«Если ли где-нибудь место для меня, мамочка?»
Она сильно смутилась, с любовью взъерошила мои волосы, мурлыкала, как кошка, увиливала от ответа, чтобы не сказать что-то бессмысленное.
«Нога горит? Хочешь, я положу другой компресс на нее?»
«Нет, спасибо. Она не такая горячая»
«Сегодня нам удалось достать еду, ты можешь поесть»
Она цеплялась, как каждый из нас, за эту навязчивую идею, которая поддерживала ежечасно.
«Да. Мамочка»
Я очень хочу сказать: ты можешь положиться на то, что я не сдамся. Что никто и ничто меня не поставит на колени. Что я однажды отплачу с полна за твою доблестную любовь. Что я буду уверен, что больше ты не надрываешься как каторжник. Что я однажды своими силами столько заработаю денег, что я смогу купить тебе шубу, рукавицы и теплую обувь для твоих обмороженных ног. Что ты можешь пить столько кофе и есть столько булочек с маслом и медом, сколько захочешь.
Да, вот что я хочу сказать. Но я ничего не сказал, потому что в один прекрасный день это станет сюрпризом.
« Никогда не будет также плохо как сегодня, ты не должен думать об этом, мой зайчик»
«Нет, мамочка»
Ее горло пересохло от лжи.
«Все будет хорошо», - прошептала она мне в лицо.
Я проглотил комок в горле, чтобы не разрыдаться. Мне нельзя впадать в уныние. Для этого, мне нужно собрать все свои силы.
«Да, мамочка»
Ее губы растянулись в тяжелой, осторожной улыбке, не показывая свои разрушающиеся зубы.

Сегодня день крайне отвратителен. Мы ничего не ели уже в течение 48 часов.
Уже как неделю я брожу по захламленному коридору и натыкаюсь на противную мебель, которой домовладелец завалил весь дом и которая походила на лакированные гробы. Я ударил колено, и оно очень сильно болело. Именно из-за него я не мог воровать. Последние деньги были потрачены несколько дней назад, и я чувствовал себя так плохо, что мне приходилось сидеть на крыльце все время, пока я не наберусь сил, чтобы пойти и подчистить мой универмаг. Сегодня я доберусь туда, даже если мне придется ползти на четвереньках. Моя мать села рядом со мной.
« У тебя что-то сильно болит?»
«Нормально все».
«Моему бедному, милому мальчику приходится столько терпеть».
«Я больше не молокосос».
«Извини. Давай пойдем в дом».
«Я не хочу в дом».
«Ты не можешь бродить по улицам с твоей больной ногой. В любом случае это не место для моего маленького любимого».
Она на миг испугалась той глупости, которой произнесла.

Асфальтные джунгли
Держите вора (полная версия)

«Не создавай неприятностей», - сказал мой отец и поклонился ко мне.
Я никогда его не слушался. Но он сказал это так проникновенно и умоляюще, что я стоял в недоумении.
Что он имел ввиду? Почему я не могу пойти с ни? Есть ли у него деньги,с которыми он мог пойти в магазин? Я не собирался высказывать свои мысли. Мой отец уже вошел в переполненный универмаг.
Я не создавал неприятностей. Я только переступал с ноги на ногу, потому что мои ноги горели в тесных ботинках. Я часто ломал голову: ведь должна быть причина, почему мой отец кланяется перед маленькими детьми. Я так это объясняю: мой отец, который был раньше оперным певцом, был как-то приглашен в Токио в качестве актера, чтобы играть наряду с японцами. Я как-то видел, как мой отец , думая, что его никто не видит, показывал перед зеркалом захватывающие дух гримасы с гипнотической силой масок Кабуки. Он двигался и открывал рот, будто пел. Его грудная клетка вздымалась и резко опускалась так, что набухала его сонная артерия, но – что самое интересное, он не издавал ни звука.
«Вот так!» - сказал я сам себе. – «Ты сам видел, что он не может петь!»
Я думаю, что история про оперного певца просто утка. Никто из нас ни разу не слышал, как мой отец поет. В любом случае мой отец аптекарь и не оперный певец.
Откуда мой отец и что он делал, не знает ни один человек. Говорят, что у него не было родителей. Может в этом причина, почему он кланялся перед маленькими детьми. Хотя никто не знает. Он никогда никому не доверял.
Уличные ребятишки называли моего отца «Лысым», «Выскочкой», «Увальнем», иногда Фольфрам. Порой его лысина светилась в свете, как лампочка с осмие-вольфрамовой спиралью . У него была кличка Репа, потому что, когда он чесал свою голову, лысина издавала звук, будто чистишь репу. Он не мог сам пользоваться бритвой, которую он затачивал как косу. Даже моя мать, которая обычно вполне расторопна, когда пыталась побрить его этим ножом, сдирала кожу.
Очень редко он хотел к настоящему парикмахеру. Он приставлял свой опасно отточенный, как у еврейского мясника, клинок и ничего не оставлял на голове моего отца. Моя мать шпионила за моим отцом. Она прислоняла свое лицо к витрине, и затаив дыхание смотрела, как мясник ловко танцует над лысиной моего отца. Когда бритье было закончено, мой отец положил на стол целых 70 пфеннигов, хотя бритье стоило только 50.
Мой отец всегда пытался выглядеть элегантно, чтобы спрятать свою бедность. Это нелегко, когда твой так называемый гардероб, который состоит только из того, что он носил на себе, мог в любой момент просто упасть с него, как куски плоти от больного проказой. Я думаю, что это причина, почему он так осторожно передвигался, никогда не наклонялся, никто не сгибал локти или колени, никогда не нагибался, никогда не садился, всегда стоял. Иногда, его движения были осторожными, потому что он боялся, что его одежда порвется. Я думаю, что он даже боялся глубоко дышать, только если он был голый.
Жирная, протиранная, задница в его штанах, выпирающие колени и локти были такие изношенные, что можно было увидеть мелькающее тело сквозь дырки.
Его ботинки, сверкающие как зеркало, были такие ветхие, что они в любой моменты готовы были развалиться. Казалось, он постоянно боялся на что-то натолкнуться. У меня было чувство, что он больше парил в воздухе, чем ходил , он легко касался земли. Прежде чего, он ходил так из-за своих подошв, которые отваливались от каблука до носка ботинка. Иногда такая подошва при обычном шаге клацала, как челюсть крокодила, а потом с громким стуком касалась земли. Мой отец разработал специальную технику, которую никто не смог повторить, чтобы скрыть катастрофическое состояние своих ботинок. Он не сгибал колени на ноге во время ходьбы. Вместо этого он поднимал ногу от бедра, как будто она была на резинке, аккуратно поднимала ее над землей, причем подошва закрывала передок ботинка, а потом он опускал ее на землю, плавно, как йо-йо.
Но прежде всего, моноколь моего отца привлекал к себе внимание. Хотя на самом деле это был вовсе не монокль, а всего лишь болтающееся, загнутое внутрь стекло от очков. Но мой отец умудрялся зажимать этот осколок своим левым глазом. Без этой штуки он ничего не видел этим глазом. Так что иногда, он был слеп на левый глаз. По аналогии с якобы моноклем страдала его ужасная одежда, и никто не относился к нему с пренебрежением.
И вот выпала возможность, что он пошел в гастроном. Мне хотело в туалет, и смотрел по сторонам, где бы мне можно было облегчиться. Я начал терять терпение.
Его звали Булли не потому, что у него был тонкий член и большие яйца. Булли - это еще сокращение от бульдога. И не из-за его лысины, - ведь английский бульдог, насколько я знаю, тоже лысый, - а потому что у него было такое лицо. Все в его лице показывало, что у него было слишком много кожи. Морщины на лбу и на шее, которые были такие же глубокие, как рубцы, переплетались друг с другом на его лысине.
«Челюсти бульдога и акулы», - говорил он мне. – «не могут открыться снова, если они укусят своими зубами в два ряда. Это и делает этих животных такими страшными».
Если бы я не был уверен, что он не собирается этими зубами кого-то укусить, то тогда становилось ясным , почему моего отца боялись другие люди. Не всегда из-за того, что он был похож на бульдога. У него были невероятно сильные мускулы, и он был похож на отлета.
И это поражало меня. Чужак не может видеть его мускулы, и думать про него цинично «Редиска» или «Лысый». Мой отец всегда одевался очень строго, и не носил свободной одежды. Бульдогоподобный вид давал еще один повод для насмешек со стороны других людей. Я понял, что бульдоги в глазах взрослых уроды, как и большинство людей. Они кажутся безобидными, и вообще в то время они были редкостью. Я видел, как маленький мальчик сказал своей маме в адрес бульдога, проходившего мимо:«Смотри, мамочка, прошла свинья».
Я так же знаю, что в основном мой отец вел себя как безобидная свинья. Это меня угорчало. Но я любил моего отца, и хотел, чтобы он вызывал у других людей страх. Когда человек беден, у него нет другого оружия, как вызвать страх у людей.
У меня так кружилась голова от тяжелых мыслей и от голода, что я еле умудрялся стоять прямо… Когда мой отец вылетел из гастронома, и я услышал вопль в тишине: «Держите вора! Ударьте его чем-нибудь по лысине! Держите его, как можно скорее!».
Это хозяин магазина, который на меня наткнулся и развернул, так сильно, что я натолкнулся на прилавок с овощами и фруктами у витрины. Я стал быстро собирать яблоки, которые разлетелись в разные стороны,
в свой передник , совершенно не понимая, куда мне потом бежать.
Задыхающийся, я проклинал утяжеленный яблоками передник, нашу бедность, воровство, хозяина магазина и моего отца, который вызвал всю эту суматоху.
Я ударил себя в грудь кулаком, а другой крепче держал передник, в котором были яблоки, которые вбивались в мои легкие и мешали бежать.
Стук моих подошв по асфальту отзывались в моей голове, как звук выбиваемого ковра. Мое тяжелое, прерывистое дыхание резало ножом легкие. У меня темнело перед глазами… Я заметил, что я обмочился в штаны. Уже слишком поздно расстегивать ширинку. Я чувствовал, Я чувствовал, как по внутренней стороне бедер ползет что-то горячее. Я хотел не винить моего отца, что я намочил штаны.
«Где он, черт возьми?!»
Я пинал ногами все камни, которые встречались у меня на пути. Хотя моя мать строго настрого запретила мне это делать, потому что у меня больше не было пары ботинок кроме этой.
Как вдруг чья-то рука схватила меня за воротник и втащила в подъезд. Когда я оглянулся, то увидел отца. Его лысину покрывали капельки пота.
«Папа, что ты делаешь?»
Вместо ответа, он зарыдал, как маленький ребенок, и прижал меня к себе так сильно, что я не мог дышать. В своем кулаке он сжал плитку шоколада.
Судя по той суматохе, которую он поднял, купил ли он этот шоколад? И всего лишь одну плитку? И ради этого шоколада он заставил меня стоять на улице в течение часа и ждать его? Я стал смотреть, осталось ли что-то в его огромной лапе, - ничего. Ничего! У него больше ничего не было. Но тогда почему он плачет? Я больше не видел в его руке плитку шоколада и понял, что он ее просто раскрошил.
«Почему ты плачешь, папа?»
Я пытался выбраться из его рук, охвативших меня. Он не замечал, за своей истерикой, что чуть не раздавил меня в своих объятиях. Он хотел что-то сказать…, но громкие рыдания сдавили его горло.
Он так расстроился, потому что его затея была глупой? Не пугает ли его ситуация, в которой он оказался? Нет смысла стенать. А есть ли вообще в этом смысл? Не стыдно ли ему, что он решил украсть и провалил свой первый рейд? Дерьмо! Он подверг всех опасности, потому что не мог держать себя в руках.
У моего отца никогда не было денег, так как у него не было работы. Даже если он лез из кожи вон, пытаясь найти работу, у него ничего не выходило. В любом случае, или он ничего не находил, или его через несколько недель увольняли. Я не знаю почему, но он постоянно нарывался на конфликт.
Ради этого ты жертвуешь лучшими годами своей жизни, чтобы зубрить денно и ношно латынь или греческий?И это для того, чтобы в один прекрасный день стать простым рабочим, чтобы в 60 лет своровать плитку шоколада, бежать от какого-то шута, а потом рыдать, потому что опозорился перед всеми. Чему ты удивляешься, если каждый хозяин аптеки может тебя уволить, потому ты не подходишь? «Так это же вершина для меня», - говоришь ты. «Знания - дороже денег», - считаешь ты. Не смеши меня! Ты всего лишь рабочий! Ты даже не можешь мечтать о том, чтобы стать хозяином собственной аптеки! Сколько лет, десятилетий, даже, веков, должен ты надрываться, чтобы оплатить свою собственную аптеку, только если ты банк, конечно, не ограбишь! Нет, нет. Ты останешься рабочим. Образованным человеком, но рабочим. В любом случае, ты не нужен, или у тебя была бы работа.
У меня было желание, что-то для него сделать, ему помочь, защитить его. Я ударил его в грудь, так что у него перехватило дыхание.
«Хватит плакать, папа. Папа! Мой любимый, папа!»
Одно ясно, ему не при каких обстоятельствах нельзя воровать. Уж точно не в одиночку. И к тому же я не хочу еще раз столько ждать перед магазином и так нестись прочь от него.
Он так прижимался ко мне, будто отчаянно просил: «Дай мне еще раз попробовать».
Я знаю, это не просто остановится воровать, когда ты уже попробовал. Но, черт возьми, нельзя чтобы ситуация выходила из-под контроля. И он должен понять, что воришка из него не выйдет. Он слишком нервный. И его лицо и лысина слишком привлекают к себе внимание. Он просто не такой.

Я пытался выбраться из его (отца) рук, охватившие меня. Он не замечал, за своей истерикой, что чуть не раздавил меня в своих объятиях. Он хотел что-то сказать…, но громкие рыдания сдавили его горло.
Он так расстроился, потому что его затея была глупой? Не пугает ли его ситуация, в которой он оказался? Нет смысла стенать. А есть ли вообще в этом смысл? Не стыдно ли ему, что он решил украсть и провалил свой первый рейд? Дерьмо! Он подверг всех опасности, потому что не мог держать себя в руках.
У моего отца никогда не было денег, так как у него не было работы. Даже если он лез из кожи вон, пытаясь найти работу, у него ничего не выходило. В любом случае, или он ничего не находил, или его через несколько недель увольняли. Я не знаю почему, но он постоянно нарывался на конфликт.
Ради этого ты жертвуешь лучшими годами своей жизни, чтобы зубрить денно и ношно латынь или греческий?И это для того, чтобы в один прекрасный день стать простым рабочим, чтобы в 60 лет своровать плитку шоколада, бежать от какого-то шута, а потом рыдать, потому что опозорился перед всеми. Чему ты удивляешься, если каждый хозяин аптеки может тебя уволить, потому ты не подходишь? «Так это же вершина для меня», - говоришь ты. «Знания - дороже денег», - считаешь ты. Не смеши меня! Ты всего лишь рабочий! Ты даже не можешь мечтать о том, чтобы стать хозяином собственной аптеки! Сколько лет, десятилетий, даже, веков, должен ты надрываться, чтобы оплатить свою собственную аптеку, только если ты банк, конечно, не ограбишь! Нет, нет. Ты останешься рабочим. Образованным человеком, но рабочим. В любом случае, ты не нужен, или у тебя была бы работа.
У меня было желание, что-то для него сделать, ему помочь, защитить его. Я ударил его в грудь, так что у него перехватило дыхание.
«Хватит плакать, папа. Папа! Мой любимый, папа!»

Задыхающийся, я проклинал утяжеленный яблоками передник, нашу бедность, воровство, хозяина магазина и моего отца, который вызвал всю эту суматоху.
Я ударил себя в грудь кулаком, а другой крепче держал передник, в котором были яблоки, которые вбивались в мои легкие и мешали бежать.
Стук моих подошв по асфальту отзывались в моей голове, как звук выбиваемого ковра. Мое тяжелое, прерывистое дыхание резало ножом легкие. У меня темнело перед глазами… Я заметил, что я обмочился в штаны. Уже слишком поздно расстегивать ширинку. Я чувствовал, Я чувствовал, как по внутренней стороне бедер ползет что-то горячее. Я хотел не винить моего отца, что я намочил штаны.
«Где он, черт возьми?!»
Я пинал ногами все камни, которые встречались у меня на пути. Хотя моя мать строго настрого запретила мне это делать, потому что у меня больше не было пары ботинок кроме этой.
Как вдруг чья-то рука схватила меня за воротник и втащила в подъезд. Когда я оглянулся, то увидел отца. Его лысину покрывали капельки пота.
«Папа, что ты делаешь?»
Вместо ответа, он зарыдал, как маленький ребенок, и прижал меня к себе так сильно, что я не мог дышать. В своем кулаке он сжал плитку шоколада.
Судя по той суматохе, которую он поднял, купил ли он этот шоколад? И всего лишь одну плитку? И ради этого шоколада он заставил меня стоять на улице в течение часа и ждать его? Я стал смотреть, осталось ли что-то в его огромной лапе, - ничего. Ничего! У него больше ничего не было. Но тогда почему он плачет? Я больше не видел в его руке плитку шоколада и понял, что он ее просто раскрошил.
«Почему ты плачешь, папа?»

«Челюсти бульдога и акулы», - говорил он (отец) мне. – «не могут открыться снова, если они укусят своими зубами в два ряда. Это и делает этих животных такими страшными».
Если бы я не был уверен, что он не собирается этими зубами кого-то укусить, то тогда становилось ясным , почему моего отца боялись другие люди. Не всегда из-за того, что он был похож на бульдога. У него были невероятно сильные мускулы, и он был похож на отлета.
И это поражало меня. Чужак не может видеть его мускулы, и думать про него цинично «Редиска» или «Лысый». Мой отец всегда одевался очень строго, и не носил свободной одежды. Бульдогоподобный вид давал еще один повод для насмешек со стороны других людей. Я понял, что бульдоги в глазах взрослых уроды, как и большинство людей. Они кажутся безобидными, и вообще в то время они были редкостью. Я видел, как маленький мальчик сказал своей маме в адрес бульдога, проходившего мимо:«Смотри, мамочка, прошла свинья».
Я так же знаю, что в основном мой отец вел себя как безобидная свинья. Это меня угорчало. Но я любил моего отца, и хотел, чтобы он вызывал у других людей страх. Когда человек беден, у него нет другого оружия, как вызвать страх у людей.
У меня так кружилась голова от тяжелых мыслей и от голода, что я еле умудрялся стоять прямо… Когда мой отец вылетел из гастронома, и я услышал вопль в тишине: «Держите вора! Ударьте его чем-нибудь по лысине! Держите его, как можно скорее!».
Это хозяин магазина, который на меня наткнулся и развернул, так сильно, что я натолкнулся на прилавок с овощами и фруктами у витрины. Я стал быстро собирать яблоки, которые разлетелись в разные стороны,
в свой передник , совершенно не понимая, куда мне потом бежать.

Кински рассказывает о своем отце


Его ботинки, сверкающие как зеркало, были такие ветхие, что они в любой моменты готовы были развалиться. Казалось, он постоянно боялся на что-то натолкнуться. У меня было чувство, что он больше парил в воздухе, чем ходил , он легко касался земли. Прежде чего, он ходил так из-за своих подошв, которые отваливались от каблука до носка ботинка. Иногда такая подошва при обычном шаге клацала, как челюсть крокодила, а потом с громким стуком касалась земли. Мой отец разработал специальную технику, которую никто не смог повторить, чтобы скрыть катастрофическое состояние своих ботинок. Он не сгибал колени на ноге во время ходьбы. Вместо этого он поднимал ногу от бедра, как будто она была на резинке, аккуратно поднимала ее над землей, причем подошва закрывала передок ботинка, а потом он опускал ее на землю, плавно, как йо-йо.
Но прежде всего, моноколь моего отца привлекал к себе внимание. Хотя на самом деле это был вовсе не монокль, а всего лишь болтающееся, загнутое внутрь стекло от очков. Но мой отец умудрялся зажимать этот осколок своим левым глазом. Без этой штуки он ничего не видел этим глазом. Так что иногда, он был слеп на левый глаз. По аналогии с якобы моноклем страдала его ужасная одежда, и никто не относился к нему с пренебрежением.
И вот выпала возможность, что он пошел в гастроном. Мне хотело в туалет, и смотрел по сторонам, где бы мне можно было облегчиться. Я начал терять терпение.
Его звали Булли не потому, что у него был тонкий член и большие яйца. Булли - это еще сокращение от бульдога. И не из-за его лысины, - ведь английский бульдог, насколько я знаю, тоже лысый, - а потому что у него было такое лицо. Все в его лице показывало, что у него было слишком много кожи. Морщины на лбу и на шее, которые были такие же глубокие, как рубцы, переплетались друг с другом на его лысине.

Уличные ребятишки называли моего отца «Лысым», «Выскочкой», «Увальнем», иногда Вольфрам. Порой его лысина светилась в свете, как лампочка с осмие-вольфрамовой спиралью . У него была кличка Репа, потому что, когда он чесал свою голову, лысина издавала звук, будто чистишь репу. Он не мог сам пользоваться бритвой, которую он затачивал как косу. Даже моя мать, которая обычно вполне расторопна, когда пыталась побрить его этим ножом, сдирала кожу.
Очень редко он хотел к настоящему парикмахеру. Он приставлял свой опасно отточенный, как у еврейского мясника, клинок и ничего не оставлял на голове моего отца. Моя мать шпионила за моим отцом. Она прислоняла свое лицо к витрине, и затаив дыхание смотрела, как мясник ловко танцует над лысиной моего отца. Когда бритье было закончено, мой отец положил на стол целых 70 пфеннигов, хотя бритье стоило только 50.
Мой отец всегда пытался выглядеть элегантно, чтобы спрятать свою бедность. Это нелегко, когда твой так называемый гардероб, который состоит только из того, что он носил на себе, мог в любой момент просто упасть с него, как куски плоти от больного проказой. Я думаю, что это причина, почему он так осторожно передвигался, никогда не наклонялся, никогда не сгибал локти или колени, никогда не нагибался, никогда не садился, всегда стоял. Иногда, его движения были осторожными, потому что он боялся, что его одежда порвется. Я думаю, что он даже боялся глубоко дышать, только если он был голый.
Жирная, протиранная, задница в его штанах, выпирающие колени и локти были такие изношенные, что можно было увидеть мелькающее тело сквозь дырки.

«Стой на месте», - сказал мой отец и поклонился мне.
Я никогда его не слушался. Но он сказал это так проникновенно и умоляюще, что я стоял в недоумении.
Что он имел ввиду? Почему я не могу пойти с ни? Есть ли у него деньги,с которыми он мог пойти в магазин? Я не собирался высказывать свои мысли. Мой отец уже вошел в переполненный универмаг.
Я не создавал неприятностей. Я только переступал с ноги на ногу, потому что мои ноги горели в тесных ботинках. Я часто ломал голову: ведь должна быть причина, почему мой отец кланяется перед маленькими детьми. Я так это объясняю: мой отец, который был раньше оперным певцом, был как-то приглашен в Токио в качестве актера, чтобы играть наряду с японцами. Я как-то видел, как мой отец , думая, что его никто не видит, показывал перед зеркалом захватывающие дух гримасы с гипнотической силой масок Кабуки. Он двигался и открывал рот, будто пел. Его грудная клетка вздымалась и резко опускалась так, что набухала его сонная артерия, но – что самое интересное, он не издавал ни звука.
«Вот так!» - сказал я сам себе. – «Ты сам видел, что он не может петь!»
Я думаю, что история про оперного певца просто утка. Никто из нас ни разу не слышал, как мой отец поет. В любом случае мой отец аптекарь и не оперный певец.
Откуда мой отец и что он делал, не знает ни один человек. Говорят, что у него не было родителей. Может в этом причина, почему он кланялся перед маленькими детьми. Хотя никто не знает. Он никогда никому не доверял.

«Разыскивается Иисус Христос. Обвиняется в краже, совращение несовершеннолетних, богохульстве, осквернение церкви, оскорблении власти, неподчинении закону, протесту против правительства, в дружбе со шлюхами и преступниками…»
Толпа в зале стала вести себя невыносимо. Я мог разглядеть лица. Я был ослеплен сильными прожекторами, которые все были направлены на меня. Двадцать тысяч человек превратили зрительный зал Берлина в черную дыру.
Зачем меня перебил этот идиот? Я уже совсем вышел из себя. Прошлой ночью я не спал и был около 14 часов непрерывно на ногах. Бесконечные интервью для телевидения, радио и газет. Кроме того в перерывах я выпил бутылку крепкого коньяка и с самого утра выкурил порядка восьмидесяти сигарет. И теперь я стою на этой сцене как на эшафоте.
«Иди сюда, если у тебя есть, что сказать», - кричу я во мглу. – «В противном случае сядь на свое место и заткнись!»
Что он хотел? Было ли это важно? Здесь нет ничего важнее того, что я хотел сказать. Я пришел рассказать самую волнующую историю человечества: жизнь Иисуса Христа.
Не того Христа, который изображен на ужасных цветных гравюрах. Не о Иисусе с желтой, больной кожей , которого порочное человечество сделало величайшей шлюхой всех времен. Эту тушу, которую они носят на крестах. Я говорю не о богоугодной болтовне и сопливых церковных песнопения. Не о Христе, к которому со страхом и гнилостным поцелуем маленькие девочки приходят к причастию, полные похотливых мыслей, а потом они умирают от страха и стыда, когда ходят в туалет.
Я говорю о ЧЕЛОВЕКЕ: возмутителем спокойствия, который говорит, кем мы должны быть постоянно, сейчас! Я говорю об авантюристе, храбрейшим, самым свободным и современнейшим современнейший из всех людей, который пожертвовал своей жизнью, чтобы другие люди стали живыми. Я говорю о человеке, которым каким мы все хотели бы быть. Ты и я.
Этот негодяй, который прервал меня, между тем взошел на сцену. Я протянул ему микрофон, хотя я не понимал, что он хотел.
« Христос был святым…», - завыла эта собака. – «Он не водился со шлюхами и преступниками… Он не был таким жестоким, как Кински…»
Что же ты называешь жестокостью, ты болтун? Да, во мне есть жестокость, но нет негатива. Когда тигр разрывает своего укротителя на куски, тогда говорят, что тигр жесток, и его пристреливает пулей в голову. Моя жестокость – это жестокость природы. Творение жестоко. Жизнь жестока. Рождение один из самых жестоких процессов. Шторм, землетрясение полное жестокости проявление природы. Моя жестокость – это жестокость жизни. Нет такой жестокости в природе, как жестокость государства, которое отправляют ваших детей на скотобойню, которое отупляет ваши мозги и выворачивают ваши души!
Я вырвал микрофон из рук этого дебила, так как он не хотел его отдавать. иначе он не отдал бы мне микрофон и не исчез с глаз долой. Остальные толпились в Дойчехолле. Как только кто-то из толпы к ним приближался, они сбрасывали его с лестницы. Другие провокаторы, которые пришли, чтобы затеять драку, смешались. С первыми ударами кулаков, многочисленный отряд полиции рассыпался по всему залу и встал стеной, чтобы предотрватить драку в зале. Полицейские всегда бесполезны, Резиновые дубинки отбиваются руками , а удары приходятся на лица.
Ну да, думаю я. Так и было 2 000 лет назад.
Я метнул микрофон вместо со штативом, так что он потянул за собой весь длинный кабель, который висел над сценой с потолка. Потом я зашел за кулисы и стал смотреть, что будет дальше, в то время как штатив раскачивался высоко над головами зрителей, как пустая трапеция в цирке.
Везде мельтешение фотографов. Окружают видеокамеры. Репортеры, которые задают бессмысленные вопросы. Все, что вызывает у меня отвращение. Я ору на этих стервятников, которые невзирая ни на что окружили меня. Я не обращаю на них внимания. Они крались за мной попятам.
Зрители собрались за сценой и стали целовать и обнимать меня. Люди, которых я на тысячах представлениях от всего порочного сердца водил за нос. Минхой висела у меня на шее и рыдала. Она беспокоилась за меня. Они не имела обо мне ни малейшего представления. Народ заклинал меня вернуться на подмостки и продолжать. Да! Я продолжу. Но только в том случае, когда хулиганы замолкнут, ударят себя по морде, и прежде всего будут держать рот на замке. Этот сброд еще гаже чем фарисеи. Они дали Иисусу высказаться, прежде чем они распяли его.
Время шло. Зрители сидели еще в зале. Никто не хочет идти домой. Все ждут, что я выйду.
Полночь. Медленно наступает тишина. Ни кашля. Никто не покашливает. Сейчас всеобъемлющий покой.
Многие встали со своих мест и собрались на свободном месте перед сценой. Некоторые сели на пол. Вудсток.
Я спрыгнул со сцены и встал среди них. Мое изнеможение пропало. Я не чувствую больше своего тела. Я четко их вижу перед собой: их лица,лмцо каждого. Тысячи пар глаз, которые меня видят. Глаза, пылающие страстью, глаза, готовые прозреть. Я прохожу от одного к другому. Сажусь среди них. Обнимаю их. Девочки и мальчики, мужчины и женщины всех возрастов, от подростков до взрослых, но, и это чудо, все молоды!
В два часа все пошло к концу. Минхой и я не поехали сразу в кемпинский отель. Мы были слишком взволнованны. До прибытия машины было еще немного времени, а у нас не было вещей, которые нужно было упаковывать.
Мы шли вместе к наступающему утру, рука об руку, не говоря ни слова. Минхой меня понимала, хотя во время выступления я говорил только по-немецки.
Мой договор, заключенный на представление, на пяти континентов я порвал. Он стоил 1 млн.марок. Это меня не интересовало. Нет, потому что я был богат. У нас ничего не было. Нет, пока я боялся, что Будду свергнуть с трона. Что я всегда и делал. Я плевал на то, что церковь грозилась запретить мое выступление. Мне надоело, что менеджеры крупных концертных залов отказываются давать мне площадку для выступлений, потому что они боятся за свое имущество, а господин Каплан, который написал книгу «Иисус в порочном обществе», не хотел официально со мной встречаться.
«Люди по прежнему держат на плечах груз тысячилетий. Когда они падают в яму, они становятся кормом для червей».
Цыганка, которая когда-то была моей любовницей, ответила как-то на мой вопрос, почему она не ходит в кино или в театр:
«Когда я была маленькой, два человека дрались из-за меня на ножах. Один другого зарезал. Я закрыла мертвецу глаза. Он был мертв. Другой жив».
Это разница между игрой в жизнь, и настоящей жизнью.
Моя- настоящая.

«Смотрю ты сейчас не просто помеха», - сказал мой отец и поклонился мне.
Я в целом с ним не согласен. Но он сказал это так проникновенно и умоляюще, что я в оцепенении.
Что он имел ввиду? Почему они от меня не отстанут? Есть ли у него деньги, да такие которые он никогда в жизни не видел? Я не собираюсь высказывать свои мысли. Мой отец относился к зажравшимся людям.
Я не помеха. Я выступаю и работаю, не покладая рук, сбивая их в кровь.
Я часто ломал голову: ведь должна быть причина, почему мой отец считает себя маленьким ребенком.
Я это так понимаю: мой отец, который был раньше оперным певцом, был как-то приглашен в Токио в качестве актера, чтобы играть наряду с японцами. Я как-то видел, как мой отец самозабвенно показывал перед зеркалом гримасы. От них захватывало дух. В них была гипнотическая сила масок японского театра Кабуки. Показывая гримасы, он двигался и открывал рот, будто пел. Его грудная клетка вздымалась и резко опускалась так, что набухала его сонная артерия, но – что самое интересное, он не издавал ни звука.
«Вот так!» - издевался мой брат. – «Ты сам видишь, что он не может петь!»
Говорят, мой отец был подсадной уткой. Никто из нас ни разу не слышал, как мой отец поет. Когда-то, как они думали, он был аптекарем, не оперным певцом.
Кем был мой отец, где он выступал, откуда он – об этом не знает никто. Известно, что у него не было родителей.
Может в этом причина, почему он восхищался маленькими детьми. Хотя никто не знает. Он никогда никому не доверял.
Уличные ребятишки называли моего отца «Лысым», «Выскочкой», «Увальнем», иногда Фольфрам. Порой его лысина светилась в свете, как лампочка с осмие-вольфрамовой спиралью .
Его звали выскочкой, как он сам слышал, как часто называют таких как он, когда он брил свою голову. Он не мог сам пользоваться бритвой, которую он затачивал как косу.
«Заточка стоит денег», - кричала моя мать и выдергивала у него бритву из рук. Но сама, щедро одаренная , подарила ему только вешалку. У моего отца было день рождение. Только в этот день он ходил к хорошему парикмахеру. Этот парикмахер особенный парень. В прошлом танцор. Массажист в мужском борделе в Истанбуле. Короче, этот гомик нежный, как еврейский мясник, приставлял свой опасно отточенный клинок и ничего не оставлял на голове моего отца. Моя мать за ним шпионила. Она повесила его обнаженную фотографию на витрину парикмахерской и объявила окружающим, как этот резник (как он когда-то нам представился) ловко танцует над лысиной. Когда все закончилось, мой отец положил на стол целых 70 пфеннигов, хотя бритье стоило только 50.
«Это расточительство слишком шикарно для нас», - кричала моя мать, комментируя его поступок.
Мой отец всегда был кутилой, таким образом он скрывал свою бедность.
У всех был тогда монокль. Хотя на самом деле у них не висел монокль, а просто стекло от очков. Но мой отец умудрялся зажимать этот тысячу раз падающий, треснувший осколок своим левым глазом. Он ничего не видел этим глазом без этой вещи. Иногда он был слеп на правый глаз. У него был только один моноколь. По аналогии с этим случаем страдала и одежда. Никто не мог стянуть с него ее клещами, и над ним часто издевались.
Как-то так случилось, что он пошел в магазин одежды. Я затравленно озирался вокруг, и терял терпение.
Буль, называли его, не только из-за его больших гениталий. Буль это еще сокращение от бульдога. И не потому, что он был лысым, - это английская порода собак, насколько я знаю, тоже лысая, - а потому что у него было такое лицо. У моего отца были такие же усталые, налитые кровью глаза, которых прикрывали веки, и чьи кровеносные сосуды лопались и заливали их красными прожилками.
Все в его лице показывало, что у него было слишком много кожи. Морщины на лбу и на шее, которые были такие же глубокие, как рубцы, переплетались друг с другом на его лысине.
«Смесь из бульдога и акулы», - рассказывал я о нем в одном из моих новых историй-импровизаций, - избавьте меня от дальнейших подробностей, но представьте, когда эти животные собираются укусить своими зубами из двух рядов. Это делает их такими страшными».
Если бы я не был уверен, что он не собирается этими зубами кого-то укусить, то тогда становилось понятно, почему моего отца боялись другие люди. Не всегда из-за того, что он был похож на бульдога. У него были невероятно сильные мускулы, и он был похож на отлета. Я видел его в кровати абсолютно голым и внимательно его рассмотрел.
И это меня поразило. Чужак не может видеть его мускулы, и думать про него цинично «Редиска» или «Лысый». Мой отец не любил открытую одежду.
Бульдогоподобный вид давал еще один повод для насмешек со стороны других людей. Я понял, что бульдоги дилетанты и потому он пропустил, когда я родился. Они принимали его за безобидного человека, и никто не знал о его особенной силе.
Я свидетель, когда маленький мальчик сказал своей маме в адрес бульдога, проходившего мимо:
«Смотри, мамочка, прошла свинья».
Я так же знаю, что в основном мой отец вел себя как безобидная свинья. Это меня огорчает. Так как я любил своего отца, и я очень хотел, чтобы он вызывал у людей страх. Человек вооружен, и нет никакого другого оружия, когда он вызывает у других людей страх.
Я плохо соображал и это скорее всего из-за голода, и еще я был в состоянии опьянения, когда мой отец вылетел из магазина как ошпаренный, и как тень проскользнул мимо меня. Все было как в немом кино. Как во сне. Я спустился с небес на землю, когда я услышал в тишине вопль:
«Держите вора!».

«В таком случае и Ролинг Стоунз просто детский сад!»
«Это нас не впечатляет!»
«Давай дальше!»
Я был на грани фола. Я цитирую Новый Завет:
«Разыскивается Иисус Христос. Обвиняется в краже, совращение несовершеннолетних, богохульстве, осквернение церкви, оскорблении власти, неподчинении закону, протесту против правительства, в дружбе со шлюхами и преступниками…»
В это же мгновение толпа в зале стала вести себя невыносимо. Я мог разглядеть лица. Я был ослеплен невыносимо сильными прожекторами, которые все были направлены на меня. Не желающий успокоиться берлинский зрительный зал был черной дырой, непроницаемой стеной.
«Иди сюда, если у тебя есть, что сказать», - кричу я в темноту. – «В противном случае сядь на своем месте и заткнись!»
Что он хотел? Было ли это важно? Здесь нет ничего важнее того, что я хотел сказать. Я пришел рассказать приключенческую историю человечества: жизнь Иисуса Христа. Этого цыгана и авантюриста, который пожертвовал своей жизнью, чтобы другие люди стали живыми. Этот храбрейший, современнейший из всех людей, каким мы все хотели бы быть. Ты и я.
Зачем меня перебил этот идиот? Он подошел к сцене, на которой я стою. Я протянул ему микрофон, хотя я не понимал, что этот бохвал хотел. Вот, вся его уличительная речь:
« Христос был святым… Он не водился со шлюхами и преступниками… Он не был таким жестоким, как Кински…»
«Что же ты называешь жестокостью, ты болтун? Что ты обо мне знаешь? Что ты знаешь о человеке по имени Иисус Христос? Что ты знаешь о шлюхах и преступниках?»
Ну, вот так. Вот еще один пришел и еще раз повторил то, что погрязшая во лжи двухтысячная религия долго искажала, и есть ли у него право открывать свой рот? Это моя территория! Мои менеджеры сняли зал, чтобы я мог выступить! И почему тот, кто не может сказать лучше, должен меня из себя и портить вечер 5 000 зрителям?!
Я вырвал микрофон из рук этого дебила и ударил его, иначе он не отдал бы мне микрофон и не исчез с глаз долой.
Остальные, распаленные мои парни, которые стояли рядом , каждый из них забеспокоился. Как только кто-то из толпы к ним приближался, они сбрасывали его с лестницы.
Другие зачинщики, которые был трусами и не высовывались, стали перемещаться, чтобы создать суматоху. Началась такая сутолка, что я почувствовал себя частью этой чудовищной свалки.
Толпа разделилась. Люди теряли друг друга. Многочисленный отряд полиции рассыпался по всему залу и встал за стеной, чтобы предотвратить массовую драку. Полицейские всегда бесполезны. Резиновые дубинки отбиваются руками , а удары приходятся на лица.
Ну да, думаю я. Так и было 2 000 лет назад. Чувства кипели от злобы. И в этом бурлящем аду орал я:
«Решайтесь! Если вас все устраивает, что такое дерьмо, которое вы так любите, портит вам шоу».
Я бросил микрофон вместо со штативом, так что он потянул за собой весь длинный кабель, который висел над сценой с потолка. Потом я зашел за кулисы и стал смотреть, что будет дальше, в то время как штатив раскачивался туда-сюда в воздухе в пучках света от прожекторов высоко над зрителями, как пустая трапеция в цирке.
Кулисы штурмовали люди со всех сторон. Люди, которые меня обнимали, которые меня целовали. Люди, которых я на тысячах представлениях, от всего порочного сердца водил за нос.
Минхой висела у меня на шее и рыдала. Она беспокоилась за меня. Она ничего обо мне не знала.
Везде мельтешение фотографов. Окружают теле и видеокамеры. Репортеры, которые как всегда задают идиотские и бессмысленные вопросы. Я отталкиваю их в сторону. Что я должен им сказать? Они сами все видели. Все, что вывело меня из себя. Я ору на этих стервятников, которые плотно окружили меня. Я не обращаю на них внимания. Они красились за мной попятам.
Народ заклинал меня вернуться на сцену и продолжать. Да! Я хочу продолжить. Но только в том случае, когда хулиганы замолкнут, ударят себя по морде, и прежде всего будут держать рот на замке. Этот сброд еще хуже чем фарисеи. Они пытались поговорить с Иисусом, прежде чем они распяли его.
Время шло. Зрители сидели еще в зале. Никто не хочет идти домой. Все ждут, что я выйду. Нет, представление не обсуждается. Ни слова из него! Ни этим людям меня разбирать. Я всегда честно исполнял свою роль и выкладывался по полной. И я выложился и в этот раз.
Полночь. Становится тихо. А вскоре наступила полная тишина. Никто не кашляет. Никто не покашливает. Можно услышать, как падает иголка.
Я был возбужден и крайне истощен. Прошлой ночью я не спал и был около 14 часов непрерывно на ногах, не считая шестнадцати интервью для телевидения, радио и газет. Кроме того в перерывах я выпил бутылку крепкого коньяка и с самого утра выкурил порядка восьмидесяти сигарет. Последние недели были крайне тяжелыми. Голова раскалывалась. Я иногда поднимался по ступенькам на эту чертову сцену, как будто я поднимался на эшафот. Эти похожие на ступени эшафота ступеньки , а потом все тьма.Так было всю мою жизнь.
Многие зрители поднялись со своих мест, собрались у свободного места перед сценой и легли на пол. Другие просто стояли в стороне.
Маленькая община. Я спрыгнул с четырех метровой сцены и встал среди них. Потом я заговорил.
Боль в моей голове улетучилась. Я не чувствую больше своего тела. Я четко их вижу перед собой: лица. Каждую эмоцию на каждом лице. Тысячи пар глаз, которые меня видят. Горящие глаза.
Я прохожу мимо каждого. Останавливаюсь у каждого. Сажусь рядом с ним. Обнимаю его. Это были самые счастливые часы, которые я провел с людьми. Не было ханжей, с которыми я разговаривал. О нет! Свободные, страстные девушки и парни, женщины и мужчины, люди всех возрастов, от подростков до взрослых. Но, и это чудо: все молоды!
К двум часам закончилось представление. Минхой и я не поехали сразу в кемпинский отель. Мы были слишком взволнованны. До прибытия машины было еще немного времени, а у нас не было вещей, которые нужно было упаковывать. Мы приехали к парку Грюневальд. Мы шли вместе к наступающему утру, рука об руку, не говоря ни слова. Минхой меня понимала, хотя во время выступления я говорил только по немецки.
Мой договор на тысячу выступлений, которые я должен дать на пяти континентах, я порвал. Он был заключен на один миллион марок. Это меня не интересовало. Нет, потому что я был богат. У нас ничего не было. Нет, пока я боялся, что Будду свергнуть с трона. Что я всегда и делал. Я плевал на то, что церковь грозилась запретить мое выступление. Мне надоело, что менеджеры крупных концертных залов отказываются давать мне площадку для выступлений, потому что они боятся за свое имущество, а господин Каплан, который написал книгу «Иисус в порочном обществе», не хотел официально со мной встречаться.
Феррари и Ролс-ройсы – дерьмо. Вилла и шикарная квартиры – дерьмо. Я этим сыт по горло! Задрало! Задрало быть актером!
Цыганка, которая когда-то была моей любовницей, ответила как-то на мой вопрос, почему она не ходит в кино или в театр:
«В нашем роду двое мужчина зарезали друг друга. Один другого проткнул. Я видела мертвых и касалась их. Он был мертв. Другой был жив».
Это разница между игрой в жизнь, и настоящей жизнью.

1.


2.

"Я хотел изменить мир, итак я проснулся одним утром и посмотрел в зеркало. Тот посмотрел в ответ и сказал: «Больше нет времени. Земля измучена болью. Дети голодают. Нации разделены недоверием и ненавистью. Везде вода и воздух загрязнены и им уже не поможешь. Сделай что-нибудь!»
Тот в зеркале казался очень раздраженным и отчаявшимся. Все походило на беспорядок, трагедию, катастрофу. Я решил, что он может быть прав. Не чувствовал я боль, узнав об этих вещах, так же, как и он? Планета была использована и просто выкинута. Представляя жизнь на земле в следующем поколении, я был в панике.
Было не сложно найти хороших людей, которые хотели бы решить проблемы земли. Когда я слушал их заключения, я думал: « Столько хороших решений здесь, столько беспокойства». Ночью, прежде чем пойти спать, тот в зеркале посмотрел на меня серьезно. «Теперь мы к чему-то пришли», - он объявил. – « Если каждый сыграет свою роль».
Но никто не сыграл свою роль. Некоторые сделали, но остановили ли они волну? Были ли решены проблемы боли, ненависти и загрязнений? Одно желание ничего не сделает – я знал это. Когда я проснулся на следующее утро, тот в зеркале выглядел смущенным: «Может это безнадежно», - он прошептал. Но хитрая искорка промелькнула в его глазах, и он пожал плечами: «Но я и ты выживем. В конце концов, мы все делаем правильно».
Я почувствовал себя странно, когда он сказал это. Что-то здесь было совсем неправильно. Слабое подозрение пришло ко мне, то, что никогда не рассветало так явно. Что если тот, кто в зеркале не я. Такое ощущение, что он отдельно. Он видит проблемы требующие решения где-то там. Может быть, они должны быть решены, а может быть и нет. Он одинок. Но я так не чувствую – эти проблемы не где-то там, не правда. Я их чувствую внутри себя. Ребенок плачущий в Эфиопии, морская чайк,а отчаянно борющаяся в нефтяном пятне, горная горилла, которую беспощадно убивают, юный солдат, дрожащий от ужаса, когда он слышит самолет, пролетающий над ним – эти ли вещи происходят во мне, когда я слышу о них или вижу?
В следующий раз я посмотрел в зеркало, тот, посмотрел в ответ, и стал увядать. В конце концов, это была всего лишь картинка. Она показала мне одинокого человека, замкнутого в чистую оболочку кожи и костей. «Думал ли я когда-то, что ты это я?» - полюбопытствовал я. Я не так отчужден от других и напуган. Боль жизни коснулась меня, но радость жизни все еще сильнее. И они одна может исцелить. Жизнь – это целитель жизни, и лучшее, что я могу сделать для Земли, это быть ее любящим сыном.
Тот в зеркале вздрагивал и корчился. Он не думал столько о любви. Видеть «проблемы» было намного проще, потому что любовь означает быть совершенно честным с самим собой. Ой!
«О, друг,» - я прошептал ему. – «ты думаешь, может ли что-либо решить проблемы без любви?» Тот в зеркале был не уверен. Быть одиноким долго время, не доверять другим и быть тем, кому доверяют другие – это обрекает на отчуждение себя от реальности жизни. «Разве любовь реальнее боли?» - он спросил.
«Я не могу утверждать, что это так. Но может быть. Давай откроем это», - я сказал. Я подарил зеркалу усмешку. «Давай больше не будем одни. Будешь ли ты моим партнером? Я чувствую, как рождается танец. Пойдем». Тот в зеркале застенчиво улыбнулся. Он понял, что мы можем быть друзьями. Мы можем быть миролюбивее, любящими, честнее друг с другом каждым день.
Изменит ли это мир? Я думаю что да, потому что Мать Земля хочет, чтобы мы были счастливыми и любили ее, так же как мы присматривали за ней. Ей нужны бесстрашные люди на ее стороне, чье мужество приходит из желание быть частью ее, как ребенок, кто достаточно храбр, чтобы ходить, потому что Мать держит руки, чтобы поймать его. Когда Тот, кто в зеркале, был полон любви ко мне и к нему, не было места страху. Когда мы боялись и были в панике, мы прекращали любить нашу жизнь и эту землю. Мы разъединены. И как может кто-нибудь помочь земле, если они будут разъединены? Возможно, земля говорит нам, что она хочет, и не слушая ее, мы возвращаемся к нашему страху и панике.
Одно я знаю, я никогда не чувствую себя одиноким, когда я дитя земли. Мне не нужно цепляться за свое выживание, когда я понял, день за днем, что вся жизнь во мне. Дети и их боль; дети и их радость. Океан, вздымающийся под солнцем; животные, покрытые черной нефтью. Животные в страхе, на которых охотятся; животные, делящиеся тем, что они живы.
Это чувство «мир во мне» это так, как я хочу всегда чувствовать. Тот в зеркале иногда сомневается. И потому я мягок с ним. Каждое утро я касаюсь зеркала и шепчу: «О, мой друг, я чувствую танец. Будешь ли ты моим партнером? Пойдем». Майкл Джексон

"Когда дети слушают музыку, они не просто ее слушают. Они растворяются в мелодии и сливаются с ритмом. Что-то внутри начинает расправлять свои крылья - и вскоре ребенок и музыка – едины. Я тоже это чувствую, когда рядом музыка, и мои лучшие моменты творчества часто проводятся с детьми. Когда я рядом с ними, музыка приходит ко мне так же легко, как и дышится.
Каждая песня – это ребенок, которого я лелею и даю ему любовь. Но даже если ты никогда не писал песни, твоя жизнь – это песня. Как это может быть? Волна за волной Природа ласкает тебя – ритм каждого заката и рассвета – это часть тебя, падающий дождь касается твоей души, и ты видишь себя в облака, которые играют в салочки с солнцем. Жить – это быть музыкальным, начиная с крови в твоих жилах. У всего живого есть ритм. Прочувствовав его, мягко и внимательно, порождает музыку.
Ты чувствуешь музыку?
Дети чувствуют, но однажды мы вырастаем, жизнь становится бременем и случайно работой, и музыка начинает увядать. Иногда на сердце так тяжело, что мы отворачиваемся от нее и забываем, что ее биение – это мудрейшее послание жизни, послание без слов, которого гласит: « Жить, быть, двигаться, радоваться – ты живой!» Без мудрого ритма сердца, мы не можем существовать.
Когда я начинаю чувствовать себя немного усталым от бремени, дети оживляют меня. Я поворачиваюсь к ним для новой жизни, для новой музыки. Два карих глаза смотрят на меня так глубоко, так невинно, и внутри себя я шепчу: «Ребенок – это песня». Это так правдиво и ясно, что, в конце концов, я понимаю снова: «Я тоже песня». Я снова возвращаюсь к самому себе". Майкл Джексон

"Когда я был маленьким, я любил лежать на траве лицом вверх по ночам. Я начинал читать одну звезду за другой и хотел бы, чтобы одна из них могла быть моей, как воображаемый друг.
Сначала я взял Полярную Звезду, потому что ее легче всего найти для ребенка, потому что ты знаешь, что Большой Ковш хочет ее поймать. Но я хотел бы, чтобы моей звездой была движущаяся звезда, не такая, которая не меняет своего положения. Хотя, моряки потерялись бы в море, если бы Полярная Звезда не указывала бы им путь.
Потом я взял две особые звезды в сердце Лебедя. Все остальные звезды были белыми, но эти - светло голубые и золотые. Они напоминали мне драгоценных близнецов, но когда я выбирал между ними, я остановился. Они принадлежали друг другу, и было бы нечестным взять одну из них.
Однажды я обратил внимание на Пояс Ориона, но я не охотник. Я лучше оставлю Звезду Пса тоже, потому что ее нос обращен к астрономическому пути и ее хвост стучит по небу.
Самое последнее на что я обратил внимание, были мое любимые Семь Сестер. Для меня они были как элегантные леди, готовые поймать мяч, завернутый в тонкую голубую ткань облаков. Но сможет ли тот, у кого есть сердце, разлучить семь сестер?
Моя игра сказала мне многое о ночном небе, но я вырос. Идея иметь свою звезду умерла, и было сложно вспомнить, выбрал ли я одну в конце концов. Люди стали мне говорить, что слово «звезда» означает совсем другое. Я верил и не верил им, потом однажды ночью я метался в кровати, раненый и сметенный. Мое сердце было полно бед. Дрожа всем телом, я посмотрел в окно. Тонкие облака скрывали полуночное небо. Нет звезд!
Я с ужасом представил мир без звезд. Нет проводника для моряков, которому они смогут довериться в море, нет драгоценностей, которые поражали нас своей красотой, нет милых леди, разбрасывающих пудру к небесному бальному залу. И по всей планете воздух такой грязный и свет городов такой яркий, что люди смогут видеть только несколько звезд. Поколения детей будут вырастать, видя пустое небо и спрашивая: «А были ли так когда-то звезды?»
Давайте вернем обратно их небу и сделаем это сейчас – пока это не поздно. Я собираюсь искать свою звезду, пока я не найду ее. Она спрятана чертеже невинности, завернутым в шарф чуда. Мне нужна карта, которая покажет мне, какую нишу она должна занимать, и она будет маленькая. Но нас около пяти биллионов на Земле, и всем нам нужно небо. Найди свою звезду и брось ее в небеса. У тебя ведь она все еще есть, не правда ли?"Майкл Джексон

"Трудно увидеть ангелов, хотя я пристально смотрел на их изображения часами. Некоторые люди могут их видеть и без картинок, и они рассказывают интересные истории. Ангелы Хранители ,на пример, все женщины, что меня не удивило, когда я узнал об этом. Ангелы при рождении, которых берут из низших рангов, посещает каждого ребенка, когда он появляется, в то время как другой ангел, старше, но не жестокий, помогает умершим оставить этот мир без сожалений и боли.
Ты можешь молиться ангелам, и они будут слушать, но самое лучшее средство, чтобы позвать их, как мне рассказывали, это засмеяться. Ангелы отвечают на радость, потому что для этого они и были сделаны. Когда разум людей затянуты злобой и ненавистью, ни один ангел не может прийти к ним.
Не у всех ангелов есть крылья – как часто их изображают – но у тех, у кого есть, могут раскрывать их и мириады золотых перьев покроют весь мир. Если у тебя есть глаза, то посмотри прямо на солнце, и ты увидишь могучего ангела, управляющего всеми другими; другой, более ясный, улыбается нам с луны.
Ангелы проводят всю свою жизнь, которая бесконечна, кружа около трона Создателя и поспевая его в хвалебных песнях. Люди с острым слухом слышат их. Гармония ангельского хора, как говорят они, невероятно сложна, но ритм прост. «Иногда это похоже на марш», - один подслушивающий утверждает. По какой-то причине, этот факт – самый лучший из всех, которые мне приходилось слышать.
Через некоторое время ты чувствуешь себя одиноким, потому что ты не можешь видеть ангелов сам. Когда та, кто видела ангелов услышала это, она была шокирована. «Не видите?» - она сказала. – « Но у тебя есть свой ангел внутри. У всех он есть. Я могу его видеть прямо сейчас, и я думаю, что ты вы можете тоже». «Нет», - я сказал печально, и я спросил, как он выглядит. «Она выглядит так же, как я?».
«Не, да и нет», - та, что видит ангелов, загадочно сказала. – «Это зависит от того, о чем вы думаете. Твой ангел - это частичка света, опирающаяся на все центры твоего сердца. Она меньше чем атом, но только жди. Однажды ты сможешь приблизиться к ней, и твой ангел будет развиваться. Чем ближе ты будешь подходить к нему, тем больше он вырастет, пока наконец, ты не увидишь своего ангела в его истинном обличии, и в этот же момент, ты так же увидишь самого себя».
И сейчас я ищу постоянно своего ангела. Я сижу в молчании, устремляя свой взгляд внутрь себя. Не так давно я поймал отблеск чего-то. «Это не ты ли, Ангел, держащий свечу?» Одна короткая вспышка и он исчез. Но этого было достаточно, чтобы заставить мое сердце бешено стучать. В следующий раз мой ангел покачивал лампой, потом держал над собой карманный фонарик, потом зажег костер.
Вот то, что обещала та, кто видит ангелов, и теперь я поймал знак ликования, я знаю достаточно, чтобы верить" Майкл Джексон.

"Я сказал, ты должен это сделать. Ты сказал, что не хочешь. Мы говорили об этом, и мы согласились, что может я смогу помочь.
Я сказал, что ты не прав. Ты настаивал в обратном. Мы сжимали руки друг друга, и правильно или неправильно исчезли.
Я начал плакать. Ты стал плакать тоже. Мы обнялись, и между нами вырос цветок мира.
Как я люблю эту загадку, которая называется Мы! Откуда она пришла, из воздуха? Я думал об этой загадке, и я понял что-то: Мы должно быть любимый ребенок любви, потому что до тех пор пока я стремлюсь к тебе, Нас нет. Это приходит на крыльях чуткости; оно говорит через наше молчаливое понимание. Когда я смеюсь над собой, оно улыбается. Когда я прощаю тебя, оно танцует в ликовании.
Итак, Мы – это больше не выбор, не только если я и ты хотим вырасти вместе. Мы объединяет нас, увеличивает нашу силу; оно снимает наше бремя, когда я и ты уже готовы упасть. Истина в том, что я и ты могли сдаться давным-давно, но Мы не дало нам это сделать. Это очень мудро. «Посмотрите внутрь ваших сердец», - говорит оно. – « Что вы видите? Не тебя и меня, но только Нас»" Майкл Джексон

"Я знаю мудрую маленькую девочку, которая не может ходить. Она прикована к инвалидной коляски, и она может провести свою дни в ней, с тех пор как ее доктора унесли последнюю надежду когда-либо улучшить состояние ее парализованных ног. Когда я впервые встретил эту маленькую девочку, она осенила меня улыбкой, которая сожгла меня ее вопиющим счастьем. Какой открытой она была! Она не пряталась за жалостью к себе или за просьбой об одобрении или о защите самой себя от чувства стыда. Она понимала ясно, что она не может ходить, как щенок, который не знает нечистокровный ли он или из породы чемпионов.
Она не осуждала себя. Это была ее мудрость.
Я видел такую мудрость во взгляде и у других детях, «бедных» детях, как видит их общество, потому что у них нет еды, денег, безопасных домов или здоровых тел. Ко времени как они достигают определенного возраста, многие из этих детей осознают, насколько плоха их ситуация. То, как взрослые смотрят на их жизнь, крадет их первую чистоту, что так прекрасно и редко. Они начинают верить, что они должны чувствовать себя плохо; и это «правильно».
Но эта мудрая маленькая девочка, которой было только четыре, отпустила жалость и стыд, как беззаботного воробья. Она взяла мое сердце в свои руки и сделала его невесомым как шелковое буф, и потому было невозможно думать: «Какая ужасная вещь». Все, что я видел, были свет и любовь. В своей чистоте очень маленькие дети знают, что значит быть в свете и любви. Если мы позволим им, они смогут научить нас как видеть это внутри нас тоже.
Одна искорка взгляда маленькой девочки содержит в себе такие знания, что заложила природа в сердца всех живых существ. Это молчаливый секрет жизни не для того, чтобы облекать его в слова. О нем просто знают. Это знание о мире и как не делать больно. Это знание, что даже последний вздох - это жесть благодарности Создателю. Этот секрет не умирает и улыбается в ожидании уже многих лет в забвении и грусти от того, что его проходят мимо, как мираж.
Я вижу это знание в глазах детей все чаще и чаще, что заставляет меня подумать, что их чистоте становится сильнее. Они собираются обезоружить нас, взрослых, и этого будет достаточно, чтобы обезоружить мир. У них нет причины загрязнять окружающую среду, итак природа будет очищена без споров. Мудрая маленькая девочка сказала мне будущее, когда она посмотрела на меня, такая спокойная и самодостаточная. Я счастлив доверится ей, а не всем другим мудрецам. Как только свет и любовь унесет прочь нашу вину и стыд, ее пророчество исполнится" Майкл Джексон

"Я шел по пляжу одним зимним днем. Смотря вниз, я увидел волну, которая выбрасывала перья на песок. Это были перья чайки, покрытые нефтью. Я собрал их и почувствовал темную скользкую пленку на своих пальцах. Я не мог не думать, выжила ли птица? Было ли все в порядке там? Я знал, что нет.
Мне стало грустно от мысли о том, как безответственно мы обходимся со своим домом. Земля, которую мы все вместе делим, это не просто камень, кинутый в космос, а живое, одухотворенное существо. Она заботиться о нас; она заслуживает нашей заботы в ответ. Мы обращаемся с Матерью Землей так же, как люди обращаются со снятыми номером. Всего лишь загрязняем его и уходим.
Но сейчас нет места, куда мы бы могли переехать, Мы принесли наш мусор и наши войны, и наш расизм в каждый уголок мира. Мы должны вычистить ее, и это значит вычистить наши собственные сердца и умы впервую очередь, потому что они отравляют нашу дорогую планету. Чем раньше мы изменимся, тем легче нам будет почувствовать любовь к нашей Матери Земли и любовь, которую она свободна отдаем нам" Майкл Джексон.

"Они ненавидят Стену, но что они могут сделать? Она была слишком сильной, чтобы через нее прорваться.
Они боялись Стену, но разве это имеет значение? Многие, кто пытался перелезть через, нее были убиты.
Они не доверяли Стене, но кто доверял? Их враги отказывались рушить монолитный камень, не важно, как надолго затянулись мирные переговоры.
Стена мрачно смеялась. «Я преподала вам хороший урок», - она хвасталась. – « Если вы хотите построить что-то навечно, не тревожьтесь о камне. Ненависть, страх и уничтожение намного сильнее».
Они знали, что Стена была права, и они так же сдались. Только одна вещь остановила их. Они вспомнили, что был на их стороне. Бабушка, кузина, сестра, жена. Любимые лица, что тосковали по ним.
«Что случилось?» - спросила Стена, дрожа. Не ведая, что они делают, они смотрели через Стену, пытаясь найти тех, кто им дорог. В молчании, от одного человека к другому, любовь делала свою невидимую работу.
«Остановитесь!» - завопила Стена. – «Я разваливаюсь на кусочки!» Но было поздно. Миллионы сердец нашли друг друга. Стена пала до того, как была разрушена" Майкл Джексон.