побеждая уходом.

Пыталась к земле прилепиться душа,
но было ей чуждо и серо.
Как будто наполненный воздухом шар,
тянуло её в ноосферу.

Сдержи из глубин твоих рвущийся крик.
И смерть ещё тоже – не вечер!
Нас ждёт несказанный родной материк,
божественных родин предтеча.

Там смысл сокровенный покажется прост,
бессмысленным – опыт, что нажит.
И ангел в венке из серебряных звёзд
нам что-нибудь нежное скажет.

 Попытку отразить существование человека после смерти и даже до его рождения, его инобытие, сделал Андрей  Белый в одной из своих литературных симфоний.

 

 

В этих ранних его произведениях ощутимо влияние Канта, Шопенгауэра, Ницше, работами которых он увлекался. Особенно яркое воздействие оказал на Белого Ницше, в частности, его идея о неизбежном воскрешении человека в будущей жизни, повторение индивидуума.
В 1905 году выходит третья симфония Белого (литературное произведение, которое строилось как бы по законам музыки), где он разрабатывает специальную тему теургии – «вечного возвращения», возврата человека к своим истокам. Она так и называлась: «Возврат».
Первая часть её представляет собой своеобразный вариант библейского предания о потере рая согрешившим человеком.

Некий доисторический невинный ребёнок играет на берегу моря. Это прекрасная счастливая жизнь, «вселенная заключила его в свои мировые объятия».

 

 

У ребёнка есть могущественный благодетель и защитник – «особенный старик», который воплощает Вечность и обладает божественной властью.

 

 

Однако ребёнка совращают злые силы, подстрекая его любопытство к иной жизни.

 

 

Во второй части «Возврата» ребёнок просыпается на земле, в новой своей ипостаси. Теперь он – Евгений Хандриков, сотрудник химической лаборатории. Он влачит жалкое существование в убогих условиях с некрасивой больной женой, дефективным ребёнком, злыми сослуживцами. Всё это чуждо ему. Зачем-то люди спешат в «притоны работы», в чад лабораторий, в неволю. Окружающие напоминают ему зверей, фавнов, кентавров...
Существование Хандрикова делится по времени суток: днём он – погрязший в быту, в мелочных заботах «маленький человек», существо жалкое и несчастное, а ночью, в сновидениях, когда вскрывается резервуар подсознания, он снова живёт полнокровной природной жизнью «ребёнка», резвящегося на берегу океана, где много солнца, ветра, чистого песка, тепла, где он охраняем стариком – временем, Богом.

 

 

Происходит как бы проникновение двух миров: прошлое, миллионолетнее давнее вторгается в настоящее, в современную жизнь молодого человека и отравляет её. Он хочет сорвать путы быта, выйти за сферу эмпирического существования. Но для этого ему надо слиться с океаном вечности, вернуться в стихию, в которой он пребывал в своих грёзах. Затравленный рутиной, изнуренный тоской по своему прошлому, Хандриков в третьей части симфонии попадает в санаторий для душевнобольных и там, в безумии, находит освобождение, вырываясь из тесных пределов этой беспросветной жизни.

 

 

 

Сойдя с ума, он бросается с лодки в озеро и погибает, сливаясь уже навечно с водной стихией, из которой он некогда вышел, с океаном бытия. И обретает себя прежнего, подлинного, настоящего.

 

 

Истинная родина человека, – утверждает Белый, – космические миры. Это наш духовный материк. Совершая путь жизненной судьбы, человек неизбежно возвращается к своим праистокам. Эта мысль о двуплановости, двубытийности всего сущего станет отныне центральной мыслью А. Белого, которая ляжет в основу не только его поэтических взглядов, но и философских, антропософских, исторических, социальных. Пограничное положение человека – не между добром и злом, как думал Достоевский, – а между бытом и бытиём – вот что ещё до Цветаевой увидел Белый и сделал предметом своего изображения. Он стремился разбудить в человеке человека, то есть вывести его за пределы быта, дать ему возможность ощутить связь с бытиём, с Вечностью, выявить в нём природные, духовные, естественные качества натуры.

Райнер Мария Рильке в своих «Дуинских элегиях» стремился развернуть новую картину мироздания – целостного космоса без разделения на прошлое и будущее, видимое и невидимое. Прошедшее и будущее выступают в этом новом космосе на равных правах с настоящим. Вестниками же космоса предстают ангелы – «вестники, посланцы», ангелы – как некий поэтический символ, не связанный – он подчёркивал это – с представлениями христианской религии.

 

 

Ангелы (слышал я) бродят, сами не зная,
где они — у живых или у мёртвых.

 

Рильке посвятил Марине Цветаевой элегию, в которой размышляет о незыблемости равновесия космического целого.

 

О, эти потери вселенной, Марина! Как падают звёзды!

 

 

Нам их не спасти, не восполнить, как бы порыв ни вздымал нас
ввысь. Всё смерено, всё постоянно в космическом целом.
И наша внезапная гибель
святого числа не уменьшит. Мы падаем в первоисточник
и в нём, исцелясь, восстаём.
Так что же всё это?..

Так что же тогда такое наша жизнь? Наша мука, наша гибель? Неужели это просто игра равнодушных сил, в которой нет никакого смысла? «Игра невинно-простая, без риска, без имени, без обретений?» На этот риторический вопрос Рильке отвечает не прямо, а как бы пересекая его внезапно вторгающимся новым измерением:

Волны, Марина, мы – море! Глуби, Марина, мы – небо!

 

 

Мы – тысячи вёсен, Марина! Мы – жаворонки над полями!
Мы — песня, догнавшая ветер!

 

 

О, всё началось с ликованья, но, переполняясь восторгом,
мы тяжесть земли ощутили и с жалобой клонимся вниз.
Ну что же, ведь жалоба – это предтеча невидимой радости новой,
сокрытой до срока во тьме...

 

 

То есть мы суть то, что наполняет нас. И если мы наполнились жизнью до края, она не исчезнет с нашей смертью. Она есть. Она накапливалась и зрела в нас, как цветок в бутоне, как плод в цветке. Бутон лопнул, но есть нечто иное – весь смысл жизни бутона – цветок, разливающий благоухание далеко за свои пределы. В нас тоже зреет этот благоухающий дух жизни, если мы наполняемся небом и морем, весной и песней. И любить в нас надо именно это, а не оболочку этого.

Любящие – вне смерти.
Только могилы ветшают там, под плакучею ивой, отягощенные знаньем,
припоминая ушедших. Сами ж ушедшие живы,
как молодые побеги старого дерева.
Ветер весенний, сгибая, свивает их в дивный венок, никого не сломав.

 

 

Там, в мировой сердцевине, там, где ты любишь,
нет преходящих мгновений.

Что мы знаем о вечности – мы, слабые, ограниченные смертным сроком, трёхмерностью видимого пространства и невозможностью представить, как выглядит бесконечность? Только то, что рассказывали нам о ней поэты. Они кажутся нам носителями сознания более высокого, чем человеческое. И, кажется, они знают о смерти больше обычного человека.

Именно с таким чувством читаешь «Посмертный дневник» Георгия Иванова, поэта, воспринимавшего мир в каких-то очень больших координатах, жившего на тех вершинах духа, где сильно разрежен воздух, где всё видно, а дышать больно.

 

 

Как будто он глядит на эту реальность, зная о какой-то другой, откуда и собственная смерть выглядит совершенно иначе.

Без числа сияют свечи.
Слаще мгла. Колокола.
Чёрным бархатом на плечи
полночь звёздная легла.

Тише... Это жизнь уходит,
всё любя и всё губя.
Слышишь? Это ночь уводит
в вечность звёздную тебя.

 


Душа человека. Такою
она не была никогда.
На небо глядела с тоскою,
взволнованна, зла и горда.

И вот умирает. Так ясно,
так просто сгорая дотла –
легка, совершенна, прекрасна,
нетленна, блаженна, светла.

Над бурями тёмного рока
в сиянье. Всё не успеть.
И полною грудью поётся,
когда уже не о чем петь.

 

 ***

Прозрачная ущербная луна
сияет неизбежностью разлуки.
Взлетает к небу музыки волна,
тоской звенящей рассыпая звуки.

Прощай... И скрипка падает из рук.
Прощай, мой друг! И музыка смолкает.
Жизнь размыкает на мгновенье круг
и наново, навеки замыкает.

И снова музыка летит, звеня.
Но нет! Не так, как прежде — без меня.

 

 

И ему, как и Пушкину, не помогла эта «чудная, смутная музыка, слышная только ему». Они все обречены. Обречены с рождения. «Проклятые поэты».

Последние годы жизни Бориса Поплавского, по свидетельству его отца, были «глубоко загадочными», как будто он постепенно уходил из мира сего, испытывая всё нарастающую смертельную тоску. У этого «гениального неудачника», как называла его Нина Берберова, не было в жизни ничего, кроме искусства и холодного, невысказываемого понимания того, что это никому не нужно. Но вне искусства он не мог жить. И когда оно стало окончательно бессмысленно и невозможно, он умер.

Птицы улетели. Молодость, смирись.
Ты ещё не знаешь, как прекрасна жизнь.
Рано закрывают голые сады.
Тонкий лёд скрывает глубину воды.

Птицы улетели. Холод недвижим.
Мы недолго пели и уже молчим.

«Много знаю. А сердце жаждет смерти», – запись на обложке тетради.

Что же ты на улице, не дома,
не за книгой, слабый человек?
Полон странной снежною истомой,
смотришь без конца на белый снег.

Всё вокруг тебе давно знакомо.
Ты простил, но ты не в силах жить.
Скоро ли уже ты будешь дома?
Скоро ли ты перестанешь жить?

 

 

Это голос человека, заглянувшего в бездну. То же ощущение того света как своего дома, знакомое нам по стихам Цветаевой, Рыжего. Поплавского, казалось, не покидало чувство близости своей судьбы, близости Конца, ожидания, «пока на грудь и холодно, и душно не ляжет смерть, как женщина в пальто». Словно в далёком предчувствии были написаны эти строки. Его последние стихи звучат как завещание:

Розовый ветер зари запоздалой
ласково гладит меня по руке.
Мир мой последний, вечер мой алый,
чувствую твой поцелуй на щеке.

 

 

Тихо иду, одеянный цветами,
с самого детства готов умереть.
Не занимайтесь моими следами,
ветру я их поручаю стереть.

В дневнике он часто возвращался к мысли о смерти: «Что толку, если сама жизнь есть мука? Мы умираем, в гибели видя высшую удачу, высшее спасение». Это главный мотив дневника. Соблазн гибели. Притяжение и соблазн смерти. «Наш лозунг – погибание». Он ушёл из жизни обиженным и непонятым.

Спать. Уснуть. Как страшно одиноким.
Я не в силах. Отхожу во сны.
Оставляю этот мир жестоким,
ярким, жадным, грубым, остальным.

Смерть пришла к этому гениальному неудачнику как избавительница.

Спи. Забудь. Всё было так прекрасно.
Скоро, скоро над твоим ночлегом
новый ангел сине-бело-красный
с радостью взлетит к лазурям неба.

 

 

Читаешь эти строки – и происходит чудо. На коротком отрезке пути от сердца поэта к сердцу читателя все мрачные слова преображаются и начинают светиться, помогая нам свободней и легче дышать. Таково свойство всякой истинной поэзии, какой бы мрачной и грустной она ни была. Не нужно бояться этого мрака. «И в трагических концах есть своё величие. Они заставляют задуматься оставшихся в живых», – говорит устами волшебника из знаменитой сказки «Обыкновенное чудо» мудрец Григорий Горин.

Что это? Грусть? Возможно, грусть.
Напев, знакомый наизусть.
Он повторяется, и пусть.
Пусть повторится впредь.

Пусть он звучит и в смертный час,
как благодарность уст и глаз
тому, что заставляет нас
порою вдаль смотреть.

(И. Бродский).

 Боялись ли они смерти? «И не страшно мне ложе смертное», – заявляет Цветаева, и ей веришь: этой ничего не страшно, её ад – в её душе. Фет тоже не боялся смерти – только физических мучений. И его предсмертная записка, в которой он писал, что «сознательно идёт навстречу неизбежному», то есть решается на самоубийство, чтобы избежать телесных страданий, – тому безусловное подтверждение. Стихов о смерти у него почти и не было, а в стихотворении «Смерть», написанном в 1878 году, в старости, он утверждал: «Но если жизнь – базар крикливый Бога, то только смерть – его бессмертный храм».
Георгий Иванов умер на больничной койке, до последнего дня ведя свой «Посмертный дневник».

 

Ночь как Сахара, как ад горяча,
Дымный рассвет. Полыхает свеча.
Вот начертил на блокнотном листке
Я размахайчика в чёрном венке,
Лапки и хвостика тонкая нить...
«В смерти моей никого не винить...»

 

Таким же трезвым и беспристрастным был взгляд на смерть В. Ходасевича, который скончался 14 июня 1939 года после тяжёлой операции:

 

 

Ухожу. На сердце – холод млеющий,
высохла последняя слеза.
Дверь закрылась. Злобен ветер веющий,
смотрит ночь беззвёздная в глаза.

Ухожу. Пойду немыми странами.
Знаю: на пути – не обернусь,
Жизнь зовёт последними обманами...
Больше нет соблазнов. Не вернусь.

 

«Мы все умираем, – писал Франческо Петрарка. – Я – пока пишу, ты – пока читаешь, другие – пока слушают или пока не слушают...».
 Буднично и с какой-то горькой беспечностью писал о своей будущей смерти Николай Рубцов:

 

 

Да! Умру я! И что ж такого?
Хоть сейчас из нагана – в лоб!
Может быть, гробовщик толковый
смастерит мне толковый гроб...

А на что мне хороший гроб-то?
Зарывайте меня хоть так!
Жалкий след мой будет затоптан
башмаками других бродяг.

И останется всё, как было
на земле, не для всех родной.
Будет так же светить Светило
на заплёванный шар земной.

Не обольщается по поводу посмертной всенародной любви к себе и Георгий Иванов:

Сухо шелестит омела,
тянет вечностью с планет...
И кому какое дело,
что меня на свете нет?

У Софии Парнок есть потрясающий сонет о смерти, где она высмеивает романтические штампы, с которыми принято было описывать приход смерти. Она-то знала, как грубо, беспощадно, а главное, некрасиво разделывается с нами жизнь, и была убеждена, что смерть придёт за ней не такой, какой обычно изображают её в стихах поэты:

 

 

Вот так она придет за мной, —
Не музыкой, не ароматом,
Не демоном темнокрылатым,
Не вдохновенной тишиной, —

 

А просто пес завоет, или
Взовьется взвизг автомобиля,
И крыса прошмыгнет в нору.

Вот так! Не добрая, не злая,
Под эту музыку жила я,
Под эту музыку умру.

 

У Гоголя в «Страшной мести» сказано: «Бедная Катерина! Она многого не знает из того, что знает душа её». Душа наша знает больше нас. Она больше нас настолько же, насколько небо и море больше нас. Когда мы видим небо и море – не когда скользим по ним взглядом, полные собственных мыслей, а когда видим их, останавливаемся и замираем перед этой бесконечностью – нас вдруг охватывает чувство вечной жизни. Мы ощущаем тогда, что Бесконечность эта не чужая нам, что она, может быть, роднее всех вещей, всех привязанностей. Она не только перед нами и над нами. Она – в нас. У нас внутри – Тайна. Человек, знающий тайну своей  глубины – знает Бога. Ибо Бor и есть тайна нашей глубины.

 

Продолжение здесь

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/204694.html

 

Сегодня - 120 лет со дня смерти Поля Верлена
 

 

30 марта 1844 года родился Поль Верлен, величайший французский поэт, один из основоположников литературного импрессионизма и символизма.

 

« За музыкою только дело»

 

Французская поэзия до Верлена была риторична, велеречива, декламационна, напыщенна, торжественные пышные эпитеты составляли главную её особенность вплоть до 20 века. И только этот поэт попытался, по его выражению, «свернуть шею риторике», придав стихам тонкий задушевный лиризм, естественность и мелодичность. Он сблизил поэтическое слово с живой речью, и это была совершённая им революция в поэзии.

 

Черный сон мои дни
Затопил по края:
Спи, желанье, усни,
Спи, надежда моя!

 

Не очнуться душе!
Всё окутала мгла,
Я не помню уже
Ни добра и ни зла.

 

Колыбелью плыву
Я под сводами сна ,
И одно наяву –
Тишина, тишина…

 

(Перевод А. Гелескула)

Верлен — певец внутренней жизни, изменчивой, непредсказуемой, неуловимой:

 

Ценя слова как можно строже,
Люби в них странные черты.
Ах, песни пьяной что дороже,
Где точность с зыбкостью слиты!

 

«Музыка — прежде всего!» - провозгласил он свой лозунг в поэзии, который позже подхватят символисты. Это значило, что во главу угла ставится звучание слова, что в стихах пленяют прежде всего звуки, мелодия. Об этом — его программное стихотворение «Искусство поэзии»:
 

 

За музыкою только дело.
Итак, не размеряй пути.
Почти бесплотность предпочти
Всему, что слишком плоть и тело.

 

Не церемонься с языком
И торной не ходи дорожкой.
Всех лучше песни, где немножко
И точность точно под хмельком.

 

Так смотрят из-за покрывала,
Так зыблет полдни южный зной.
Так осень небосвод ночной
Вызвежживает как попало.

 

Всего милее полутон.
Не полный тон, но лишь пол-тона.
Лишь он венчает по закону
Мечту с мечтою, альт, басон.

 

Так музыки же вновь и вновь!
Пускай в твоем стихе с разгону
Блеснут в дали преображенной
Другое небо и любовь.

 

Пускай он выболтает сдуру
Все, что впотьмах, чудотворя,
Наворожит ему заря...
Все прочее — литература.

 

(перевод Б. Пастернака)

 

 

(Именно Верлену принадлежит строка «Пусть жизнь горька, она — твоя сестра», ставшая впоследствии названием книги Пастернака «Сестра моя жизнь»).
Послушайте песню на стихи П. Верлена в переводе О. Чухонцева «О, прислушайтесь...» - о музыке в поэзии и в окружающей жизни. Поёт Елена Фролова.

«Те, кто пришел на свет под знаменьем Сатурна...»

 

Итак, 30 марта 1844 года в провинциальном французском городке Меце в семье офицера родился великий лирический поэт Франции Поль Верлен.
 

 

Верлен в 4 года. Рис. неизвестного.

 

Стихи начал писать рано, лет с тринадцати.

 

 

Родители отправили сына учиться в Париж.

 

Париж. К. Писсарро.

 

И стихи его первых сборников, сразу принёсших Полю большую известность, были написаны им ещё в коллеже.

 

Верлен — ученик коллежа

 

Это стихи первых двух книг: «Сатурнические стихотворения» (1867) и «Галантные празднества» (1869), положенные на музыку Клодом Дебюсси.

 

 

Название «Сатурнические...» ("Сатурнийские") объясняется тем, что Верлен — как он говорил, — родился под этой несчастливой звездой и в этом видел причины всех его бед и несчастий. (Если помните, Франсуа Вийон тоже родился под ней и тоже винил её в своей несчастной судьбе). Все, родившиеся под звездой Сатурн, - утверждал Верлен, - это проклятые поэты, ещё при рождении обретавшие «талант беды».
 

 

Когда-то мудрецы, каких сегодня нет,
Могли прочесть судьбу, следя пути планет,
Хоть свет нам не пролить пока на это дело,
Но каждая душа свою звезду имела.

 

(Над этим многие смеялись, позабыв,
Что смех порой смешон и также часто лжив
И что над тайнами ночей глумиться дурно.)
Те, кто пришел на свет под знаменьем САТУРНА,

 

Планеты колдовской, чей нрав зловещ и дик,
Как нам поведали страницы древних книг,
Обречены страдать, переносить невзгоды.
Воображение, больное от природы,

 

Сознанью их вернуть стремится смысл и лад.
В их жилах кровь течет, похожая на яд,
Кипящей лавою поток струится алый,
Мгновенно пепелит и рушит идеалы.

 

Тех, чья звезда - Сатурн, ждет гибель тут и там,
О нашей смертности напоминая нам,
Их жизненных путей начертанные строки
Всегда толкуют нам о злополучном роке.

 

(Перевод А. Ревича)

 

 

Так что же нужно нам, возвышенным поэтам?
Мы чествуем богов, не веря в их приход.
Нас лучезарный нимб не осеняет светом
и Беатриче нас по свету не ведёт.

 

В этих стихах Верлен предсказал свою будущую судьбу.

 

 

Из «Сатурнических стихотворений» одно из самых известных - «Осенняя песнь», многократно переводившееся на русский язык. Вот как оно звучит в переводе Александра Ревича:

 

Осень в надрывах
Скрипок тоскливых
Плачет навзрыд,
Так монотонны
Всхлипы и стоны -
Сердце болит.

 

Горло сдавило,
Пробил уныло
Тягостный час.
Вспомнишь, печалясь,
Дни, что промчались,-
Слезы из глаз.

 

Нет мне возврата,
Гонит куда-то,
Мчусь без дорог -
С ветром летящий,
Сорванный в чаще
Мертвый листок.

 

 

А вот так — в переводе В. Брюсова:

 

 

Небо над городом плачет,
Плачет и сердце мое.
Что оно, что оно значит,
Это унынье мое?

 

И по земле, и по крышам
Ласковый лепет дождя,
Сердцу печальному слышен
Ласковый лепет дождя.

 

Что ты лепечешь, ненастье?
Сердца печаль без причин...
Да! Ни измены, ни счастья, -
Сердца печаль без причин.

 

Как-то особенно больно
Плакать в тиши ни о чем.
Плачу, но плачу невольно,
Плачу, не зная о чем.

 

 

Сентиментальная прогулка

 

Поэзия раннего Верлена — задушевна, прозрачна, нематериальна, это почти чистая духовность. Поэт потока сознания, он не стремится к связности и последовательности — только к точному воссозданию тончайших нюансов своих переживаний. Изящным музыкальным языком он умел выразить несказанное, все сложнейшие извивы настроения, мимолётность человеческих чувств.

 

 

Французам была непривычна такая поэзия. Тогда были популярны монументальные поэмы В. Гюго с их чёткой величественной строфикой, великолепные в своей скульптурной завершённости сонеты Леконта де Лиля, - их произведения приводили в восторг, в священный трепет читательскую публику, вызывая благоговение перед их творцами, но стихи их были ей чужими и холодными, они довлели над читателем, их трудно было сделать достоянием своего сердца.
Стихи же Верлена давали ощущение внутренней свободы, чувство непосредственности переживания. Читатель мог сказать, что это про него, что он сам так же видит и чувствует. Их отличала какая-то утончённая наивность, мечта об идеале... Верлен в своих словесных мелодиях умел подражать звукам колоколов и голосам птиц, в его строчках явственно ощущались шорох листвы под налётом лёгкого парижского ветра, нежный шум дождя по камням мостовой и по крыше, и многое другое, такое верленовское и такое французское... Вот, например, как это изумительное стихотворение «Сентиментальная прогулка» в переводе Ариадны Эфрон, положенное на музыку божественным Давидом Тухмановым («По волнам моей памяти»). Поёт Сергей Беликов. (видеоклип)

 

 

Струил закат последний свой багрянец,
Ещё белел кувшинок грустных глянец,
Качавшихся меж лезвий тростника,
Под колыбельный лепет ветерка...
Я шёл, печаль свою сопровождая;
Над озером, средь ив плакучих тая,
Вставал туман, как призрак самого
Отчаянья...
 

 

...и жалобой его
Казались диких уток пересвисты,
Друг друга звавших над травой росистой...
Так между ив я шёл, свою печаль
Сопровождая; сумрака вуаль
Последний затуманила багрянец
Заката и укрыла бледный глянец
Кувшинок, в обрамленье тростника
Качавшихся под лепет ветерка.

 

 

Романсы без слов

 

В 1874 году вышла в свет самая знаменитая книга Верлена «Романсы без слов». Вспомним возглас Фета: «О, если б без слова сказаться душой было можно!» Верлену это почти удалось. Здесь всё сказано музыкой стиха. Это была первая книга чисто импрессионистской поэзии, напоминающая лирический дневник, где в пленительно-исповедальных стихах поэт рисует картины своих «сентиментальных путешествий» - скитаний по Бельгии и Англии, вспоминает прошлое, поверяет мечты. Это действительно романсы, простые и задушевные, отмеченные печатью нежной меланхолии, томления по несбывшемуся.

 

Однажды в городе, увиденном во сне,-
Все это будет так, как будто так и было,-
Мгновенье зыбкое и ясное застыло:
В тумане утреннем заря явилась мне...

 

 

У Верлена размыта граница сна и реальности. Это поэт полутонов, приглушённых звуков, расплывчатых контуров. Это пастельное видение мира.

 

У нас в душе волшебный уголок,
Где вьются маски в пляске карнавальной,
Бренчат на лютнях, только все не впрок:
У ряженых какой-то вид печальный.

 

Здесь воспевают на минорный лад
Любовь и радость жизни, и при этом
Не верят в счастье, радуясь, грустят
И свой напев сливают с лунным светом...

 

«Я до безумия люблю любовь, я слаб...»

 

В отличие от красавчика Артюра Рембо, Верлен, по свидетельствам современников, был очень некрасив. Лысеющий уже в молодости, скуластый, курносый, с монгольской прорезью глаз, с землистым цветом лица. Даже родная мать как-то воскликнула: «Господи! Он же похож на орангутанга!» Верлен очень страдал от сознания своего уродства.

 

 

А в двадцать снова в переплёт
я угодил, влюблён и кроток:
я видел в женщинах красоток,
но в их глазах я был урод.

 

У него никогда не было любовницы. Все его любовные истории сводились к грубым и пошлым приключениям в публичных домах, но продажные ласки не заменяли того, что ему было нужно. Верлен мечтал о большой любви.

 

Я до безумия люблю любовь, я слаб.
О, только красота на сердце снизошла б,
не важно, где и как, - но, молнией, стремглав,
его похитив, и спалив, и растоптав...

 

 

И когда 16-летняя Матильда проявила к Полю робкий интерес — прежде всего как к поэту, - тот, не смея поверить, что девушка им интересуется, тут же сделал ей предложение.

 

Матильда Моте, жена Верлена

 

Перед женитьбой он посвящает ей сборник пламенных стихов под названием «Песнь чистой любви». Сборник вышел в свет за два месяца до венчания и стал свадебным подарком невесте.

 

Один, дорогою проклятой,
Я шел, не ведая куда...
Теперь твой облик - мой вожатый!
Рассвета вестница, звезда,
Едва заметная, белела...
Зарю зажгла ты навсегда!

 

Мой только шаг в равнине целой
Звучал, и даль пуста была...
Ты мне сказала: «Дальше, смело!»
Я изнывал под гнетом зла
Душой пугливой, сердцем темным...
Любовь предстала и слила
Нас в счастье страшном и огромном.

 

К тому времени, когда появился Рембо, они были женаты чуть больше года и ждали ребёнка. Матильде, как и Рембо, было семнадцать. Жили они вот в этом доме, у родителей Матильды.

 

особняк в Париже на ул. Николя 14, где жили Верлены

 

Верлен с Рембо разминулись тогда на вокзале, и Рембо сам нашёл этот дом, встретившись вначале с женой и тёщей Верлена, на которых произвёл самое неприятное впечатление своей невоспитанностью и развязностью.

 

 

А. Рембо. Рис. П. Верлена

 

Однако Верлен уговорил их принять в их доме талантливого поэта, незаслуженно прозябавшего в провинции. И вот тут-то всё и началось. Это был роковой шаг в жизни обоих. «С поселения Рембо у Верленов их нормальная жизнь кончилась, - пишет Б. Пастернак. - Дальнейшее существование Верлена залито слезами его жены и ребёнка».

 

 

Проклятые поэты

 

 

 

Выражение «проклятые поэты» пущено в литературный оборот Верленом. Что он имел в виду под проклятостью? Неприкаянность? Душевный разлад? Изгойство? Неблагополучие? Отверженность? Психические и наркотические хвори и безумие? А, может быть, возвещающую правду, ту правду, которую никто не желает слышать и за которую подвергают проклятью?
В широком смысле слова «проклятые поэты» - большинство когда-либо живших художников, ибо довлеющее над ними проклятие было глубиной экзистенциального дара, состоянием между ужасом и восторгом жизни, способностью слышать все шёпоты зова бытия.
Об отношениях двух «проклятый поэтов» был снят французский фильм «Полное затмение» с Леонардо ди Каприо в роли Рембо.

 

 

 

Скандальные и шокирующие подробности жизни Верлена можно узнать из моего поста о Рембо и из лекции «Проклятые поэты», здесь я эту тему опущу, чтобы не повторяться.

 

Острожные стихи

 

Пылкая страсть поэтов чередовалась вспышками яростных ссор и потасовок, одна из которых закончилась огнестрельным ранением Рембо и судом над стрелявшим в него Верленом.

 

раненный Верленом Рембо. Художник Ж. Росман "Эпилог на французский манер"

 

Он получил два года тюрьмы строгого режима.

 

тюрьма в г. Монс, где в 1873-1875 гг. сидел Верлен

 

Там были написаны лучшие его стихи.

 

Устав страдать, я сник и смолк.
Как ослабевший старый волк,
Когда за ним несется стая,
Став жалким зайцем, я мечусь
И от погони скрыться тщусь,
Следы безумно заметая.

 

Злословье. Ненависть. Нужда –
Вот три борзые, что всегда
За мною гонятся с рожденья.
Так много дней, так много лет
Одни невзгоды на обед,
На ужин горькие сомненья.

 

Растет отчаянье в груди.
Всех неотступней впереди
Летит борзая роковая.
То Смерть проклятая, тесня,
Уж полумертвого меня
Преследует, не уставая...

(из цикла «Любовь»)

 

Тюрьма изменила Верлена.

 

 

Он стал другим человеком после того, как в момент глубокого душевного кризиса на него снизошла Божья благодать.Верлен становится глубоко религиозен.
Он жалеет о разрыве с женой, раскаивается, тоскует по их былому семейному счастью.

 

 

Душе грустнее и грустней,
Моя душа грустит о ней.
И мне повсюду тяжело,
Куда бы сердце не брело.

 

Оно ушло с моей душой
От этой женщины чужой.
И мне повсюду тяжело,
Куда бы сердце не брело.

 

И, обреченное любить,
Спросило сердце: "Мог ли быть
и вел ли он куда-нибудь,
наш горький, наш напрасный путь?"

 

Душа вздохнула: "Знает Бог,
как размотать такой клубок".
И гонят нас, и нет пути,
И не вернуться, не уйти.

 

Позднее прозрение

 

Верлен отправляется в Париж, чтобы помириться с женой или хотя бы отстоять своё право видеться с сыном, но его даже не пустили на порог.

 

Прекрасный, слабый пол! Мы столько испытали
От этих нежных рук и радостей и бед!
Глаза, в чьей глубине животной страсти нет,
Мужской звериный пыл нередко укрощали.

 

А голос, чей напев баюкает печали,
Чья ложь и та сладка! Манящий зов чуть свет,
Вечерний тихий звон, негаданный привет,
Рыданье, гаснущее в мягких складках шали.

 

Сердца мужчин - кремень. Вся наша жизнь позор.
Но что-то все же есть, хоть на вершинах гор.
Вдали от страстных ласк, от битв и лихолетий,

Ведь что-то детское и чистое живет -
Участье, доброта. Ведь что-то есть на свете!
А что оставим мы, когда к нам смерть придет?

 

В растерянности поэт ищет пристанища в Картезианском монастыре.
 

 

И всему, что прах - не боле,
Я сказал " прощай" без боли:
Счастью, радости земной
И любви. Теперь со мной
Только Ты, Пресветлый Боже!

 

На могучих крыльях веры
Уношусь в иные сферы,
Где раскаянья приют,
Где подвижнический труд,
Где покой всего дороже.

 

Картезианский монастырь

 

 

Ему открылся свет истины. Верлен хочет забыть позорное прошлое, начать новую, чистую жизнь.

 

Мерцали целый день виденья давних дней
И вот легли на медь заката… Нет, не надо,
Душа моя, глядеть на искушенья ада,
Закрой глаза, душа, и прочь беги скорей.

 

Сверкали целый день. И падал град огней,
Он бил колосья нив и гроздья винограда,
И даже небеса от огневого града
Страдали и к тебе взывали: пожалей!

 

Страшись, душа, беги от этих наваждений.
Неужто новый день поглотит прошлых тени?
Неужто я опять безумьем обуян?

Убить ли память нам и все забыть, что было?
Дай Бог, чтоб это был последний ураган!
Молись, душа, молись, чтоб с ног тебя не сбило.

 

 

Мудрость сердца

 

Стихи, которые он написал в это время, составят его книгу «Мудрость», вершину верленовской поэзии. В них наиболее полно выразились духовные искания поэта, воплотился его душевный опыт, мудрость сердца.

 

В любой любви есть капля яда,
Любовь прошла - в душе досада,
И горечь сердце обожгла.
Взять, например, любовь сыновью,
Супружескую или вдовью,
И вместе с братскою любовью
Любовь к отчизне и сословью -
Любая жалит, как пчела.

 

Отца и матери не станет,
Изменит брат, жена обманет,
Забудет сын. А твой народ
Живет в раздорах, правит казни,
Его грехи все безобразней,
Враг сеет козни без боязни,
Погрязла плоть твоя в соблазне,
Душа в безумных снах плывет.

 

Сказал Господь: люби собратьев!
Свои иллюзии утратив,
Из них капеллу учреди,
Как пастырь, ты свои химеры
Веди как трагик в час премьеры,
Как жрец - ревнитель древней веры,
Как предок в глубине пещеры, -
Пусть реет сердце впереди.

 

Веди свой хор по всем регистрам
То в темпе медленном, то в быстром,
Чтоб громок был напев и тих,
Чтоб в звуках твоего хорала
Твое страданье замирало,
Чтобы надежда оживала,
Чтобы душа свободной стала
Во имя смертных мук Моих!

 

(Перевод А. Ревича)

 

«Мудрость» - это книга молитв, проповедей, пророчеств, пропитанных религиозной тягой к запредельному. В ней выразился его путь к вере, к спасению заблудшей души.

 

 

- Ах, мудрость! Но ведь я прозрел иные вещи,
Твой голос мне твердит о суете земной,
А предо мной тоска, ее слова зловещи,
Я помню только зло, содеянное мной.

 

Во всех превратностях судьбы моей, богатой
Невзгодами, среди событий и дорог,
Моих или чужих, теперь или когда-то
Я лишь одно обрел: дарил мне милость Бог.

 

И если я судьбой наказан, так и надо.
Все люди тяжкий крест за что-нибудь несут.
Но твердо верую, что ждет меня награда,
Прощение за все, Господень правый суд.

 

 

Не согрешишь — не покаешься

 

Верлен всей душой обратился к Богу. Самые христианские стихи во французской поэзии написаны Верленом, всю жизнь нарушавшим христианские заветы. Его смирение и раскаяние — искреннее, не показное, волна религиозной лирики идёт у него от сердца. Вот как, например, эти стихи без рифм, подобные молитвенным вздохам:

 

 

Любовью, Боже, ранил ты меня,
И рана все еще исходит дрожью.
Любовью, Боже, ранил ты меня!

 

Вот мой лишь от стыда горевший лоб.
Пусть он твоим стопам ступенью служит.
Вот мой лишь от стыда горевший лоб.

 

Вот руки, незнакомые с трудом.
Пусть в них пылают фимиам и угли.
Вот руки, незнакомые с трудом.

 

Вот сердце, вечно бившееся зря.
Пусть тернии вонзит в него Голгофа.
Вот сердце, вечно бившееся зря.

 

Вот ноги, что путём бесцельным шли.
Пусть поспешат они на зов твой кроткий.
Вот ноги, что путем бесцельным шли.

 

Вот очи, два светильника греха.
Пусть их огонь зальет слеза молитвы.
Вот очи, два светильника греха.

 

(перевод Михаила Яснова)

 

Глубокое, неподдельное раскаяние. Но длилось оно у Верлена недолго. Подобно псу из Священного писания, он вскоре возвратился на свою блевотину. И новое падение снова внушило ему поразительно искренние стихи. Он с наивным цинизмом вкушает по очереди то от соблазнов греха, то от мук отчаяния. Больше того: он вкушал их, так сказать одновременно, он завёл для своих душевных дел двойную бухгалтерию. Отсюда этот странный сборник стихов, названный им «Параллельно».
В самом названии этого сборника заложен великий символ. Все мы параллельны самим себе, и Верлен, как никто, осознаёт в себе одновременность добра и зла. Мечась между ними, находясь в состоянии постоянной борьбы плоти и духа, он перемежает молитву богохульством, раскаянье - проклятием, проповедь - кощунством, чистоту слова — сквернословием. Он грешил и каялся, грешил и каялся, и то и другое — искренне и чистосердечно.

 

 

Враг прикинется смертной тоской,
Спросит: "Что тебе, бедненький, худо?"
Усмехнусь и пройду стороной.
Вожделеньем прикинется враг,
Скажет: "Глянь! Что за девочка! Чудо!"
Не иду на приманку никак.

 

Враг, святым прикрываясь обличьем,
Скажет: "Что твоя жалкая прыть
Перед истинной веры величьем?
Ты ли Бога постигнешь, невежда?
Ты ли в силах до гроба любить?"
Говорю: "Мне осталась надежда".

 

Я не в силах ему отвечать,
Этот старый софист и проныра
Заставляет меня замолчать.
Пронизал мою душу и плоть
Страх утратить сияние мира.
О, даруй мне смиренье, Господь!

 

Король трущоб

 

 

Поль Верлен переживёт Артюра Рембо на пять лет. Он уедет в провинцию, будет работать скромным учителем французского языка.

 

Верлен - учитель

 

Там он влюбится в своего ученика, сына местного фермера Люсьена Летинуа и ради него всё бросит, сделается земледельцем, приобретёт небольшую ферму, где будет жить вдвоём с другом. Потом разорится, друг заболеет брюшным тифом и умрёт, оставив Верлена в безутешном горе. Он посвятит ему книги стихов «Любовь» и «Счастье». В стихах он будет называть его своим сыном, и, может быть, в этой привязанности было действительно много любви чисто отцовской, которой он не смог дать своему сыну, отнятому женой.
Верлен успеет ещё раз попасть в тюрьму за скандальную ссору с матерью, пытавшейся его образумить во время одного из пьяных дебошей. После её смерти окончательно обнищает, лишится своего угла, и последний период его жизни — период бродяжничества и пьянства, когда он становится богемой, сыном города, тем Верленом улиц, кафе и трущоб, каким его более всего знают.

 

 

Его пьянство оставило такой яркий след в памяти людей, что в обиход вошла поговорка: «Пьян, как Верлен». И в это время начинается расцвет его славы.
Верлен становится кумиром молодёжи 80-х, которая нашла его в этих трущобах, влюбилась в него и провозгласила королём поэтов, своим вождём и мэтром.

 

 

Веселье и печаль, куда вы забрели?
Все тише в сердце кровь струится, дорогая.
Итак, все кончено, умчались в даль без края
И тени зыбкие, и радости земли.

 

Ни счастья, ни тревог: прошли, как журавли,
Над пыльною стезёй - стремительная стая,
Прощай же, юный смех, прощай, тоска седая,
Вы канули во тьму, вы тонете вдали.

 

Осталась пустота, осталось безразличье
И легкий холодок, и чувствуешь величье
Зияющих пространств, которых не объять.

Мы в сердце ранены гордынею, но снова
Оно горит в огне любви, оно готово
К блаженной гибели, готово жить опять.

 

Город Верлена

 

Этот опустившийся старый алкоголик, уличный бродяга, клошар, кабацкий завсегдатай, по-нашему, бомж — при всей мерзости своей беспутной жизни остался одним из величайших целомудреннейших поэтов Франции, которому суждено было сказать нежнейшие слова.

 

 

Каким образом это происходит? По каким тайным законам компенсации? Это было бессознательное существо, варвар, дикарь, ребёнок. Но ребёнок с музыкой в душе, слышавший голоса, каких до него не слышал никто, обладавший неотразимо искренним детски чистым голосом, которому веришь. Он никогда не рассуждал, не умствовал, в нём всё — от чувства.

Да, Верлен прожил далеко не праведную жизнь. Но вот что сказал о нём Анатоль Франс: «Нельзя подходить к этому поэту с той же меркой, с какой подходят к людям благоразумным. Он обладал правами, которых у нас нет».
Однажды вечером 7 января Верлен потерял сознание и, пролежав на каменном полу холодной мансарды ночь, скончался от воспаления лёгких. Он умер на другой день 8 января 1896 года в возрасте 52 лет. Умер уже в ореоле славы.

 

могила Верлена, его родителей и сына на Батиньольском кладбище Парижа

 

 

Его творчество имело своих многочисленных последователей: во Франции — Маллармэ, в Бельгии — Верхарн, у нас — Фет, а позже — Сологуб, Брюсов, Анненский. Вся европейская поэзия этого полувека — при всём многообразии творческих личностей и поэтических школ — в той или иной комбинации продолжала осуществлять провозглашённые Верленом принципы и разрабатывать затронутые им темы. Стихи Верлена открыли новые пути в поэзии и каждый новый век будет находить новое очарование и новую глубину в его в творчестве.
В Люксембургском саду в Париже есть аллея, которую украшают памятники выдающимся поэтам Франции. Скульптор Родо Недерхаузерн выполнил памятник Полю Верлену в мраморе: лысая голова поэта возвышается над тремя фигурами — мальчика, юной женщины и женщины-матери. Они символизируют три воплощения души: детское, чувственное и религиозное.

 

памятник Верлену в Люксембургском саду (1911)

 

бюст Верлена работы Недерхаузерна

 

Мне хочется закончить рассказ о нём замечательным стихотворением Александра Ревича, которое называется «Город Верлена».

Читает Давид Аврутов:

Dans une rue au coeur d ,une ville de reve…
Paul Verlaine. Kaleidoscope

 

Ночной Париж. К. Писсарро

 

Спасибо, что память нетленна,
хотя и не держит обид,
спасибо, что город Верлена
в сиреневой дымке рябит,

 

рябит и колышется, старый,
надежный, как все, что старо,
и заново пишет бульвары
прилежной рукой Писсарро.

 

Спасибо, ах, Господи Боже, -
и снова знакомый квартал,
случайный пришелец, похоже,
ты здесь до рожденья бывал,

 

сидел за столом под маркизой,
прихлебывал аперитив
и видел, как в сутеми сизой,
глаза в никуда обратив,

 

в промятом цилиндре, куда-то
ступал, не сгибая колен,
старик с головою Сократа,
нетрезвый блаженный Верлен,

 

и скрылся на том перекрестке
за краем кирпичной стены,
оставив фонарные блестки,
дожди, подворотни и сны...

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/87737.html

 

 

   (неотправленные письма)

 

 

 

Я люблю тебя так, словно я умерла,
то есть будто смотрю на тебя с того света,
где нам каждая жилочка будет мила,
где любовь так полна, что не надо ответа.

                                                                              И. Кабыш

 

 

Просто стою я, просто смотрю я,
как на земле без меня.

                                                                       И. Снегова

 

Мы оба умираем, все умираем, всегда умираем.
Я – пока пишу, ты – пока читаешь, другие –
пока слушают или пока не слушают...

                                                                  Ф. Петрарка

 

 

 

1.

Я пишу ниоткуда и не ожидаю ответа.
Только чувствую: нам объясниться настала пора.
Не пугайся, прошу, я пишу тебе с этого света.
Это лишь репетиция финиша, проба пера.

 

Когда кто-то навеки уходит, до судорог дорог,
поглощаемый прорвой, холодной её чернотой,
мы стремимся протиснуться в тьму эту мысленным взором,
тщетно силясь познать, что же там, за последней чертой.

 

Что нас ждёт за туннелем? Возмездие? Лепет любовный?
Воскрешенье души? Продолженье кошмарного сна?
Что услышим там? Райскую музыку? Скрежет зубовный?
Или дальше, как водится, там лишь одна тишина?

 

Этот мир мною издавна истово вызнан и признан.
Если нам доведётся увидеться – где б ни была –
это буду не я, а всего лишь подобие, призрак.
Та, кого ты когда-то встречал – та давно умерла.

 

Я живу здесь обратно. Я рыскаю в поисках следа.
Дни, как комья земли, засыпают ушедшие дни.
Я живу по ту сторону сна, по ту сторону света.
Я ищу свою душу и то, что ей было сродни.

 

И, сама себе суд, разрушитель себя и создатель,
между свежестью утра и свежестью новых утрат,
я живу по ту сторону жительств, правительств, предательств,
по ту сторону были и небыли, зла и добра.

 

Я пишу на песке, я долблю тебе буквы на камне,
и бутылки бросаю в незыблемость Стиксовых вод.
Может, всё это в бездну бесследно по-прежнему канет,
а быть может – кто знает? – по адресу сердца дойдёт.

 

Здесь вселенная молча взирает глазами пустыми,
отдалённость твою не давая нарушить во мгле.
Мне беспомощно и нелюдимо, как гласу в пустыне,
но не так одиноко и холодно, как на земле.

 

Я брожу здесь по улицам, днями прошедшими полным,
не ведущим в грядущее и увязавшим в бреду.
Набегают на берег безлюдный свинцовые волны,
волны памяти, и наблюдаю я их череду.

 

Я впервые свободна. Исполнясь нездешней отваги,
закаливши и выстудив душу на звёздных ветрах,
я пишу, как дышу, на сгоревшей до пепла бумаге
и пером, превратившимся вместе с чернилами в прах.

 

Здесь со мною Ничто. Это память о том, что с тобою
было, не было и не случится теперь уже впредь.
Я тебя – не поверила б – здесь вспоминаю без боли.
Я теперь поняла – это и называется Смерть.

 

2.

Мы бродили с тобою по лезвию тайны, по кромке
невесомого льда, ту погибель слегка пригубя.
Я себе представляла уход в никуда как воронку.
А теперь я из этой воронки смотрю на тебя.

 

С каждым днём расстоянье меж нами растёт многократно.
Я-то думала, жизнь – это путь, что куда-то ведёт,
а она – только ветер, который всё дует обратно
и, мешая вернуться, меня у себя же крадёт.

 

Ничего не прошло. Всё по-прежнему там, где когда-то
мы всё это оставили. Там это всё до сих пор.
Как по листьям опавшим, бреду я по канувшим датам.
Это тень моя с тенью твоею ведёт разговор.

 

Ты лишь призрак, лишь тень моей мысли, больной и невольной,
что скользит неотвязно, все мысли в себе погребя.
Эта тень всё растёт, вырастая длинней колокольни,
затмевая всю жизнь, что когда-то была до тебя.

 

Когда ты появился, то мир, пребывавший в покое,
приобрёл направленье, потоком стремительным стал.
Ну а ты был воронкой, в которую вместе с водою
этот мир у меня утекал, уплывал, улетал...

 

Всюду свадьбы, карьеры, веселье, обилье, богатство...
Шепчут море, деревья, трава: "Ну чего ты блажишь?"
Я тяну к тебе руки. Путь узок. Нельзя отвлекаться.
Шаг чуть вправо, чуть влево – и ты оступаешься в жизнь.

 

Сатана или Бог так безрадостно правили бал сей?
Чья-то карма иль кара вершилась, велев: "не живи"?
Мир под цвет твоих глаз так старательно маскировался,
под оттенок стальной невозможности нашей любви.

 

Это чувство отсутствия, невосполненья, утраты
всё въедалось в меня, словно тьма в однобокость луны,
но чем больше она забирала, тем больше пространства
оставалось душе для высокой её тишины.

 

3.

Я пишу в никуда. Я живу по ту сторону света.
Только память опять наплывает волна за волной.
Почему я сейчас так отчётливо вижу всё это?
Почему же всё это не умерло вместе со мной?

 

Что таилось самой от себя, здесь так явно и ярко.
Разве можно от ока Всевышнего что-нибудь скрыть?
Мне хотелось тогда на земле где-то выкопать ямку,
прошептать туда всё, а потом, как могилку, зарыть.

 

А тебе интересно, скажи, – да ведь я не услышу –
услыхать про мой мир, про мой город, деревья, дома?
Человек, умирая, уносит всё это под крышу
настоящего дома, в глухие его закрома.

 

Мир беднеет на скверы, автобусы, улицы, парки,
на соседок и кошек, стихи, акварели, моря.
Но я знаю, что ты бы не принял такие подарки.
Ни к чему тебе там запоздалая щедрость моя.

 

Я её отпускаю пожизненно в замок воздушный.
Пусть парит над тобою всегда об едином крыле,
даже здесь охраняя тебя от того равнодушья,
что пытается нас окружить, задушить на земле.

 

Не вмещает мой разум понятия смерти и трети.
Ты – её отрицанье, изнанка её, антипод.
Приближенье к тебе – это как приближенье к бессмертью, –
вот полшага ещё – и разгадан таинственный код.

 

4.

Смерть нежна. Я всё жду, что она разомкнёт свои веки
и с улыбкою лживою вымолвит мне: "Добрый день!"
Может быть, наши души там переплетутся навеки,
если нашим телам не дано это было нигде.

 

 

Мне печально и радостно знать про свою обречённость,
про победу бесплодную горнего света над тьмой.
Что-то есть во мне больше, чем просто в слова облечённость,
что сильней повседневности, больше меня же самой.

 

Ах, как кружатся мысли, и чьи-то уставшие лица
окружают меня, в них печаль и какой-то надлом.
Души умерших мимо плывут, как опавшие листья,
и, из Леты испив, забывают навек о былом.

 

Но, чем больше судьба отнимает, тем больше ты любишь
то, что нам остаётся: застенчивый шум тополей,
шелестящее поле, аллеи вечерней безлюдье –
всё, что мы полюбили когда-то на этой земле.

 

Как хотелось прожить много жизней, удвоя, утроя
всё, что втайне копилось и кануло в ночь без следа,
но одной оказалось достаточно, да и её я
отдала бы легко, чтоб тебя не забыть никогда.

 

5.

 

 

Я живу по ту сторону дней, по ту сторону буден.
Здесь дома, где когда-то жила, что давно снесены.
Здесь забытые мной и меня не забывшие люди,
запах талого снега давно отшумевшей весны.

 

Небо ясно здесь, море прозрачно, и кажется будто
нарисованным. Словно пейзажи в манере Руссо.
Нереальна волна, нереальна глубокая бухта.
Это видится мне Зазеркальем, похожим на сон.

 

Если кажется что – всё меняется здесь нам в угоду...
Перед Млечной мечтой отступает хлопот круговерть.
Здесь отсутствуют беды, обеды, политика, моды –
всё, что делает жизнь неживой и похожей на смерть.

 

Здесь сирены поют, услаждая нездешнее ухо.
А умерших язык не похож на живущих язык:
слишком грубы и плотны слова для бессмертного духа,
и к бумаге шершавой невидимый глаз не привык.

 

Здесь высокие шпили утоплены в зелени лета.
В этих замках, возможно, скрываются души, как знать?
А в окошечках башен так много небесного света,
что ни грязь и ни низость не могут тебя запятнать.

 

Я стою на холме. Предо мной расстилается поле,
где сраженья велись... Это было когда-то, давно...
Сильный ветер, и пахнет полынью. Я, кажется, в Трое.
Или в Греции, в Риме – не всё ли теперь мне равно?..

 

Пред глазами проносятся мифы, предания, даты.
Здесь ходил Демосфен, здесь любили Сафо и Катулл...
Я не больше реальна, чем те, что здесь были когда-то.
Бесконечное время вмещает в себя пустоту.

 

Где-то брезжит неведомый разуму берег туманный.
Я стою на корме неизвестного мне корабля.
На борту его умерли все. Он плывёт без команды,
лишь теченьем влеком, далеко, без ветрил и руля.

 

И куда-то везёт он мою одинокую душу...
В темноте всё слилось, погружая весь мир в забытьё.
И не видно границы, которую можно нарушить,
между морем и небом, меж жизнью и небытиём.

 

Мёртвый штиль уступает стихии безудержно-шквальной,
и потоки бушующих волн заливают каркас.
Фразу "сколько воды утекло" постигаешь буквально.
(Уж не та ли вода, что меня окружает сейчас?)

 

 

Стрелки здешних часов, над каким-то штрихом замирая,
то встают, то порой норовят поворачивать вспять.
Циферблаты – как солнце, что время пригоршней вбирают,
но оно сквозь лучи, как сквозь пальцы, уходит опять.

 

Всё течёт. Всё на дно бесконечного канет колодца.
"Всё проходит", – сказал ещё, помнится, царь Соломон.
Только письма мои – это то, что всегда остаётся.
Если ты их читаешь – то призрак уже оживлён.

 

 

Полетит поцелуй невесомый в воздушном конверте,
и во мраке ночном задрожит, как бубенчик, звезда...
Есть какая-то связь, что не может прерваться со смертью.
А раз так – то она не прервётся уже никогда.

 

Нам в себе этот мир никогда не избыть и не выжечь.
Да пребудет же вечно всё, что невозможно забыть!
Может, надо однажды нам всем умереть, чтобы выжить,
через небытиё возродившись воистину Быть.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/203451.html