Начало здесь

19 января 1971 года оборвалась жизнь русского поэта Николая Рубцова.

 

 

Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи...
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.

 

- Где тут погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу. -
Тихо ответили жители:
- Это на том берегу.

 

 

 

Тихо ответили жители,
Тихо проехал обоз.
Купол церковной обители
Яркой травою зарос.

 

Там, где я плавал за рыбами,
Сено гребут в сеновал:
Между речными изгибами
Вырыли люди канал.

 

Тина теперь и болотина
Там, где купаться любил...
Тихая моя родина,
Я ничего не забыл.

 

 

Глеб Горбовский назвал Николая Рубцова «долгожданным поэтом». Это удивительно точно было сказано. Читатели уже устали от громких деклараций шестидесятников, формалистических экспериментов и словесных изысков, и подсознательно ждали именно таких стихов: искренних, естественных, импульсивных. Такие стихи не томятся в книгах, не ждут, когда на них задержится читающий взгляд, а, кажется, существуют в самом воздухе, возникают из неба и земли — как ветер, дождь, первый снег...

 

Выпал снег - и все забылось,
Чем душа была полна!
Сердце проще вдруг забилось,
Словно выпил я вина.

Вдоль по улице по узкой
Чистый мчится ветерок
Красотою древнерусской
Обновился городок.

Снег летит на храм Софии,
На детей, а их не счесть.
Снег летит по всей России,
Словно радостная весть.

Снег летит - гляди и слушай!
Так вот, просто и хитро,
Жизнь порой врачует душу...
Ну и ладно! И добро.

 

 

Рубцов привнёс в русскую поэзию своё состояние духа, не имевшее ничего общего с бодрячеством и казённым оптимизмом, выросшее и настоянное на военном сиротстве, бездомье, одиночестве, чуткое к чужой боли, отзывчивое на добро. Он и жил так, как писал. Взаимосвязь поэзии Рубцова и его жизни настолько тесна, что по его стихам точнее, чем по документам и автобиографиям, можно проследить его жизненный путь.

 

«Люблю я деревню Николу!..»

 

Родился Николай Михайлович Рубцов 3 января 1936 года в посёлке Емецк на Северной Двине, недалеко от Архангельска.

 

Емецк

 

Он был пятым ребёнком в семье. Когда ему было шесть лет, умерла мать. Это первое детское потрясение нашло отражение в его стихотворении «Аленький цветок».

 

Домик моих родителей
Часто лишал я сна. -
Где он опять, не видели?
Мать без того больна.--

В зарослях сада нашего
Прятался я, как мог.
Там я тайком выращивал
Аленький свой цветок.

Этот цветочек маленький
Как я любил и прятал!
Нежил его,- вот маменька
Будет подарку рада!

Кстати его, некстати ли,
Вырастить все же смог...
Нес я за гробом матери
Аленький свой цветок.

 

 

 родители Николая Рубцова

 

Началась война, отец ушёл на фронт. Его сестра взяла к себе старших детей, а Николая отправили в детдом, разлучив с братьями и сёстрами.

 

Мать умерла.
Отец ушел на фронт.
Соседка злая
Не дает проходу.
Я смутно помню
Утро похорон
И за окошком
Скудную природу.

 

Откуда только -
Как из-под земли! -
Взялись в жилье
И сумерки, и сырость...
Но вот однажды
Все переменилось,
За мной пришли,
Куда-то повезли.

 

Я смутно помню
Позднюю реку,
Огни на ней,
И скрип, и плеск парома,
И крик "Скорей!",
Потом раскаты грома
И дождь... Потом
Детдом на берегу.

 

Детдом вспоминал с теплом и нежностью. «В детском доме Колю любили все, - рассказывает одна из воспитательниц. - У него кличка такая была: «любимчик». Он был ласков сам и любил ласку, был легко раним и при малейшей обиде плакал...»

 

 Воспитанники детдома. Коля Рубцов — второй справа в первом ряду.

 

Коля Рубцов с воспитательницами детдома

Мальчик мечтал, как отец вернётся с фронта и заберёт его домой. Но отец, демобилизовавшись, переехал в Вологду, устроился работать в отдел снабжения Северной железной дороги — на очень хлебное по тем временам место, женился на молодой. Про сына, отданного в детдом, он даже не вспомнил. Это предательство самого близкого человека так больно ранило Колю, что он в своих стихах «похоронит» отца:

 

На войне отца убила пуля.
А у нас в деревне у оград
с ветром и с дождём шумел, как улей,
вот такой же жёлтый листопад.

 

С третьего класса он начал писать стихи. Может, стихи и спасли его, помогая переносить горечь сиротства, тоску холодных детдомовских ночей. Здесь, в селе Никольском Вологодской области, стоящем на берегу реки Толшмы, среди диких лесов и болот прошло детство и отрочество будущего поэта. Это село стало его малой родиной.

 

С той поры здесь мало что изменилось.

 

 Потом Рубцов уедет из этих мест, но часто будет возвращаться сюда душой и памятью: в своих снах и грёзах. Многие приметы родной земли войдут в его стихи.

 

Хотя проклинает проезжий
Дороги моих побережий,
Люблю я деревню Николу,
Где кончил начальную школу!..

 

Может быть, в эти минуты и зарождались в нём строки этого стихотворения...

 

Лето, моё лето! Край тепла и света,
Чёрная смородина да рожь за бугром.
Погоди немного, не спеши в дорогу,
Дай налюбоваться мне твоим теплом.

 

Дай налюбоваться, волей надышаться!
Промотал я молодость, когда? - не видал.
Ой, цвети, ромашка, белая рубашка,
Всё б ходил да прутиком зелёным махал!

 

Завтра уж не спросят - рожь мою покосят.
В чистом - чистом поле я останусь один...
Ой, цвети калина, горькая рябина,
В небе журавлиный поднимайся клин.

 

Послушайте прекрасную песню на эти стихи в исполнении несравненного А. Подболотова: http://www.youtube.com/watch?v=blhqaAfnFmQ

(В одних публикациях автором стихотворения «Лето, моё лето» называют Рубцова, в других -  Николая Тряпкина, хотя в  текстах обоих поэтов я этого стихотворения не нашла. Обратилась с вопросом к Людмиле Дербиной и вот что она мне ответила:

"Здравствуйте, дорогая Наталия Максимовна! На Ваш вопрос отвечаю: прослушала Подболотова, такого стихотворения я у Рубцова не знаю и никогда от него не слышала. И ещё, он бы никогда не сказал: "Дай налюбоваться мне твоим теплом..." Теплом не любуются, тепло чувствуют.  Не сомневаюсь, что это не Рубцов.Там сообщается, что слова Есенина. Ничего не могу сказать, так ли это".

Так что вопрос об авторстве пока остаётся открытым. Но уже ясно, что это не Рубцов. Если кто-то определит автора наверняка - пишите, исправлю).

 

Русь Рубцова

 

Безусловно, Николай Рубцов — наиболее яркий продолжатель традиционной русской поэзии. Его пейзаж родствен картинам природы Кольцова, Никитина. Но эту интонацию не спутаешь ни с какой другой. И так же безошибочно, как мы узнавали тютчевскую, блоковскую, есенинскую Русь, мы узнаём Русь Рубцова.

 

 
О вид смиренный и родной!
Берёзы, избы по буграм
и, отражённый глубиной,
как сон столетий, Божий храм.

 

В его стихах разбросаны её «дремотные леса» и усыпаные клюквой безбрежные болота, деревни на холмах и молчаливые церкви «на крутизне береговой», «ромашковый запах ночлега» и «грустные, грустные» сентябрьские птицы.

 

Не кричи так жалобно, кукушка,
над водой, над стужею дорог!
Мать России целой — деревушка,
может быть, вот этот уголок...

 

 

В этой любви много сострадания, жалости, желания защитить «покой и святость» отчих мест.

 

Не порвать мне мучительной связи
с долгой осенью нашей земли,
с деревцом у сырой коновязи,
с журавлями в холодной дали...

 

 

Чувство кровного родства озаряет всю лирику Рубцова, вспыхивая то в одном, то в другом стихотворении пленительными частностями, драгоценными сердцу подробностями, интонацией благодарения.

 

Школа моя деревянная!..
Время придет уезжать -
Речка за мною туманная
Будет бежать и бежать.

 

С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

 

 

Интонация этих слов — выстрадана. Так мог писать только Рубцов, это его кровные слова, его естественное состояние души. Стихи этого поэта отмечены печатью подлинной народности и человечности. Именно подлинной, ибо пишется масса стихов, которые лишь претендуют на народность и человечность, в них рисуются картины русской природы, говорится о русском народе, но всё это остаётся лишь внешней темой, демонстрацией патетической любви к родине, не задевая души читателя. Между тем человечность поэзии Рубцова неподдельна и органична.

 

За старинный плеск её паромный,
за её пустыные стога
я готов безропотно и скромно
умереть от выстрела врага.

 

И этим строчкам веришь, веришь, что не пустая риторика, а глубокое чувство. У Льва Толстого есть такое выражение: «скрытая теплота патриотизма». Его вспоминаешь, когда читаешь стихотворение Рубцова «Жар-птица», где он рисует образ старого крестьянина, пастуха:

 

- Старик! А давно ли ты ходишь за стадом?
- Давно,- говорит.- Колокольня вдали
Деревни еще оглашала набатом,
И ночью светились в домах фитили.
- А ты не заметил, как годы прошли?
- Заметил, заметил! Попало как надо.
- Так что же нам делать, узнать интересно...
- А ты, - говорит, - полюби и жалей
И помни хотя бы родную окрестность,
Вот этот десяток холмов и полей...

 

«Полюби и жалей» - такая вот формула интимного, сокровенного патриотизма. Это то, что меня привлекает в Рубцове — негромкость, целомудренность его любви к родине. В так называемой «патриотической» поэзии это редкость. Критика хотела видеть в Рубцове «певца России» и втиснула его по этому принципу в славянофильскую модель. А он в неё не вмещался. Увидели в нём типовое лицо, а он был непредсказуемо индивидуален.
Однокашник Рубцова Борис Тайгин пишет в своих воспоминаниях: «Печатать его начали всплошную только посмертно. А то живой он мог бы как-нибудь признаться, что его лучший друг — Эдик Шнейдерман, а любимый поэт — Бродский. Славянофилам это было бы не по нутру».

 

«Жизнь моя! До чего ж ты моя!»

 

Рубцов не вмещался и в модель «тихого лирика», его поэзия для этого достаточно многослойна и драматична. Чаще всего цитируют его элегическое:

 

Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи...

 

Но стоит перевернуть страницу, вырваться из цитатной инерции — и потянется совсем иная нить.

 

Вот он и кончился, покой!
Взметая снег, завыла вьюга.
Завыли волки за рекой
во мраке луга.

 

У Левитана картина «Над вечным покоем» тоже, как известно, в двух вариантах: ночном и вечернем, зловеще тревожном и элегически просветлённом. И у Рубцова читаем:

 

И так легки былые годы,
как будто лебеди вдали
на наши пастбища и воды
летят со всех сторон земли!

 

Казалось бы, идиллия, лубок. Но тут же — совсем иное настроение и видение:

 

Молчал, задумавшись, и я,
привычным взглядом созерцая
зловещий праздник бытия,
смятенный вид родного края.

 

Любя родную деревню, её природу, Рубцов не впадает в умилительную сусальность. И «тихий» пейзаж неизменно соседствует с образом бури, мглы, душевного смятения.

 

Высокий дуб. Глубокая вода.
Спокойные кругом ложатся тени.
И тихо так, как будто никогда
природа здесь не знала потрясений.

 

И тут же следом:

 

По мокрым скверам проходит осень,
лицо нахмуря!
На громких скрипках дремучих сосен
играет буря!

 

Пейзажная лирика Рубцова тоже не так проста, как кажется. Подобно Бунину, он мог бы сказать: «Нет, не пейзаж влечёт меня...» Пейзаж для него — не самоцель. Главное — обнаружить и запечатлеть многообразные связи человека и природы. Вот стихотворение «Цветы»:

 

По утрам умываясь росой,
Как цвели они! Как красовались!
Но упали они под косой,
И спросил я: - А как назывались? -
И мерещилось многие дни
Что-то тайное в этой развязке:
Слишком грустно и нежно они
Назывались - "анютины глазки".

 

О чём думаешь, читая эти строки? Конечно же, не только о цветах.

 

 
Рубцов очень любил Есенина, но когда ему говорили: «Ты, Коля, как Есенин», - резко возражал. У него было чувство своей единственности, непохожести на других, он часто восклицал: «Жизнь моя! До чего ж ты моя!» Не смотря на страстное, самозабвенное чувство любви к родине, которое объединяло его с Есениным, это были совершенно разные поэты.
У Рубцова нет есенинского парадоксального метафорического зрения, его гипертрофированной образности. Это можно считать бедностью, недостатком рубцовской музы. Но излишняя метафоричность — тоже не всегда хорошо. Это видно по многим имажинистским стихам Есенина, когда с помощью метафоры передаётся не состояние самой природы, а впечатление от увиденного:

 

Изба-старуха челюстью порога
жуёт пахучий мякиш тишины.

 

У Рубцова:

 

С каждой избою и тучею,
с громом, готовым упасть,
чувствую самую жгучую,
самую смертную связь.

 

Безыскусность избы Рубцова берёт за сердце, образная изба Есенина (в данном конкретном случае) лишь удивляет техническим мастерством.

 

Осень - рыжая кобыла,
чешет гриву. -

 

Это по-есенински. Но «рыжая кобыла» как бы вытеснила, перевесила саму осень. У Рубцова не найдёшь равноценной по броскости картинки, для него главное — подлинность переживания.

 

Я так люблю осенний лес,
Над ним — сияние небес,
Что я хотел бы превратиться
Или в багряный тихий лист,

Иль в дождевой веселый свист,
Но, превратившись, возродиться
И возвратиться в отчий дом,
Чтобы однажды в доме том

Перед дорогою большою
Сказать: — Я был в лесу листом!
Сказать: — Я был в лесу дождем!
Поверьте мне: я чист душою...

 

 

Разве можно расстаться шутя,
Если так одиноко у дома,
Где лишь плачущий ветер-дитя
Да поленница дров и солома.

 

Если так потемнели холмы,
И скрипят, не смолкая, ворота,
И дыхание близкой зимы
Все слышней с ледяного болота...

 

Вылепить второго Есенина из Рубцова не удалось. Глина была иная — иного состава, прочности, обжигаемости. Рязанский крой поэтического дыхания не был приспособлен к воздуху русского Севера. Рубцов был слишком Рубцовым.

 

 

Целый день осыпаются с клёнов
силуэты багровых сердец, -

 

пишет Заболоцкий, насыщая природную стихию человеческими страстями, то есть собою, тогда как у Рубцова природа самоценна и полна жизни и значения сама по себе.

 

И с дерева с лёгким свистом
слетает прохладный лист, -

 

пишет он, и в этих простых безыскусных строках ощущение осени острее, пронзительнее. В предельной искренности Рубцов не боялся быть банальным. Есть у него и такие стихи, что напоминают пробу пера в ученической тетради. Но простота рубцовской лирики обманчива. То, что кажется языковой небрежностью, образной недостаточностью, на самом деле есть поиск подлинного смысла, освобождение живой души слова из грамматическо-лексического плена. Поэт не придавал решающего значения внешней стороне дела, ибо у него было нечто большее... У него было, что сказать миру.

 

Размытый путь

 

В 1950 году  Николай Рубцов закончил 7 классов и уехал в Ригу поступать в мореходное училище. В детдоме ему выдали самодельный чемодан, который вместо замка закрывался гвоздиком, девочки подарили ему 12 носовых платков, обвязанных, вышитых ими. Три дня подросток добирался до Риги, а когда добрался — в мореходке документы у него не приняли — ему не исполнилось ещё и 15-ти.  Один, в чужом городе, усталый, голодный, без жилья, без денег... Потом Рубцов напишет стихотворение «Фиалки», где запечатлел опыт, приобретённый им в Риге, опыт первой попытки самостоятельного устройства в жизни, во взрослом мире.

 

Я в фуфаечке грязной
шёл по насыпи мола.
Вдруг откуда-то страстно
стала звать радиола:

"Купите фиалки,
вот фиалки лесные.
Купите фиалки,
они словно живые..."

..Как я рвался на море!
Бросил дом безрассудно.
И в моряцкой конторе
всё просился на судно —

на буксир, на баржу ли...
Но нетрезвые, с кренцем,
моряки хохотнули
и назвали младенцем!..

 

И вот он, 14-летний мальчишка, одинокий, голодный в грязной фуфайке, бредёт по насыпи мола, глядит на корабли, стоящие на рейде — такие близкие теперь, но по-прежнему недоступные. «Купите фиалки!» - плывёт над волнами залива игривая мелодия. А ему слышится другое: «Купите фуфайку!» Ведь это единственное, что он может продать, чтобы разжиться хотя бы кусочком хлеба.

 

Так зачем мою душу
так волна волновала,
посылая на сушу
брызги быстрого шквала?

Кроме моря и неба,
кроме мокрого мола
надо хлеба мне, хлеба!
Замолчи, радиола...

 

...Вот хожу я, где ругань,
где торговля по кругу,
где толкают друг друга,
и "толкают" друг другу.

Рвут за каждую гайку —
русский, немец, эстонец!..
О! Купите фуфайку.
Я отдам — за червонец...

 

Неизвестно как, может быть, и в самом деле продав фуфайку, раздобыл он денег на обратный билет до Вологды. А ведь от Вологды пароходом надо было добраться ещё до Тотьмы — своего райцентра, в котором, он знал, есть лесотехнический техникум.

 

 

Казалось бы, что общего между ним и заветной мореходкой? Но куда денешься. Сдал экзамены, начал учиться. Учился Рубцов в нескольких техникумах, но ни одного не закончил.

 

Тотьма. Древний город в обрамлении полуразрушенных церквей. Здесь спустя 35 лет Рубцову поставят памятник.

 

 
Но мечта о море не отпускала. И едва достигнув 16-летия, Рубцов, получив паспорт, уезжает в Архангельск. Он хорошо запомнил этот день. Был сентябрь 1952-го. Дул холодный ветер, густая темнота висела над рекой.

 

Всё — как в стихах, в которых он описал потом этот свой отъезд. Композитор А. Дулов написал на эти стихи песню «Размытый путь». Послушайте её в исполнении Максима Кривошеева (в Интернете этого — лучшего её исполнения - нет):

http://rutube.ru/video/289055e01d8d30dbf9b65df9f97dbc98/?bmstart=0

 

Волны и скалы

 

На этот раз встреча с морем, о котором так мечтал Рубцов в детдоме на берегу Тошмы, состоялась.

 

Никем по свету не гонимый,
я в этот порт явился сам,
в своей любви необъяснимой
к полночным северным судам.

 

Его взяли кочегаром на рыболовецкое судно.

 

Я весь в мазуте, весь в тавоте,
зато работаю в тралфлоте!

 

Эти стихи были впервые опубликованы в Москве Евтушенко. В них была юношеская резкость и свобода, строки — крепкие, рубленые, энергичные:

 

Забрызгана крупно и рубка, и рында,
но румб отправления дан, —
и тральщик тралфлота треста "Севрыба"
пошел промышлять в океан.

 

А волны, как мускулы, взмыленно, рьяно,
буграми в багровых тонах
ходили по чёрной груди океана,
и нерпы ныряли в волнах.

 

Поразительно несовпадение образа лирического героя «морских» стихотворений с самим Рубцовым. Он был самым низкорослым и щуплым в команде, когда боцман выдал ему робу, буквально утонул в ней. Но в стихах видел себя большим, гордым, отважным, которому покоряется суровое море...

 

...Я юный сын морских факторий -
хочу, чтоб вечно шторм звучал,
чтоб для отважных вечно - море,
а для уставших - свой причал...

 

Свой первый сборник он назвал «Волны и скалы» и с ним поступал в Литинститут.

 

 

«Волны, - объяснял он, - это волны жизни, а скалы — это различные препятствия, на которые он натыкается во время своего жизненного пути».

 

Валерий Таиров. Волны и скалы.

 

И всё-таки работа на тральщике оказалась для Рубцова непосильной. Проработав два года, он взял расчёт и уехал в Кировск и поступил в техникум, который скоро бросил. А потом началось бродяжничество.

 

Жизнь меня по Северу носила
и по рынкам знойного Чор-Су.

 

Как занесло его в этот среднеазиатский край — неизвестно. Ясно лишь, что в этом путешествии ему было несладко. И в солнечно-знойных краях не сумел отогреться поэт. В 1954 году он писал в Ташкенте:

 

Да, умру я!
И что ж такого?
Хоть сейчас из нагана в лоб!
...Может быть,
Гробовщик толковый
Смастерит мне хороший гроб.

А на что мне хороший гроб-то?
Зарывайте меня хоть как!
Жалкий след мой
Будет затоптан
Башмаками других бродяг.

И останется всё,
Как было,
На Земле, не для всех родной...
Будет так же
Светить Светило
На заплёванный шар земной!

 

С этим стихотворением перекликается и другое, написанное в последний год жизни: «Неизвестный»:

 

Он шёл против снега во мраке,
Бездомный, голодный, больной.
Он после стучался в бараки
В какой-то деревне лесной.

 

Его не пустили. Тупая
Какая-то бабка в упор
Сказала, к нему подступая:
— Бродяга. Наверное, вор…

 

Он шёл. Но угрюмо и грозно
Белели снега́ впереди!
Он вышел на берег морозной,
Безжизненной, страшной реки!

 

Он вздрогнул, очнулся и снова
Забылся, качнулся вперед…
Он умер без крика, без слова,
Он знал, что в дороге умрёт.

 

Он умер, снегами отпетый…
А люди вели разговор
Всё тот же, узнавши об этом:
— Бродяга. Наверное, вор.

 

В Ташкенте он почувствовал, что сам превращается в никому не нужного бродягу.

 

Как будто ветер гнал меня по ней,
по всей земле — по сёлам и столицам!
Я сильный был, но ветер был сильней,
и я нигде не мог остановиться!

 

***
Лесная сорока
одна мне подруга.
Дорога, дорога,
разлука, разлука...

 

Рубцов чувствовал, что это не тот Путь, который назначено пройти ему. В письме другу он пишет: «Всё чаще задумываюсь, каким делом заняться в жизни. Ведь только дохлая рыба плывёт по течению!»
Раздумья прервал призыв в армию. Четыре года прослужил он на эсминце на Северном флоте.

 

 

Это время было для него самым счастливым. Служба была суровая, края суровые, но — странно! - весёлое лицо у Рубцова только на флотских фотографиях.

 

 

 

Может быть, потому, что там он был — как все, на равных основаниях и не чувствовал так остро свою неустроенность и бездомность, как на гражданке.

 

Я полюбил чужой полярный город
И вновь к нему из странствия вернусь
За то, что он испытывает холод,
За то, что он испытывает грусть.

 

За то, что он наполнен голосами,
За то, что там к печали и добру
С улыбкой на лице и со слезами
Ты с кораблем прощалась на ветру...

 

Демобилизовавшись, Рубцов узнал, что его любимая девушка из села Приютино под Ленинградом, Тая Смирнова, которая провожала, писала и обещала ждать — не дождалась, вышла замуж. Это было второе предательство близкого человека, которое больно ранило его.

 

И всё же в холодные ночи
печальней видений других -
глаза её, близкие очень,
и море, отнявшее их.

 

Рубцов ощущал себя «человеком, которого смыло за борт». Стал пить, ломился к бывшей возлюбленной в дом, скандалил.

 

В окнах зелёный свет,
странный, болотный свет..
Я не повешусь, нет,
не помешаюсь, нет...

 

Буду я жить сто лет,
и без тебя — сто лет.
Сердце не стонет, нет,
Нет, сто «нет»!

 

В ноябре 59-го возвращается в Ленинград, поступает на Кировский (бывший Путиловский) завод. Работает там грузчиком, слесарем, шихтовщиком, учится в вечерней школе.

 

Живу я в Ленинграде
На сумрачной Неве.
Давно меня не гладил
Никто по голове.

 

И на рабочем месте,
И в собственном углу
Все гладят против шерсти
А я так не могу!

 

Лето 1954-го Рубцов гостит у своей возлюбленной Татьяны Агафоновой (в замужестве Решетовой) в селе Космово Вологодской области. Это была его первая любовь. Они познакомились в Тотьме, когда он, 16-летний, учился в лесотехническом техникуме.

 

Но у Тани был уже другой поклонник, который всюду ходил за ней по пятам. Об этом вспоминает Рубцов в стихотворении «У церковных берез»:

 

У церковных берез, почерневших от древности,
Мы прощались, и пусть, опьяняясь чинариком,
Кто-то в сумраке, злой от обиды и ревности,
Все мешал нам тогда одиноким фонариком.

 

***
Сколько лет пронеслось!
Сколько вьюг отсвистело и гроз!
Как ты, милая, там за березами?

 

Это прощание отразится в рубцовских стихах «Отплытие», «Тот город зеленый» и других.

 

Глаза моей девочки нежной
Во мгле, когда гаснут огни...

 

На бывшем в Космове доме Агафоновых (ныне у него другие хозяева) в честь Рубцова установлена мемориальная доска с надписью: «Здесь был четыре раза Николай Рубцов, встречаясь со своей первой любовью». Татьяна Решетова позже напишет воспоминания о нём.

Татьяна Решетова с внуком поэта, недавно трагически погибшим Николаем Рубцовым (Москва, музей Рубцова, октябрь 2004 года).

Продолжение здесь:  http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post202213016/