Я стала об этом чаще думать, потому что уксус, которым моя бабуля поливала (почти) любую телесную проблему переместился в моей квартире из кухни в ванную. Просто потому, что им классно споласкивать мои очень длинные волосы, какие были у моей бабушки. С какими ей пришлось расстаться ввиду беспощадного быта, трех детей и всего такого. Какими обладаю я, ввиду отсутствия бед с беспощадным бытом, тремя детьми и всем таким.
Мне бы хотелось вокруг этого возвести какую-нибудь остроумную (или не очень) теорию, но, наверное, боль есть боль, и ничего ты с ней не сделаешь, кроме как проживешь.
Но это больно.
Почему надо проживать то, что мешает тебе жить?
Чтобы становиться сильнее? Чушь!
Меньше, чем получить душевную боль, я желаю только получить иммунитет к ней.
...
...
...
Я желаю получить большое сердце, которого хватит на всё.
Но сил точно не станет больше ни от твоих фантазий на их счет, ни от отказа от них для чего бы то ни было.
В следующий раз надо бы понять, как подчинить себе ебучую волну. Или хотя бы понять, в какой момент ты выбираешь волну, и в какой момент волна грозит тебя уничтожить, а в какой - это просто твой чертов выбор и план: быть уничтоженной.
(Ох, как же тебе нравится думать что у всего был план и/или цель!... Люблю тебя, в любом случае.)
"В один прекрасный (я этого не знала) день я взвыла, что устала заниматься аутотренингом и всякими извращениями ума, типа видеть во всем позитивное - хочу просто жить.
В другой прекрасный (ну, мне так показалось) (или нет) день я почувствовала, что, вот, да, кажется, я полностью расслабилась, кажется, волна меня несет, кхм, кхм.
Потом волна обрушилась на меня всей массой и размазала по дну.
В третий прекрасный (да, определенно) день я решительно встрепенулась и решила, что никто, ни одно обстоятельство мне не указ и не власть моему сильному духу - я буду думать о чем хочу что хочу, я вообще это всегда умела отлично (см. строку первую).
Наконец в четвертый прекрасный день (насколько это вообще прекрасно - разгадать противную загадку?) я задумалась о первом прекрасном дне, о третьем прекрасном дне, о том, что ж было не так в первый раз, почему ж меня бесили эти интеллектуальные извращения с тем, чтобы смотреть на мир в лучшем, выгодном тебе свете. Тут-то и открылась мне логическая да понятийная ошибочка прошлого: не необходимость смотреть на все под разным углом меня бесила, а собственное бессилие что-то поменять в ситуации, кроме точки зрения.
А силы-то всегда были. Все силы мира, бери - не хочу."
Агапыч всегда тяготел к филозофическому. Это и ленивый философ https://www.liveinternet.ru/users/avel_hladik/blog/
- всегда подтвердить может.
на этой почве ему как-то привелося стакнуться с филозофом Хомой Брутом.
Хома Брут тогда токмо што перенес всякие перипетии со злокозненными панночками, выливающиеся в противустояния с виями..
Посему был немно.. да и не немножечко, а весьма и весьма - нервным.
Прмерно как:
дак Агапычу пришлося немало употребить принцыпиальной твердости, жосткой непреложности и философической убедительности в восстановлении Брутальново позитивизьма.. несколько литров вискей, джинов, ромов и прочего горячительного не в счет..
Озарение №1: Моя главная залупа с минимализмом в том, что он требует знать себя.
Я очень хорошо умею в знание. Знание - это определение. Знание - это ограничение. Знание - это пригвоздить бабочку к пано на стене.
Я не хочу себя определять и (тем самым) ограничивать. Я не хочу мешать бабочкам летать.
Озарение №2: Тег "включка" меня задевает потому, что он предполагает утерю объективности.
Умом я понимаю, что "включка" во многих смыслах прекрасный человек - неравнодушный, деятельный, погруженный, целеустремленный. Однако, не это всё представляется мне высшей ценностью человека, а критичность.
Без преувеличения, я мерю людей (и себя) по способности быть мудаком, который засрал всю вечеринку.
Я мерю людей (и себя) по способности быть объектом ненависти.
По мотивам рассказа Людвига Ашкенази «Брут». Пронзительная история собаки и ее хозяйки – обитателей еврейского гетто, а потом и концлагеря, во время Второй мировой войны.
В дополнение к вчерашней теме https://colonelcassad.livejournal.com/4353193.html про Брута. Фрагмент "Жизнеописаний" Плутарха посвященный Бруту. Примечательно, что в сокращенном издании "Жизнь знаменитых римлян" Брут и его сравнение с Дионом отсутствует, а в полном двухтомнике ему посвящена целая глава. причем достаточно комплиментарная, хотя показаны и изъяны Брута как политика и человека.
1. Предком Марка Брута был Юний Брут, чье бронзовое изображение с мечом в руке древние римляне поставили на Капитолии среди статуй царей, ибо ему главным образом обязан Рим падением Тарквиниев. Древний Брут и от природы нравом обладал твердым, как закаленный меч, и нимало не смягчил его изучением наук, так что ярость против тираннов довела его до убийства родных сыновей, тогда как тот Брут, о котором идет речь в нашей книге, усовершенствовал свой нрав тщательным воспитанием и философскими занятиями и с природными своими качествами – степенностью и сдержанностью – сумел сочетать благоприобретенное стремление к практической деятельности, приготовив наилучшую почву для восприятия всего истинно прекрасного. Вот почему даже враги, ненавидевшие его за убийство Цезаря, всё, что было в заговоре возвышенного и благородного, относили на счет Брута, а всё подлое и низкое приписывали Кассию, родичу и другу Брута, но человеку не столь прямому и чистому духом. Мать Брута.
Сражение при Фарсале
4. Когда Помпей и Цезарь взялись за оружие и государство разделилось на два враждебных стана, а власть заколебалась, никто не сомневался, что Брут примет сторону Цезаря, ибо отец его был убит Помпеем. Но ставя общее благо выше собственной приязни и неприязни и считая дело Цезаря менее справедливым, он присоединился к Помпею. Прежде он не здоровался и не заговаривал с Помпеем при встречах, считая великим нечестием сказать хотя бы слово с убийцею своего отца, но теперь, признавши в нем вождя и главу отечества, подчинился его приказу и поплыл в Киликию легатом при Сестии, получившем в управление эту провинцию. Но там все было спокойно и тихо, а Помпей и Цезарь между тем уже сошлись, готовясь к решающему сражению, и Брут по собственному почину уехал в Македонию, чтобы разделить со своими единомышленниками все опасности. Помпей, как рассказывают, был настолько изумлен и обрадован его появлением, что поднялся с места и на глазах у присутствующих обнял Брута, словно одного из первых людей в своем лагере. В продолжение этого похода Брут все свободное время, когда он не был с Помпеем, посвящал наукам и книгам – и не только в остальные дни, но даже накануне великой битвы. Была средина лета, и нестерпимый зной палил воинов, разбивших лагерь в болотистой местности. Рабы, которые несли палатку Брута, где-то замешкались; вконец измученный, он лишь в полдень мог натереться маслом и утолить голод, но затем, пока остальные либо спали, либо с тревогою размышляли о будущем, вплоть до темноты писал, составляя извлечение из Полибия.
Убийство Помпея Великого.
6. Битва при Фарсале была проиграна, и Помпей бежал к морю, а Цезарь напал на вражеские укрепления, но Брут, незаметно выскользнув какими-то воротами и укрывшись на болоте, залитом водою и густо поросшем камышами, ночью благополучно добрался до Лариссы, откуда написал Цезарю. Цезарь был рад его спасению, позвал Брута к себе и не только освободил его от всякой вины, но и принял в число ближайших друзей. Никто не мог сказать, куда направился Помпей, Цезарь не знал, что делать, и однажды, гуляя вдвоем с Брутом, пожелал услышать его мнение. Догадки Брута, основанные на некоторых разумных доводах, показались ему наиболее вероятными и, отвергнув все прочие суждения и советы, он поспешил в Египет. Но Помпей, который, как Брут и предполагал, высадился в Египте, уже встретил там свой последний час.Затем Брут убедил Цезаря простить и Кассия. Выступая в защиту царя галатов Дейотара, он потерпел неудачу – слишком тяжелы были обвинения, – но все же горячими просьбами спас для своего подзащитного значительную часть его царства. Рассказывают, что Цезарь, когда впервые услышал речь Брута, молвил, обращаясь к друзьям: "Я не знаю, чего желает этот юноша, но чего бы он ни желал, желание его неукротимо". Вдумчивый и строгий от природы, Брут отзывался не на всякую просьбу и не вдруг, но лишь по здравому выбору и размышлению, убедившись, что просьба справедлива, однако ж, раз принявши решение, от намеченной цели не отступал и действовал, не щадя трудов и усилий. К бесчестным домогательствам он оставался глух, невзирая на самую изощренную лесть; уступать наглым и назойливым требованиям – что иные объясняют стыдливостью и робостью – он считал позором для великого человека и любил повторять, что те, кто не умеет отказывать, по всей видимости, худо распоряжались юною свой прелестью.
Гай Кассий Лонгин
7. Брут и вообще пользовался могуществом Цезаря в той мере, в какой желал этого сам. Будь на то его желание – и он мог бы стать первым среди приближенных диктатора и самым влиятельным человеком в Риме. Но уважение к Кассию отрывало и отвращало его от Цезаря; еще не примирившись со своим противником по той честолюбивой борьбе, он, однако же, внимательно прислушивался к советам общих друзей, убеждавших его не уступать вкрадчивым и соблазнительным речам тирана, но бежать от его ласк и милостей, которые он расточает не для того, чтобы почтить нравственную высоту Брута, но чтобы сломить его силу и сокрушить твердость духа.
8. Впрочем, Цезарь и сам подозревал недоброе и не был глух к обвинениям против Брута, но, опасаясь его мужества, громкого имени и многочисленных друзей, он твердо доверял его нраву. Когда Цезарю говорили, что Антоний и Долабелла замышляют мятеж, он отвечал, что его беспокоят не эти долгогривые толстяки, а скорее бледные и тощие, – намекая на Брута и Кассия. Но когда ему доносили на Брута и советовали остерегаться, он говорил, касаясь рукою груди: "Неужели, по вашему, Брут не повременит, пока это станет мертвою плотью?" – желая сказать, что никто, кроме Брута, не достоин унаследовать после него высшую власть. Мало того, Брут, сколько можно судить, непременно занял бы первое место в государстве, если бы, еще некоторое время довольствуясь вторым, дал отцвести могуществу Цезаря и увянуть славе его подвигов. Но его разжигал и торопил Кассий, вспыльчивый, страстный, в котором кипела скорее личная вражда к Цезарю, нежели ненависть к тирании.
Битва у Коллинских ворот Рима, сделавшая Суллу диктатором Рима.
9. Но глубоко заблуждаются те, кто утверждает, будто это происшествие было главною причиною составленного Кассием заговора. С самого начала характеру Кассия были свойственны неприязнь и отвращение ко всем тиранам без изъятия, и чувства эти он обнаружил еще мальчиком, когда ходил в одну школу с Фавстом, сыном Суллы. Хвастаясь и бахвалясь в кругу детей, Фавст превозносил единовластие своего отца, тогда Кассий вскочил и набросился на Фавста с кулаками. Опекуны и родичи Фавста хотели подать жалобу в суд, но Помпей помешал им исполнить свое намерение; позвав обоих мальчиков к себе, он стал расспрашивать их, как началась ссора, и тут Кассий воскликнул: "Ну, Фавст, только посмей повторить здесь эти слова, которые меня разозлили, – и я снова разобью тебе морду!" Вот каков был Кассий. А Брута долго призывали к решительным действиям не только речи друзей, но и многочисленные увещания сограждан – и устные и письменные. Статуя древнего Брута, низложившего власть царей, была испещрена надписями: "О, если бы ты был сегодня с нами!" и "Если бы жил Брут!". Судейское возвышение, где Брут исполнял свои обязанности претора, однажды утром оказалось заваленным табличками со словами: "Ты спишь, Брут?" и "Ты не настоящий Брут!" Виновниками этого озлобления против диктатора были его льстецы, измышлявшие для него все новые ненавистные римлянам почести и даже как-то ночью украсившие диадемами его изображения: они рассчитывали, что народ провозгласит Цезаря царем, но случилось как раз обратное.
10. Кассий выведывал настроения друзей, и все соглашались выступить против Цезаря, но при одном непременном условии – чтобы их возглавил Брут, ибо заговор, по общему рассуждению, требовал не столько отваги или же многих рук, сколько славы такого мужа, как Брут, который сделал бы первый шаг и одним своим участием упрочил и оправдал все дело. А иначе – тем меньше твердости выкажут они, исполняя свой план, и тем большие навлекут на себя подозрения, завершив начатое, ибо каждый решит, что Брут не остался бы в стороне, коль скоро цели и побуждения их не были бы низки и несправедливы. Принявши все это в расчет, Кассий встретился с Брутом, первым предложив ему примирение после долгой размолвки. Они обменялись приветствиями и Кассий спросил, намерен ли Брут быть в сенате в мартовские календы; объясняя свой вопрос, он прибавил, что в этот день, как ему стало известно, друзья Цезаря внесут предложение облечь его царскою властью. Брут отвечал, что не придет. "А что, если нас позовут?" – продолжал Кассий. "Тогда, – сказал Брут, – долгом моим будет нарушить молчание и, защищая свободу, умереть за нее". Воодушевленный этими словами, Кассий воскликнул: "Но кто же из римлян останется равнодушным свидетелем твоей гибели? Разве ты не знаешь своей силы, Брут? Или думаешь, что судейское твое возвышение засыпают письмами ткачи и лавочники, а не первые люди Рима, которые от остальных преторов требуют раздач, зрелищ и гладиаторов, от тебя же – словно исполнения отеческого завета! – низвержения тираннии и сами готовы ради тебя на любую жертву, любую муку, если только и Брут покажет себя таким, каким они хотят его видеть?" С этими словами он обнял Брута, попрощался с ним, и оба вернулись к своим друзьям.
Прошение Туллия Кимвра.
17. Сенаторы вошли в залу, и заговорщики сразу же окружили кресло Цезаря, как будто собрались обратиться к нему с каким-то делом. Тут Кассий, как рассказывают, поднял взор к изображению Помпея и призвал его на помощь, словно тот и впрямь мог услыхать его зов, а Требоний вывел Антония наружу и затеял долгий разговор, удерживая консула за дверями. Увидев Цезаря, весь сенат поднялся, а когда он сел, заговорщики, обступили его тесным кольцом и вытолкнули вперед Туллия Кимвра, который стал просить за своего брата-изгнанника. Все присоединились к просьбе Туллия, ловили руки Цезаря, целовали ему грудь и голову. Сперва Цезарь отвечал спокойным отказом, но потом, видя, что просители не унимаются, резко вскочил, и тогда Туллий обеими руками сорвал у него с плеч тогу, а Каска первым – он стоял позади – выхватил кинжал и нанес диктатору удар в плечо. Рана оказалась неглубокой, и Цезарь, перехватив руку Каски, стиснувшую рукоять кинжала, громко закричал по-латыни: "Каска, злодей, да ты что?" – а тот по-гречески кликнул на помощь брата. Удары уже сыпались градом, Цезарь, однако ж, все озирался, ища пути к спасению, но, когда заметил, что оружие обнажает и Брут, разжал пальцы, сдавившие запястье Каски, накинул край тоги на голову и подставил тело под удары. Слепо и поспешно разя многими кинжалами сразу, заговорщики ранили друг друга, так что и Брут, бросившийся на Цезаря вместе с остальными, получил рану в руку, и все без изъятия были залиты кровью.
Средневековая версия убийства Цезаря.
18. Итак, Цезарь умер, и Брут, выступив вперед, хотел произнести речь. Но как ни успокаивал он сенаторов, как ни старался удержать их на месте, все в ужасе, в величайшем смятении бежали, и у двери началась жестокая давка, хотя никто за ними не гнался: заговорщики твердо положили не убивать никого, кроме Цезаря, но всех призвать к освобождению. Правда, когда они обдумывали и обсуждали свой план, все высказывались за то, чтобы умертвить еще Антония, человека дерзкого и наглого, приверженца единовластия, ибо долгим общением с солдатами он приобрел большое влияние в войске, а главное – с неуемным и буйным нравом соединил теперь высокое достоинство консула, будучи товарищем Цезаря по должности. Но Брут решительно воспротивился этому намерению, во-первых, взывая к справедливости, а во-вторых, надеясь, что Антоний переменится. Он верил, что этот человек – с добрыми задатками, честолюбивый и жадный до славы – после убийства Цезаря будет увлечен их примером, их прекрасною целью и поможет отечеству вернуть утраченную свободу. Так Брут спас Антонию жизнь, но тот, охваченный страхом, переоделся в платье простолюдина и бежал. Между тем Брут и его товарищи, с окровавленными руками, потрясая обнаженными мечами и кинжалами, двинулись вверх, на Капитолий, призывая сограждан к освобождению.
Марк Антоний над телом Цезаря.
20. После этого заговорили о завещании и похоронах Цезаря, и Антоний требовал огласить завещание во всеуслышание, а тело предать погребению открыто и с надлежащими почестями – дабы лишний раз не озлоблять народ; Кассий резко возражал Антонию, но Брут уступил, совершив, по общему суждению, второй грубый промах. Его уже и прежде обвиняли в том, что, пощадив Антония, он сохранил жизнь жестокому и до крайности опасному врагу, а теперь, когда он согласился, чтобы Цезаря хоронили так, как желал и настаивал Антоний, это сочли ошибкою и вовсе непоправимой. Прежде всего, Цезарь отказывал каждому из римлян по семидесяти пяти драхм и оставлял народу свои сады по ту сторону реки (ныне там воздвигнут храм Фортуны) – и, узнав об этом, граждане ощутили пламенную любовь к убитому и горячую тоску по нему. Далее, когда тело было вынесено на форум, Антоний, произнося в согласии с обычаем похвальную речь умершему, заметил, что толпа растрогана его словами, переменил тон и с горестными сетованиями схватил и развернул окровавленную тогу Цезаря, всю изодранную мечами. От порядка и стройности погребального шествия не осталось и следа. Одни неистово кричали, грозя убийцам смертью, другие – как в минувшее время, когда хоронили народного вожака Клодия, – тащили из лавок и мастерских столы и скамьи и уже складывали громадный костер. На эту груду обломков водрузили мертвое тело и подожгли – посреди многочисленных храмов, неприкосновенных убежищ и прочих священных мест. А когда пламя поднялось и загудело, многие стали выхватывать из костра полуобгоревшие головни и мчались к домам заговорщиков, чтобы предать их огню. Но Брут и его единомышленники, надежно приготовившись заранее, отразили опасность. Жил в Риме некий Цинна, поэт, не имевший к заговору ни малейшего отношения, напротив – верный друг Цезаря. Ему приснилось, будто Цезарь зовет его на обед, он отказывается, а тот упорно настаивает и, в конце концов, берет его – изумленного и испуганного – за руку и силою ведет в какое-то обширное и темное место. После этого сна его лихорадило всю ночь до рассвета, но утром, когда начался обряд погребения, Цинна постыдился остаться дома и вышел. Толпа между тем уже бушевала, его увидели и, приняв не за того, кем он был на самом деле, но за другого Цинну, который недавно поносил Цезаря на форуме, растерзали в клочья.
Октавиан - покровитель искусств.
22. В таком-то вот положении находились дела, когда в Рим прибыл молодой Цезарь, и события немедленно изменили свой ход. Это был внучатый племянник Цезаря, по завещанию им усыновленный и назначенный наследником. Во время убийства он находился в Аполлонии, занимаясь науками и поджидая Цезаря, намеревавшегося в самом ближайшем будущем выступить походом на парфян. Узнав о случившемся, молодой человек немедленно приехал в Рим. Торопясь приобрести благосклонность народа, он, первым делом, принял имя Цезаря и, распределяя между гражданами деньги, которые им оставил его приемный отец, одним ударом пошатнул положение Антония, а щедрыми раздачами привлек и переманил на свою сторону многих старых солдат Цезаря. Когда же, из ненависти к Антонию, приверженцем молодого Цезаря сделался и Цицерон, Брут резко порицал его и писал, что Цицерон не властью господина тяготится, но лишь испытывает страх перед злым господином и, когда он и в речах и в письмах клянется, будто молодой Цезарь – достойный человек, он просто-напросто выбирает себе ярмо полегче. "Но предки наши не смирялись, – продолжает Брут, – и с добрыми господами!" Сам он еще твердо не решил, начинать ли войну или хранить спокойствие, но одно ему ясно уже теперь – никогда и ни за что он не будет рабом. И он не может не удивляться тому, что Цицерон, который так отчаянно боится ужасов междоусобной войны, позорного и бесславного мира не боится и в уплату за ниспровержение одного тиранна – Антония – требует для себя права поставить тираном Цезаря.
27. Брут собирался переправиться в Азию, когда получил сообщение о случившихся в Риме переменах. Сенат поддержал молодого Цезаря в борьбе с Антонием, и Цезарь, изгнав своего врага из Италии, теперь уже сам внушал страх и тревогу, ибо вопреки законам домогался консульства и содержал громадное войско – без всякой нужды для государства. Видя, однако, что сенат недоволен и обращает взоры за рубеж, к Бруту, и даже особым постановлением утвердил за ним его провинции, Цезарь испугался. Он отправил к Антонию гонца с предложением дружбы, а потом окружил город своими солдатами и таким образом добился консульства, хотя был еще совершеннейший мальчишка и не достиг даже двадцати лет, как сказано в его же собственных "Воспоминаниях". Немедленно вслед за тем он возбуждает против Брута и его товарищей уголовное преследование за убийство без суда первого из высших должностных лиц в государстве. Обвинителем Брута он назначил Луция Корнифиция, обвинителем Кассия – Марка Агриппу. Они были осуждены заочно, причем судьи подавали голоса, подчиняясь угрозам и принуждению. Рассказывают, что когда глашатай, в согласии с обычаем, выкликал с ораторского возвышения имя Брута, вызывая его на суд, народ громко застонал, а лучшие граждане молча понурили головы, Публий же Силиций у всех на глазах разразился слезами, за что имя его, спустя немного, было внесено в список обрекаемых на смерть. После этого трое – Цезарь, Антоний и Лепид – заключили союз, поделили между собою провинции и истребили, объявив вне закона, двести человек. В числе погибших был и Цицерон.
28. Когда весть об этом достигла Македонии, Брут оказался перед необходимостью написать Гортензию, чтобы он казнил Гая Антония – в отместку за смерть Брута Альбина и Цицерона: с первым Брута связывало родство, со вторым дружба. Вот почему впоследствии, после битвы при Филиппах, Антоний, захватив Гортензия в плен, приказал заколоть его на могиле своего брата. Брут о кончине Цицерона говорил, что сильнее, чем скорбь и сострадание, его сокрушает стыд при мысли о причинах этой смерти, и вину за все случившееся возлагал на друзей в Риме. Они сами, больше, чем тиранн, виновны в том, что влачат рабскую долю, восклицал Брут, если терпеливо смотрят на то, о чем и слышать-то непереносимо!
Убийство Цицерона.
29. Кассий желал, чтобы они с Брутом пользовались равными почестями, но Брут опередил и превзошел его желание, и обыкновенно приходил к нему сам, принимая в расчет, что Кассий старше годами и менее вынослив телом. Кассий пользовался славою опытного воина, но человека раздражительного и резкого, который подчиненным не внушает ничего, кроме страха, и слишком охотно и зло потешается насчет друзей, Брута же за его нравственную высоту ценил народ, любили друзья, уважала знать, и даже враги не питали к нему ненависти, ибо он был на редкость мягок и великодушен, неподвластен ни гневу, ни наслаждению, ни алчности и с непреклонною твердостью держался своего мнения, отстаивая добро и справедливость. Всего более, однако, славе и влиянию Брута способствовала вера в чистоту его намерений. В самом деле, даже от Помпея Великого никто всерьез не ожидал, что в случае победы над Цезарем он откажется от власти и подчинится законам, напротив, все опасались, как бы он не удержал власть навсегда, назвав ее, – чтобы успокоить народ, – именем консульства или диктатуры, или какой-либо иной, более скромной и менее высокой должности. Что же касается Кассия, такого горячего и вспыльчивого, так часто отступавшего от справедливости ради собственной выгоды, и сомнений-то почти не было, что он воюет, терпит скитания и опасности, ища лишь могущества и господства для себя, а отнюдь не свободы для сограждан. Ведь и в более ранние времена люди вроде Цинны, Мария, Карбона обращали отечество в военную добычу или, если угодно, в награду победителю на состязаниях и разве что во всеуслышание не объявляли, что вооруженною рукой оспаривают друг у друга тираннию. Однако ж Брута, сколько нам известно, даже враги не обвиняли в подобной переменчивости и вероломстве, а Антоний в присутствии многих свидетелей говорил, что, по его мнению, один лишь Брут выступил против Цезаря, увлеченный кажущимся блеском и величием этого деяния, меж тем как все прочие заговорщики просто-напросто ненавидели диктатора и завидовали ему. Вот почему Брут, как явствует из его писем, не столько полагался на свою силу, сколько на нравственную высоту. Так, когда решающий миг уже близится, он пишет Аттику, что нет судьбы завиднее его: либо он выйдет из битвы победителем и освободит римский народ, либо погибнет и тем самым избавит себя от рабства. "Все остальное для нас ясно и твердо определено, – продолжает Брут, – неизвестно только одно – предстоит ли нам жить, сохраняя свою свободу, или же умереть вместе с нею". Марк Антоний, говорится в том же письме, терпит достойное наказание за свое безрассудство. Он мог бы числиться среди Брутов, Кассиев и Катонов, а стал прихвостнем Октавия, и если теперь не понесет поражения с ним вместе, то вскорости будет сражаться против него. Этими словами Брут словно бы возвестил будущее, и возвестил точно.
35. На другой день Брут разбирал дело римлянина Луция Оцеллы, бывшего претора и доверенного своего помощника, которого сардийцы обвиняли в хищении казенных денег, и осудив его, лишил гражданской чести. Это чрезвычайно раздосадовало Кассия. Сам он незадолго до того, когда двоих его друзей изобличили в таком же точно преступлении, изругал их с глазу на глаз, но в открытом заседании оправдал и продолжал пользоваться их услугами. Он даже порицал Брута за чрезмерную приверженность законам и справедливости в такое время, которое требует гибкости и снисходительности. Но Брут просил его вспомнить иды марта, когда они убили Цезаря, – а ведь Цезарь сам не грабил всех подряд, он только давал возможность делать это другим. А стало быть, если и существует какое-либо основание, позволяющее не думать о справедливости, то уж лучше было бы терпеть бесчинства друзей Цезаря, чем смотреть сквозь пальцы на бесчинства собственных друзей. "Да, – пояснил Брут свою мысль, – ибо тогда нас корили бы только за трусость, а теперь, к довершению всех трудов наших и опасностей, мы прослывем врагами справедливости". Таковы были правила и убеждения Брута.
40. Брут был полон счастливых надежд, и после обеда, за которым не смолкали философские рассуждения, лег отдохнуть. Но Кассий, как сообщает Мессала, обедал в узком кругу самых близких друзей и был задумчив и молчалив, вопреки своему нраву и привычкам. Встав из-за стола, он крепко сжал Мессале руку и промолвил по-гречески (как всегда, когда хотел выказать особое дружелюбие): "Будь свидетелем, Мессала, я терплю ту же участь, что Помпей Магн, – меня принуждают в одной-единственной битве подставить под удар все будущее отечества. Не станем, однако ж, терять мужества и обратим взоры наши к Судьбе, ибо отказывать ей в доверии несправедливо, даже если решения наши окажутся неудачны!"
Битва при Филлипах. Конец Римской Республики.
45. Среди прочих в плен попали мим Волумний и шут Саккулион; Брута они нисколько не занимали, но друзья привели к нему обоих с жалобами, что даже теперь не прекращают они своих дерзких речей и наглых насмешек. Занятый иными заботами, Брут ничего не ответил, и тогда Мессала Корвин предложил высечь их плетьми на глазах у всего войска и нагими отослать к вражеским полководцам, чтобы те знали, какого рода приятели и собутыльники нужны им в походе. Иные из присутствовавших рассмеялись, однако Публий Каска, тот, что в мартовские иды первым ударил Цезаря кинжалом, заметил: "Худо мы поступаем, принося жертву тени Кассия забавами и весельем. Но мы сейчас увидим, Брут, – продолжал он, – какую память хранишь ты об умершем полководце, – ты либо накажешь тех, кто готов поносить его и осмеивать, либо сохранишь им жизнь". На это Брут, в крайнем раздражении, отвечал: "Вы же сами знаете, как надо поступить, так зачем еще спрашиваться у меня?" Эти слова Каска счел за согласие и смертный приговор несчастным, которых без всякого промедления отвели в сторону и убили.
46. Затем Брут выплатил каждому обещанные деньги и, выразив некоторое неудовольствие своим воинам за то, что они бросились на врага, не дождавшись ни пароля, ни приказа, не соблюдая строя и порядка, посулил отдать им на разграбление два города – Фессалонику и Лакедемон, – если только они выкажут отвагу в бою. В жизни Брута это единственный поступок, которому нет извинения. Правда Антоний и Цезарь, чтобы наградить солдат, чинили насилия, куда более страшные, и, очищая для своих победоносных соратников земли и города, на которые те не имели ни малейших прав, чуть ли не всю Италию согнали с давно насиженных мест, но для них единственною целью войны были власть и господство, а Бруту, чья нравственная высота пользовалась такою громкою славой, даже простой люд не разрешил бы ни побеждать, ни спасать свою жизнь иначе, чем в согласии с добром и справедливостью, и особенно – после смерти Кассия, который, как говорили, иной раз и Брута толкал на чересчур крутые и резкие меры.
Самоубийство Брута.
52. Была уже глубокая ночь, и Брут, не поднимаясь с места, наклонился к своему рабу Клиту и что-то ему шепнул. Ничего не сказав в ответ, Клит заплакал, и тогда Брут подозвал щитоносца Дардана и говорил с ним с глазу на глаз. Наконец, он обратился по-гречески к самому Волумнию, напомнил ему далекие годы учения и просил вместе с ним взяться за рукоять меча, чтобы усилить удар. Волумний наотрез отказался, и остальные последовали его примеру. Тут кто-то промолвил, что медлить дольше нельзя и надо бежать, и Брут, поднявшись, отозвался: "Вот именно, бежать, и как можно скорее. Но только с помощью рук, а не ног". Храня вид безмятежный и даже радостный, он простился со всеми по очереди и сказал, что для него было огромною удачей убедиться в искренности каждого из друзей. Судьбу, продолжал Брут, он может упрекать только за жестокость к его отечеству, потому что сам он счастливее своих победителей, – не только был счастливее вчера или позавчера, но и сегодня счастливее: он оставляет по себе славу высокой нравственной доблести, какой победителям ни оружием, ни богатством не стяжать, ибо никогда не умрет мнение, что людям порочным и несправедливым, которые погубили справедливых и честных, править государством не подобает. Затем он горячо призвал всех позаботиться о своем спасении, и сам отошел в сторону. Двое или трое двинулись за ним следом, и среди них Стратон, с которым Брут познакомился и подружился еще во время совместных занятий красноречием. Брут попросил его стать рядом, упер рукоять меча в землю и, придерживая оружие обеими руками, бросился на обнаженный клинок и испустил дух. Некоторые, правда, утверждают, будто Стратон сдался на неотступные просьбы Брута и, отвернувши лицо, подставил ему меч, а тот с такою силой упал грудью на острие, что оно вышло между лопаток, и Брут мгновенно скончался.
53. Этого Стратона Мессала, близкий товарищ Брута, привел впоследствии к Цезарю, с которым к тому времени успел примириться, и, заплакав, сказал: "Смотри, Цезарь, вот человек, оказавший моему Бруту последнюю в жизни услугу". Цезарь обласкал Стратона, и тот, в числе других греков из окружения Цезаря, отлично исполнял все его поручения во многих трудных обстоятельствах и, между прочим, в битве при Актии. А сам Мессала, когда Цезарь хвалил его за то, что он выказал так много рвения при Актии, хотя прежде, при Филиппах, храня верность Бруту, был столь ревностным в своей непримиримости врагом, – Мессала отвечал: "Да, Цезарь, я всегда стоял за тех, кто лучше и справедливее". Антоний нашел тело Брута и распорядился обернуть его в самый дорогой из своих пурпурных плащей, а когда узнал, что плащ украли, казнил вора. Урну с пеплом он отправил матери Брута, Сервилии.
Марк Антоний над телом Брута.
Сопоставление Диона и Брута.
55. Но избавить сиракузян от Дионисия – совсем не то же самое, что римлян освободить от Цезаря. Дионисий и сам не отрицал, что был тираном и наполнил Сицилию неисчислимыми бедствиями, а власть Цезаря лишь при возникновении своем доставила противникам немало горя, но для тех, кто принял ее и смирился, сохраняла лишь имя и видимость неограниченного господства и ни в одном жестоком, тиранническом поступке виновна не была: мало того, казалось, будто само божество ниспослало жаждущему единовластия государству целителя самого кроткого и милосердного. Вот почему римский народ сразу же ощутил тоску по убитому и проникся неумолимою злобой к убийцам, а Диона сограждане всего больше порицали за то, что он выпустил Дионисия из Сиракуз и не дал разрушить могилу прежнего тирана.
56. Самое тяжкое из обвинений против Брута – то, что, спасенный милостью Цезаря и сам доставив спасение всем товарищам по плену, за кого ни просил, считаясь другом Цезаря, который ставил и ценил его выше многих других, он сделался убийцею своего спасителя. Ни в чем подобном Диона обвинить нельзя, напротив, пока он был другом и приближенным Дионисия, он охранял его власть, старался направить ее на лучший путь, и лишь изгнанный из отечества, потерпев оскорбление в супружеских своих правах и лишившись имущества, открыто начал справедливую войну. А впрочем, не взглянуть ли на дело с противоположной точки зрения? Ведь то качество, которое обоим вменяется в самую высокую похвалу – вражда к тираннам и ненависть к пороку, – качество это в Бруте кристально чисто, ибо, лично ни в чем Цезаря не виня, он подвергал себя смертельной опасности ради общей свободы. А Дион, не сделайся он сам жертвою обиды и насилия, воевать бы не стал. Это с полною очевидностью явствует из писем Платона: Дион, утверждает философ, низложил Дионисия не потому, что отверг тиранию, но потому, что тирания отвергла его. Далее, не что иное, как соображения общественного блага сделали Брута сторонником Помпея, – хотя он был врагом этого человека, – и противником Цезаря, "ибо и для вражды и для дружбы единственною мерою у него была справедливость, меж тем как Дион, пока чувствовал себя уверенно при дворе тирана, всячески поддерживал Дионисия, стараясь снискать его расположение, а выйдя из доверия, затеял войну, чтобы утолить свой гнев. Поэтому чистосердечие Диона вызывало сомнения даже у иных из его друзей, которые опасались, как бы, свалив Дионисия, он не оставил власть за собою, обманув сограждан каким-нибудь безобидным, несхожим со словом „тирания“ названием, о Бруте же и у врагов шли речи, что между всеми заговорщиками только он один от начала до конца преследовал единственную цель – вернуть римлянам прежнее государственное устройство.
57 . Но и помимо всего этого войну с Дионисием, разумеется, и сравнивать нельзя с борьбою против Цезаря. Ведь среди приближенных Дионисия не было человека, который не презирал бы своего властителя, чуть ли не все дни и ночи проводившего за вином, игрою в кости и любовными утехами. А задумать свержение Цезаря и не испугаться необоримой мощи и счастливой судьбы человека, одно имя которого лишало сна царей Индии и Парфии, – это требовало души необыкновенной, души, чье мужество никакой страх сломить не в силах. Вот почему стоило только Диону появиться в Сицилии, как вокруг него сплотились многие тысячи врагов Дионисия, слава же Цезаря – даже мертвого! – поддерживала его друзей, а тот, кто принял его имя, из беспомощного мальчишки мгновенно сделался первым среди римлян, словно бы надев на шею амулет, защищавший его от могущества и вражды Антония. Но Дион, могут мне возразить, свалил тирана в трудной и долгой борьбе, а Цезарь пал под ударами Брута безоружным и беззащитным. Однако в этом как раз и обнаруживается тончайшая хитрость и точнейший расчет – захватить беззащитным и безоружным человека, облеченного неизмеримою мощью. Ведь Брут напал и убил не вдруг и не в одиночку или же с немногими сообщниками, но составил свой план задолго до покушения и осуществил с помощью многих единомышленников, из которых ни один его не выдал: либо он с самого начала выбрал лучших из лучших, либо же выбором своим сообщил превосходные эти качества людям, которым доверился. А Дион то ли плохо выбирал и доверился негодяям, то ли неумелым, неверным обхождением превратил в негодяев честных людей – и то и другое для человека разумного непростительно. И Платон порицает его за то, что он приблизил к себе таких друзей, которые его погубили.
58. После смерти Дион не нашел ни мстителя, ни заступника, Брута же один из его врагов, Антоний, со славою похоронил, а другой, Цезарь, не лишил оказанных при жизни почестей. В Медиолане, что в Предальпийской Галлии, стояла бронзовая статуя Брута – прекрасной работы и точно передающая сходство. В более поздние годы Цезарь, находясь в Медиолане, заметил эту статую. Сперва он молча прошел мимо, но затем остановился, велел позвать правителей города и в присутствии многих, слышавших этот разговор собственными ушами, заявил, что Медиолан, как ему стало доподлинно известно, нарушил условия мира и укрывает у себя врага Цезаря. Медиоланцы, разумеется, клялись, что ни в чем неповинны, и недоуменно переглядывались, как бы спрашивая друг друга, что имеет в виду император. Тогда Цезарь обернулся к статуе и, грозно нахмурив лоб, спросил: "А вот этот, который здесь стоит, разве он нам не враг?" Главы города смешались еще более и умолкли, но тут Цезарь улыбнулся и, похвалив галлов, за то что они верны друзьям и в беде, приказал оставить изображение Брута на прежнем месте.
Тут в комментариях к одному из постов https://colonelcassad.livejournal.com/4352360.html возникли вопросы на тему того, а почему в списке героизированных исторических личностей оказался Брут, который убил Цезаря вместе с другими сенаторами заговорщиками. Мол историография однозначно негативно оценивает личность Брута. Это не совсем так, о чем и повествует статья ниже, указывая те источники, на которых базируются современные представления о личности Брута.
Личность Марка Юния Брута в историографии XIX — XX вв.
Всплеск исследовательской активности в изучении античной истории , проявившийся во второй половин е XIX в. и подкрепленный повышенным научным интересом зарубежных специалистов на протяжении X X в. , стал залогом многоаспектного анализа римской истории в целом и ее республиканского периода в частности . Несмотря на пристальное внимание к политической истории Рима и ее творцам - прославленным полководцам, общественным деятелям (что, как правило , являлось ипостасями одного человека), работ , посвященных Марку Юнию Бруту , совсем немного .
Со второй половины X X в. трактовка личности Брута и его вклад в развитие римского государства была неоднозначной и вызвала ряд дискуссий . По мнению М.Х. Деттенхофер, основная проблема , с которой сталкиваются исследователи, заключается в чрезвычайно субъективной манере описания, присущей античным историкам. Убийство Цезаря рассматривается не только основным, но и смыслообразующим моментом в жизни Брута , поэтому его биография подается с точки зрения предопределенности судьбы человека . Помимо этого, немецкий исследователь отмечает еще одну особенность работ, посвященных данному политическому деятелю: концептуальная основа исследования зачастую отягощается односторонним подходом, то есть апологией или осуждением Марка Брута.
У. Ортманн представила широкий историографический обзор, включающий работы европейских антиковедов со второй половины XIX по конец XX вв. Как следует из ее очерка , позиция Гастона Буасье по данному вопросу опиралась на исследование переписки Цицерона . На страницах этой переписки Брут предстает как целостная личность с ее идеалами, философскими взглядами . Буасье положительно оценивал Брута, заостряя внимание на позитивных чертах характера исследуемой личности. Совершенно иная оценка Брута характерна для Отто Эдуарда Шмидта , который в работе 1889 г. ("М. Junius Brutus" Ein falscher Freiheitsheld des Altertums") рассматривал деятельность данного римского политика как безыдейную, не имеющую ничего общего с республиканскими идеалами. В качестве мотива организации заговора против диктатора выступало то, что Брут в завещании Цезаря не получил тех материальных благ и значительного государственного поста, на которые рассчитывал.
Эрнест Блюм подверг данную позицию Шмидта детализованной критике, назвав многие его утверждения и гипотезы "чистейшим произволом", не нуждающимся в опровержении . Отчасти сходная со Шмидтом оценка личности Брута присутствует и в трудах Теодора Моммзена, который считал, что под напором гражданских войн и смуты общество потеряло духовную составляющую , чем без труда пользовались карьеристы типа Брута, скрывая корыстные цели под сенью высокопарных высказываний.
На основани и историографического обзора работ, посвященны личности Брута , Ортманн приходит к выводу, что к концу XIX в. сложилась определенная оценка роли данного исторического деятеля, включающая положения о его недальновидности как политика, который руководствовался фантазиям и и идеалами , нежели чем проницательностью и расчетом. Первой работой, отошедшей от данных исследовательских установок в сторону большей объективности оценки Брута как политика, является труд Маттиаса Гельцера (1918 г.). В данном сочинении даются сведения не только о страницах жизни Брута , касающихся убийства Цезаря, но и о его происхождении, воспитании, философских взглядах. На основании беспристрастного анализа источников Гельцер приходит к выводу, что Брут искренне верил в республиканские идеалы и пытался следовать им не только в политике, но и в жизни. Серия работ М. Гельцера , направленных на исследование римской политической элиты, оказала огромное влияние на последующие поколения антиковедов : Й.Бляйкена, X.Страсбургера, Р.Т.Ридли, Кр.Симона и др. Взгляды Гельцера по данной тематике были поддержаны и развиты последующими поколениями историков. К примеру, Жерар Вальтер превозносил Брута над другими политикам и времени Цезаря и рас сматривал его как защитника республиканской формы правления. При этом данный исследователь отмечал, что Брут не ограничивался философской разработкой положений об улучшении государственного строя, он был практиком, пытающимся претворит ь свои идеалы в жизнь.
Большим успехом в середине прошлого столетия пользовалась биография Марка Брута, вышедшая из-под пера Макса Радина. Она носит научно-популярный характер и представляет собой, скорее, рассказ, перемежающийся историческими фактами, нежели чем историческое исследование . Брут представлялся как идеалист, оторванный от реальности , но талантливый и искренний политик . Положительная оценка личности Брута и его общественной деятельности закрепилась в работах Рональда Сьюма, Вальтера Стернса,. Герман Бенгтсон в работ "Zur Geschichte des Brutus " анализирует отношения между Цезарем и Брутом и раскрывает мотивы и цели заговора против диктатора (аргументация автора исследования по данному вопросу представляется У. Ортманн недостаточно продуманной и целостной).
Первым исследователем, посвятивши м свою работу такой теме, как деятельность Брута на Востоке с 44 по 42 гг .до н.э.,была Е.М.Книли . В ходе исследования автор привлекла переписку и речи Цицерона как основной источник по данной проблеме . Томас В.Африк подходил к оценке личности Брута с психологической и психоаналитической точки зрения. Работа Мартина Кларка "The Noblest Roman. Marcus Brutus and His Reputation" содержит объективную и многофакторную оценку взглядов Брута, наполнением которых выступал стремление к свободе и политической гармонии. Труд Кларка делится на две части : в первой идет изложение основных вех жизни Брута, во второй - оценка его деятельности последующими поколениям и политиков и философов, поэтов и драматургов . Автор приходит к выводу , что жизненный путь Брута был пройден в соответствии с одним из основополагающих понятий римской ментальности - virtu s - мужество, составными частям и которой был и храбрость, усердие, энергия, стойкость. Данный политический деятель был редким для современного ему общества обладателем добродетелей , сформировавшихся в соответствии с more s maiorum . Андреас Альфельди в работе "Caesar in 4 4 ν .Chr." (1985 г.) заимствует многие оценочные категории и положения у Т. Моммзена. Общий тон повествования (критика римскойй политическо й элиты и идеализация портрета Цезаря) неизбежно приводит к осуждению заговора Брута и деятельности Цицерона, рассматриваемого как идеологического защитника убийства Цезаря. Республиканский заговор расценивается как "вероломное убийство", замаскированное под сенью высоких идеалов о восстановлении законности и свободы . Убийство Цезаря , которое автор уподобляет бесчинствам мафии в новейшее время, было, на его взгляд , совершено Брутом из желания сосредоточить всю полноту власти в своих руках . В условиях стабильности, считает А .Альфельди, к примеру, во времен Траяна, Брут мог бы добиться уверенно го общественного положения , а романтическа я тоска по республике добавила бы ему известной политической привлекательности. В целом же портрет Брута, нарисованный данным исследователем, включает в себя такие неприглядные стороны человеческой сущности , как лицемерие, предательство, тщеславие, жадность, проявившаяся в ростовщических сделках и шантаже. Как политик Брут представляется весьма заурядным теоретиком, ограниченным и упрямым .
X. Фловер рассматривает такой аспект римской ментальности, как влияние примера предков на судьбу и моральные установки человека. Род Брута был богат выдающимися общественными деятелями, отдавшими многое во имя укрепления республиканского строя. Именно историческая память как крепкая родовая традиция стала одним из факторов, приведших Брута к убийству Цезаря . Такимм образом, спектр суждений о Бруте в историографии - и это наглядно показывает историографический анализ, проведенный У. Ортманн , а также наше непосредственное обращение к трудам исследователей - чрезвычайно широк : от оценки Марка Юния Брута как талантливого фи лософа и дальновидного политика до малодушноо человека, прикрывающего стремление к неограниченной власти высокими и идеалами .
А.Н.Фролова. Издание "Путь в науку" Ярославского Государственного Университета, 2007-й год.
Брут бросается на меч после поражения в битве при Филиппах с войсками Октавиана Августа и Марка Антония. Примечтаельно, что вскоре после победы над убийцами Цезаря, победители сошлись в войне между собой, что привело к гибели Марка Антония.
В целом, лично мне Брут представляется одним из последних республиканцев, которые пытались спасти то, что спасти уже было нельзя. Символическим концом Римской Республики было поражение помпеянцев при Тапсе и последующее самоубийство "главного республиканца" Катона. Все что было после - битва при Мунде и попытка Брута и Кассия, это уже скорее посмертные конвульсии. Римская Республика корчилась в судорогах гражданских войн и кровавых междоусобиц еще со времен вражды Мария и Суллы, а гражданская война между Цезарем и Помпеем окончательно привела к объективной неизбежности военной монархии. И если открытые враги дикатуры Цезаря проиграла ему на полях сражений при Фарсале и Тапсе, то внутренние враги низвержения республиканского порядка, попытались остановить неизбежное путем банального убийства, куда был вовлечен и Брут. Но с позиций послезнания мы можем сказать, что это убийство не предотвратило превращение Республики в Империю, а концепция власти Цезаря пережила его самого, породив даже такое вневременное явление как цезаризм.
Октавиан Август устранив заговорщиков, лишь ускорил трансформацию Римского государства, когда из него исчезли последние не декоративные республиканские институты. Так что в политическом смысле Брут проиграл - последствия убийства оказались совсем не теми, на которые рассчитывали заговорщики. С другой стороны, республиканские идеи Брута проросли сквозь эпохи и на них ссылались в ходе буржуазных революций в Англии и Франции, а позднее и в России. Относительно родственных отношений Брута и Цезаря, то как явствует из его переписки с Цицероном, Брут считал, что убивает не Цезаря-отца, а Цезаря-тирана. В конечном итоге этот дуализм и породил разноголосицу оценок Брута, который в историографии представлен и как свободолюбивый идеалист и как предатель-отцеубийца.
- Эй, парень.. парень.. как в чувство бы его привесть.. кубок фалернского, ендову медовухи, стакан горилки?
ух ты - все сразу заглотил...
Послушай парень, тебя назвали мне философом.. Ты - Брут Хома?
- Положим. Выпить есть?
- Будет коли философический мне казус разрешишь..
- Лехко, давай, давай..
- Я Одиссей известный, по миру раньше странствовал, теперя и во времени вот занесло..
- Одиссей? известный?.. напомни, чем известен...
- ну, всюду побывавшы - меж Сциллой и Харибдой, у лестригонов, цыклоп опять же...
- а... подумаешь, цыклоп.. я с Вием дел имел..
- потом про то расскажешь.. сейчас придумай: как это может быть, штоп быстроногий Ахиллес не мог вовек медлительную черепаху обогнать?.. Герою это, знаешь - неуместно.. мается герой..
- Та, ххоспидя... Лишь разницу усвоить меж наблюдаемым и сознаваемым.. делов-то..
- Эй парень, где я?
- Сдается мне, што там же где и я..
- А ты где?
- Да не хочу и знать. А ты-то зачем хочешь, мужык с лопатой на плече?..
- Мне надо на Итаку. Дак ты назвал лопатой это?
- Да вижу, што весло ваще-то. но здесь скачи хоть трое суток, не то што измены, лужи порядочной не сыщешь.. Дак токмо как лопата пригодно это..
- Да ты неглупый малый..
- А я хфилософ, ваще-та! Брут Хома.
- "И ты, Брут".. А поглупей здесь люди есть?
- А, все остальные. Дак на Итаку ты идешь? И мне с тобою, што ли..
- Там есть условие: вернуться я могу тогда, когда найду людей, которые не знают, што - есть весло..
- Ааа.. Ну, это проще чем сыскать незнающего, што есть кружка.. А што, неплохо бы нам выпить - за знакомство?
- "Очень приятно, царь". Одиссей, Итаки царь, на коей не был уже более полжизни..
- А што ж мешало все?
- Да разное. Лотофаги и цыклопы, сцыллы и харибды, цырцеи и ..
- Хых, Цыклопы.. Вия ты не видел..
- А ты видел?
- А я видел..
- Вия?
- Вия.
- А мне вот посчастливилось не видеть.. пока.. еще.. а как тебе-то так не повезло?
- Аааа.. все из-за.. я панночку любил..
потом продолжытся.
"Величайший враг спрячется там, где вы меньше всего будете его искать" - говорил Юлий Цезарь. Кстати, я знаю эти слова не потому, что училась на юриста-международника - эта цитата упоминается в "Револьвере" Гая Ричи.
Самым страшным врагом героя "Револьвера" оказался его нескончаемый внутренний монолог. Страхи, сомнения, недоверие, стагнация, бла бла... Я очень люблю этот фильм. Прямо как свой дневник, к которому я вернулась, когда поняла, какие буйные всходы дают идеи этого внутреннего персонажа. Или не его?
Занятия йогой очень помогли мне осознать власть и постоянство этого внутреннего монолога. Ну как, занятия... Помогло мне то, что подскакивать на них надо в 6 утра. Через какое-то время я поймала себя на том, что по полчаса, по часу, по полтора препираюсь сама с собой на счет того, вставать мне или нет.
Нет, я не засыпаю, выключив будильник, не дремлю, и даже сонным тупняком это назвать нельзя.
Я с чистой, проснувшейся головой взвешиваю все "за" и "против" раннего подъема, раз за разом, 5 дней в неделю, который месяц.
Сегодня я более-менее успешно проигнорировала это внутреннее бубубу о вдохновенном садизме йогини, о том, что я была уже там вчера, и вообще, у меня есть теплый мягкий обнимучий друг рядом, ах, блин, ему же как раз надо было пораньше встать, и мне все-равно его будить, о, уже почти семь... Срань Господня, да меня по утрам распирает от мыслей - я уж точно не сплю! А раз не спишь - топ-топ, топ-топ.
Через час сама я уже не могла стоять во всех этих мостиках, зато у меня в глазах стояли слезы от боли и утомления. Я ненавижу эту йогу, сказала я себе. Какого черта я здесь делаю, ноги моей здесь больше не будет, сказала я себе.
Интересно, кто же говорил с утра сюда идти? Кто говорил наоборот? Кто в конце концов положил конец этому спору и реально что-то сделал - встал? И кто в 8:30 выл, что больше в йога-класс он не вернется?
Смешно, но однажды выследив эти подлые сомнения, начинаешь видеть их липкие отпечатки на всем в своей жизни. Например, мастер может сделать все, что задумает. Я - не могу. Дело не в том, что у меня "руки из жопы". Во-первых, они не из жопы, во-вторых, даже если они чуть-чуть из жопы, я же умная, я понимаю, что чуть больше усердия, и никто не заметит разницу, глядя на результат. Что я не всегда понимаю, так это как заткнуть ту тварь, что начинает сомневаться, паниковать, уходить в какие-то чертовы дебри, высасывая всю жизнь из процесса.
"Величайший враг спрячется там, где вы меньше всего будете его искать" - говорил Юлий Цезарь.
Интересно, что Цезаря зарубил близкий товарищ Брут. Еще интереснее, что Брута иногда зовут единственным идеалистом среди заговорщиков: тиран Юлий Цезарь был Бруту другом и гарантом его хорошего положения, однако, Брут пошел на эту жертву - во имя свободы, ради высшей цели.
Можно быть свободным делать, что хочешь.
Можно быть и бесцельно свободным.
Вопрос в том, от чего больше хочется быть свободным: от бремени обязательств или от внутренних чертей.
Разгадав эту загадку, можно, как минимум, освободиться от метаний меж этими "двумя стульями".
На каждой банкноте Российской империи всегда стояло две подписи: управляющего Госбанком и кассира. Если управляющий был один, то кассиров было несколько и существовало распределение их подписей по купюрам.
Перед вами купюра достоинством один рубль, а на ней подписи управляющего Плеске и кассира Брута. Да, такая вот у него фамилия: Брут. Думаю, что восклицание "И ты, Брут" он слышал чаще, чем все мы вместе взятые. Говорят, что кассир был заядлым картежником. Однажды он проиграл всё, что у него было, затем проиграл казенные бумаги и в декабре 1914 повесился, о чем кратко сообщили газеты на следующий день.
Кратко о том, как прошла вечеринка BRUT party с участием дуэта ПАВЛОВ & ОБЛОМОВ! Брутальная вечеринка-презентация марки и магазина мужских украшений БРУТ #oblomov #супердуэт #павловиобломов #обломовипавлов #brut #party #самара
Рэйчел_Ньюман
Юрий_Мишенев
lj_colonelcassad
1. Иуда. 