вознесенский андрей - Самое интересное в блогах

Ротмистр

Вознесенский Андрей Андреевич

Вторник, 21 Августа 2012 г. 19:49 (ссылка)

Лауреат Государственной премии СССР (1978, за сборник «Витражных дел мастер»)

Лауреат премии Международного форума поэтов за выдающиеся достижения в поэзии (1978, Нью-Йорк)

Кавалер ордена Трудового Красного Знамени (1983)

Кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством» III степени (2004, за большой вклад в развитие отечественной литературы)

Кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени (2008, за выдающиеся заслуги в развитии отечественной литературы и многолетнюю творческую деятельность)

Андрей Вознесенский родился 12 мая 1933 года в Москве.

Его отец Андрей Николаевич Вознесенский был инженером-гидротехником, доктором технических наук, профессором, директором Гидропроекта, Института водных проблем АН СССР, участником строительства Братской и Ингурской гидроэлектростанций. Он также являлся заслуженным деятелем науки и техники Узбекской ССР. Прапрадед Андрея Андреевича, Андрей Полисадов был архимандритом, настоятелем Благовещенского муромского собора на Посаде. Мама Андрея - Антонина Сергеевна Вознесенская была родом из Владимирской области. Там же, в Киржаче, Андрей провел часть детства.

Во время войны Антонина Сергеевна с Андреем были эвакуированы из Москвы, и жили в зауральском Кургане. После возвращения из эвакуации Андрей учился в одной из старейших московских школ (ныне школа № 1060). Эту же школу закончили Андрей Тарковский и Александр Мень. Сочинять стихи Андрей Вознесенский начал достаточно рано, но о своих детских стихах Андрей Вознесенский позже никогда не рассказывал, хотя любовь к рисованию и сочинительству в раннем возрасте у него была огромной. Большое влияние на его судьбу оказал Борис Пастернак, когда-то написавший юному четырнадцатилетнему поэту, приславшему ему на рецензию свои первые стихи: «Ваше вступление в литературу – стремительное, бурное, я рад, что до него дожил». И это, казалось бы, незначительное происшествие соединило двух великих поэтов - начинающего Вознесенского и мэтра Пастернака. Позже их встречи и беседы о поэзии стали регулярными, и эта дружба продолжалась до последних дней Пастернака. Из письма Бориса Пастернака Вознесенскому: «Я – в больнице. Слишком часто стали повторяться эти жестокие заболевания. Нынешнее совпало с Вашим вступлением в литературу, внезапным, стремительным, бурным. Я страшно рад, что до него дожил. Я всегда любил Вашу манеру видеть, думать, выражать себя. Но я не ждал, что ей удастся быть услышанной и признанной так скоро».

Но, несмотря на такое благословление, Андрей Вознесенский в 1952 году поступил в Московский архитектурный институт, который окончил в 1957 году, получив специальность архитектора.

Прощай, архитектура!

Пылайте широко,

коровники в амурах,

сортиры в рококо!..

Первые стихи поэта, сразу отразившие его своеобразный стиль, были опубликованы в 1958 году. Его лирика отличалась стремлением «измерить» современного человека категориями и образами мировой цивилизации, экстравагантностью сравнений и метафор, усложнённостью ритмической системы и звуковыми эффектами. Вознесенский был учеником не только Маяковского и Пастернака, но и одного из последних футуристов — Семёна Кирсанова. Вознесенский написал стихотворение «Похороны Кирсанова», позже положенное на музыку под названием «Памяти поэта» большим поклонником Кирсанова Давидом Тухмановым. Эту песню позже исполнял Валерий Леонтьев.

Начиная с поэмы «Мастера», написанной в 1959 году, поэзия Вознесенского стремительно ворвалась в поэтическое пространство современности, получив признание миллионов читателей. Это был прорыв нового поколения писателей, поэтов и читателей. Наступила эпоха «шестидесятников» - эпоха свободы мысли и творчества. В то время поэтические вечера в зале Политехнического музея стали собирать полные залы, поэты привлекали многотысячные аудитории на стадионы, стали кумирами миллионов. И одним из первых в этой замечательной плеяде был Андрей Вознесенский. Его сборники моментально исчезали с прилавков, каждое новое стихотворение становилось событием.

В Политехнический!

В Политехнический!

По снегу фары шипят яичницей.

Милиционеры свистят панически.

Кому там хнычется?!

В Политехнический!

Ура, студенческая шарага!

А ну, шарахни

по совмещанам свои затрещины!

Как нам мещане мешали встретиться!

Ура вам, дура

в серьгах-будильниках!

Ваш рот, как дуло,

разинут бдительно.

Ваш стул трещит от перегрева.

Умойтесь! Туалет - налево.

Ура, галерка! Как шашлыки,

дымятся джемперы, пиджаки.

Тысячерукий, как бог языческий,

Твое Величество -

Политехнический!

Ура, эстрада! Но гасят бра.

И что-то траурно звучит «ура».

12 скоро. Пора уматывать.

Как ваши лица струятся матово.

В них проступают, как сквозь экраны,

все ваши радости, досады, раны.

Вы, третья с краю,

с копной на лбу,

я вас не знаю.

Я вас люблю!

Чему смеетесь? Над чем всплакнете?

И что черкнете, косясь, в блокнотик?

Что с вами, синий свитерок?

В глазах тревожный ветерок...

Придут другие - еще лиричнее,

но это будут не вы -

другие.

Мои ботинки черны, как гири.

Мы расстаемся, Политехнический!

Нам жить недолго. Суть не в овациях,

Мы растворяемся в людских количествах

в твоих просторах,

Политехнический.

Невыносимо нам расставаться.

Я ненавидел тебя вначале.

Как ты расстреливал меня молчанием!

Я шел как смертник в притихшем зале.

Политехнический, мы враждовали!

Ах, как я сыпался! Как шла на помощь

записка искоркой электрической...

Политехнический,

ты это помнишь?

Мы расстаемся, Политехнический.

Ты на кого-то меня сменяешь,

но, понимаешь,

пообещай мне, не будь чудовищем,

забудь

со стоющим!

Ты ворожи ему, храни разиню.

Политехнический -

моя Россия! -

ты очень бережен и добр, как бог,

лишь Маяковского не уберег...

Поэты падают,

дают финты

меж сплетен, патоки

и суеты,

но где б я ни был - в земле, на Ганге, -

ко мне прислушивается

магически

гудящей

раковиною

гиганта

ухо

Политехнического!

В 1960 году вышли первые сборники стихов поэта – «Парабола» и «Мозаика». Первый сборник Вознесенского «Мозаика» был издан во Владимире и навлёк на себя гнев властей. Редактора Капитолину Афанасьеву за эту публикацию сняли с работы и даже хотели уничтожить тираж сборника. Второй сборник «Парабола» вышел в Москве и сразу стал библиографической редкостью. Одно из лучших стихотворений Вознесенского этого периода под названием «Гойя», нестандартно отразившее трагедию Великой Отечественной войны, — было обвинено в формализме.

Я - Гойя!

Глазницы воронок мне выклевал ворон,

слетая на поле нагое.

Я - Горе.

Я - голос

Войны, городов головни

на снегу сорок первого года.

Я - Голод.

Я - горло

Повешенной бабы, чье тело, как колокол,

било над площадью голой...

Я - Гойя!

О, грозди

Возмездья! Взвил залпом на Запад -

я пепел незваного гостя!

И в мемориальное небо вбил крепкие звезды -

Как гвозди.

Я - Гойя.

Вознесенский наряду с Евтушенко и Ахмадулиной вызывал резкое неприятие у части советской литературной общественности. Это неприятие выражалось и в стихах — например, в стихотворении Николая Ушакова «Модный поэт» в 1961 году.

Он сменною модой недельной

когда-то пленял молодёжь.

Так что ж ты, цветок рукодельный,

сегодня не модно цветёшь.

Или в стихотворении Игоря Кобзева «Комсомольским активистам» в 1963 году:

Им служат оружьем трясучие джазы

И разный заморский абстрактный бред.

У них, говорят, появился даже

Собственный свой популярный поэт.

На улице Горького в «Окнах сатиры» в 1960-х годах был изображён рабочий, выметающий «нечисть» метлой, - и среди сора-нечисти был изображён Вознесенский со сборником «Треугольная груша». В марте 1963 года на встрече с интеллигенцией в Кремле Никита Хрущёв подверг творчество поэта разгромной критике. Под аплодисменты большей части зала он кричал: «Убирайтесь вон, господин Вознесенский, к своим хозяевам. Я прикажу Шелепину, и он подпишет вам заграничный паспорт!». Поэт, действительно - много ездил с выступлениями в Польшу, США, Италию, Францию, Канаду, Великобританию, Австрию и Болгарию. Во время своих выступлений Андрей Вознесенский стал одним из популярнейших русских поэтов в США.

Его первая поездка в США в 1961 году отразилось в цикле стихов «40 лирических отступлений из поэмы «Треугольная груша», изданной в 1962 году. Уже тогда наиболее прозорливые знатоки поняли, что в лице Вознесенского Россия получила нечто ранее не бывавшее. Уже тогда они говорили, что остросовременная, новаторская, во многом экспериментальная поэзия Андрея Вознесенского воплощает в себе своеобразный синтез лирики и философского начала, музыкальности и бьющей в набат тревоги. Необычный ритм стиха, дерзкие метафоры, тематические «порывы» ломали устоявшиеся каноны «благополучной» советской поэзии. Именно поэтому еще громче и чаще слышались злобные замечания советских ортодоксов и просто завистников.

На окно ко мне садится

в лунных вензелях

алюминиевая птица —

вместо тела

фюзеляж

и над ее шеей гайковой

как пламени язык

над гигантской зажигалкой

полыхает

женский

лик!

(В простынь капиталистическую

Завернувшись, спит мой друг.)

Кто ты? бред кибернетический?

полуробот? полудух?

помесь королевы блюза

и летающего блюдца?

может ты душа Америки

уставшей от забав?

кто ты юная химера

с сигареткою в зубах?

но взирают не мигая

не отерши крем ночной

очи как на Мичигане

у одной

у нее такие газовые

под глазами синячки

птица что предсказываешь?

птица не солги!

что ты знаешь сообщаешь?

что-то странное извне

как в сосуде сообщающемся

подымается во мне

век атомный стонет в спальне...

(Я ору. И, матерясь,

Мой напарник, как ошпаренный,

Садится на матрас.)

После выступления Хрущева по стране началась кампания проработок и разоблачений, и Вознесенский решил на всякий случай не появляться в Москве, скитаясь по стране, где всегда находились его почитатели.

После снятия Хрущева у Вознесенского с властью сложились двойственные отношения. Его выпускали за границу, но только изредка, реагируя далеко не на все приглашения, которые он получал. Его произведения печатали реже, чем запрещали печатать. Каждый его сборник моментально исчезал из магазинов, а часть тиража просто забирала себе номенклатура. За три десятка лет критика писала о нем считанные разы. Но, несмотря на замалчивание, неизменным оставалось восторженное почитание поклонников - от «шестидесятников» до современной молодежи - проявляющееся во всегда переполненных залах, где проходили выступления поэта, в ценах «черного рынка» на сборники, в переписанных от руки текстах. И пусть поэту пришлось распрощаться с Политехническим и Лужниками пронзительными строками стихотворения «Осень в Сигулде» из сборника «Антимиры» - строки этого стихотворения сейчас воспринимаются намного драматичнее, чем в 1961 году:

Свисаю с вагонной площадки,

Прощайте!

...уходим мы,

так уж положено...

друзья и враги, бывайте,

good bye...

В 1964 году Андрей Вознесенский женился на Зое Богуславской, его ОЗЕ, его музе… Отношения Вознесенского и Богуславской были не просто самым ярким романом в литературном мире, но и примером необыкновенной любви и преданности. Именно Андрей выбрал Зою, как будто почувствовал, что только в ней - его спасение, и с ней - его судьба. Сначала она сопротивлялась. Состоявшаяся женщина – литературный критик, писатель, драматург – Богуславская не была готова к переменам в личной жизни. Но он настаивал, и она сдалась, оставив ради него благополучную жизнь и семью. С тех пор они всегда были вместе и в счастье, и в горе. Зоя Богуславская окончила театроведческий факультет ГИТИСа имени А.В.Луначарского, а затем аспирантуру Института истории искусства Академии наук СССР. После защиты диссертации она работала редактором в издательстве «Советский писатель», читала лекции в Московском высшем театральном училище, заведовала отделом литературы в Комитете по Ленинским и Государственным премиям. Она стала инициатором и координатором премии «Триумф». «Я очень мало, что выбирала в жизни, – говорила Зоя Богуславская. – Я никогда не выбирала мужчин, это они меня выбирали. Я не выбирала Андрея Андреевича, это была исключительно его инициатива. Я всегда выбирала самостоятельность и независимость, но одна из самых сильных вещей в моём характере – это сострадание к другому человеку. Я люблю тех, кому нужна. Я соблюдаю то, что сегодня называется достоинством. Никогда не жалуюсь и ничего не прошу. Попадая в беды, я выруливаю без предательства и без компромиссов. Как бы плохо нам ни бывало с Андреем Андреевичем во внешнем пространстве, я никогда не позволяла, чтобы плохо было и во внутреннем. Главное – мы вместе! И, конечно, я бы хотела, вот с таким достоинством уйти из жизни, главное – не пережить Андрея Андреевича – вот и всё…». 46 лет долгой счастливой совместной жизни освятили этот великий союз двух любящих людей.

Перу Андрея Вознесенского принадлежали два десятка сборников прозы и стихов, в том числе «Треугольная груша», «Антимиры» в 1964 году, «Ахиллесово сердце» в 1966 году, «Взгляд» в 1972 году, «Дубовый лист виолончельный» в 1975 году, «Витражных дел мастер» в 1976 году, «Соблазн» в 1978 году, «Избранная лирика» в 1979 году, «Безотчетное» в 1981 году, «Прорабы духа» в 1984 году, «Ров» в 1986 году, «Аксиома Самоиска» в 1990 году, «Видеомы» в 1992 году, «Casino «Россия»» в 1997 году, «На виртуальном ветру» в 1998 году, «Страдивари сострадания» в 1999 году, а также «Девочка с персингом», «Жуткий кризис «Суперстар»», «Гадание по книге» и другие произведения. В 1983 году вышло собрание сочинений Вознесенского в 3-х томах, а в 1993 году в журнале «Дружба народов» был опубликован безразмерный молитвенный сонет «Россия воскресе».

Цикл стихов Вознесенского «Антимиры», написанный в 1964 году, был поставлен в виде сцен и песен Театром на Таганке, где впервые на сцену с гитарой вышел Владимир Высоцкий. На Таганке был поставлен также спектакль «Берегите ваши лица», снятый сразу же после премьеры. На одной из встреч со зрителями Любимова спросили: «Будьте любезны, Юрий Петрович, вот у Вас был такой интересный спектакль, где участвовал Владимир Семенович Высоцкий. И там были слова: «белый линолеум, червоные следы, там были опущены у вас штанкеты»... Вот скажите...» Любимов перебил спрашивавшего: «Ой, нет, это другой спектакль. Это были «Берегите лица», где Владимир первый раз в жизни спел «Охоту на волков». И спектакль закрыли. А меня выгнали. Нет, это не было пьесой. Это были стихи Вознесенского, превращенные... Я же часто делал поэтические свои спектакли. Это был один из поэтических спектаклей на основе поэзии Андрея Вознесенского. Но впервые, и к чести Андрея, он согласился, чтобы Володя спел свою песню. И вот он впервые спел, официально спел, со сцены «Охоту на волков». И зал разразился в неистовых аплодисментах, ногами топали и орали: повторить, повторить, повторить! Но повторить не удалось, спектакль закрыли».

Другим известным произведением, поставленным на театральных подмостках, стала рок-опера Андрея Вознесенского «Юнона и Авось», музыку к которой написал Алексей Рыбников. Эта постановка вот уже много лет пользуется огромной популярностью в московском театре «Ленком» и в других театрах России, как ближнего, так и дальнего зарубежья. Настоящими соратниками, близкими по духу Андрею Вознесенскому, стали для поэта художественные руководители театра на Таганке и «Ленкома» - Юрий Любимов и Марк Захаров.

Марк Захаров рассказывал: «Вознесенский сыграл громадную роль в становлении нашего театра, около 30 лет назад придумав произведение, признанное визитной карточкой труппы. Для нашего спектакля к своей поэме он дописал немало строк, которые еще больше украсили эту рок-оперу. Спектакль «Юнона и Авось» обрел широкую известность не только в России, но и за рубежом. И это произошло во многом благодаря дружбе Вознесенского с великим модельером Пьером Карденом, авторитет которого способствовал показу постановки в Париже, Нью-Йорке и других крупнейших городах мира».

Не меньше Андрей Андреевич сделал и для театра на Таганке. Вознесенский рассказывал: «Когда Таганка как театр еще зарождалась, даже не имела своего имени (помню, как потом скопом долго подбирали ей наименование, а начальство все не разрешало ее «Таганкой» называть), ко мне на Елоховскую приехали ее создатель - Юрий Любимов и завлит Элла Левина. Он еще не был великим режиссером, но уже чувствовал свое предназначение, нетерпеливо поигрывал под курткой плечами гимнаста, привыкшего крутить «солнце» на турнике. На него опасливо косились в коридорах власти. Гости предложили мне стать автором нового театра. Дело в том, что Любимову с его Вахтанговской студией дали помещение малоизвестного театра на Таганке. Идея приглашающей стороны - устроим вечер «Поэт и театр», будет скандал, и публика узнает путь к театру. Я согласился читать во втором отделении, если в первом актеры будут читать за меня. Результатом явились два сценических вечера, именовавшихся в афише «Поэт и театр». Полтора месяца репетировали. Музыку написали В.Высоцкий, В.Васильев и Б.Хмельницкий. Так родился спектакль «Антимиры», прошедший потом более 900 раз».

Так первая встреча с «Таганкой» продлилась на годы. В жизнь поэта шумно вошли Владимир Высоцкий, Вениамин Смехов, Валерий Золотухин, Алла Демидова, 3инаида Славина, Нина Шацкая, Таисия Додина, Борис Хмельницкий и Гоша Ронинсон. А потом «новая волна» — Л. Филатов, Д. Боровский, Т. Сидоренко. Юрий Любимов рассказывал: «Я думал, что это будет спектакль для узкого круга людей, такой любительский спектакль, который мы покажем один раз – и все, так и в афише говорилось. Но спектакль имел большой резонанс. Люди потянулись к поэзии Вознесенского. В театр стали приходить письма, просили показать спектакль еще и еще... И он прошел на нашей сцене 500 раз! Первые спектакли мы ставили и играли с Вознесенским, потом уже – без него. Потому что он все время бывал в разъездах... Когда приезжал, он всегда читал со сцены свои новые стихи. А в зале во время этого спектакля сидели в одном ряду партийная номенклатура и опальные писатели, космонавты и фарцовщики, академики и студенты... Когда на Таганке шли спектакли по стихам Вознесенского, к театру приезжала конная милиция, потому что она предчувствовала, что там будет ажиотаж. В то время не существовало такого жанра – спектакль по стихам поэта. Это было очень ново и непривычно».

В 1979 году Андрей Вознесенский принял участие в выпуске неофициального альманаха «Метрополь». На стихи поэта были написаны многие популярные эстрадные песни, в том числе «Миллион алых роз» и «Песня на «бис», музыка к которым была написана Раймондом Паулсом, «Начни сначала» на музыку Евгения Мартынова, «Плачет девочка в автомате» на музыку Евгения Осина, «Новые московские сиртаки» на музыку Олега Нестерова, а также много романсов на музыку Микаэла Таривердиева. Алла Пугачева призналась, что с 14-ти лет запоем читала стихи Андрея Вознесенского и пробиралась в театр на Таганке, чтобы увидеть «Антимиры»: «Я люблю Андрея Вознесенского как поэта. И люблю его песню «Миллион алых роз», которая стала народной». «Андрей, ты превратил свою и нашу жизнь в цветы поэзии!» – воскликнула певица на юбилейном вечере Андрея Вознесенского.

Последние годы Андрей Вознесенский работал в жанре визуальной поэзии. Всегда стремившийся к синтезу искусств, он соединял чтение стихов с музыкой и демонстрацией так называемых видеом. Выставки видеом с успехом прошли в Музее изобразительных искусств имени А.С.Пушкина в Москве, Париже, Нью-Йорке и Берлине. Его авторские вечера проходили во многих городах планеты. Андрей Вознесенский был автором эссе и статей по вопросам литературы и искусства, он много и плодотворно занимался переводами, активно участвовал в организации авторских вечеров молодых поэтов. Андрей Вознесенский являлся почётным членом десяти академий мира, в том числе Российской академии образования, Американской академии литературы и искусства, Баварской академии искусств, Парижской академии братьев Гонкур, Европейской академии поэзии и других.

С конца 1960-х годов и до последних дней Вознесенский жил и работал в подмосковном Переделкине, по соседству с дачей-музеем Бориса Пастернака, где два раза в год, 10 февраля - в день рождения Пастернака, и 30 мая – в день смерти поэта, проводил поэтические чтения.

Встречам с Пастернаком была посвящена книга Вознесенского «Мне четырнадцать лет»: «Я оказался в Переделкине благодаря аллергии. Она внезапно у меня началась в городе – стало лицо краснеть и опухать, и я заметил, что после дня за городом становится легче. Сам не знаю, что это было. То ли из-за пыли, то ли из-за бензина, то ли мне просто стало тогда тошно в Москве. Просить у начальства я никогда ничего не умел – не в силу какого-то особенного нонконформизма, а просто потому, что это отдельное искусство. Надо быть своим, а своим для начальства я быть не умею. Ни тогда, ни теперь. Тогда за одолжение могли потребовать что-то сказать или написать, теперь могут письмо принести на подпись – поддержите, мол… И дачи долго не было. Только в конце шестидесятых на даче крупного советского литературного генерала, детского писателя по совместительству, обосновались собственные его дети – он жил в другом доме – и прожгли там пол, готовя прямо в помещении шашлык. От дачи они отказались, половина ее досталась пролетарскому поэту Василию Казину, глубокому старику, а две комнаты без кухни – нам. И я сразу туда уехал. Перед смертью Казин свои комнаты передал нам. Он написал, что Вознесенский – хороший поэт и что ему невмоготу было смотреть, как мы ютимся. Вообще люди 20-х годов ко мне относились лучше, чем многие ровесники, – в них жила благодарная память об авангарде, о Маяковском, и я многим обязан их доброму отношению. Тот же Катаев, основатель «Юности», открывавший шестидесятников… Чуковский, которого я еще застал в Переделкине…».

В 2006 году у Андрея Вознесенского случился первый инсульт.

От боли дохну,

Не могу спать,

Мне лезет в окна

75...

– написал, страдая от боли и от бессонницы, Андрей Вознесенский в новой поэме «Серп и топор» в 2007 году.

В день 75-летнего юбилея друзья, коллеги, почитатели таланта поэта поздравляли его с юбилеем в новом здании Театра Петра Фоменко. Когда Андрей Вознесенский, в белом костюме, в синей, под цвет глаз и «васильков Шагала», рубашке и с красным шарфом на шее, появился в актовом зале в сопровождении своей вечной спутницы и берегини, всегда великолепной и внутренне собранной Зои Богуславской – Озы из его поэмы, и направился к креслу в первом ряду, зрители встали с мест и устроили овацию. Михаил Жванецкий, поздравляя поэта, сказал, что: «…Вознесенский создал свой язык в поэзии, новую особую структуру языка, и что поэзия Вознесенского бессмертна, как бессмертно все великое и прекрасное, как бессмертен Петербург, как бессмертна Москва... Людей, которые строили Москву и Петербург, уже нет, а все, что они построили, есть, – и дома, и мосты...» И пожелал, чтобы у Андрея Вознесенского в жизни все было хорошо... И пошутил: «Когда мы спрашиваем у кого-то: «Как у тебя дела?» – и человек говорит: «Нормально», – то как это понимать? Нормально – значит хорошо? Нет, в нашей стране нормально – это значит плохо. А хорошо – это ненормально. Я желаю, чтобы у Андрея Вознесенского все было ненормально и чтобы его дела шли ненормально, то есть значит – хорошо». И еще Жванецкий сказал, как хорошо, когда человек, в том числе и поэт, доживает до старости. Разумеется, у него появляются какие-то болезни, но зато он успевает увидеть и узнать много интересного, много такого, чего не увидит и не узнает тот, кто до старости не дожил. А 75 лет – это даже еще и не старость…

В тот вечер звучало много стихов юбиляра.

- Слово имениннику – Андрею Вознесенскому! – произнес конферансье. Юбиляр не стал подниматься на сцену, просто встал с кресла и стал читать с «листа» новые стихи: «Архитектура» и «Глобализация потепления». Из-за болезни мог читать только шепотом...

Голос теряю. Теперь не про нас

Госстелерадио.

Врач мой испуган. Ликует Парнас –

голос теряю.

Люди не слышат заветнейших строк,

просят, садисты!

Голос, как вор на заслуженный строк

садится.

В праве на голос отказано мне.

Бьют по колёсам,

чтоб хоть один в голосистой стране

был безголосым.

Воет стыдоба. Взрывается кейс.

Я – телеящик

с хором из критиков и критикесс,

слух потерявших.

Веру наивную не верну.

Жизнь раскололась.

Ржёт вся страна, потеряв всю страну.

Я ж – только голос…

Разве вернуть с мировых свозняков

холодом арники

голос, украденный тьмой Лужников

и холлом Карнеги?!

Мной терапевтов замучена рать.

Жру карамели.

Вам повезло. Вам не страшно терять.

Вы не имели.

В Бюро находок длится делёж

острых сокровищ.

Где ты потерянное найдёшь?

Там же, где совесть.

Для миллионов я стал тишиной

материальной.

Я свою душу – единственный мой

голос теряю…

– Меня слышно? – спрашивал Вознесенский, прерывая чтение. И смотрел в зал, на зрителей. «Слышно!» – откликалась аудитория. В зале с тысячью зрителей установилась абсолютная тишина... Затаив дыхание, зал внимал поэту... Когда он дочитал пятый или шестой лист, тишину сменили бурные аплодисменты, овации и крики «Браво!». Зал поднялся и стоя аплодировал. Зрители завалили поэта «миллионами алых роз» и гвоздик, тюльпанов и лилий, ромашек и гербер...

В 2010 году Андрей Вознесенский перенёс второй инсульт, после которого так и не оправился. Андрей Вознесенский скончался 1 июня 2010 года после продолжительной болезни на 78-м году жизни у себя дома в Москве. Отпевание поэта по православному обряду состоялось в церкви святой мученицы Татьяны при МГУ, после чего Андрей Вознесенский был похоронен 4 июня 2010 года на Новодевичьем кладбище в Москве рядом с родителями.

Ты меня на рассвете разбудишь,

Проводить не обутая выйдешь,

Ты меня никогда не забудешь,

Ты меня никогда не увидишь.

Не мигают слезятся от ветра

Безнадежные карие вишни

Ты меня никогда не забудешь

И уже никогда не увидишь

Заслонивши тебя от простуды,

Я подумаю Боже всевышний!,

Я тебя никогда не забуду,

Я тебя никогда не увижу.

И качнутся бессмысленной высью

Пара фраз, долетевших оттуда,

Я тебя никогда не увижу

И уже никогда не забуду.

Эту речку в мурашках простуды,

Это адмиралтейство и биржу

Я уже никогда не забуду

И уже никогда не увижу.

В 2011 году был снят документальный фильм «Андрей и Зоя», работа над которым началась при жизни Андрея Вознесенского, и продорлжилась уже после его смерти. Фильм состоит из 4-х частей.

Текст подготовила Татьяна Халина

Использованные материалы:

Материалы сайта www.andreyvoznesensky.ru

А. Вознесенский «Мостик» - биографическая повесть

Материалы сайта www.magazines.russ.ru

Материалы сайта www.avos111.narod.ru

Материалы сайта www.kulichki.com

ИНТЕРВЬЮ С АНДРЕЕМ ВОЗНЕСЕНСКИМ:

«Я НЕ ТИХУШНИК И ВАМ НЕ СОВЕТУЮ»

С Вознесенским я в последнее время разговаривал несколько раз – в больнице, на панихиде по Аксенову, на вечерах, куда он приходил… Разговоры длились минут по пятнадцать, не больше, потому что боюсь его утомлять. Но странное дело – на людях он чувствует себя лучше. Это и давняя эстрадная выучка, и внутренний кодекс чести: никто не должен видеть, каково тебе на самом деле.

Он один из крупнейших поэтов ХХ века, и этого статуса не станут сегодня оспаривать даже заядлые его ругатели. Он давно в том статусе, когда любое высказывание предваряется оговоркой: «Вознесенский, конечно, большой поэт, но…» А по-моему, и без всяких но. Вознесенский до сих пор интересен: то, что он умудряется писать, героически сражаясь с болезнью, – поражает свежестью, темпераментом и хваткой. Но, помимо всякой эстетики, поражает мужество, с которым он встречает испытания последних лет: он, вечно упрекаемый то в легковесности, то в истеричности, то в самолюбовании. Я не знаю в последнее время более убедительного примера героизма – по крайней мере в литературе.

«Люди же смотрят»

– Андрей Андреевич, прежде всего, примите мое восхищение. Вы доказываете, что поэт – звание, и подтверждать его надо не только текстами, но и личным мужеством.

– Тут восхищаться незачем, это норма. После того как держался раненый Пушкин, после героических последних месяцев Пастернака – что добавишь? Я в относительном комфорте, меня не травят, слава Богу, отношения с царем выяснять не надо… Две мучительные вещи – приступы, когда теряешь голос, и почти постоянная боль. Поэту трудно без голоса. Я всегда любил читать, многие вещи рассчитаны на устное исполнение. Это надо произносить, или петь, или молиться вслух – все это вещи голосовые. А боль плоха тем, что не вырабатывается привычка, нельзя приспособиться. Но есть навык, я умею сопротивляться – что-то бормочешь про себя, стихи и тут помогают. И кстати, вот эти вечные упреки в эстрадности, которые сопровождали наше поколение с первых шагов. Они вызывались, конечно, тем, что все эти чтения у памятника Маяковскому, а потом стадионные овации и вечера с конной милицией воспринимались политически, а был ведь у этого один важный человеческий аспект, о котором мало говорят. Шумная слава, все ее ругают, она якобы ужасно вредит, но по крайней мере в одном смысле она хорошо влияет на судьбу: когда на тебя устремлено много глаз, у тебя сильный стимул вести себя по-человечески. Больше шансов не сподличать. Соблазн – в хорошем смысле – сделать красивый жест, совершить приличный поступок: люди же смотрят! И враги тоже смотрят. Поэтому улыбайтесь. Пример нашего поколения тут довольно убедителен: среди тех, кого действительно знали, за кем следили, – никто не замечен в подлости. Ошибались все. Приличия помнили тоже все.

– Кстати, о «Соблазне» – лучший ваш сборник, по-моему.

– Не знаю, лучший ли, но из всех своих периодов я действительно больше люблю вторую половину семидесятых и, может быть, кое-что из поздних девяностых, из того, что вошло в том собрания, обозначенный «Пять с плюсом». Там уже чистый авангард, без заботы о том, что скажут.

– Спрашивал вас об этом двадцать лет назад и повторю сейчас: не разочаровались ли вы в авангарде? Во-первых, кое-где он выродился в прямое сотрудничество с государством, как у футуристов. А во-вторых – выродился, и я не знаю, продолжится ли…

– Что касается сотрудничества с государством – это изнанка общего футуристического проекта переделки жизни. Искусство не для того выходит на площадь, чтобы показывать себя: оно идет переделывать мир. Это прямое продолжение модерна, нормальная линия – кончился образ художника-алхимика, затворника, началась прямая переделка Вселенной. «Кроиться миру в черепе». Это было и на Западе, не только у нас, и вторая молодость авангарда – шестидесятые, битничество – продолжение той же утопии. А в России это совпало с революцией, отсюда упования на государство, на утопию, – утопия вообще для искусства вещь довольно плодотворная. А наоборот – не очень. Пока человек чувствует, что он все может и будущее принадлежит ему, он менее склонен к подлостям, чем если чувствует себя винтиком. Авангард предъявляет к человеку великие требования. И сейчас скажу то же, что и двадцать лет назад: ничего более живого в искусстве ХХ века не было, из русского и европейского футуризма выросло все великое, что этот век дал. Русская провинция продолжает давать прекрасные молодые имена, потому что футуристична по своей природе. Там без утопии не проживешь. Противопоставление авангарда и традиции, кстати, ложно – по крайней мере в России. Авангард с его максимализмом и есть русская традиция. «Слово о полку Игореве» как будто футуристы писали. Плакаты авангардистов, в том числе богоборца Маяковского – не атеиста ни в каком случае! – восходят к иконе. Авангарднее русского фольклора вообще ничего нет – рэп шестнадцатого века.

«Лучшие умерли рано»

– Но те молодые, которых вы благословляли (с избыточной щедростью, по-моему), они оправдали ваши ожидания?

– Тут избыточной щедрости не бывает: ругать будут без меня. И я не сторонник теории, что ругань полезна. «Когда ругают – везет», есть примета, но это придумано в самоутешение. На самом деле из тебя ногами выбивают легкость и радость, вот и все. Все талантливые поэты, которых я знал, предпочитали перехвалить, чем недохвалить: это касалось и Кирсанова, и Асеева, которых в свое время так же искренне перехваливал Маяковский, а тот начал с того, что его назвал гением Бурлюк. Не бойтесь сказать «гений», бойтесь не разглядеть гения – несостоявшихся великих в России больше, чем мы себе представляем. И мне очень редко приходилось разочаровываться в тех, кого я поддержал, – почти никогда. Страшно только, что именно они – настоящие – чаще платят за предназначение: ранний уход Нины Искренко, Алексея Парщикова, Александра Ткаченко – это как раз доказательства того, что поэт платит дорого. Особенно если преодолевает сопротивление материала.

– А сами вы предполагали дожить до 75?

– Я никогда в жизни всерьез не принимал эту цифру, мне и 70 уже казались нереальными. Но нам повезло в том смысле, что во второй половине пятидесятых над нами будто разверзлись небеса и какой-то луч ударил. Облученные этой энергией, мы оказались крепче, чем сами рассчитывали. Ранняя слава, ранний счастливый шок от вдруг раскрывшихся границ, от огромных аудиторий – это добавляет живучести. В 70-е все это резко потускнело, обернулось депрессиями, запоями, но облучение не смоешь. Я замечал такой же запас жизненных сил в людях, облученных двадцатыми годами: в Алексее Крученых даже после восьмидесяти лет сидел подросток. Марк Шагал. Эренбург. Лиля Брик. Пикассо. Люди таких эпох, если не становятся их жертвами, живут потом до ста, сохраняя ясный ум и крепость.

– Кстати, вы хорошо знали Лилю Брик – в какой степени справедливы упреки, что она не любила Маяковского по-настоящему, использовала его и т.д.?

– Эти упреки исходят главным образом от людей, которые любят Маяковского – или думают, что любят – сильно и ревниво, и чужая любовь им становится невыносима. Они ссорят его с большинством друзей, думая, что, окажись они рядом, любили бы его больше и правильней. Ссорить поэтов – вообще любимое занятие непоэтов, и круг Маяковского распался не в последнюю очередь поэтому… Он ее любил, ее было за что любить, она и в старости производила ослепительное впечатление, и не было никакой старости, потому что она покончила с собой именно из нежелания доживать инвалидом. При этом она мне рассказывала страшные вещи – вроде того, что они с Осей занимались любовью, а Володя плакал на кухне и ломился в дверь, – но думаю, это был эпатаж. Она много раз недвусмысленно написала, что никогда не совмещала любовников, что к началу романа с Маяковским близости с Осей уже не было. Иногда она проверяла собеседника, говоря резкости или притворяясь страшней, чем была. Но, в общем, все эти мечты, чтобы поэт выбирал себе правильную подругу… Маяковский сделал идеальный выбор. Хотя и Татьяна Яковлева ему была вровень.

«Аксенов – взрыв любви»

– После выхода последнего романа Василия Аксенова – «Таинственная страсть» – личная жизнь шестидесятников опять в центре внимания: некоторые обижаются, а как вы? И что там правда?

– Бог мой, ну кто от Аксенова ждет фактов? А в байки Довлатова кто верит? Жанр байки не предполагает достоверности. Довлатов был великолепный рассказчик, иногда анекдотчик, это тоже требует класса. А Василий Аксенов был поэт, крупный, без скидок, проза его – белый, а иногда рифмованный стих, ритм ее поэтический, «Таинственная страсть» не исключение, он всех нас сделал героями эпической поэмы. В «Илиаде» что, много фактографии? Совпадает общий каркас: ахейцы брали Трою. Видно, с какой любовью это все написано, видно, до чего он в том времени был счастлив и как выл, когда оно кончилось, – я во многом там себя узнаю, но поскольку я меньше бывал в Коктебеле и не так часто запивал, близость с друзьями была скорей заочная. Если кому-то плохо или кого-то травят – все перезванивались; если у кого-то удача – списывались; если кто-то не так сказал или написал – можно было напрямую позвонить, но в этом вихре попоек и свиданок я себя не помню, мой постоянный круг был скорее так называемые технари, физики, круг Крымской обсерватории и Дубны, Новосибирска еще… Но история написания «Озы», которую я и сейчас считаю лучшей своей вещью в шестидесятые, – там вполне точно изложена, просто это точность не дословная, не биографическая. Он же не мемуары писал. Это дошедший до нас взрыв любви. Вот как звезда взрывается, ее уже нет, а взрыв виден. Совершенно целебная проза, излечивающая. Какой заряд силы в нем сидел, и сколько еще он мог!

– Упомянутые вами физики куда-то делись, и техническая утопия у них не получилась – а сколько было надежд!

– Как «куда-то»? Из них получилось почти все диссидентское движение. В нем не гуманитарии преобладали. Сахаров – из них. Эти люди получились очень интересно: вообще ведь диссидент чаще всего получается из элиты, из слоя верхнего, избалованного, где у него есть возможность всему научиться, где царят идеальные отношения, где нет иссушающей заботы о куске: всех этих принцев сталинской эпохи в тридцать седьмом осиротили, и получилось поколение диссидентов. А были еще советские принцы пятидесятых, ядерщики и прочие оборонщики, которые купались в государственной любви, которые были элитой в греческом смысле – культуру знали, за поэзией следили, жили пусть в закрытых, но теплицах… И потом они вдруг поняли, что служат дьяволу. Так и сформировалось это движение – физикам же больше присуща умственная дисциплина, гуманитарий разбросан, «пугливое воображенье»… Сахаров потому и стал его вождем, что – физик, другая организация ума и другая степень надежности. Потом по-разному у всех сложилось, кто-то уехал, кто-то разочаровался, но в общем я не видел в жизни лучшей среды.

– Кстати, кто такая Светлана Попова, памяти которой посвящен «Лед-69»?

– Студентка-биолог, я ее не знал никогда. Мне ее мать написала, что она погибла в турпоходе, что любила мои стихи… Я ее представляю только по фотографии. Мне рассказали, что она, когда они попали в пургу, читала что-то мое, чтобы подбодрить остальных.

– Вы действительно стоите несколько особняком среди шестидесятников – о ваших громких романах известно мало, в попойках вы не замечены… Это свойство темперамента или позиция такая – дальше от скандалов?

– Дальше от скандалов у меня никогда не получалось, хотя я дорого дал бы, чтобы их не было. Они привлекают внимание к автору, но отвлекают – от стихов. Сказать, чтобы я скрывал личную жизнь… в стихах было столько откровенного, что мне-то казалось – я и так слишком открыт. Мы в самом деле жили на виду. Что касается публичных выяснений отношений или тем более запоев – здесь я, пожалуй, и рад выделяться: мне с избытком хватало скандалов с властями или критиками. Надо же чем-то выделяться в череде современников – я здесь за то, чтобы выделяться относительной смиренностью в быту. Хотя по меркам семидесятых годов иностранный пиджак уже был повод для скандала, а шейный платок – безумный вызов. Кого сейчас этим удивишь? Даже самые отъявленные ньюсмейкеры шестидесятых по сегодняшним меркам – школьники.

– Воображаю, как вы относитесь к светским персонажам нулевых.

– Очень хорошо. Во всяком случае, к некоторым. У нас так устроено общество, что в центре внимания – чаще всего недоброжелательного – оказывается яркость. А потом начинается травля, и эта травля формирует, между прочим, не худшие характеры. Нет, я этих ребят люблю. Советская власть любила учить скромности. А между тем об истинной скромности она понятия не имела. Она называла скромностью тихушничество – способ поведения карьеристов, подлецов, тихонь. Я не тихушник и другим не советую.

Хорошие дома на плохой улице

– Сейчас о советской власти опять заспорили, потому что ни одна оценка, видимо, не может в России считаться окончательной. Вы с каким чувством думаете о советском проекте?

– А тут однозначной оценки быть не может, потому что и советская власть была неоднородна. Для меня самый наглядный символ советских лет – это дом Пастернака на улице Павленко в Переделкино. Понимаете, улица была – Павленко, соцреалиста и, в общем, сталинского холуя, со всеми приступами сомнения и раскаяния и даже с проблесками одаренности. Но дом на ней стоял – Пастернака, и улица эта тем будет памятна. На огромной улице советского проекта стоят дома великих людей, которым выпало внутри этого проекта родиться. Они с ним взаимодействовали, они в него привносили свое, и если дома были увешаны лозунгами из Маяковского, то вместе с довольно плоским смыслом они в самом ритме транслировали его бунт. Я не буду зачеркивать большую часть своей жизни. Я при советской власти не каялся, когда у меня находили антисоветчину, и за советчину каяться не намерен. Меня ни та ни другая цензура не устраивает. Видеть в русском ХХ веке один ад или одну утопию – занятие пошлое. Когда тебя спросят, что ты сделал, – ссылок на время не примут. Здесь Родос, здесь прыгай.

– Почему все-таки выдохлась оттепель? Ее прикрыли или она сама закончилась по внутренним причинам?

– Я думаю, ее бы никто не смог прикрыть, если бы она развивалась. Но она именно выдохлась, и это понимают немногие – было видно тогда, изнутри. Тогда, насколько помню, Аннинский об этом написал. Антисталинский посыл закончился довольно рано – все уже было сказано на ХХ съезде. Надо было идти дальше. Чтобы дальше идти, нужно было опираться на что-то более серьезное, чем социализм с человеческим лицом, – или на очень сильный, совершенно бесстрашный индивидуализм, или на религию. У меня, как почти у всех, был серьезный кризис взросления, но он случился раньше официального конца оттепели, задолго до таких ее громких вех, как процесс Синявского и Даниэля или танки в Праге. Думаю, это был год шестьдесят четвертый. Выход был – в религиозную традицию, в литургические интонации, но это не столько моя заслуга, сколько генетическая память, которая подсказала их. Вознесенские – священнический род. Мне кажется, я после оттепели писал интересней. Хотя в «Мозаике» особенно стыдиться нечего.

– Предчувствия катаклизмов у вас сейчас нет?

– Сейчас – нет, есть предчувствие, что меняться будет мало что. Сейчас время внутренних перемен. Человек – это не то, что сделало из него время, а что сделал из себя он сам.

Автор: Дмитрий Быков

12 мая 1933 года - 1 июня 2010 года