Меня спрашивают, как я отношусь к словам мэра о том, что транспортная ситуация в городе пусть немного, но улучшилась. Отвечаю: во вторник, 24 декабря, в восьмом часу вечера я свернул с Пречистенки на абсолютно пустой Гоголевский бульвар. В исключительном одиночестве я проехал до Воздвиженки. Да, к Кремлю я уже спускался в пробке, но разве я не исчерпывающе ответил на вопрос? Исчерпывающе.
Я обычный парень с Выхина, на которого несётся экспресс с цифрой 40 во лбу, и мне, по выражению Игги Попа, в моей жизни многое сходило с рук. Я простой выхинский парень, повторяю, мне пафос столичного центра по барабану. Но зато я умею говорить правду. Если мне нельзя говорить правду, я помалкиваю, пуская дым в потолок. Соответственно, как только становится возможным сказать правду, я заговариваю.
Центр города мне кажется уже не таким уютным, как в юности. Раньше я чувствовал, что он принадлежит мне, теперь... Публика не та и я не тот. Дома вроде те, да другие. Раньше центр был мне не по карману, а сейчас не по аппетиту.
Прежде всего мне непривычно находиться в нём таким уставшим - от службы и от накопившегося того, что мне сходило с рук. Усталость эта образовалась и чисто по индивидуальным причинам. Мне говорят, что мне трудно жить: я не знаю, так ли это, и не знаю, что такое жить легко, мою жизнь всегда усложнял микс из девиантности и перфекционизма, а с этим жить нелегко, наверное. Тем не менее когда во мне пересиливала девиантность, центр города казался мне своим.
Вот и сейчас я появился на Манежке, чтобы посмотреть европейскую ярмарку. Ярмарка эта - туфта. Несколько ларьков, аттракцион с белыми лошадками, и всё это огорожено металлическими конструкциями, которыми обычно МВД прессует протестующих. Я заглянул туда, памятуя о пражской ярмарке, на которой был ровно год назад, там стоял в декабрьском воздухе запах глинтвейна, вообще запах Рождества, сладкого дымка какой-то необыкновенно вкусной древесины и запечённой рульки. На Староместской площади можно было купить ёлочные украшения, выпить горячего кофе. На Манежке... На Манежке приезжие финтифлюшки, какой-то чечен, которого вывели из бара, громко и нагло отчитывает охранников, в торговом центре на стенде среди прочих колечко с камешком за 150 тыс. так играет, что хочется пойти на преступление, чтобы подарить его своей.
Заканчивается мой третий проект, наиболее интересный и сложный. И стремительный, потому что не успел я дважды увидеть цветение белой акации во дворе этого ведомства, как ведомство внезапно ликвидируется. Я буду долго вспоминать эти голубые ели на ведомственной стоянке, заглушённые девичьим виноградом; виноград вырубили только нынешней осенью. Никто, кроме меня, конечно, этого не заметил.
...Кто-то сидит в Маяке, кто-то в Жан-Жаке, кто-то в Шоколаднице, я сижу в трёх-четырёх местах, но самое любимое - рюмочная на Большой Никитской. За 10 лет там ничего не изменилось. Мне кажется, я не был здесь 10 лет. За стойкой та же в блестючей кофте унылая хозяйка, её портрет в зале, газетные вырезки на стенах. Телевизор под потолком, как в каком-нибудь мотеле. Заветренная закуска, среди которой обязательно рыба. Ширма! - ширма, как в спальне, только за ширмой стол с посудой.
В юности гуляешь по Герцена, ныне Большой Никитской, и вдруг пронизывает это опережающее послевкусие, дежавю: когда-нибудь ты аврально выедешь со службы, бросишь машину возле бывшего Военторга и спустишься к консерватории в эту рюмочную. Уставший. Замыленный. Непотопляемый. И будет тебе и горько, и стыдно, и сладко за прожитые годы, за всё то, что сходило тебе с рук.