Начало здесь

 

Сонеты тёмной любви

 

Из письма Гарсиа Лорки другу: "Впервые в жизни пишу любовную лирику. Новые горизонты открылись мне, и что-то во мне переменилось. Сам себя не узнаю".
Последней книгой Лорки стала книга сонетов, которая долго считалась утраченной. "Её составят 100 сонетов", — говорил поэт в интервью. До нас дошли лишь 11, да и те уцелели чудом. Эти газеллы и касыды пронизаны несвойственной прежде поэту тоской, почти отчаяньем. Об этом говорят даже сами названия: "Об отчаявшейся любви", "О скрытой любви", "О пугающей близости".

 

Только не слепи ты чистой наготою,
как игла агавы в лозах над водою.
Дай тоской забыться на планете дальней,
но не помнить кожи холодок миндальный.

 

Такие стихи — редки для Лорки. Поэзии его вообще чужд исповедальный тон. Его лирическое "я" — это безымянное и всеобщее "я" народной песни. У этого удивительного лирика почти не было стихов о любви. Признания были передоверены десяткам лирических и драматических героев. Сам же поэт, подобно режиссёру, не появлялся на сцене. Это было сознательное, ещё в молодости принятое решение. В одном из ранних писем Лорка жалуется: "Я страдаю, когда вижу в стихе своё отражение. Кажусь себе огромным сизым комаром над омутом чувства". И только в "Сонетах тёмной любви" он сказал больше, чем хотел.

 

 

И пусть на сад мой, отданный разбою,
не глянет ни одна душа чужая.
Мне только бы дождаться урожая,
взращённого терпением и болью.

 

Любовь моя, люби! — да не развяжешь
вовек ты жгучий узел этой жажды
под ветхим солнцем в небе опустелом!

А всё, в чём ты любви моей откажешь,
присвоит смерть, которая однажды
сочтётся с содрогающимся телом.

 

Многие запомнили Лорку весёлым, жизнерадостным, беззаботным, "солнечным юношей".

 

Но не радость озаряла глубины его души. У него было страстное сердце, он умел любить и много страдал, о чём не знал никто. 

Осенью 1928 года поэт потерпел крушение в любви, след которой сохранился в его письме другу: "Недавно вся моя воля понадобилась мне, чтобы справиться с мукой, сильнее которой я не испытывал. Ты и не представляешь, что это — ночь за ночью глядеть с балкона на Гранаду и знать, что она пуста для тебя, и что ни в чём не будет утешения.

 

 

Я просто измочален, до того истерзало меня чувство, с которым я должен справиться".

 

 

 "О шепоток любви..." Читает Давид Аврутов: 

https://www.youtube.com/watch?v=QstaD5JBxcU&list=PLrgDSzTXDpvM70JA2g2Jzm2N6z5kWkI7a&index=9

 

О, шепоток любви глухой и темной!
Безрунный плач овечий, соль на раны,
река без моря, башня без охраны,
гонимый голос, вьюгой заметенный!

 

О, контур ночи четкий и бездонный,
тоска, вершиной вросшая в туманы,
затихший мир, заглохший мак дурманный,
забредший в сердце сирый пес бездомный!

 

Уйди с дороги, стужи голос жгучий,
не заводи на пустошь вековую,
где в мертвый прах бесплодно плачут тучи!

Не кутай пеплом голову живую,
сними мой траур, сжалься и не мучай!
Я только жизнь: люблю - и существую!

 

Об интимной жизни Лорки мемуаристы либо хранят молчание, либо ограничиваются туманными намёками. Доверимся самому поэту, в чьём творчестве на всём его протяжении присутствует тема беззаконной, запретной любви, которая вступает в конфликт с общепринятой моралью. Насколько личной и выстраданной была эта тема для Лорки, можно судить по тому, как пронзительно и неотступно звучит она во многих его произведениях. Например, в "Оде Уолту Уитмену":

 

 

И всегда о тебе вспоминал я, Уолт Уитмен,
о седых мотыльках бороды,
о твоей аполлоновой стати,
о плечах в линялом вельвете
и о голосе — смерче пепла;
как туман, красивый старик,
здесь ты плакал подстреленной птицей.
Враг сатиров, тирсов и лавров,
пел ты тело в рабочей рубахе.
Я всегда вспоминал о тебе,
мужественный красавец,
в дебрях угля, реклам и рельсов
ты хотел быть рекой и уснуть, как река,
горе друга укрыв на груди.
И не мог я забыть тебя, старый Адам,
как утёс, одинокий Уитмен,
потому что везде, где могли, содомиты, —
в окнах, в барах, по сточным канавам,
млея в лапах шофёров,
в карусели абсентовых стоек —
тыкали пальцем в тебя, Уолт Уитмен.
"Он тоже! Он тоже!" — эти сороки,
белые с севера, чёрные с юга,
на весь мир о тебе кричали.

 

По-змеиному жаля целомудренный снег бороды,
по-кошачьи визжала эта мразь, это мясо для плётки,
для хозяйских забав и подмёток.
"Он тоже!" — кричали и тыкали
в берега твоего забытья.
А ты мечтал о друге,
пропахшем мазутом и солнцем,
тем же солнцем, что пело мальчишкам
под городскими мостами.

 

У. Уитмен. Гипс. 1947.

 

В "Оде Уитмену" Лорка настаивает на своём праве и праве таких, как он, на любовь, пусть непохожую на нашу, но для него любая любовь священна. Он ненавидит врагов любви, какой бы она ни была, и бросает вызов ханжам и фарисеям всех мастей, времён и народов.

 

Старый Уитмен, не брошу я камня
ни в подростка, который пишет
имя девочки на подушке,
ни в того юнца, что украдкой
примеряет платье невесты,
ни в того, кто чёрствую старость
запивает продажной любовью,
ни в тайного мужелюба,
закусившего молча губы.
Я кляну, городские сороки,
вас, откормленных властью гарпий,
птиц болотных! Врагов бессонных
любви, приносящей свет!

 

И у нас тоже не поднимется рука бросить камень в поэта. Кто мы такие, чтобы его судить? "Безгрешный, как птица или конь", — так написал о нём один гватемальский поэт.

 

Такого Лорку мы ещё не знали. Но пришла пора,наконец, узнать его таким, каким он был, а не тот конфетный дистиллированный образ, придуманный биографами, что все эти годы был с нами.
В пьесе "Публика" Лорка, по его словам, намеревался вывести на сцену "скрытую драму каждого, сидящего в зале". А скрытые драмы обычно мучительно остры и менее всего благопристойны. Была и у Лорки своя, мучительно острая драма. Скрывая её, поэт вместе с тем стремился её поведать — не прямо, а иносказательно, и в уже названных произведениях, и в тех, что успел лишь задумать: в трагедии "Разрушение Содома", в пьесе "У крови нет голоса", которая, как он обещал, "повергнет в ужас ханжей". Наконец, в "Сонетах тёмной любви", где он говорит об истерзавшем его чувстве просто и страшно:
 

Любовь до боли, смерть моя живая,
жду весточки — и дни подобны годам.
Забыв себя, стою под небосводом,
забыть тебя пугаясь и желая.

 

Ветра и камни вечны. Мостовая
бесчувственна к восходам и заходам.
И не пьянит луна морозным мёдом
глубин души, где темень гробовая.

 

Но за тебя шёл бой когтей и лилий,
звериных смут и неги голубиной,
я выстрадал тебя, и вскрыты жилы.
Так хоть бы письма бред мой утолили,

или верни меня в мои глубины
к потёмкам, беспросветным до могилы!

 

Когда один из друзей прочитал рукопись "Сонетов", он, не сдержавшись, воскликнул: "Господи, какая душа! Как же ты любил, сколько же ты страдал, Федерико!" Лорка улыбнулся в ответ: "При чём здесь я?" — и в этой улыбке была благодарность, признательность за понимание, но был и запрет, мягкий и бесповоротный.
Так же, мягко и с юмором — чтобы не обидеть высокомерием — он уходил от ответа, когда журналистское любопытство переходило границы. При всей искренности Лорка был очень скрытен, и редко о ком мы знаем так мало, как о нём. Он привычно берёг от чужого взгляда своё сокровенное.

 

 
Из письма Лорки: "Я берегу и оберегаю свою личную жизнь, потому что боюсь дурацкой славы. Едва прославишься, и ты обречён — те, чужие, раскроят тебе грудь лучами своих карманных фонарей".

 

Потёмки моей души
отступают перед зарёю азбук,
перед туманом книг
и сказанных слов.
Потёмки моей души!

 

Под одним из рисунков была надпись: "Только тайной мы живы, только тайной..."

 

 

Но, к счастью, над художником такой стихийной силы не властны и собственные обеты, и, вопреки своему правилу, Лорка пишет книгу любовной лирики, где в чеканной форме с потрясающей неукрощённой мощью выражает себя трагически безнадёжная страсть.

 

Пуховый снег над жаркими крылами,
вскипая, словно пена, по озёрам,
жемчужно стынет инистым узором
в саду, где наши губы отпылали.

 

Погладь рукою пёрышко любое —
и снежная мелодия крылато
весь мир запорошит перед тобою.
Так сердце от заката до заката

боится, окольцовано любовью.
Не вымолить тебя, моя утрата.

 

 
Имя адресата "сонетов тёмной любви" раскрыл ирландский писатель и учёный Ян Гибсон в своей нашумевшей книге "Пара века", получившей премию опубликовавшего её издательства "Пласа и Ханес", где ирландский испанист обращается к теме непростых взаимоотношений Лорки с его давним другом Сальвадором Дали с модных сейчас фрейдистских позиций.

 

Автор описал, какими страданиями обернулась для поэта его запретная страсть - в Испании того времени однополая любовь считалась грехом не менее тяжким, чем коммунистические взгляды.

 

"Они познакомились в 1923 году в Студенческой резиденции в Мадриде. А после того, как поэт побывал у Дали в гостях в Кадакесе в 1925-м, он покидает Каталонию, глубоко влюблённый в художника.

 

Но Дали не желает прислушаться к своим подавленным гомосексуальным наклонностям, а потому любовь между ними так и не состоялась. Если бы она состоялась, она, безусловно, обогатила бы жизнь и творчество обоих, заслужила бы, чтобы про неё была написана монография".

 

Ф. Гарсиа Лорка и Сальвадор Дали.
Порт-Льигате. 1927

 

И ещё: "Когда Дали понял, что Лорка влюбился в него, между ними началось отчуждение. Я познакомился с ним в его последние годы, и он сказал мне, что Лорка был его лучшим другом".
Из "Сонетов тёмной любви":

 

Мы вплыли в ночь — и снова ни уступки,
ответный смех отчаянье встречало.
Твоё презренье было величаво,
моя обида — немощней голубки.

 

Мы выплыли, вдвоём в одной скорлупке.
Прощался с далью плач твой у причала.
И боль моя тебя не облегчала,
комочек сердца, жалостный и хрупкий.

 

Из письма Лорки — Сальвадору Дали: "Всё вспоминаю тебя. Даже, кажется, слишком. Такое впечатление, что в руке у меня — золотой, круглая, тёплая монета. А разменять его не могу. И не хочу, сынок. Как вспомню, какая ты страхолюдина, так ещё сильнее люблю". ("Сынок" — это форма фамильярного обращения, как у нас — "старик". — Н.К.)
В 1929 году Дали вместе с Луисом Бунюэлем снимет фильм "Андалузский пёс", в герое которого, наделённого весьма непривлекательными чертами, узнавался Лорка. Гибсон утверждал, что Луис Бунюэль был против зарождавшегося чувства между двумя великими творцами.

 

Лорка и Луис Бонюэль

 

Был момент, когда кинематографист сделал всё, чтобы разрушить возникшую между Лоркой и С. Дали дружбу. Именно поэтому он и создал свой фильм "Андалузский пёс", который являлся направленной против Лорки сатирой, ставший не только кинематографическим манифестом сюрреализма, но и эпилогом старой дружбы Лорки и Дали.

"Андалузский пёс" - не совсем точный перевод, который сделан был у нас, когда в России шёл этот фильм. Правильнее - "андалузский щенок". "Андалузскими щенками" в студенческой Резиденции иронично-презрительно называли южан. Прозвище означало: слюнтяй, маменькин сынок, недотёпа, растяпа.

 

 кадр из фильма «Андалузский пёс». Лорка и С. Дали

 

Через год после смерти поэта, когда огромным его портретом республиканская Испания украсит свой павильон на Всемирной выставке, его бывший друг Сальвадор Дали предложит выставить в том павильоне свои картины с одним условием: пусть снимут портрет Федерико, занимавший, по мнению Дали, слишком много места.

 

 

Но перед смертью он, говорили, в бреду повторял имя Лорки...

 

Ты знать не можешь, как тебя люблю я, —
ты спишь во мне, спокойно и устало.
Среди змеиных отзвуков металла
тебя я прячу, плача и целуя.

 

Тела и звёзды грудь мою живую
томили предрешённосью финала,
и злоба твои крылья запятнала,
оставив грязь, как метку ножевую.

 

Тёмная любовь

 

 

Я прянул к телефону, словно к манне
небесной среди мертвенного зноя.
Пески дышали южною весною,
цвел папоротник в северном тумане.

 

Откуда-то из темной глухомани
запела даль рассветною сосною,
и как венок надежды надо мною
плыл голос твой, вибрируя в мембране.

 

Далекий голос, нежный и неверный,
затерянный, затихший дрожью в теле.
Такой далекий, словно из-за гроба.

Затерянный, как раненая серна.
Затихший, как рыдание в метели.
И каждой жилке внятный до озноба!

 

( "Сонеты темной любви")

 

Недавно стал известен адресат этого стихотворения Лорки. Увы, это не женщина, как все думали долгое время. И даже не Сальвадор Дали. Цитирую недавнюю сенсационную заметку от 20 мая 2012 года:

«Тайным любовником поэта Федерико Гарсиа Лорки в последние годы его жизни был испанский журналист и критик Хуан Рамирес де Лукас, пишет El Pais. Роман под названием "Темная любовь" (Los amores oscuros), посвященный их отношениям, будет опубликован в Испании 22 мая.
Тот факт, что у Гарсиа Лорки был любовник, которому он посвящал свои последние стихотворения, был известен, однако его имя назвали только сейчас. В книге, которую написал Мануэль Франсиско Рейна, рассказывается история отношений поэта с этим юношей, которому в момент их знакомства было 17-18 лет. По мнению Рейны, именно Рамиресу де Лукасу поэт посвятил сборник "Сонеты темной любви".
Много лет книга сонетов оставалась неопубликованной. Лишь в мае 1984 года мадридская газета "ABC" с разрешения членов семьи Гарсиа Лорки опубликовала факсимильное воспроизведение авторской рукописи одиннадцати сонетов из этой книги.
Ян Гибсон признавался, что долгое время безуспешно пытался взять интервью у Хуана Рамиреса де Лукаса, чтобы узнать о последних месяцах жизни Гарсиа Лорки. Но тот хранил молчание. Как хранил в тайне от всех письма поэта, в которых тот признавался ему в любви, а также дневники, фотографии и веточку флердоранжа, вложенную в одно из писем.

 

Рамирес де Лукас

 

Он молчал более 70 лет, и лишь незадолго до смерти, в 2010 году, передал эти документы своей сестре, разрешив предать их гласности. Та, в свою очередь, ознакомила с архивом брата Мануэля Франсиско Рейну, благодаря чему и появился роман "Темная любовь". Первыми его читателями станут испаноязычные жители Земли, но, судя по волне международного интереса, новая трактовка образа "красного поэта" увидит свет на многих языках. Здесь же впервые будет опубликовано стихотворение, где Гарсиа Лорка признается в своем безнадежном влечении к "белокурому молодому человеку из Альбасете".

 

Мне страшно не вернуться к чудоцветам,
твоим глазам живого изваянья.
Мне страшно вспоминать перед рассветом,
как на щеке цвело твое дыханье.

 

Мне горько, что безлиственным скелетом,
засохший ствол, истлею в ожиданье,
неутоленным и неотогретым,
похоронив червивое страданье.

 

И если ты мой клад, заклятый роком,
мой тяжкий крест, которого не сдвину,
и если я лишь пёс, бегущий рядом, -

не отбирай добытого по крохам
и дай мне замести твою стремнину
своим самозабвенным листопадом.

Отсюда.

 

Цыганское романсеро

 

В 1928 году вышла книга Лорки, стихи которой все уже знали наизусть - «Цыганское романсеро».

 

Это самая совершенная и цельная книга Лорки, а для него — любимая. По поводу её названия он говорил: «Эта книга хотя и названа цыганской, на самом деле, это поэма об Андалузии. Я назвал её цыганской, потому что цыгане — это самое благородное и глубокое на моей родине, это её аристократия, хранители огня, крови и речи...»

 

Для Лорки, как и для любого настоящего андалузца цыгане — не экзотика, не то кочевое, чуждое племя, какими они кажутся жителям северных провинций страны.

 

 
Оседлые андалузские цыгане давно породнились со всем народом, стали неотъемлемой его частью, больше того — самой поэтической частью народа.

 

испанские цыгане

 

Андалузец видит в цыгане живое воплощение тех качеств, которые ценит превыше всего: способность безоглядно отдаваться страстям, родство со стихиями природы, врождённый артистизм, презрение к богатству и власти, а если сказать одним словом — это вольность! Цыгане — это символ свободы, вольности.

 

 

 

Самый популярный романс Лорки из этой книги — это «Неверная жена» (в других переводах - «Чужая жена»).

 

 Иллюстрация П. Пикассо к изданию "Цыганского Романсеро", 1928 год.

 

Андалузец влюбился в чужую жену, приняв её за невинную девушку. И был очень этим оскорблён — её обманом.

Она ведь была замужней,
а мне клялась, что невинна.

Не испанец вряд ли поймёт, в чём тут обида. Нужно знать неписанный кодекс: настоящий мужчина влюбляется только в девушку. Замужняя женщина, обманом добившаяся любви, наносит урон его чести. Такая женщина заслуживает того, чтобы обойтись с ней как с продажной.
 Целая гамма чувств в этом романсе: человек изведал упоение женским телом, тут и восторг, и оскорблённая гордость, и неутолимая ревность... «Я не знаю вещи, равной по психологической точности его "Неверной жене". Какая чистота, жемчужность чувства!» - писал А. Вознесенский об этом романсе Лорки.
Послушайте этот романс в блистательном исполнении Вячеслава Сомова.

«Чужая жена». Перевод А. Гелескула. Читает Вячеслав Сомов:

 

 

И в полночь на край долины
увел я жену чужую,
а думал - она невинна...

 

То было ночью Сант-Яго,
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.

Я сонных грудей коснулся,
последний проулок минув,
и жарко они раскрылись
кистями ночных жасминов.

А юбки, шурша крахмалом,
в ушах у меня дрожали,
как шелковые завесы,
раскромсанные ножами.

Врастая в безлунный сумрак,
ворчали деревья глухо,
и дальним собачьим лаем
за нами гналась округа...

 

За голубой ежевикой
у тростникового плеса
я в белый песок впечатал
ее смоляные косы.

Я сдернул шелковый галстук.
Она наряд разбросала.
Я снял ремень с кобурою,
она - четыре корсажа.

Ее жасминная кожа
светилась жемчугом теплым,
нежнее лунного света,
когда скользит он по стеклам.

А бедра ее метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели.

И лучшей в мире дорогой
до первой утренней птицы
меня этой ночью мчала
атласная кобылица...

 

Тому, кто слывет мужчиной,
нескромничать не пристало,
и я повторять не стану
слова, что она шептала.

В песчинках и поцелуях
она ушла на рассвете.
Кинжалы трефовых лилий
вдогонку рубили ветер.

 

Я вел себя так, как должно,
цыган до смертного часа.
Я дал ей ларец на память
и больше не стал встречаться,

запомнив обман той ночи
у края речной долины,-
она ведь была замужней,
а мне клялась, что невинна.

 

Вынуждена сделать одно отступление. Как стало известно сравнительно недавно, перевод этого стихотворения был сделан неверно. Вернее, в одной маленькой, но важной детали он неточен. Это открытие сделал один из переводчиков Павел Грушко.
 Ну в самом деле, подумайте: цыган, который увёл красавицу к реке и, к её удовольствию, совершил то, что совершил, обижается: дескать, говорила, что невинна, а на самом деле замужем. Неужто опытный парень не знал, с кем он был? Оказывается, это не он, а наши переводчики не знали, что испанское слово, которое мы переводим как «девчушка», в Андалузии означает «холостая». Она не говорила, что невинна, она сказала, будучи замужем, что холостая. И Павел Грушко предлагает свой новый перевод этого романса, не входивший ни в один из сборников Лорки,  который начинается так:

 

Я думал, она холостая,
когда на берег со мною
она пошла, а выходит,
что был я с мужней женою...

 

В поэтическом отношении перевод, конечно, значительно уступает переводу Гелескула, но по смыслу, по мысли — это правильней.
Историей «неверной жены» упивались на каждом углу, «пуская слюни» (выражение Лорки). Он вспоминал, как даже чистильщик сапог, подняв к нему лицо, вдруг расплывался в улыбке: «Дон Федерико, ну как у Вас там было дело с неверной женой?»

 

 
Сам Лорка не любил этот романс, отказывался его читать, считая слишком искусственным. Успех у широкой публики не радовал поэта. Он говорил, что иным похвалам предпочёл бы брань.

 

Его удручало и тревожило, что до многих его почитателей доходила лишь внешняя сторона «Романсеро» - экзотика, бубны и навахи, цыганские страсти, что под пером многих критиков открытая им страна превращается в ту саму стилизованную и пошлую (сейчас сказали бы — гламурную) Андалузию для туристов, которую он с детства ненавидел.
Цыганская экзотика заслонила строгий, трагический контур книги, местный колорит оказался на поверхностный взгляд виднее, чем духовный. Поэтому бешеный успех «Романсеро» Лорка воспринял как провал. И никогда больше не возвращался к цыганским романсам.

А в письме другу писал: «Меня начинает раздражать миф о моём цыганстве. Ярлыков я не потерплю. Меня хотят заарканить, но я не дамся».
Замысел «Цыганского романсеро» пришёл к Лорке из детства.

 

 
Когда-то восьмилетний Федерико играл на улице в какую-то игру, и к нему подошёл цыганский мальчик с ненавидящими глазами, плюнул и ушёл.

 

Цыгане начала века

 
Мальчика звали «Амарго», что в переводе означает «горький». Эта детская обида, соединившись в сердце с протяжной напевностью и горечью имени Амарго, всю жизнь тревожила Лорку. Его поэтическая память вела работу, пока не дала жизнь «сцене с Амарго», «Романсу обречённого».

 

 

Этот романс рассказывает о бессонном одиночестве: «О моё не знающее передышки одиночество!», о том, как человек остаётся наедине со смертью.
Несмотря на экзотическое название, в книге Лорки нет экзотики, здесь нет ни тореадоров, ни бубнов, здесь единственный персонаж — Тоска, которая пронизывает собой всё, которая не имеет ничего общего ни с печалью, ни с томлением, ни с какой другой душевной болью, это скорее небесное, чем земное чувство. Андалузская тоска — борение разума и души с тайной, которая окружает их, которую они не могут постичь.

 

 

Романс о черной тоске (перевод А. Гелескула)

 

Петух зарю высекает,
звеня кресалом каленым,
когда Соледад Монтойя
спускается вниз по склонам.
Желтая медь ее тела
пахнет конем и туманом.
Груди, черней наковален,
стонут напевом чеканным.

 

- Кого, Соледад, зовешь ты
и что тебе ночью надо?
- Зову я кого зовется, -
не ты мне вернешь утрату.
Искала я то, что ищут, -
себя и свою отраду.

 

- О Соледад, моя мука!
Ждет море коней строптивых,
и кто удила закусит -
погибнет в его обрывах.

 

- Не вспоминай о море!
Словно могила пустая,
стынут масличные земли,
черной тоской порастая.

 

- О Соледад, моя мука!
Что за тоска в этом пенье!
Плачешь ты соком лимона,
терпким от губ и терпенья.

 

- Что за тоска!.. Как шальная
бегу и бьюсь я о стены,
и плещут по полу косы,
змеясь от кухни к постели.

Тоска!.. Смолы я чернее
и чёрной тьмою одета.
О юбки мои кружевные!
О бедра мои — страстоцветы!

 

- Омойся росой зарянок,
малиновою водою,
и бедное свое сердце
смири, Соледад Монтойя... -

 

Взлетают певчие реки
на крыльях неба и веток.
Рожденный день коронован
медовым тыквенным цветом.

 

Тоска цыганского сердца,
усни, сиротство изведав.
Тоска заглохших истоков
и позабытых рассветов...

 

 

Поэзия Лорки не только музыкальна, но и живописна. Живопись в ней просто бьёт через край. В его стихах — цветовая окрашенность чувств и состояний души, многие стихи основаны на цвете.

 

 

Протяжны рыдания
в гулкой пещере.
(Свинцовое
тонет в багряном.)

 

Цыган вспоминает
дороги кочевий.
(Зубцы крепостей
за туманом.)

 

А звуки и веки -
что вскрытые вены.
(Черное
тонет в багряном.)

 

И в золоте слез
расплываются стены.
(И золото
тонет в багряном.)

 

 

(«Пещера», перевод А. Гелескула)

 

Настоящая цвето-поэзия — цвето-музыка.
Лорка любит локальный цвет, через который он передаёт своё мироощущение. Как пронзителен его зелёный в «Сомнамбулическом романсе»:

 

Люблю тебя в зелень одетой
и ветер зелен,и листья,
корабль на зелёном море
и конь на горе лесистой.

 

И зелены волосы, тело,
Глаза серебра прохладней...
О дайте, дайте подняться
К зеленой лунной ограде!

 

А в "Убийстве Антоньито эль Камборьо" доминирует красный. Тяжелым золотом налиты "Четыре желтые баллады". Но наиболее страшна и сильна гамма лорковского черного в "Романсе об испанской жандармерии":

Черные кони жандармов
железом подкованы черным.
На черных плащах сияют
чернильные пятна воска.

 

"Черный, черный", — навязчиво повторяет поэт. В глазах черно от этих жандармов. И цвет становится символом.

 

Жандармерия черная скачет,
усеяв свой путь кострами,
на которых поэзия гибнет,
стройная и нагая.

Роза из рода Камборьо
стонет, упав у порога,
отрезанные груди
пред ней лежат на подносе.

Другие девушки мчатся,
и плещут их черные косы
в воздухе, где расцветают
выстрелы — черные розы.

 

Жандармы в этих стихах изображены в духе романтического гротеска, как воплощение тупой бесчувственной силы, несущей гибель цыганскому городу. Цыгане — олицетворение природного и человеческого естества, они ближе к природе, непосредственны в своих чувствах и реакциях, они воплощают дух вольницы, а жандармы — воплощение так называемого «порядка», «свинцовые черепа и души из лаковой кожи» - это конечный результат превращения людей в слепую машину уничтожения.

 

 

"Романс об испанской жандармерии".  Читает Давид Аврутов:

 

О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь увешан.
Желтеют луна и тыква,
играет настой черешен.

И кто увидал однажды -
забудет тебя едва ли,
город имбирных башен,
мускуса и печали!

 

 

О звонкий цыганский город!
Ты флагами весь украшен…
Гаси зеленые окна -
все ближе черные стражи!

Забыть ли тебя, мой город!
В тоске о морской прохладе
ты спишь, разметав по камню
не знавшие гребня пряди…

 

цыганский район в Гранаде

 

Они въезжают попарно -
а город поет и пляшет.
Бессмертников мертвый шорох
врывается в патронташи.

Они въезжают попарно,
спеша, как черные вести.
И связками шпор звенящих
мерещатся им созвездья.

 

А город, чужой тревогам,
тасует двери предместий…
Верхами сорок жандармов
въезжают в говор и песни.

 

 

Часы застыли на башне
под зорким оком жандармским.
Столетний коньяк в бутылках
прикинулся льдом январским.

Застигнутый криком флюгер
забился, слетая с петель.
Зарубленный свистом сабель,
упал под копыта ветер.

 

 

Снуют старухи цыганки
в ущельях мрака и света,
мелькают сонные пряди,
мерцают медью монеты.

 

А крылья плащей зловещих
вдогонку летят тенями,
и ножницы черных вихрей
смыкаются за конями…

 

У белых врат вифлеемских
смешались люди и кони.
Над мёртвой простёр Иосиф
израненные ладони.

А ночь полна карабинов,
и воздух рвется струною.
Детей пречистая дева
врачует звездной слюною.

 

И снова скачут жандармы,
кострами ночь засевая,
и бьется в пламени сказка,
прекрасная и нагая.

 

 Нет больше звонкого цыганского города. И только над сердцем поэта не властна чёрная сила — он продолжает жить в его стихах.

 

О мой цыганский город!
Прочь жандармерия скачет
черным туннелем молчанья,
а ты - пожаром охвачен.

 

Забыть ли тебя, мой город!
В глазах у меня отныне
пусть ищут твой дальний отблеск
Игру луны и пустыни.

 

Жандармы, убивающие цыган — этим образом Лорка вошёл в нашу поэзию. Это то, что особенно подкупало в нём — цыганская нота. Мощный мотив всей русской поэзии — мотив Державина, Пушкина, Ап. Григорьева, Блока, Толстого, Лескова — внезапно зазвучал у далёкого испанского поэта. Это трогало и делало его нам ещё более близким.
 Объясняя название свое книги, Лорка говорил: "Гранада научила меня быть с теми, кото преследуют: с цыганами, неграми, евреями, маврами. На этой земле я всегда буду с теми, у кого ничего нет, кто лишён всего".
Не раз высказывалось мнение, что образ жандармских гвардейцев у Лорки лишён общественно-политического значения, что это просто плод андалузской фантазии, поэтический образ, не больше. Но вот, например, враги Лорки иначе оценивали гражданский, общественный смысл этих стихов. Об этом свидетельствует такой случай.
 В июне 1936 года поэта вызвали в один из мадридских судов. Когда он вошёл в судебную палату, то увидел на месте истца подполковника гражданской гвардии.

 -  Я незнаком с этим господином, - с недоумением сказал Лорка.
 -  А с этим Вы знакомы?! - в бешенстве закричал тот, показывая томик «Цыганского романсеро». - Вы должны ответить за оскорбление гражданской гвардии!

 

Так выглядела тогда в Испании Гражданская гвардия и военная жандармерия.

 

Негодование жандарма, оскорблённого в лучших чувствах, и судебную процедуру никто тогда — в том числе и Лорка — не принял всерьёз. Суд тогда не состоялся. Но немногим более двух месяцев спустя гражданские гвардейцы расстреляют поэта.

 

Окончание здесь: http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post224178430/

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/105628.html