«Смотрю ты сейчас не просто помеха», - сказал мой отец и поклонился мне.
Я в целом с ним не согласен. Но он сказал это так проникновенно и умоляюще, что я в оцепенении.
Что он имел ввиду? Почему они от меня не отстанут? Есть ли у него деньги, да такие которые он никогда в жизни не видел? Я не собираюсь высказывать свои мысли. Мой отец относился к зажравшимся людям.
Я не помеха. Я выступаю и работаю, не покладая рук, сбивая их в кровь.
Я часто ломал голову: ведь должна быть причина, почему мой отец считает себя маленьким ребенком.
Я это так понимаю: мой отец, который был раньше оперным певцом, был как-то приглашен в Токио в качестве актера, чтобы играть наряду с японцами. Я как-то видел, как мой отец самозабвенно показывал перед зеркалом гримасы. От них захватывало дух. В них была гипнотическая сила масок японского театра Кабуки. Показывая гримасы, он двигался и открывал рот, будто пел. Его грудная клетка вздымалась и резко опускалась так, что набухала его сонная артерия, но – что самое интересное, он не издавал ни звука.
«Вот так!» - издевался мой брат. – «Ты сам видишь, что он не может петь!»
Говорят, мой отец был подсадной уткой. Никто из нас ни разу не слышал, как мой отец поет. Когда-то, как они думали, он был аптекарем, не оперным певцом.
Кем был мой отец, где он выступал, откуда он – об этом не знает никто. Известно, что у него не было родителей.
Может в этом причина, почему он восхищался маленькими детьми. Хотя никто не знает. Он никогда никому не доверял.
Уличные ребятишки называли моего отца «Лысым», «Выскочкой», «Увальнем», иногда Фольфрам. Порой его лысина светилась в свете, как лампочка с осмие-вольфрамовой спиралью .
Его звали выскочкой, как он сам слышал, как часто называют таких как он, когда он брил свою голову. Он не мог сам пользоваться бритвой, которую он затачивал как косу.
«Заточка стоит денег», - кричала моя мать и выдергивала у него бритву из рук. Но сама, щедро одаренная , подарила ему только вешалку. У моего отца было день рождение. Только в этот день он ходил к хорошему парикмахеру. Этот парикмахер особенный парень. В прошлом танцор. Массажист в мужском борделе в Истанбуле. Короче, этот гомик нежный, как еврейский мясник, приставлял свой опасно отточенный клинок и ничего не оставлял на голове моего отца. Моя мать за ним шпионила. Она повесила его обнаженную фотографию на витрину парикмахерской и объявила окружающим, как этот резник (как он когда-то нам представился) ловко танцует над лысиной. Когда все закончилось, мой отец положил на стол целых 70 пфеннигов, хотя бритье стоило только 50.
«Это расточительство слишком шикарно для нас», - кричала моя мать, комментируя его поступок.
Мой отец всегда был кутилой, таким образом он скрывал свою бедность.
У всех был тогда монокль. Хотя на самом деле у них не висел монокль, а просто стекло от очков. Но мой отец умудрялся зажимать этот тысячу раз падающий, треснувший осколок своим левым глазом. Он ничего не видел этим глазом без этой вещи. Иногда он был слеп на правый глаз. У него был только один моноколь. По аналогии с этим случаем страдала и одежда. Никто не мог стянуть с него ее клещами, и над ним часто издевались.
Как-то так случилось, что он пошел в магазин одежды. Я затравленно озирался вокруг, и терял терпение.
Буль, называли его, не только из-за его больших гениталий. Буль это еще сокращение от бульдога. И не потому, что он был лысым, - это английская порода собак, насколько я знаю, тоже лысая, - а потому что у него было такое лицо. У моего отца были такие же усталые, налитые кровью глаза, которых прикрывали веки, и чьи кровеносные сосуды лопались и заливали их красными прожилками.
Все в его лице показывало, что у него было слишком много кожи. Морщины на лбу и на шее, которые были такие же глубокие, как рубцы, переплетались друг с другом на его лысине.
«Смесь из бульдога и акулы», - рассказывал я о нем в одном из моих новых историй-импровизаций, - избавьте меня от дальнейших подробностей, но представьте, когда эти животные собираются укусить своими зубами из двух рядов. Это делает их такими страшными».
Если бы я не был уверен, что он не собирается этими зубами кого-то укусить, то тогда становилось понятно, почему моего отца боялись другие люди. Не всегда из-за того, что он был похож на бульдога. У него были невероятно сильные мускулы, и он был похож на отлета. Я видел его в кровати абсолютно голым и внимательно его рассмотрел.
И это меня поразило. Чужак не может видеть его мускулы, и думать про него цинично «Редиска» или «Лысый». Мой отец не любил открытую одежду.
Бульдогоподобный вид давал еще один повод для насмешек со стороны других людей. Я понял, что бульдоги дилетанты и потому он пропустил, когда я родился. Они принимали его за безобидного человека, и никто не знал о его особенной силе.
Я свидетель, когда маленький мальчик сказал своей маме в адрес бульдога, проходившего мимо:
«Смотри, мамочка, прошла свинья».
Я так же знаю, что в основном мой отец вел себя как безобидная свинья. Это меня огорчает. Так как я любил своего отца, и я очень хотел, чтобы он вызывал у людей страх. Человек вооружен, и нет никакого другого оружия, когда он вызывает у других людей страх.
Я плохо соображал и это скорее всего из-за голода, и еще я был в состоянии опьянения, когда мой отец вылетел из магазина как ошпаренный, и как тень проскользнул мимо меня. Все было как в немом кино. Как во сне. Я спустился с небес на землю, когда я услышал в тишине вопль:
«Держите вора!».

«В таком случае и Ролинг Стоунз просто детский сад!»
«Это нас не впечатляет!»
«Давай дальше!»
Я был на грани фола. Я цитирую Новый Завет:
«Разыскивается Иисус Христос. Обвиняется в краже, совращение несовершеннолетних, богохульстве, осквернение церкви, оскорблении власти, неподчинении закону, протесту против правительства, в дружбе со шлюхами и преступниками…»
В это же мгновение толпа в зале стала вести себя невыносимо. Я мог разглядеть лица. Я был ослеплен невыносимо сильными прожекторами, которые все были направлены на меня. Не желающий успокоиться берлинский зрительный зал был черной дырой, непроницаемой стеной.
«Иди сюда, если у тебя есть, что сказать», - кричу я в темноту. – «В противном случае сядь на своем месте и заткнись!»
Что он хотел? Было ли это важно? Здесь нет ничего важнее того, что я хотел сказать. Я пришел рассказать приключенческую историю человечества: жизнь Иисуса Христа. Этого цыгана и авантюриста, который пожертвовал своей жизнью, чтобы другие люди стали живыми. Этот храбрейший, современнейший из всех людей, каким мы все хотели бы быть. Ты и я.
Зачем меня перебил этот идиот? Он подошел к сцене, на которой я стою. Я протянул ему микрофон, хотя я не понимал, что этот бохвал хотел. Вот, вся его уличительная речь:
« Христос был святым… Он не водился со шлюхами и преступниками… Он не был таким жестоким, как Кински…»
«Что же ты называешь жестокостью, ты болтун? Что ты обо мне знаешь? Что ты знаешь о человеке по имени Иисус Христос? Что ты знаешь о шлюхах и преступниках?»
Ну, вот так. Вот еще один пришел и еще раз повторил то, что погрязшая во лжи двухтысячная религия долго искажала, и есть ли у него право открывать свой рот? Это моя территория! Мои менеджеры сняли зал, чтобы я мог выступить! И почему тот, кто не может сказать лучше, должен меня из себя и портить вечер 5 000 зрителям?!
Я вырвал микрофон из рук этого дебила и ударил его, иначе он не отдал бы мне микрофон и не исчез с глаз долой.
Остальные, распаленные мои парни, которые стояли рядом , каждый из них забеспокоился. Как только кто-то из толпы к ним приближался, они сбрасывали его с лестницы.
Другие зачинщики, которые был трусами и не высовывались, стали перемещаться, чтобы создать суматоху. Началась такая сутолка, что я почувствовал себя частью этой чудовищной свалки.
Толпа разделилась. Люди теряли друг друга. Многочисленный отряд полиции рассыпался по всему залу и встал за стеной, чтобы предотвратить массовую драку. Полицейские всегда бесполезны. Резиновые дубинки отбиваются руками , а удары приходятся на лица.
Ну да, думаю я. Так и было 2 000 лет назад. Чувства кипели от злобы. И в этом бурлящем аду орал я:
«Решайтесь! Если вас все устраивает, что такое дерьмо, которое вы так любите, портит вам шоу».
Я бросил микрофон вместо со штативом, так что он потянул за собой весь длинный кабель, который висел над сценой с потолка. Потом я зашел за кулисы и стал смотреть, что будет дальше, в то время как штатив раскачивался туда-сюда в воздухе в пучках света от прожекторов высоко над зрителями, как пустая трапеция в цирке.
Кулисы штурмовали люди со всех сторон. Люди, которые меня обнимали, которые меня целовали. Люди, которых я на тысячах представлениях, от всего порочного сердца водил за нос.
Минхой висела у меня на шее и рыдала. Она беспокоилась за меня. Она ничего обо мне не знала.
Везде мельтешение фотографов. Окружают теле и видеокамеры. Репортеры, которые как всегда задают идиотские и бессмысленные вопросы. Я отталкиваю их в сторону. Что я должен им сказать? Они сами все видели. Все, что вывело меня из себя. Я ору на этих стервятников, которые плотно окружили меня. Я не обращаю на них внимания. Они красились за мной попятам.
Народ заклинал меня вернуться на сцену и продолжать. Да! Я хочу продолжить. Но только в том случае, когда хулиганы замолкнут, ударят себя по морде, и прежде всего будут держать рот на замке. Этот сброд еще хуже чем фарисеи. Они пытались поговорить с Иисусом, прежде чем они распяли его.
Время шло. Зрители сидели еще в зале. Никто не хочет идти домой. Все ждут, что я выйду. Нет, представление не обсуждается. Ни слова из него! Ни этим людям меня разбирать. Я всегда честно исполнял свою роль и выкладывался по полной. И я выложился и в этот раз.
Полночь. Становится тихо. А вскоре наступила полная тишина. Никто не кашляет. Никто не покашливает. Можно услышать, как падает иголка.
Я был возбужден и крайне истощен. Прошлой ночью я не спал и был около 14 часов непрерывно на ногах, не считая шестнадцати интервью для телевидения, радио и газет. Кроме того в перерывах я выпил бутылку крепкого коньяка и с самого утра выкурил порядка восьмидесяти сигарет. Последние недели были крайне тяжелыми. Голова раскалывалась. Я иногда поднимался по ступенькам на эту чертову сцену, как будто я поднимался на эшафот. Эти похожие на ступени эшафота ступеньки , а потом все тьма.Так было всю мою жизнь.
Многие зрители поднялись со своих мест, собрались у свободного места перед сценой и легли на пол. Другие просто стояли в стороне.
Маленькая община. Я спрыгнул с четырех метровой сцены и встал среди них. Потом я заговорил.
Боль в моей голове улетучилась. Я не чувствую больше своего тела. Я четко их вижу перед собой: лица. Каждую эмоцию на каждом лице. Тысячи пар глаз, которые меня видят. Горящие глаза.
Я прохожу мимо каждого. Останавливаюсь у каждого. Сажусь рядом с ним. Обнимаю его. Это были самые счастливые часы, которые я провел с людьми. Не было ханжей, с которыми я разговаривал. О нет! Свободные, страстные девушки и парни, женщины и мужчины, люди всех возрастов, от подростков до взрослых. Но, и это чудо: все молоды!
К двум часам закончилось представление. Минхой и я не поехали сразу в кемпинский отель. Мы были слишком взволнованны. До прибытия машины было еще немного времени, а у нас не было вещей, которые нужно было упаковывать. Мы приехали к парку Грюневальд. Мы шли вместе к наступающему утру, рука об руку, не говоря ни слова. Минхой меня понимала, хотя во время выступления я говорил только по немецки.
Мой договор на тысячу выступлений, которые я должен дать на пяти континентах, я порвал. Он был заключен на один миллион марок. Это меня не интересовало. Нет, потому что я был богат. У нас ничего не было. Нет, пока я боялся, что Будду свергнуть с трона. Что я всегда и делал. Я плевал на то, что церковь грозилась запретить мое выступление. Мне надоело, что менеджеры крупных концертных залов отказываются давать мне площадку для выступлений, потому что они боятся за свое имущество, а господин Каплан, который написал книгу «Иисус в порочном обществе», не хотел официально со мной встречаться.
Феррари и Ролс-ройсы – дерьмо. Вилла и шикарная квартиры – дерьмо. Я этим сыт по горло! Задрало! Задрало быть актером!
Цыганка, которая когда-то была моей любовницей, ответила как-то на мой вопрос, почему она не ходит в кино или в театр:
«В нашем роду двое мужчина зарезали друг друга. Один другого проткнул. Я видела мертвых и касалась их. Он был мертв. Другой был жив».
Это разница между игрой в жизнь, и настоящей жизнью.

1.


2.