Начало здесь.

 

31 августа 1867 года умер один из величайших поэтов 19 века Шарль Бодлер.

В этом году — 190 лет со дня его рождения.

 

 

Мятеж Бодлера

Шарль Бодлер — одно из ключевых имён французской литературы 19 столетия. По Бодлеру равнялся серебряный век России, из его декадентства вырос русский символизм. У нас его переводили Брюсов, Бальмонт, Вячеслав Иванов, Мережковский, Цветаева, А. Эфрон. Наибольшее влияние Бодлера испытали Бальмонт и Брюсов. Бальмонт писал о нём:

 

Как страшно-радостный и близкий мне пример,
ты всё мне чудишься, о царственный Бодлер,
любовник ужасов, обрывов и химер!
Ты, павший в пропасть, жаждавший вершин,
ты, видевший лазурь сквозь тяжкий жёлтый сплин,
ты, между варваров заложник-властелин!

 

И в то же время он был всем чужд — и тоской своей, и пороками, и поиском союза возвышенного и низменного. Точнее других об этом сказал Блок: «В своей преисподней Бодлер грезил о белоснежных вершинах».
Мятежнице Цветаевой был понятен и близок характер Бодлера, и тот раздел его «Цветов зла», что называется «Мятеж», не говоря уже о стихотворении «Мятежник», которое она переводила под псевдонимом Адриан Ламбле. В Феодосии она напишет стихотворение «Чародей», страстно пропагандирующее Бодлера, где есть такая строфа:

 

Две правды — два пути — две силы -
две бездны: Данте и Бодлер!
О, как он, по-французски, милый,
картавил «эр»!

 

А вот строки из её перевода бодлеровского стихотворения «Плаванье»:

 

Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило!
Нам скучен этот край! О, Смерть, скорее в путь!
Пусть небо и воды — куда черней чернила,
знай — тысячами солнц сияет наша грудь!

 

Обманутым пловцам раскрой свои глубины!
Мы жаждем, обозрев под солнцем всё, что есть,
на дно твоё нырнуть — Ад или Рай — едино! -
в неведомого глубь — чтоб новое обресть!

 

 

Бодлеровское «Плаванье» вдохновило Рембо и других европейских поэтов на множество великих реминисценций, к коим, помимо «Пьяного корабля», можно отнести «Рождественский романс» Бродского, «Заблудившийся трамвай» Гумилёва, ряд стихов Цветаевой. Во всех этих вещах неизменно наблюдается тождество движения и смерти: «Смерть-капитан» у Бодлера, мёртвый экипаж и полумёртвый корабль у Рембо, «мёртвые головы» у Гумилёва, «мертвецы в обнимку с особняками» у Бродского.
Брюсов считал Бодлера «первым поэтом современности», который «посмел воплотить в поэзии всю сложность, всю противоречивость души современного человека», который «создал поэзию современного города, современной жизни, её мелочей, её ужаса, её тайны».
А Г. Адамович высказал такое, может быть, спорное в чём-то мнение: «Если бы надо было дать понять рускому читателю, не знающему французского языка, что такое Бодлер, следовало бы сказать: «смешайте Некрасова и Анненского, пламенную, цельную силу одного с сомнением, ясновидением, безутешностью и изощрённостью второго. Смесь составляется легко, так как оба элемента по составу одинаковы, а различаются лишь по темпераменту и окраске».
Что-то в этом сравнении, безусловно, есть, но мне всё же кажется, что поэзия Бодлера совсем иная по составу, по группе крови.
Как и всякое буржуазное семейство, семья Шарля хотела для него карьеры достойной, спокойной и доходной. Отчим настойчиво предлагал выбрать между дипломатией и армией, мать мечтала его видеть в чине атташе посольства. Оба уверяли, что их связи помогут подняться по иерархической лестнице. Но Шарль, как человек, начисто лишённый здравого смысла, упрямо повторял, что хочет быть поэтом. И как ни пытались родители объяснить ему, что это не настоящая профессия, что все поэты — бездельники и пустые мечтатели, он упорно стоял на своём. Глухая семейная борьба длилась несколько лет. Это по её поводу было написано Бодлером полное горечи и торжества «Благословение», стихотворение, которым открываются его знаменитые «Цветы зла»:

 

Когда веленьем сил, создавших все земное,
Поэт явился в мир, унылый мир тоски,
Испуганная мать, кляня дитя родное,
На Бога в ярости воздела кулаки.

«Такое чудище кормить! О, правый Боже,
Я лучше сотню змей родить бы предпочла,
Будь трижды проклято восторгов кратких ложе,
 Где искупленье скверн во тьме я зачала!.."

Но ангелы хранят отверженных недаром,
Бездомному везде под солнцем стол и кров,
И для него вода становится нектаром,
И корка прелая - амброзией богов.

Он с ветром шепчется и с тучей проходящей,
Пускаясь в крестный путь, как ласточка в полёт
И Дух, в пучине бед паломника хранящий,
Услышав песнь его, невольно слезы льет.

Но что ж Поэт? Он тверд. Он силою прозренья
Уже свой видит трон близ Бога самого.
В нем, точно молнии, сверкают озаренья,
Глумливый смех толпы скрывая от него.

«Благодарю, Господь! Ты нас обрек несчастьям,
Но в них лекарство дал для очищенья нам,
Чтоб сильных приобщил к небесным сладострастьям
Страданий временных божественный бальзам.

Я знаю, близ себя Ты поместишь Поэта,
В святое воинство его Ты пригласил.
Ты позовешь его на вечный праздник света,
Как собеседника Властей, Начал и Сил.

Я знаю, кто страдал, тот полон благородства,
И даже ада месть величью не страшна,
Когда в его венце, в короне первородства,
Потомство узнает миры и времена.

Возьми все лучшее, что создано Пальмирой,
Весь жемчуг собери, который в море скрыт.
Из глубины земной хоть все алмазы вырой, -
Венец Поэта все сиянием затмит.

Затем что он возник из огненной стихии
Из тех перволучей, чья сила так светла,
Что, чудо Божие, пред ней глаза людские
Темны, как тусклые от пыли зеркала».

(перевод В. Левика)

 

 

На семейном совете решили на время удалить Шарля из Парижа, изобилующего соблазнами. Приятель отчима, капитан дальнего плавания, согласился взять юношу к себе на судно, отправлявшееся в Индию. Однажды во время этого путешествия капитан подстрелил альбатроса, кружившего над кораблём. Птицу втащили на борт. Это был великолепный экземпляр с размахом крыльев в 12 футов. Птица была лишь легко ранена, и матросы, привязав её за ногу, забавлялись, мучая её, когда она с трудом пыталась уйти, подтягивая свои длинные крылья, волочившиеся по палубе. Один из них поднёс к клюву зажжённую трубку. Шарль набросился на матроса и стал бить его кулаками и ногами, пока капитан не разнял их. Птицу наконец добили, и кок приготовил из неё паштет. Происшествие это произвело на Бодлера такое сильное впечатление, что он посвятил ему в сборнике «Цветы зла» одно из лучших своих стихотворений «Альбатрос»:

 

Когда в морском пути тоска грызет матросов,
Они, досужий час желая скоротать,
Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,
Которые суда так любят провожать.

И вот, когда царя любимого лазури
На палубе кладут, он снежных два крыла,
Умевших так легко парить навстречу буре,
Застенчиво влачит, как два больших весла.

Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает!
Краса воздушных стран, как стал он вдруг смешон!
Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает,
Тот веселит толпу, хромая, как и он.

Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья
Летаешь в облаках, средь молний и громов,
Но исполинские тебе мешают крылья
Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов.

(Перевод П. Якубовича)

 

 

«Цветы зла».

 

Глядя на эту небольшую книжку, итог более чем 15-летней работы, Бодлер предчувствовал негодование читательской массы, воспитанной на приторно-сладких стишках. 

 

Вся эта книга — от первой до последней строки — являлась исповедью странного человека, находящегося в постоянных метаниях между светом и мраком. Меньше всего она похожа на изящное литературное упражнение, задуманное, чтобы понравиться публике. Это взволнованная автобиография поэта, мечтающего о прекрасном и находящего удовольствие в уродливом, желающего добра — и отступающего перед злом. Это грубое самообнажение отпугивало робких, словно их заставляли присутствовать при хирургической операции. Сколько крови, сколько гноя, но над этим, в вышине — сколько небесного света!
Глубочайшая правдивость, исповедальность «Цветов зла» сочетается с изысканнной утончённостью и зрелым мастерством автора. Это картинки души, отлитые в строгие классические формы.
Его собственная оценка этой книги: «Что такое «Цветы зла?» Документ, запечатлевший невиданную схватку человека с миром и с самим собой. В эту жестокую книгу я вложил всё моё сердце, всю мою нежность, всю свою религию (замаскированную), всю мою ненависть».
Из письма матери: «Книга полна холодной и мрачной красоты. Написана она с яростью и терпением. Книга приводит людей в бешенство. Мне плевать на всех этих дураков, поскольку я знаю, что этот томик, со всеми его достоинствами и недостатками, оставит свой след в памяти образованной публики, наряду с лучшими стихами Гюго, Готье и даже Байрона».
Так, собственно, и случилось. Но — значительно позже. А поначалу книга «Цветы зла» вызвала огромный скандал в консервативном французском обществе. Следователь парижского трибунала завёл личное дело на Бодлера и издателей его книги, а министр внутренних дел подписал ордер на арест и изъятие тиража.
20 августа 1857 года во Дворце правосудия состоялся один из самых громких процессов 19 века. В качестве прокурора выступил знаменитый Эрнест Пинар, прославившийся незадолго до этого тем, что поддержал обвинение в деле Флобера, судимого за «Госпожу Бовари». Это ему принадлежала формула, облетевшая всю тогдашнюю прессу: «Искусство без правил — это больше не искусство, оно подобно женщине, которая сбросила с себя все одежды». Такова была логика фарисея, на которую поэт не преминул ответить: «Отныне мы станем писать только утешительные книги, доказывающие, что человек от рождения хорош и все люди счастливы».
Но если Флобера лишь слегка пожурили и дело закончилось оправдательным приговором, то вердикт Бодлеру вынесли однозначно обвинительный. Суд приговорил изъять из сборника шесть наиболее возмутивших его стихотворений: «Украшения», «Лета», «Той, которая слишком весела», «Лесбос», «Дельфина и Ипполита», «Метаморфозы вампира». На издателей и автора был наложен штраф в 500 франков.
Однако, согласно законам Второй империи, осуждённая книга в обязательном порядке подлежала... переизданию с внесением исправлений, указанных в приговоре. В новом издании автору следовало заменить шесть изъятых стихов равным (или большим) количеством новых. Что Бодлер охотно и сделал, выпустив в 1861 году второе издание «Цветов зла», добавив в него 35 новых произведений, значительно обогатив содержание и тематику.

 

Новые «Цветы зла» несут отпечаток глубочайшей метафизичности, экзистенциальности поэтического мира Бодлера. Бодлеровский Париж — город тайн и странностей, призраков и химер. Одно из самых ярких произведений этого цикла — стихотворение «Семь стариков»: призрачное видение дряхлых старцев, идущих друг за другом «в жёлто-грязном тумане». Это кошмарный сон, наполненный таинством абсурда человеческого существования, упреждающий тематику Камю и Кафки.

 

 

             Семь стариков

 

Мир фантомов! Людской муравейник Парижа!
Даже днем осаждают вас призраки тут,
И, как в узких каналах пахучая жижа,
Тайны, тайны по всем закоулкам ползут.

 

Ранним утром, когда занавесила дали
На актерскую душу похожая мгла,
И дома фантастически в ней вырастали,
И, казалось, река между ними текла, —

 

В желто-грязном тумане, в промозглости мутной,
Закаляя стоически нервы свои,
Собеседник своей же души бесприютной,
Я под грохот фиакров бродил в забытьи.

 

Вдруг я вздрогнул: навстречу, в лохмотьях, похожих
На дождливое небо, на желтую мглу,
Шел старик, привлекая вниманье прохожих, —
Стань такой подаянья просить на углу,

 

Вмиг ему медяков накидали бы груду,
Если б только не взгляд, вызывающий дрожь,
Если б так рисовать не привыкли Иуду:
Нос крючком и торчком борода, будто нож.

 

Согнут буквою «Г», неуклюжий, кургузый,
Без горба, но как будто в крестце перебит!
И клюка не опорой казалась — обузой
И ему придавала страдальческий вид.

 

Глаз угрюмых белки побурели от желчи —
Иудей ли трехногий иль зверь без ноги,
Враг всему, он печатал шаги свои волчьи,
Будто мертвых давили его сапоги.

 

Вслед за ним, как двойник, тем же адом зачатый, —
Те же космы и палка, глаза, борода, —
Как могильный жилец, как живых соглядатай,
Шел такой же — откуда? Зачем и куда?

 

Я не знаю — игра наваждения злого
Или розыгрыш подлый, — но, грязен и дик,
Предо мной семикратно — даю в этом слово! —
Проходил, повторяясь, проклятый старик.

 

Ясно ль вам, обделенным, глухим от природы,
Не сумевшим почувствовать братскую дрожь:
Пусть от немощи скрючились эти уроды,
Был на сверстника Вечности каждый похож.

 

Может быть, появись тут восьмой, им подобный,
Как ирония смерти над миром живых,
Как рожденный собою же Феникс безгробный,
Я бы умер — но я отвернулся от них.

 

Как пьянчуга, увидевший черта в бутылке,
Я бежал, я закрылся, я лег на кровать
Весь дрожащий, измученный, с болью в затылке,
Непостижную тайну стремясь разгадать.

 

Словно буря, все то, что дремало подспудно,
Осадило мой разум, и он отступил.
И носился мой дух, обветшалое судно,
Среди неба и волн, без руля, без ветрил.

                                         (Перевод В. Левика)

 

Собирая свои «Цветы», Бодлер не останавливался ни перед какими красками и образами, какими бы ужасными и горькими они ни были. Он хотел сорвать покров тайны с ночных демонов. И проделал это тонко, умно, с редким талантом, отбирая изысканные выражения, нанизывая детали, одну за другой, словно жемчуг, создавая впечатление, словно он забавлялся и писал просто играючи. А ведь он страдал, мучился, описывая свои горести, кошмары, моральные пытки.

 

 

В объятиях любви продажной
жизнь беззаботна и легка,
а я — безумный и отважный -
вновь обнимаю облака.

«Я знаю, - пишет Бодлер, - что я из тех, которых люди не любят, но которых они вспоминают! Высшее назначение искусства — не понравиться, но выразить гордое страдание, полноту и правду, «души отчаянной протест».

 

«Жестокая мегера»

 

 

Таким Бодлер был в юности: худощавый, тонкий, изысканно-просто одетый во всё чёрное. С его обликом в истории литературы связан термин «дендизм». Он любил одеваться, мог часами просиживать у модных портных, поражая всех строгой элегантностью своего вида. Но при всех этих аристократических привычках Шарль постоянно афишировал своё пристрастие к презренным, грязным и уродливым женщинам.

 

Я помню, было мне приятно, малолетке,
«мой ангел» - ворковать в ушко одной кокетке,
хоть пятеро других имели дело с ней.
Блаженные! Мы так на ласку эту падки,
что я опять любой подстёге без оглядки
«мой ангел» - прошепчу средь белых простыней.

 

Когда однажды собратья по перу попросили Бодлера что-нибудь прочесть, он шокировал слушателей своими бестыдными эротичными стихами. «В первой же строке, - записал Луи Ульбаш, - речь шла о «вонючей рубашке Манон», и всё остальное было в том же духе. Грубейшие слова в великолепной оправе и смелые описания следовали одно за другим, а мы, покраснев до ушей, сидели, ошеломлённые, свернув наши ангельские стишки и чувствуя, как испуганно бьют крыльями наши ангелы-хранители, возмущённые этим скандалом. Впрочем, по форме всё это было великолепно, но так сильно отличалось от наших литературных принципов, что все мы почувствовали пугливое восхищение этим превосходным и развращённым поэтом».
В 17 лет Бодлер подхватил сифилис. Он не огорчился, а даже склонен был гордиться этим обстоятельством. Ему казалось, что такая болезнь — своеобразный диплом мужчины, повидавшего жизнь. «В тот день, когда молодой писатель читает гранки своего первого произведения, он преисполнен гордости, как школьник, только что заразившийся сифилисом», - писал он в книге автобиографических заметок «Моё обнажённое сердце». Подобно большинству своих современников, Бодлер считал, что сифилис необязательно заразен и что вылечиться можно очень просто, принимая пилюли с ртутью и йодистый калий. Судя по всему, болезнь не излечили, а загнали вглубь, и с тех пор она начала разрушительную работу, в конце концов сведя поэта в могилу в 46 лет. Заразила его известная на весь Париж раскосая проститутка Сара. Бодлер «воспел» её в своих «Цветах зла»:

 

С еврейкой бешеной, простёртой на постели,
как подле трупа труп, я в душной комнате
проснулся...
Ты на постель свою весь мир бы привлекла,
о женщина, о тварь, как ты от скуки зла!

 

 

Что же прельстило его в этой некрасивой и больной девке? Да как раз её уродство, её несчастливая судьба, её порок! Ему нравилось эпатировать респектабельное общество, попирая его правила хорошего тона и устоявшиеся эстетические каноны. Вот какие стихи посвящал Бодлер своей первой женщине — и это были отнюдь не восторги любви:

 

Ей только двадцать лет, но пылкая красотка -
уже владелица двойного подбородка.

И все же что ни ночь ей падаю на грудь
и по-младенчески спешу лизнуть, куснуть.

 

Бывает, ни гроша нет у моей бедняжки,
Чтоб вдосталь умастить свои бока и ляжки,-
Но я безудержней целую эту плоть,
Чем Магдалина встарь - стопы твои, Господь!

 

Созданье бедное - и радость ей не в радость:
Хрип раздирает грудь и заглушает сладость;
В ее мучительном дыханье слышу я
Глухие отзвуки больничного житья.

 

Несмотря на элегантную внешность и аристократические манеры, Бодлер даже не пытался завязать роман с дамой из приличного общества. Робость, гипертрофированная рефлексия заставляли его искать партнёршу, по отношению к которой он мог бы чувствовать своё полное превосходство. Такой партнёршей стала Жанна Дюваль, статистка в одном из парижских театриков. Это была рослая мулатка с дерзким взглядом, толстыми губами и чёрной гривой курчавых волос.

 

Кто изваял тебя из темноты ночной,
Какой туземный Фауст, исчадие саванны?
Ты пахнешь мускусом и табаком Гаванны,
Полуночи дитя, мой идол роковой.

Ни опиум, ни хмель соперничать с тобой
Не смеют, демон мой, ты - край обетованный,
Где горестных моих желаний караваны
К колодцам глаз твоих идут на водопой.

Но не прохлада в них - огонь, смола и сера.
О, полно жечь меня, жестокая Мегера!

(Перевод А. Эфрон)

 

Художник Э. Мане изобразил Жанну Дюваль на картине, которой потом дали название «Любовница Бодлера»: мулатку в летнем платье с перемежающимися лиловыми и белыми полосами.

 

 

Эта «чёрная Венера» (Жанна была квартеронкой) не отличалась ни особой красотой, ни умом или талантом. И хотя она проявляла открытое презрение к литературным занятиям Бодлера, постоянно требовала у него денег и изменяла при каждом удобном случае, её страстность и чувственность пленяли поэта и отчасти примиряли его с жизнью.

 

Бездушный инструмент, сосущий кровь вампир,
Ты исцеляешь нас, но как ты губишь мир!
Куда ты прячешь стыд, пытаясь в позах разных
Пред зеркалами скрыть ущерб в своих соблазнах?

Как не бледнеешь ты перед размахом зла,
С каким, горда собой, на землю ты пришла,
Чтоб темный замысел могла вершить Природа
Тобою, женщина, позор людского рода, -

Тобой, животное! - над гением глумясь.
Величье низкое, божественная грязь!

 

Никогда ещё поэты не описывали подобных ощущений. Неприязнь к возлюбленной могла появиться в результате ревности, её измены или охлаждения к ней. Но Бодлер первый осмелился проклясть её в минуты объятий. Ярость мужчины вспыхивает не только от сознания женской порочности, её лживости или глупости, но и от сознания бессилия перед её чарами, невозможности избавиться от наваждения, зависимости от той, кого он презирал.
Бодлер первым осмелился сбросить с пьедестала существо, во славу которого было сложено столько гимнов. Позднее женщину стали изображать как роковое зло, губящее всё вокруг: это и «Нана» Золя, и «Саломея» Уайльда, и многие произведения Мопассана. Из русских авторов можно назвать Брюсова: роман «Алтарь победы», сборник рассказов «Земная ось», многие стихотворения.
Любовница вульгарна, агрессивна, глупа, но стоило ей покачать пышными бёдрами, как Бодлер вновь начинал видеть в ней античную колдунью,  жрицу зла, без которой он не может жить. И эта дьяволица вдохновляла его на божественные строки:

 

Пусть искажен твой лик прелестный
Изгибом бешеных бровей -
Твой взор вонзается живей;
И, пусть не ангел ты небесный,

 

Люблю тебя безумно, страсть,
Тебя, свободу страшных оргий;
Как жрец пред идолом, в восторге
Перед тобой хочу упасть!

 

Пустынь и леса ароматы
Плывут в извивах жестких кос;
Ты вся - мучительный вопрос,
Влияньем страшных тайн богатый!

 

Непредсказуемая, она олицетворяла в его глазах всех женщин.

 

Я люблю тебя так, как ночной небосвод...
Мой рассудок тебя никогда не поймёт,
о печали сосуд, о загадка немая!..

 

Цикл Жанны в любовной лирике «Цветов зла» - один из высших образцов поэтического воспевания плотской, земной любви.

 

Нега Азии томной и Африки зной,
Мир далекий, отшедший, о лес благовонный,
Возникает над черной твоей глубиной!
Я парю ароматом твоим опьяненный,
Как другие сердца музыкальной волной!

В эти косы тяжелые буду я вечно
Рассыпать бриллиантов сверкающий свет,
Чтоб, ответив на каждый порыв быстротечный,
Ты была как оазис в степи бесконечной,
Чтобы волны былого поили мой бред.

 

«О, Евы бедные 80-ти лет!..»

 

Бодлер прожил со своей «чёрной Венерой» почти 20 лет. Он уже тяготился связью с ней, ненавидел её крикливый голос, вульгарные манеры, пьяные выходки. Её смуглое тело, когда-то приводившее в восторг, теперь вызывало у него лишь отвращение и жалость. Кошечка-мулатка превратилась в костлявую морщинистую дылду с шершавой кожей и винным перегаром изо рта. Она уже не очаровывала его, а обременяла. Но он так и не смог окончательно порвать с Жанной. Когда она тяжело заболела — он поместил её в лучшую клинику, постоянно навещал, содержал до конца её дней, хотя самому денег постоянно не хватало, он был вечно в долгах, - не потому, что любил, его поступками двигала жалость и признательность за те минуты радости, что она когда-то ему дарила. И угрызения совести, природу которых он сам не понимал до конца.  

 

 

Вообще, получивший широкое распространение «демонический, сатанинский, мизантропический» образ Бодлера весьма далёк от действительности. Марсель Пруст писал о нём: «В действительности поэт, которого считают бесчеловечным, склонным к несколько глуповатому аристократизму, был самым нежным, самым сердечным, самым человечным, самым «простонародным» из поэтов». Об этой его человечности говорят многие стихи Бодлера. Например, трогательное стихотворение, посвящённое няне, которая его воспитала:

 

Служанка скромная с великою душой,
Безмолвно спящая под зеленью простой,
Давно цветов тебе мы принести мечтали!
У бедных мертвецов, увы, свои печали...

 

Холодным декабрем, во мраке ночи синей,
Когда поют дрова, шипя, в моем камине, -
Увидевши ее на креслах в уголку,
Тайком поднявшую могильную доску

 

И вновь пришедшую, чтоб материнским оком
Взглянуть на взрослое дитя свое с упреком, -
Что я отвечу ей при виде слез немых,
Тихонько каплющих из глаз ее пустых?

 

Или стихотворение «Маленькие старушки»:

 

В изгибах сумрачных старинных городов,
Где самый ужас, все полно очарованья,
Часами целыми подстерегать готов
Я эти странные, но милые созданья!

Уродцы слабые со сгорбленной спиной
И сморщенным лицом, когда-то Эпонимам,
Лаисам и они равнялись красотой...
Полюбим их теперь! Под ветхим кринолином

И рваной юбкою от холода дрожа,
На каждый экипаж косясь пугливым взором,
Ползут они, в руках заботливо держа
Заветный ридикюль с поблекнувшим узором.

 

 

А заканчивается оно так:

 
Стыдясь самих себя, вы бродите вдоль стен,
Пугливы, скорчены, бледны, как привиденья,
Еще при жизни - прах, полуостывший тлен,
Давно созревший уж для вечного нетленья!

Но я, мечтатель, - я, привыкший каждый ваш
Неверный шаг следить тревожными очами,
Неведомый вам друг и добровольный страж, -
Я, как отец детьми, тайком любуюсь вами...

Я вижу вновь рассвет погибших ваших дней,
Неопытных страстей неясные волненья;
Чрез вашу чистоту сам становлюсь светлей,
Прощаю и люблю все ваши заблужденья!

Развалины! Мой мир! Свое прости вам вслед
Торжественно я шлю при каждом расставанье.
О, Евы бедные восьмидесяти лет,
Увидите ль зари вы завтрашней сиянье?..

 

 

Сам Бодлер писал об этом стихотворении: «Боюсь, что я просто-напросто сумел превзойти здесь границы, отведённые для поэзии». Да, это больше чем стихи. Это сама жизнь.
И вот мы приходим к парадоксальному выводу: этот сноб, возвёдший в идеал своей жизни и поэзии бесстрастный индивидуализм, сердечный холод и презрение к толпе, на самом деле был человеком, сплетённым из нервов и страстей, который через всё своё творчество пронёс глубокое сочувствие к отверженным судьбой, а через всю свою жизнь — безграничную преданную любовь к одной женщине.

 

Раздвоение души

 

Бодлер отнёсся к поэзии как исследователь, вошёл в неё, как завоеватель. Он был первопроходчиком нового искусства, построенного на точности, горечи и мрачности. Это был новый взгляд на искусство, когда не отвратительно никакое безобразие, когда красота извлекается из уродства, когда вера настолько горяча, что граничит с богохульством.

 

Лишь глянет лик зари и розовый и белый,
и строгий идеал, как грустный, чистый сон,
войдёт к толпе людей, в разврате закоснелой, -
в скоте пресыщенном вдруг Ангел пробуждён.

 

 

Поэзия Бодлера — это поэзия контрастов и оксюморонов: неподдельное переживание отливается здесь в подчёркнуто отделанные, классические формы, волны чувственности загоняются в гранитные берега безупречной логики, искренняя нежность соседствует с едкой язвительностью, а благородная простота стиля взрывается разнузданными фантазмами и дерзкими кощунствами. Мечущийся между восторгом жизни и ужасом перед ней, влачащийся во прахе и тоскующий по идеалу, Бодлер как нельзя лучше воплощает феномен, названный Гегелем «несчастным сознанием», то есть сознанием разорванным, и оттого пребывающим в состоянии бесконечной тоски».

 

Я — нож, проливший кровь — и рана,
удар в лицо — и боль щеки,
орудье пытки, тел куски,
я — жертвы стон — и смех тирана!

 

Человеческая природа порочна и божественна одновременно, в любом человеке уживаются два одновременных порыва: к Богу и к Сатане. В письме к Флоберу Бодлер писал: «Меня всегда преследовало ощущение  невозможности объяснить некоторые внезапные поступки или мысли человека, не допустив предположения о вмешательстве какой-то злой, внешней по отношению к нему силы». В стихотворном предисловии к «Цветам зла» поэт прямо заявляет, что человек безволен, что им руководит Сатана, который держит в своих руках все нити, движущие человеком:

 

О мудрейший из Ангелов, дух без порока,
Тот же Бог, но не чтимый, игралище рока,
Вождь изгнанников, жертва неправедных сил,
Побежденный, но ставший сильнее, чем был,

 

Исцелитель страдальцев, обиженных мститель,
Все изведавший, бездны подземной властитель,
Из любви посылающий в жизни хоть раз
Прокаженным и проклятым радостный час,

Сатана, помоги мне в безмерной беде!

 

 

Само обращение Бодлера к образу Дьявола — продолжение давней литературной традиции, восходящей к Данту и Мильтону, наирелигиознейшим поэтам мира. Бодлеровские поношения Бога являются, по сути, молитвами, вывернутыми наизнанку. В «Отречении Святого Петра» он пишет:

 

А Бог — не сердится, что гул богохулений
В благую высь идет из наших грешных стран?
Он, как пресыщенный, упившийся тиран,
Спокойно спит под шум проклятий и молений.

Для сладострастника симфоний лучших нет,
Чем стон замученных и корчащихся в пытке,
А кровью, пролитой и льющейся в избытке,
Он все еще не сыт за столько тысяч лет.

 

Эти стихи будут потом приговорены судом к изъятию.
А в стихотворении «Авель и Каин» звучит не только яростный бунт против Бога, но и  «компенсация» исторической несправедливости, ответственности сыновей за преступления отцов:

 

1
Род Авеля, блаженный в Боге,
Тебе даны и сон и снедь.
Род Каина, тебе, убогий,
Во прахе ползать и истлеть

.
Род Авеля, ты к Серафимам
Возносишь благовонный дым.
Род Каина, ты был гонимым,
Доколь страдать сынам твоим?

Род Авеля, тебе во благо
Тучнеет злак, плодится скот.
Род Каина, как пес-бродяга,
Скулит голодный твой живот.

Род Авеля, твой дом - чертоги,
Тебя согрел очаг родной.
Род Каина, в своей берлоге
Ты, как шакал, дрожишь зимой.

Род Авеля, дай волю страсти,

Обогатишь потомством дом
Род Каина, страшись напасти,
Что будешь делать с лишним ртом?

Род Авеля, владея садом,
Пасешься ты, подобно тле.
Род Каина, тебе и чадам
Блуждать бездомно по земле.

 

2
Род Авеля, ты удобренье,
Твой прах ростки полей сожрут.
Род Каина, в своем боренье
Будь стоек, твой не кончен труд.

Род Авеля, тебя ждет плаха
И вскинутых рогатин лес.
Род Каина, восстань из праха
И сбрось всевышнего с небес!

 

 

В письме матери Бодлер признавался: "Я всей душой хочу верить, что некое внешнее и невидимое существо интересуется моей судьбой, но как сделать, чтобы поверить в это?" Он догадывается о существовании высшей и неизмеримой тайны, но его не устраивают упрощённые догматичные объяснения,  сердце влечёт его к вере, а рассудок удерживает, и он завидует верующим, которые не задаются вопросами.

Его отношения с Богом - особого рода. Главная особенность религиозности Бодлера - не обретение Бога, но вечный поиск, бесконечность богоискания. В дневнике он писал:"Клянусь самому себе каждое утро молиться Богу как вместилищу всякой силы и справедливости". И пояснял: "Человек, совершающий ввечеру молитву - всё равно что офицер, выставляющий часовых. Он может спать спокойно".

Однако этот мистический порыв, эта почти монашеская дисциплина прекрасно уживались в Бодлере с аномальным поведением, осуждаемым религиозной моралью. Он хотел верить в Бога и пребывать в грехе. Считал, что настоящий человек, каким задумал его Бог, с неизбежностью соединяет в себе небеса и грязь.

Бодлер постоянно терзался внутренней раздвоенностью. «Я виновен перед самим собой». «Моя жизнь всегда будет состоять из недовольства самим собою». «Какая пустота вокруг меня! Какая чернота! Какие духовные потёмки и какой страх перед будущим!» - подобные фразы встречаются чуть ли не в каждом его письме.

 

В груди у всех, кто помнит стыд
и человеком зваться может,
живёт змея, и сердце гложет,
и «нет» на все «хочу» шипит.

 

«Проклятый поэт», будь то Бодлер, Верлен, Малларме, Рембо — это и есть терзающийся певец «несчастного сознания», и потому понять Бодлера означает, может быть, найти ключ к целому пласту современной европейской литературы.

 

О светлое в смешенье с мрачным!
Сама в себя глядит душа,
звездою чёрною дрожа
в колодце истины прозрачном.

 

Дразнящий факел в адской мгле
иль сгусток дьявольского смеха,
о, наша слава и утеха -
вы, муки совести во зле!

 

Мораль поэта — правда жизни

 

Чем привлекала поэзия Бодлера? Новаторством, жизненной правдой и полнотой, душевными контрастами, экзотикой свободы, многоплановостью чувства, силой страдания. Книга «Цветы зла» сразу сделала его знаменитым.

 

 

Когда книга вышла, она была подвергнута разносу в печати. Её обвиняли в скабрезности, в оскорблении религии, в сотрясении устоев общественной морали. Но Бодлер был убеждён, что поэзия не должна быть прислужницей морали, и тот, кто пишет для поучения современников, может быть отличным проповедником, но непременно окажется плохим поэтом.
Моральность поэта — не в «моральке», говорил он, но в полноте изображаемой жизни. Аморально искажать жизнь, лгать, лицемерить. Поэт не должен преследовать определённую этическую цель, которая ослабляет его поэтическую силу. Мораль художника — правда жизни, глубина изображения.
В книге «Моё обнажённое сердце» Бодлер проводит параллель между общественным лицемерием и поведением потаскухи: «Все эти тупые буржуа, без конца твердящие слова «безнравственно, безнравственность, нравственное искусство» и другие глупости, напоминают мне Луизу Вильдье, шлюху ценой в пять франков, которая однажды за компанию со мной отправилась в Лувр, где никогда прежде не была, и там принялась краснеть, прикрывать лицо руками и, поминутно дёргая меня за рукав, вопрошала перед бессмертными статуями и полотнами: да разве можно выставлять на всеобщее обозрение такие неприличности  ?»

А.Франс писал в защиту Бодлера: «Я отнюдь не утверждаю, что у него душа апостола. Я охотно признаю, что в его морали есть нечто аморальное. Но, думается мне, в мире никогда и не бывало морального поэта, во всяком случае, таким нельзя назвать ни Вергилия, ни Шекспира, ни Расина. Все они были безразличны к морали, как безразлична к ней природа, говорящая их устами».

 

Искусственный рай

 

В 1857 году во французской печати стали появляться «Стихотворения в прозе» Бодлера, вышедшие уже после его смерти отдельным томом под названием «Парижский сплин». Это ряд свободных, не связанных сюжетом, миниатюр. В одном из писем Бодлер признаётся: «В общем, это те же «цветы зла», но гораздо более свободные, детализированные, насмешливые».              
"Стихотворения в прозе" были восприняты как новое слово во французской лирике. В них воплощено бодлеровское понимание прекрасного как таинственного, шокирующего, дерзкого. Вот одно из таких стихотворений. 

                               Опьяняйтесь                                   

Всегда надо быть пьяным... В этом всё, это единственная задача. Чтобы не чувствовать ужасной тяжести времени, которая сокрушает ваши печали и пригибает вас к земле, надо опьяняться без устали. Но чем же? Вином, поэзией или добродетелью, чем угодно. Но опьяняйтесь.
И если когда-нибудь, на ступенях ли дворца, на зелёной ли траве оврага или в угрюмом одиночестве вашей комнаты вы почувствуете, очнувшись, что ваше опьянение слабеет или уже исчезло, спросите тогда у ветра, у волны, у звезды, у птицы, у часов на башне, у всего, что бежит, у всего, что стонет, у всего, что катится, у всего, что поёт, у всего, что говорит, спросите, который час; и ветер, волна, звезда, птица, часы на башне ответят вам: «Час опьянения!» Чтобы не быть рабами, которых терзает время, опьяняйтесь, опьяняйтесь непрерывно! Вином, поэзией или добродетелью, чем угодно.

 

                                                    

Бодлер представлял собой тип человека, не приспособленного к жизни в обществе. Он страдал врождённым, органическим пороком: отсутствием тяги к земным благам, постоянными сомнениями в смысле жизни, ностальгией по вчерашнему дню и отвращением ко дню завтрашнему.
Единственный способ уйти от пошлости мира — это укрыться в мечте, с помощью, если надо, наркотиков и алкоголя. Всё прекрасно, кроме обыденности. Фантазии Бодлера частично объяснялись регулярным употреблением наркотиков, в основном, опиума. Шафранно-опийная настойка, прописанная ему от болей, вызванных прогрессирующим сифилисом, размягчала мозг и разрушающе действовала на организм, но помогала творчеству.

                                                         

Раздвинет опиум пределы сновидений,
бескрайностей края,
расширит чувственность за грани бытия,
и вкус мертвящих наслаждений,
прорвав свой кругозор, поймёт душа твоя.

 

 

Он ищет не свинских услад, но редких, необыкновенных, исключительных ощущений — точек наивысшего напряжения мира, точек соприкосновения посюстороннего и потустороннего, где возможен прорыв из одного измерения в другое.
В 1860 году вышла книга Бодлера «Искусственный рай». Это произведение, посвящённое анализу воздействия некоторых наркотиков на мозг человека. В первой части, «Поэме о гашише», автор объясняет, что употребление «зелёного варенья» втягивает человека в некое безудержное веселье, вскоре сменяющееся приятным оцепенением, а затем — лихорадочной активностью воображения, позволяющей этому человеку прожить несколько жизней за час, после чего он изнемогает, чувствует себя разбитым, плавающим в каком-то тумане, не зная, кто он такой и чего хочет.

 

                                                         

Во второй части - «Опиоман» - описывалось наслаждение от опиума, ощущения наркомана на всех фазах наркотического опьянения. С учётом собственного печального опыта наркотической зависимости, Бодлер ярко изобразил расплату за наслаждение:
«Я хотел сделаться ангелом, а стал зверем, в данный момент могущественным зверем, если только можно назвать могуществом чрезмерную чувствительность при отсутствии воли, сдерживающей или направляющей её. Я походил на лошадь, которая понесла и мчится к пропасти, она хочет остановиться и не может. Поздно! - повторял я всё время с глубоким отчаянием». Но хотя Бодлер постоянно называет наркотики ядом и много пишет о болезненном состоянии и нравственном опустошении после «кайфа», его описания наркотической эйфории столь сочны и заманчивы, что могут оказаться опасными для романтических ищущих натур.

 

                                                                      

В отличие от романтиков Бодлер — поэт города, урбанист. Он — антируссоист, не любит природы. Природа по Бодлеру — это не благо, а огромная опасность, первородный грех. Природный человек — это Каин, негативные, врождённые свойства человека — природны. Добродетель — свойство не природы, но порождение культуры и искусства.
В одном из писем он пишет: «Мне всегда казалось, что в Природе, цветущей и молодящейся, есть нечто удручающее, грубое и жестокое — нечто граничащее с бесстыдством». Бодлер говорил, что не переносит свободно текущей воды: «Я желаю видеть её обузданной, взятой на поводок, зажатой в геометрические стены набережной».
Он вообще не любил ничего естественного, натурального. Мясо любил в маринаде, консервированным, женщин — лишь приправленных ароматами, нарядами, в косметике, в духах и мехах. Женской наготы не переносил и всегда заставлял их одеться, прежде чем заняться любовью.

 

Природа как таковая, не озарённая воображением, для Бодлера мертва: она ровным счётом ничего не может сказать человеку и потому попросту неинтересна: «Если пейзаж прекрасен — то отнюдь не сам по себе, а лишь благодаря мысли и чувству, которые я с ним связываю».
Вот такой вот любопытный, парадоксальный и удручающий взгляд на мир.

 

Опасен для самого себя

 

В последние годы жизни Бодлера всё чаще посещает мысль о самоубийстве. Впервые он попытался покончить с собой в 24 года, написав письмо, где объяснял причины своего решения: «Я убиваю себя, потому что не могу больше жить, потому что устал и засыпать, и пробуждаться, устал безмерно. Я ухожу из жизни, потому что я никому не нужен и опасен для самого себя».
Прочитав такое, мало мальски искушённый в психологии человек без труда поставит диагноз: депрессия. Тогда это называли: хандра, сплин. Классический сплин. Бодлер сам себе ставит этот диагноз, причём четыре раза подряд: именно четыре стихотворения в «Цветах зла», расположенные одно за другим, называются одинаково: «Сплин» - случай в мировой литературной практике беспрецедентный... А после учетверённого «Сплина», как заключительный аккорд, обжигающая ледяным дыханием, «Жажда небытия»:

 

Когда-то скорбный дух, пленялся ты борьбою,
но больше острых шпор в твой не вонзает круп
надежда! Что ж, ложись, как старый конь, будь туп, -
ты слабых ног уже не чуешь под собою,

 

О, дух сражённый мой, ты стал на чувства скуп:
нет вкуса ни к любви, ни к спорту, ни к разбою...
«Прощай!», - ты говоришь литаврам и гобою;
там, где пылал огонь, стоит лишь дыма клуб...
Весенний нежный мир уродлив стал и груб.

 

Тону во времени, его секунд крупою
засыпан, заметён, как снегом хладный труп,
и безразлично мне, Земля есть шар иль куб,
и всё равно, какой идти теперь тропою...
Лавина, унеси меня скорей с собою!

 

 

 

Написав завещание, в котором оставлял всё своё имущество Жанне, Бодлер нанёс себе удар ножом в грудь. Рана оказалась неглубокой, он выжил.
Не осуществив самоубийство, Бодлер просто растянул его во времени, превратив в двадцатилетний процесс медленного саморазрушения.
Бодлер стареет, опережая годы. Волосы рано седеют. Лицо покрывается глубокими морщинами. Запавший рот приобретает желчное, саркастичное выражение. Глаза из-под седых бровей глядят пронзительно и недобро. Современник пишет, что в 46 лет Бодлер походил на дряхлого старика.

 

 

 

В 1858 году у поэта начинают прогрессировать симптомы невылеченного сифилиса: он уже не может обходиться без наркотиков, лишь усиливающих разрушение организма. Развязка наступила 4 февраля 1866 года: во время посещения собора Сен Лу в Намюре Бодлер потерял сознание, упав прямо на каменные ступени. Ему поставили диагноз: правосторонний паралич и тяжелейшая афазия, позже перешедшая в полную потерю речи. Только через пять месяцев разбитого параличом поэта перевезут в Париж, где ему предстоит умирать ещё долгие 14 месяцев. 31 августа 1867 года  поэта не стало. Его прах похоронен на кладбище Монпарнас.
Могила Бодлера довольно скромна.

 

 

Но в 1892 году неподалёку от  могилы поэта был установлен памятник работы скульптора Жозе де Шармуа: из стелы поднимается поясная фигура некого демона, склонённого над лежащим человеком, спелёнутым наподобие мумии.

 

Прошло 145 лет со дня смерти Бодлера, а слава его из поколения в поколение всё растёт. Она перешагивает границы и вызывает отклики на всех языках. Но чем больше его комментируют, тем загадочнее выглядит личность самого Бодлера.
Кого он хотел напугать, взывая к Дьяволу — читателя или себя? Вполне ли он был искренен, крича о своей ненависти к человечеству? Какую часть его творчества составляет искусный вымысел, а какую — личный опыт? Был ли он утончённым комедиантом, сыгравшим свою жизнь, или бессильной жертвой собственных страстей? И, в общем, хорошо, что на эти вопросы так и нет ответа. Когда намерения писателя остаются неразгаданными, у его творчества больше шансов на долгую жизнь.

 

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/31977.html