Александр Введенский: МЕНЯ ИНТЕРЕСУЮТ ТРИ ТЕМЫ – ВРЕМЯ, СМЕРТЬ, БОГ

У НАС БЫЛА ВЕЛИКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Александр ВВЕДЕНСКИЙ

Ещё в 1920-е годы Александр Введенский признался своему другу Якову Друскину: «Меня интересуют три темы – время, смерть, Бог. Относительно времени до сих пор ни философы, ни физики не могли дать удовлетворительной теории. В теории относительности и в микрофизике возникают неразрешимые парадоксы, то есть бессмыслицы. Биологически смерть понятна, но смерть разумного су­щества непонятна и бессмысленна. <…> Что касается до третьей темы – Бог, то непонятность её для человеческого разума ясна. Всё это сверхразумные бессмыслицы».

"Я нахожу в себе, по крайней мере, двух я. Одно я — я в невинности, до всякой рефлексии, даже до возможности рефлексии. Но я уже не невинный, насколько помню себя, я не невинный и свою утерянную невинность помню, как то, что забыл. Затем я нахожу в себе себя рефлектирующего: я сам, думающий о себе самом, думающем о себе самом… Это самообъективирование я могу продолжать как угодно далеко, но чем дальше, тем больше удаляюсь от себя самого и в конце концов теряю себя".

Я. Друскин

Ленинградский Дон Кихот

Я.С. Друскин. Перед принадлежностями чего-либо: Дневники 1963—1979. Сост., подгот. текста, примеч., заключ. ст. Л.С. Друскиной. — СПб.: Гуманитарное агентство “Академический проект”, 2001. — 640 с., илл.

Залп эпиграфов.

Ян Твардовский

Венедикт Ерофеев.
“Москва — Петушки”

Мигель де Унамуно. “Житие
Дон Кихота и Санчо Панса”

Даниил Хармс

Хосе Ортега-и-Гассет.
“На смерть Унамуно”

Оскар Уайльд. “Душа человека
при социалистическом строе”

Мигель Сервантес. “Дон Кихот”

Внешнее сходство и кое-какая традиция

Внешне друг Хармса, Введенского и всей компании “чинарей”, хранитель их наследства, душеприказчик во всех смыслах, высоком и, так сказать, низком, номиналистическом, музыковед и философ Яков Друскин в старости удивительно напоминал Дон Кихота. Долговязость, худоба, какая-то странная наивность, едва ли не сумасшедшинка.

Впрочем, есть серьезные основания полагать, что сам Дон Кихот был евреем. Крещеным евреем. Марраном. Народ книги — ничего не попишешь. Здесь и возможно появление такого удивительного человека, способного поверить в книжную, текстовую реальность сильнее, чем в объективную действительность, данную нам в ощущение, восприятие... словом... данную, как блюдо официанткой. А клиент: “Спасибо большое — не ем. Позовите, пожалуйста, хозяина Вашего заведения”.

Ленинград после всех чисток, гибелей всерьез, арестов и расстрелов, бомбежек и голода оставался городом таких чудаков — Дон Кихотов. В чудаках было что-то... высоко-комичное (при всей их насмерть серьезности), что-то... в прекрасном смысле этого слова — талмудическое (независимо от национальности). Просматривалась некая едва ли не вековая традиция: жена или сестра ведет хозяйство, зарабатывает деньги, раздает подзатыльники извозчикам, торгует или еще что — а муж или брат в задней комнатке скрипит перышком, перечитывает уже читанное. Он и так все тексты знает наизусть, но все-таки надо справиться, уточнить, а вдруг что-то забыл, а вдруг упустил нюанс?

Таким и был Яков Семеныч Друскин. Только к Ветхому Завету и комментариям на Ветхий Завет у него прибавились Евангелия, Послания апостола Павла, Исаак Сириянин, Лютер, Кьеркегор, Штраус, Фрейд, Хайдеггер, Швейцер — ну, словом, все богатство мысли, какое накопило человечество.

Объяснительная записка Господу Богу, или Кое-что о социальной реализации

. Дневник Друскина встраивается в определенную традицию: дневники, писанные людьми слова, гуманитариями, в условиях жесткого идеологического контроля — на самом деле, непонятно для чего писанные. Первым таким “дневникописцем” был Олеша, а уже потом, в перестройку и постперестройку, читающая публика познакомилась с дневниками Лидии Гинзбург и Евгения Шварца. При всех различиях эти записи объединяет одно: четкое осознание, буквально физическое ощущение своего дара, таланта, и не менее четкое, жесткое, даже жестокое не понимание, а ощущение невозможности этот дар реализовать. Авторы этих дневников как люди порядочные и интеллигентные склонны винить в невозможности, неспособности реализовать свой дар самих себя (Олеша и Евгений Шварц в этом самообвинении порой доходят до полного неистовства), но как люди умные и знающие историю вообще, историю революций и историю России в особенности и в частности, они понимают (или догадываются), что их вины в нереализованности не так уж и много... Короткое замыкание двух этих ощущений и вышибает искру дневников вроде “Телефонной книжки” Шварца, или записей Лидии Гинзбург, или “Ни дня без строчки” Олеши. Будь автор такого дневника убежденным атеистом вроде Гинзбург или верующим, как Евгений Шварц, все одно — их тексты напоминают... объяснительную записку Господу Богу, мол, знаю прекрасно, что грех зарывать талант в землю, но Ты же видишь: я не могу пустить в ход этот талант по не зависящим от меня причинам. Вот, погляди, что получилось бы из меня, если бы...

Получателями сих посланий оказываемся мы, нынешние читатели этих дневников. Самое замечательное, что и в самом деле оказывается возможно прикинуть “реализацию” того или иного “дневникописца”. Про Лидию Гинзбург, например, вполне можно сказать, что Натали Саррот или Симона де Бовуар пошли бы курить, коль скоро романы стала бы писать эта ученица Эйхенбаума. В случае с Евгением Шварцем пришлось бы потесниться Марселю Прусту, но... про Друскина невозможно сказать ничего подобного. Кем бы он стал в обществе, где возможностей для социальной реализации у него было бы больше? Или даже иначе — кем бы он стал в обществе, где он вынужден был бы социально реализоваться? В обществе, где не существует суррогата социальной реализации в форме товарищеского признания и противостояния жесткой идеологической структуре? Непонятно. Он мог бы стать (судя по его дневнику) кем угодно — профессиональным философом, знаменитым теологом, может — ересиархом, основателем какой-то секты, может — великим писателем, а может... никем, то есть принципиально никем и ничем, которому совершенно незачем становиться всем и приобретать весь мир; весь мир и так ему принадлежит!

Записывал же переводчик и комментатор Альберта Швейцера, исследователь творчества Иоганна-Себастьяна Баха, хранитель текстов, за которыми охотились филологи всех стран, старый, странный теолог и философ, на котором остановила мутный взгляд тайная полиция сверхдержавы, 25 сентября 1966 года: “Однажды в трамвае я видел, как вошел какой-то оборванец, вынул из кармана хлеб, даже не завернутый в бумагу, и стал есть. Я позавидовал ему: вот человек, совершенно опустившийся, для него не существует никаких условностей, он полностью свободен от всех условностей, полностью свободен”, — и в этой записи нет ни капельки кокетства. Действительно завидует.

Может, окажись Друскин в условиях иного общества, он предпочел бы такой вид освобождения сковывающей свободу социальной реализации?

Неизвестно. Он был чересчур потенциален, omni potence, если можно так выразиться; он был чересчур нереализован, как может быть нереализован... ребенок, дитя, Дон Кихот, про которого тоже ведь не скажешь, кто он — свихнувшийся старик, начитавшийся комиксов, или святой?

Сколько в социальной нереализуемости Друскина было от принципиальной отстраненности от мира грубой реальности и несвободы, а сколько разумной (или инстинктивной) житейской, социальной, практичной осторожности, сказать невозможно — ведь первый же непрактичный, донкихотский, нелепый поступок оказался самым что ни на есть практичным, как о том и пишет его сестра: “Яков Семенович в 1923 году блестяще заканчивает философское отделение общественных наук университета, отказывается остаться на кафедре (год назад его учитель Н.О. Лосский был выдворен из страны), полностью порывает с философской средой и устраивается на работу в самое низкое по образовательному цензу учебное заведение — фабзавуч. Его поступок — пример житейской дальновидности и философской мудрости: только анонимное существование позволило сохранить внутреннюю свободу — писать то, что думаешь. И более того — спасло ему жизнь”.

Высокий комизм

. Внутренняя свобода — штука опасная; капкан из самых замаскированных. Внутренняя свобода лишена объективных критериев, метки на планке сбиты — а мне так видится! Мне так Бог сказал... в личной беседе, в непосредственном общении. В ситуации внутренней свободы думающего человека может спасти или чувство юмора, или полное отсутствие такового. Яков Друскин (как и положено Дон Кихоту) был абсолютно серьезен, мрачно серьезен, что и создавало эффект высокого комизма, сравнимый разве что с черным юмором его друга, Хармса. Чего стоит одна только друскинская запись сна про похороны аптекаря, мол, спешу на похороны аптекаря и вижу — рядом со мной аптекарь. Тоже спешит. Я пугаюсь, как же так? Он ведь должен быть в гробу! А как же — похороны? И вдруг я понимаю: так ведь он и спешит на свои похороны! Сейчас придет, ляжет в гроб — и все начнется. Так и случается. Я с облегчением просыпаюсь. Хармс, не кафкианский ужас, а хармсовский жутковатый смех — ощущал это Друскин или не ощущал. Или — единственная запись от 29 сентября 1968 года: “Первый день изгнания. Моя кровать вернулась ко мне, но я уже не тот”. Нет, это не Хармс. Для Хармса слишком смешно. Это... — ...Игорь Иртеньев. В самый раз! “Попрощаемся, что ли, родная? Уезжаю в чужие края, эх кровать ты моя раскладная, раскладная подруга моя! Ты была мне хорошей кроватью, это больше, чем просто — кровать!”

Тотальная серьезность Друскина, его попытка вступить в диалог с Богом и вечностью буквально по любому поводу, по любой причине — от серьезной (потери самого близкого человека, матери: “...кого я больше люблю, маму или Бога? Я ответил: маму. И понял, что глупый вопрос и глупый ответ. То, что я люблю маму, то, может быть, и есть любовь к Богу. Ведь Бог не человек. Какой-то строй души, горе, постоянная мысль об одном — это и есть любовь к Богу”.) до пустячной (например, зубной боли: “14 декабря 1967 года твердое, я закрыл рот, надавил на зуб, он заболел. И мне действительно уже кажется, что так оно и было, я уже не рассуждаю, а вспоминаю: между A и B было b: A — b — B, b — причина B. Достоверно ли это воспоминание, было ли оно продуктивным или репродуктивным?”) — не могут не производить и комического впечатления. Спор с художником Стерлиговым, случайная встреча на улице со счастливой алкоголичкой; журнал “Курьер ЮНЕСКО”, посвященный 400-летию Питера Пауля Рубенса — все становится для Друскина средством выяснения отношений с Богом и вечностью. Причем выясняются эти отношения с использованием профессиональных философских терминов, с привлечением цитат из самых разных текстов и геометрических схем. Высокий комизм такого рода текстов не может не спровоцировать на создание пародий.

Ну например.

Попытка пародии

. “...громко испустил газы во время разговора. Это вполне ноуменально, ничего в этом нет феноменального. Неверно! Античный взгляд. Взгляд киника. Диоген Синопский, специально наевшийся конских бобов, чтобы вызвать газоиспускание, и усевшийся рядом с учеником, — экспериментальное доказательство ноуменальности этого явления. В самой грязи и непристойности невольного, облегчающего жеста — феномен, не ноумен! Знак!? Ибо то, что исходит от человека, — грязь? Очень много говорил, и нравилось то, что говорил, но перед Богом — все это грязь, вонь и самоуслаждение. Прости, Господи, мое окаянство. Материалистический взгляд — слишком много съел яблок, но в последовательно проведенном материалистическом взгляде есть переход к спиритуальному — (“Divina Comedia” — Данте и Вергилий ползут вниз по бороде Люцифера, и вдруг оказывается, что они — ползут вверх... к подножию горы Чистилища. Лист Мебиуса — борода Люцифера? “Метаморфозы” Кафки — чтобы познать, что такое Богу стать человеком, человеку надлежит спуститься к насекомым, сохранив свое человеческое сознание. См. инзектоподобный мир осуществленного коммунизма — предупреждение Heine: “Diese Ungetьme, denen die Zukunft gehцrt, betrachtete man damals nur durch ein Verkleinerungsglas, und da sahen sie wirklich aus wie wahnsinnige Flцhe — aber ich zeigte sie in ihrer wahren Lebensgrцsse, und da glichen sie vielmehr den furchtbarsten Krokodilen, welche aus dem Schlamm gestiegen”. — “Эти чудовища, которым принадлежит будущее, тогда рассматривали только через микроскоп, и они в самом деле выглядели, словно взбесившиеся блохи, — но я показал их в натуральную величину, и тут уж они походили на ужаснейших крокодилов, когда-либо выползавших из ила на берег”) — яблоко — плод познания. Отсюда — знак! Опасность мудрствования”.

Анти-Пруст

. В сущности, такой подход к своей жизни — глубоко христианский, во всяком случае, глубоко укорененный в христианской традиции. Человек ежесекундно ощущает на себе взгляд Бога. Человек может даже острить по этому поводу (чтобы не свихнуться окончательно): “Бог проснулся. Отпер глаз. Взял песчинку. Бросил в нас”, но ощущение того, что на него смотрит вечность, у него не исчезнет ни в каком случае. Все проявления жизни — смерть матери, зубная боль, поздняя последняя любовь к женщине, споры с друзьями, житейские неурядицы, бытовая сценка — становятся важны не в своей временности, не в том, что обречено исчезновению, а в том, как они связаны с вечностью, сколько в них... незыблемого, Божественного. В этом смысле Яков Друскин — какой-то анти-Пруст. Астматик Марсель жизнь угрохал на “поиски утраченного времени”, “чинарь” Друскин всю жизнь искал вечность. Ленинградский Дон Кихот не проживал свою жизнь, а промысливал, профилософствовывал ее (если можно так выразиться). Пруст тоже промысливал свою жизнь, но в терминах иной философии.

По сути дела, Друскин возвращается к истоку жанра европейской интеллектуальной автобиографии, да, да — к “Исповеди” блаженного Августина. Только в “Исповеди” Августина гораздо больше... человеческого, слишком человеческого. Диалектика души — ее путь к Христу. У Друскина — никакой динамики, никакой диалектики души, то бишь психологии. Его душа, такая, какой он изображает ее в своем “Дневнике”, — абсолютно неподвижна, она такая же, что в двадцать лет, что в сорок, что в шестьдесят. Современность почти не вторгается в записи Якова Друскина. Он — сам себе современник. Впрочем, вру, современность порой вторгается в записи Друскина, но удивительным, парадоксальным, экзотерическим, что ли, образом, как в записи от 2 августа 1964 года: “Возвращение с кладбища. Объезжая Марсово поле. Давид и Мелхола (2 Цар. 6, 20-22)”. Вот уж работка для интерпретатора текста, почему, спрашивается, после посещения могилы матери при виде Марсова поля (кладбища Жертв Революции) “дневникописец” вспомнил Мелхолу, упрекавшего Давида за его пляску вместе с простыми воинами вокруг вновь обретенного ковчега завета, и Давида, по-революционному объяснившего дочери царя, что он-то (Давид) — простой пастух — и ничего зазорного в пляске перед Господом, который больше всех царей, он — ей-богу — не видит?

Никита Елисеев

http://magazines.russ.ru/znamia/2002/12/elis.html

УЧЕНИК МЕЛЬХИСЕДЕКА
О жизни и творчестве Александра Введенского

И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шёл долиной чудной слёз,
Страдал, рыдал, терпел, исчез.
К.Н. Батюшков

       Три поэта составили ядро Объединения реального искусства (ОБЭРИУ), возникшего в Ленинграде в двадцатых годах, - Николай Заболоцкий, Александр Введенский, Даниил Хармс.
       Творчество первого из них сейчас широко известно. Однако напомню, что при жизни Заболоцкого его стихи и поэма периода ОБЭРИУ публиковались весьма ограниченно, а то, что было напечатано, принесло автору большие неприятности. Инерция настороженного и даже отрицательного отношения к ранним произведениям Заболоцкого, доставшаяся нам от критики тридцатых годов, была более или менее преодолена лишь к концу шестидесятых годов, после смерти поэта. Долгое время оставалось неизвестным читателю литературное наследие другого участника ОБЭРИУ - Даниила Хармса. И только совсем недавно - в 1988 году, после выхода однотомника произведений этого оригинальнейшего поэта и прозаика - читатель получил о нём относительно полное представление.
       Творчество Введенского по-прежнему остаётся в тени ¹. До сих пор не собраны в одну книгу не то что взрослые, но даже и детские стихи и рассказы писателя.
       Есть некоторый смысл в ступенчатом (Заболоцкий - Хармс - Введенский) познании творчества обэриутов. Ведь каждый из них нёс новое для читателя, был непривычен. Участники ОБЭРИУ, его друзья и противники считали, что Заболоцкий занимал наиболее умеренную позицию в объединении. Хармс был "серединой" ОБЭРИУ. Таким образом, читатель, пройдя через правый край ОБЭРИУ, миновав его центр, выходит к левому краю - творчеству Александра Введенского, поэта, более всего склонного к литературному эксперименту, нередко вступавшему в творческий спор с Заболоцким.

       Александр Иванович Введенский родился в Петербурге 23 ноября (6 декабря) 1904 года. Его отец, Иван Викторович Введенский, служил в Поземельном банке, мать, урождённая Евгения Ивановна Поволоцкая, была врачом в знаменитой клинике профессора Д.О. Отта.
       Среднее образование Введенский получил в находившейся на Петроградской стороне 10-й трудовой школе. До революции, когда будущий поэт начал посещать занятия, она называлась частной гимназией Лентовского. "В дореволюционном Петербурге это было одним из лучших, если не лучшим среднеучебным заведением", - вспоминал сын писателя Леонида Андреева Вадим, учившийся одновременно с Введенским. "Здесь я встретил настоящих живых людей", - признавался он.
       К "настоящим живым людям" относился преподаватель русской литературы в гимназии, а затем в школе Леонид Владимирович Георг. О нём ярко и с большим чувством вспоминает Д.С. Лихачёв, также учившийся в бывшей гимназии Лентовского: "Леонид Владимирович обладал всеми качествами идеального педагога. Он был Разносторонне талантлив, умён, остроумен, находчив, всегда ровен в обращении, красив внешне, обладал задатками актёра, умел понимать молодёжь и находить педагогические выходы их самых иногда затруднительных для воспитателя положений" ².
       Георг был первым, кто поддержал литературные опыты Введенского, хотя вряд ли преподавателю отечественной словесности были близки футуристические уклоны юного Введенского.
       По свидетельству академика Лихачёва, Георг приучал молодежь к "интеллектуальному отношению к жизни". В Лентовке (так ученики называли свою школу) Введенский познакомился с двумя яростными приверженцами этого принципа - маленькими гимназистами, неразлучными друзьями Леней Липавским и Яшей Друскиным. Впоследствии Леонид Савельевич Липавский (1904 - 1941, псевдоним - Л. Савельев) и Яков Семенович Друскин (1902 - 1980) станут горячими поклонниками таланта Введенского. В юности Липавский и сам писал стихи, даже входил в гумилёвский "Цех поэтов". Но всё же аналитик, классификатор победил в нём поэта, не заглушив, впрочем, хорошего эстетического вкуса. Липавский занимался лингвистикой и биологией, современной историей и историей Земли. Писал научно-популярные книги для молодёжи, редактировал рукописи в Детиздате. Маршак считал его "одним из самых образованных литераторов".
       Столь же многогранна - увы, по необходимости - была и деятельность Я Друскина. Он окончил консерваторию и философский факультет университета, но зарабатывал на жизнь преподаванием математики в средней школе. Главным своим делом он полагал создание теологических сочинений. Друскин стал и первым исследователем поэзии Введенского - уже в семидесятых годах он закончил логико-эстетическую систематизацию его творчества в работе "Звезда бессмыслицы" (рукопись хранится в ГПБ).
       На протяжении всей жизни Введенский встречался с двумя друзьями-лентовцами. Есть все основания полагать, что интеллектуальное общение с ними не проходило бесследно для поэта, утверждавшего, что "бог, время, смерть" являются основными темами его творчества. Сам Введенский признавал это. О стихотворении "Мне жалко, что я не зверь…" он сказал Друскину (как свидетельствует сохранившаяся запись): "Это философское размышление, и, написав его, я вторгся в твою область".
       Отсчёт своей литературной деятельности Введенский начинал с 1921 года. В этом году он оставил школу. Чуть раньше он вместе с другими молодыми поэтами передал на отзыв Блоку, тогда председателю Петроградского отделения Союза поэтов, стихи. В то время Блок хотел внушить творческой молодёжи мысль о необходимости преодолеть ограниченный тематизм "петербургской" поэзии, приблизиться к социальной проблематике. Он выделил из присланного ему материала стихи В. Алексеева о труде шахтёра (вряд ли автор, да и сам Блок реально представляли, что это такое) и безразлично отнёсся к эго-стихам Введенского о петроградском кабаре.
       Без сомнения, начинающий поэт был далёк от актуальных социальных проблем. Да и впоследствии Введенский избегал их прямого отражения. Но не сам ли Александр Блок сказал о стихотворении Катулла "Аттис": "…личная страсть Катулла, как страсть всякого поэта, была насыщена духом эпохи; её судьба, её ритмы, её размеры, так же как ритм и размеры стихов поэта, были внушены ему его временем; ибо в поэтическом ощущении мира нет разрыва между личным и общим; чем более чуток поэт, тем неразрывнее ощущает он "свое" и "не свое"; поэтому в эпоху бурь и тревог нежнейшие и интимнейшие стремления души поэта также преисполняются бурей и тревогой".
       Умонастроение нашего общества двадцатых и тридцатых годов если не во всём объеме, то очень важной частью вошло в трагическую поэзию Введенского. Но она, пользуясь его же словами, "непрямо отвечала на вопросы". И только в переполненной горечью "Элегии", равной по силе лермонтовской "Думе", Введенской поднял забрало художественной условности, прежде плотно опущенное. НО это произошло в самом конце тридцатых годов - в 1940-м, - когда Введенскому оставалось жить считанные месяцы.
       Вернёмся к началу его пути. В 1924 году он вступает в Ленинградское отделение Союза поэтов - похоже, Введенский был самым молодым его участником. В анкете Союза от 6 мая 1924 года он указал и свой псевдоним: "александрвведенский". Вот так - с маленькой буквы и в одно слово. Столь же непривычна и графика ранних стихов Введенского. Они хранятся в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский дом) - десять стихотворений, которые Введенский подал в приёмную комиссию Союза поэтов. Связь этих стихотворений с крайним крылом русского футуризма, с творчеством так называемых "заумников", несомненна. С одним из них, Игорем Терентьевым, поэтом и театральным режиссером, Введенский был в дружеских отношениях.
       В том же Рукописном отделе хранится и другое произведение Введенского, написанное двумя годами позже, - "Минин и Пожарский" (1926), довольно обширная алогично-скоморошья драматическая поэма. Она относится к периоду "чинарства", то есть к тому времени, когда Введенский познакомился с Даниилом Хармсом. Что значит словечко "чинарь" - можно только гадать: то ли это своеобразный инфантилизм (от "чин чином", "чинарик"), то ли перед нами особый - "небесный" - чин. Хармс называл себя "чинарь-взиральнк", Введенский - "чинарь", авто-ритет бессмыслицы". Молодые поэты уже переболели заумью. Но они сохранили задор футуристической борьбы с литературными штампами, с нудным описанием психологических тонов и полутонов. В борьбе со стереотипами "чинари", в частности Введенский, опирались на русскую смеховую культуру. Чувство меры удерживало их от воскрешения отработанных художественных форм, от плакатной народности.
       К концу 1927 года "чинари" организовали ОБЭРИУ, став его ядром. В январе 1928 года состоялся большой вечер обэриутов "Три левых часа" в Ленинградском Доме печати. В информационном бюллетени Дома печати была опубликована и Декларация обэриутов. Она содержала лаконичный анализ творчества каждого из обэриутов, их своеобразные визитные карточки. О Введенском было сказано следующее: "А. Введенский (крайне левое нашего объединения) разбрасывает предметы на части, но от этого предмет не теряет своей конкретности. Введенский разбрасывает действие на куски, но действие не теряет своей творческой закономерности. Если расшифровать до конца, то получается в результате - видимость бессмыслицы. Почему - видимость? Потому что очевидной бессмыслицей будет заумное слово, а его в творчестве Введенского нет, нужно быть побольше любопытным и не полениться рассмотреть столкновение словесных смыслов. Поэзия не манная каша, которую глотают, не жуя и о которой тотчас забывают" ³. Крошечная заметка о Введенском в Декларации была первой и последней серьёзной попыткой в печати разобраться в непростом творчестве поэта.
       С конца двадцатых годов Введенский, как и другие обэриуты, постоянный автор пионерского журнала "Ёж", а затем и другого ленинградского детского журнала "Чиж". Для детей он написал очень много. В двадцатых-тридцатых годах под его именем вышло, не считая множества журнальных публикаций, около тридцати книжек стихов и рассказов. Работу Введенского в детской литературе высоко расценивали такие мастера, как Л. Чуковская, Л. Пантелеев, С. Михалков.
       Две области творчества - детское и взрослое - были связаны между собой. Связь была прямой - в ритмах, организации текста - и контрастной. От мягкого, доброго, даже идиллического мира детских стихов и рассказов Введенский уходил - проваливался - в мрачный, фантастический хаос взрослых произведений.
       По свидетельству его младшего брата, известного ленинградского адвоката В.И. Введенского, поэт, работая над ними, отъединялся на время от всего мира. Он создавал свои произведения в мрачнейшем творческом запое; закончив, вновь возвращался к повседневной, как говорится, "рассеянной" жизни: азартная игра в карты и на бильярде, ухаживание за женщинами, встречи с друзьями. "Родился в ресторане", - шутили о Введенском его друзья. О нем рассказывали много забавных историй, в которых обыгрывались его азарт игрока и франтоватость. Сам поэт относился с полным безразличием к тому, как называли его: гением ли, беспутным балагуром, формалистом.
       Частная жизнь Введенского была такой же неуютной, бродяжной, как у Есенина или Мандельштама. В тридцатых годах он беспрестанно мотался с места на место. Из Ленинграда в Москву, из Москвы в Харьков, оттуда опять в Москву или Ленинград. В 1931 году он вместе с группой писателей и художников журнала "Ёж" был арестован по ложному доносу. В середине следующего года освобождён. Посыпавшиеся в 1933 году на Заболоцкого критические разносы и обвинения в "реакционном жонглёрстве" рикошетом били и по другим бывшем обэриутам, в том числе и по Введенскому. После поднявшихся в Ленинграде репрессий в связи с убийством Кирова Введенский на всякий случай решил перебраться в Москву, где было, на его взгляд, спокойнее. Здесь он сдружился с С. Михалковым. Знаменитый "Дядя Стёпа" был подготовлен поэзией Хармса и Введенского. В первой редакции этого популярнейшего произведения действовал персонаж, перенесённый автором из стихотворения Введенского "Кто?", - Петя Бородин.
       В конце 1936 года Введенский переезжает на Украину, в Харьков, к жене (Г. Викторова). Отсюда он совершал и частые наезды в Ленинград и Москву. Последний раз в Москве, по свидетельству Михалкова, он был осенью сорок первого. Когда Введенский возвратился в Харьков, его арестовали по неизвестной причине. Умер он - согласно реабилитационному документу - 20 декабря 1941 года (реабилитации поэта добился Сергей Михалков). Существует несколько версий смерти "авто-ритета бессмыслицы", равно убедительных: смерть от дизентерии, пристрелен конвоиром, убит уголовниками, погиб во время бомбёжки железнодорожного тюремного состава.
       Жизнь поэта оборвалась преждевременно. Но он был обречён: и то, что не произошло в тридцать четвёртом или тридцать седьмом, случилось в сорок первом; а уцелей тогда поэт - он попал бы под жернова сорок восьмого или пятьдесят первого. Ему не суждено было выйти за пределы сталинщины, перешагнуть в 1954 год. Он давно был на примете у чрезмерно бдительных людей, у которых "ошибки не бывает". Через всё творчество Введенского проходит "ощущение бессвязности мира и раздробленности времени". Он был охвачен ужасом перед неумолимой нелогичностью мира. А она казалась ему именно такой - нелепой и жестокой, потому что "червяк ползёт за всеми" - сказано в стихотворении "Мне жалко, что я не зверь…". В последнем произведении Батюшкова, строчки из которого вынесены в эпиграф этой статьи, говорится о библейском мудреце Мельхиседеке. Он размышлял о смысле человеческой жизни, и вывод был его горек: "Рабом родится человек, рабом в могилу ляжет".
       Все поколения исторического человечества задавались вопросом о смысле жизни. По возможности искался утешительный ответ. Бурный ХХ век задал вопрос, пожалуй, с наибольшей остротой. Тема скоротечной жизни человека, его обречённости и биологической, и социальной, прокатилась по русской литературе уже в начале века, в кризисную пору нашей истории. Вспомним произведения Леонида Андреева, Блока, Сологуба, Хлебникова. Введенский перенимает эту тему у предшествующих поколений, делает её основной в своём творчестве. Пафос же сообщала сама современность - время революций, войн, голода, репрессий, разрушения и созидания. Нельзя обходить и личную потрясённость, "ангажированность" поэта этой темой. Вот что он писал в "серой" тетради, единственном дошедшем до нас материале с автобиографическими записями поэта:

        "Не один раз я чувствовал и понимал или не понимал смерть. Вот три случая твердо во мне оставшихся.

       1. Я нюхал эфир в ванной комнате. Вдруг все изменилось. На том месте, где была дверь, где был выход, стала четвертая стена, и на ней висела повешенная моя мать. Я вспомнил, что мне именно так была предсказана моя смерть. Никогда никто мне моей смерти не предсказывал. Чудо возможно в момент смерти. Оно возможно потому что смерть есть остановка времени.

       2. В тюрьме я видел сон. Маленький двор, площадка, взвод солдат, собираются кого-то вешать, кажется, негра. Я испытываю сильный страх, ужас и отчаяние. Я бежал. И когда я бежал по дороге, то понял, что убежать мне некуда. Потому что время бежит вместе со мной и стоит вместе с приговоренным. И если представить его пространство, то это как бы один стул, на который и он и я сядем одновременно. Я потом встану и дальше пойду, а он нет. Но мы все-таки сидели на одном стуле.

       3. Опять сон. Я шел со своим отцом, и не то он мне сказал, не то сам я вдруг понял: что меня сегодня через час и через 1?повесят. Я понял, я почувствовал остановку. И что-то по-настоящему наконец наступившее. По-настоящему совершившееся, это смерть. Все остальное не есть совершившееся. Оно не есть даже совершающееся. Оно пупок, оно тень листа, оно скольжение по поверхности".

       Для большинства произведений Введенского характерен синкретизм - объединение в рамках одного произведения прозы, стихотворной речи и драмы. Диалоги могут развиться в стихотворения. Ремарки вырастают в прозаическое описание. К таким "диалогостихам" или "стихопрозе" можно отнести и "Минина и Пожарского", и "Священный полёт цветов", и "Потец", необходимым комментарием к которому служит приведённая выписка из "серой" тетради.
       Я. Друскин относит эту вещь ко второй половине тридцатых годов. О позднем происхождении произведения свидетельствует и его отчётливая композиция - триптих, с хорошо проработанным зачином (прологом) и финалом. Видно, что трёхчастное произведение хорошо продумано мастером. Вместе с тем он здесь выпускает на простор иррациональную образность, опускается в глубины генетической памяти.
       Учёные-фольклористы без труда увидят в этом произведении народно-сказочные мотивы и аксессуары: здесь и "беседа" сыновей с мертвым отцом, вопросы и загадочные ответы, волшебный конь. Бросаются в глаза и комические литературные перифразы: "сверкая очами" (ср. "Бородино" Лермонтова), "был брит Брут…" (ср. "Наш марш" Маяковского) и т.п.
       Произведение выстроено на искусной игре света и мрака. В этом смысле - в контрастах образной системы, симметричности - оно является музыкальнейшим в творчестве Введенского. Замечу, что наш современник композитор Эдисон Денисов ставит поэта в первый ряд литературных новаторов двадцатого века ⁴.

Анатолий Александров

Ист.: Звезда, 1989, №10. Стр. 177-180.

¹ О Введенском см.: Александров А., Мейлах М. Творчество А. Введенского. Материалы XXII науч. Студенческой конференции Тартусского гос. ун-та. Тарту, 1967.

² Лихачёв Д.С. Леонид Владимирович Георг. В кн. Прошлое - будущему. Л., "Наука", 1985, с. 550.

³ Афиши Дома печати. Л., 1928, №2, с. 12.

"У меня нет никакого выхода, и никакой возможности жить так дальше…"

Письма А.Введенского в Детиздат*

А.Введенский. 1930-е годы. РГАЛИ. Фонд Е.Шварца. Публикуется впервые

Летом 1936 года Александр Иванович Введенский, которому было немногим больше тридцати, приехал вместе с Сергеем Михалковым в Харьков по каким-то издательским делам и в Харьковском отделении Союза писателей познакомился с молоденькой двадцатитрехлетней секретаршей Галиной Борисовной Викторовой, у которой, однако, был уже полуторагодовалый ребенок, сын Боря. Вскоре они поженились, и Введенский переехал из Ленинграда в Харьков. В следующем, 1937 году у них родился сын Петя.

Ко времени переезда Введенский был уже известным детским писателем. С основания "Ежа", а потом и "Чижа" он сотрудничал в этих журналах. И с 1928 года выходили его книжки для детей, среди которых самой популярной была "Кто?" с рисунками Л.Юдина,

Дядя Боря говорит,
Что
Оттого он так сердит,
Что
Кто-то на пол уронил
Банку, полную чернил,
И оставил на столе
Деревянный пистолет,
Жестяную дудочку
И складную удочку.

Гораздо меньший круг людей знал Введенского-поэта не для детей. Это было связано с тем, что после двух стихотворений, опубликованных в 1926 и 1927 годах, и устных выступлений во второй половине 1920-х - самом начале 1930-х годов Введенский-поэт нигде больше не появлялся. И о том, что он по-прежнему пишет еще что-то недетское, знали, пожалуй, только его близкие друзья: Хармс, Липавский, Друскин... И московские знакомые - Харджиев, Крученых, завлит театра кукол Ленора Шпет... Может быть, кто-то еще. Вместе с тем именно в эти годы (во второй половине 1930-х) Введенский написал одни из лучших своих вещей: "Некоторое количество разговоров", "Потец", "Елка у Ивановых", "Элегия", "Где. Когда". Возможно, что он написал и больше, но эти вещи не дошли до нас.

http://exlibris.ng.ru/person/2004-12-02/5_vvedenskiy.html

А.И. Введенский

МНЕ ЖАЛКО ЧТО Я НЕ ЗВЕРЬ…


Мне жалко что я не зверь,
бегающий по синей дорожке,
говорящий себе поверь,
а другому себе подожди немножко,
мы выйдем с собой погулять в лес
для рассмотрения ничтожных листьев.
Мне жалко что я не звезда,
бегающая по небосводу,
в поисках точного гнезда
она находит себя и пустую земную воду,
никто не слыхал чтобы звезда издавала скрип,
ее назначение ободрять собственным молчанием рыб.

Еще есть у меня претензия,
что я не ковер, не гортензия.

Мне жалко что я не крыша,
распадающаяся постепенно,
которую дождь размачивает,
у которой смерть не мгновенна.

Мне не нравится что я смертен,
мне жалко что я неточен.

Многим многим лучше, поверьте,
частица дня единица ночи.

Мне жалко что я не орел,
перелетающий вершины и вершины,
которому на ум взбрел
человек, наблюдающий аршины.

Мы сядем с тобою ветер
на этот камушек смерти.

Мне жалко что я не чаша,
мне не нравится что я не жалость.

Мне жалко что я не роща,
которая листьями вооружалась.

Мне трудно что я с минутами,
меня они страшно запутали.

Мне невероятно обидно,
что меня по-настоящему видно.

Еще есть у меня претензия,
что я не ковер, не гортензия.

Мне страшно что я двигаюсь
не так как жуки жуки,
как бабочки и коляски
и как жуки пауки.

Мне страшно что я двигаюсь
непохоже на червяка,
червяк прорывает в земле норы,
заводя с землей разговоры.

Земля где твои дела,
говорит ей холодный червяк,
а земля распоряжаясь покойниками,
может быть в ответ молчит,
она знает что все не так
Мне трудно что я с минутами,
они меня страшно запутали.

Мне страшно что я не трава трава,
мне страшно что я не свеча.

Мне страшно что я не свеча трава,
на это я отвечал,
и мигом качаются дерева.

Мне страшно что я при взгляде
на две одинаковые вещи
не замечаю что они различны,
что каждая живет однажды.

Мне страшно что я при взгляде
на две одинаковые вещи
не вижу что они усердно
стараются быть похожими.

Я вижу искаженный мир,
я слышу шепот заглушенных лир,
и тут за кончик буквы взяв,
я поднимаю слово шкаф,
теперь я ставлю шкаф на место,
он вещества крутое тесто
Мне не нравится что я смертен,
мне жалко что я не точен,
многим многим лучше, поверьте,
частица дня единица ночи
Еще есть у меня претензия,
что я не ковер, не гортензия.

Мы выйдем с собой погулять в лес
для рассмотрения ничтожных листьев,
мне жалко что на этих листьях
я не увижу незаметных слов,
называющихся случай, называющихся
бессмертие, называющихся вид основ
Мне жалко что я не орел,
перелетающий вершины и вершины,
которому на ум взбрел
человек, наблюдающий аршины.

Мне страшно что всё приходит в ветхость,
и я по сравнению с этим не редкость.

Мы сядем с тобою ветер
на этот камушек смерти.

Кругом как свеча возрастает трава,
и мигом качаются дерева.

Мне жалко что я семя,
мне страшно что я не тучность.

Червяк ползет за всеми,
он несет однозвучность.

Мне страшно что я неизвестность,
мне жалко что я не огонь.

1934

увы стоял плачевный стул
на стуле том сидел аул
на нем сидел большой больной
сидел к живущему спиной
он видел речку и леса
где мчится стертая лиса
где водит курицу червяк
венок звонок и краковяк
сидит больной скребет усы
желает соли колбасы
желает щеток и ковров
он кисел хмур и нездоров
смотри смотри бежит луна
смотри смотри смотри смотри
на бесталанного лгуна
который моет волдыри
увы он был большой больной
увы он был большой волной
он видит здание шумит
и в нем собрание трещит
и в нем создание на кафедре
как бы на паперти стоит
и руки тщетные трясет
весьма предметное растет
и все смешливо озираясь
лепечут это мира аист
он одинок
и членист он ог
он сена стог
он бог
но он был просто муравей
в шершавой ползал мураве
искал таинственных жучков
кусал за тетки мужичков
увы он был большой больной
мясной и кожаный но не стальной
он брал худую пирамиду
и прославлял Семирамиду
и говорил: я бледен, беден
я будто крыса тощ и вреден
во мне остались пустяки
четыре печени да костяки
но врач ему сказал граждане
я думаю что вы не правы
и ваше злое ожидание
плевок в зеленые дубравы
плевок в зеленые растенья
добавлю: в мира сотворенье
вот вам мое стихотворенье:
«ну что зеленые, зеленые
какие ж могут быть растенья
и тучи бегают соленые
и куры спят как сновиденья»
ну что вы мне твердите право
про паука и честь и травы
вы покажите мне стакан
в котором бегает полкан
который лает гав гав гав
скажу пред смертью не солгав
я болен болен как дитя
на мне платочков триста штук
давай лечебного питья
по предписанию наук
так молвил больной усмехаясь
на север и запад чихаясь
но доктор как тихая сабля
скрутился в углу как доска
и только казенная шашка
спокойно сказала: тоска
мне слышать врачебные речи
воды постепенный язык
пять лет продолжается вечер
болит бессловесный кадык
и ухо сверлит понемногу
и нос начинает болеть
в ноге наблюдаю миногу
в затылке колючки и плеть
ну прямо иголки иголки
клещи муравьеды и пчелки
вот что странно
он стал похожим на барана
он стал валяться на кровати
воображать что он на вате
что всюду ходят грезы феи
и Тицианы и Орфеи
синицы тещи и мартышки
играют в тусклые картишки
но этого ничего не было
ему все это показалось
оно воды великой не пило
все быстро в мире развязалось:
стекло стоявшее доселе
в связи с железною дорогой
теперь кивает еле еле
и стало долгой недотрогой
корова бывшая женою
четвероногого быка
теперь качает сединою
под белым сводом кабака
и видит как полкан
залез в большой стакан
звезда казавшаяся ране
одною точкою в грязи
теперь сверкает на овце
на котелке на торговце
и все вообще переменилось
о Бог смени же гнев на милость
так на войне рубила шашка
солдат и рыжих и седых
как поразительная сабля
колола толстых и худых
сбирались в кучу командиры
шипели вот она резня
текли желудочные жиры
всю зелень быстро упраздня
ну хорошо ревет чеченец
ну ладно плакает младенец
а там хихикает испанец
и чирикает воробей
ты не робей
ты знай что ты покойник
и все равно что рукомойник
так говорил больному врач
держа ручные кисти над водой
во фраке черном будто грач
не в позументах — с бородой
и с продолжительной тоской
вот он какой
увы стоял в зверинце стул
увы увы там был аул
там собиралися казаки
и собиралися кусаки
и грациозный разговор
вели с утра до этих пор
был слышен шум тяжелых шпор
увы увы он был мертвец
ты не носи ему овец
ты не ходи к нему с посудой
и не зови его Иудой
где стул где поле где аул
он поплясал и он уснул
и снова увидал аул.
Как же так?
3 мая 1929
Александр Введенский. Полное собрание сочинений.
Анн Арбор: Ардис, 1980.