Болезнь! ... Да ведь дело прежде всего в том, кто болен, кто безумен...— средний дурак, у которого болезнь лишена духовного и культурного аспекта, или человек масштаба Ницше, Достоевского...
Т. Манн

Чтоб торопиться умирать,
Достаточны причины,
Но не хочу объектом стать
Судебной медицины.

Я все еще люблю рассвет
Чистейшей акварели,
Люблю луны латунный свет
И жаворонков трели...

В. Шаламов

Принцип моего века, моего личного существования, всей жизни моей, вывод из моего личного опыта, правило, усвоенное этим опытом, может быть выражено в немногих словах. Сначала нужно возвратить пощечины и только во вторую очередь — подаяния. Помнить зло раньше добра. Помнить все хорошее сто лет, а все плохое — двести. Этим я и отличаюсь от всех русских гуманистов девятнадцатого и двадцатого века.

В выпущенном в 1886 году словаре «Русские врачи-писатели», составленном Л. Ф. Змеевым, сотни имен врачей, очень известных и никому неведомых, из-под пера которых вышли книги или статьи. И это только российские врачи и только I и II выпуски издания! В наше время называется более пятисот врачей-писателей (медицинские работы не в счет) (В. Кузнецов-Казанский, 2003). Около пяти сотен имен значится и в числе «литераторов-врачей» (М. Коган-Пономарев, 2007). Как раз в эту категорию попал В. Т. Шаламов, о котором пойдет речь. Но он стоит особняком, поскольку не только был медиком-писателем, но и страдал двумя (так до конца и не определенными!) тяжкими болезнями, которые в конце концов лишили его возможности заниматься творчеством. И еще: он почти двадцать лет провел в сталинских лагерях...

1. «И все это я ненавидел...»

Пожалуй, Россия является единственной страной в истории, где, по крайней мере в XIX веке, значительную часть интеллигенции составляли поповичи, точнее говоря, сыновья представителей церковного причта. Многие из них, допустим, академики М. В. Яновский и И. П. Павлов, получили сначала образование в духовной семинарии, но стали врачами, Н. А. Добролюбов — учителем, Н. Г. Чернышевский — историком. Вообще, среди врачей поповичи составляли тогда львиную долю. Немало было среди них и возмутителей общественного спокойствия, бунтарей и еретиков.

В период 1905—1917 гг. процесс отторжения детей священнослужителей от отцовской стези еще больше усилился. Вот и в семье вологодского священника, протоиерея Тихона Шаламова ни один из сыновей не пошел по его стопам, но самым известным — и по таланту, и по печальным жизненным обстоятельствам — стал младший сын, Варлам Шаламов. Родители его, Тихон Николаевич (1868—1933) и Надежда Александровна, урожденная Воробьева (1870—1934), тяжело болели и не оказались долгожителями. Варлам Шаламов и унаследовал от отца болезнь, которая сделала его жизнь, и без того тяжелую, до предела невыносимой, — глаукому. Он писал об отце, что тот «никак не хотел согласиться на операцию при своей глаукоме, болезни мучительной, сводящей больного с ума. Достаточно было перерезать нерв, и боли исчезли бы. Время операции, когда можно было рассчитывать на успех, он прозевал, и, хотя объехал буквально всех главных специалистов Москвы — Страхова, Головкина, вылечить его было нельзя. У меня хранится письмо Страхова ко мне — я просил его написать по поводу отцовской болезни. Почему отец не согласился на операцию — не знаю. Исход, наверное, был неясен, и решил, превозмогая боли, прожить в полуслепоте. Очки отец носил с юности. Но это решение ждать совпало со смертью сына Сергея, и процесс слепоты полетел под откос. Отец ослеп в 1920 году, а умер в 1934. Четырнадцать лет слепоты. Надежда была, наверное, наивная — что вот-вот найдут какое-нибудь средство против глаукомы. Средство такое не найдено и сейчас». Поразительно, Шаламов называет имена двух виднейших тогдашних российских офтальмологов: Сергея Селивановича Головина (1866—1931) (у Шаламова неправильно — «Головкин») и Владимира Петровича Страхова (1868—1946). С. С. Головин был профессором кафедры офтальмологии Московского университета и главным врачом Московской глазной больницы, считался главным отечественным специалистом по глаукоме. После революции был арестован по делу «Ордена русских фашистов», по которому был расстрелян приятель Есенина фельдшер А. А. Ганин. С. С. Головин тогда уцелел, но вскоре умер от грудной жабы. Это был один из ведущих отечественных офтальмологов начала XX века. С. С. Головин разработал операцию, от которой опрометчиво отказался отец Шаламова, — оптикоцилиарную неврэктомию с сохранением глазного яблока, устранявшую боль при терминальной болезненной глаукоме. В. П. Страхов был профессором Московской клинической глазной больницы, первым директором глазной клиники Моники, директором глазной клиники Института стоматологии, одним из лечащих врачей слепшего М. А. Булгакова.

В Вологде он (отец — Н. Л.) вмешался в мою болезнь, — продолжает В. Шаламов, — не понял ее, и я промучился целую жизнь с хроническим насморком, да не пустяковым, а таким, что заполняет нос. Я навсегда лишен обоняния, слух мой испорчен бесповоротно и безнадежно. Только потому, что меня не показали в раннем детстве врачу. У меня природное искривление носовых перегородок — пустячная операция, и мне возвратился бы орган обоняния. Мать много раз просила показать меня врачу-специалисту. Ответом был только презрительный хохот. Именно отец дал мне в семье прозвище „тяптя“ — ты сопля — из-за вечного насморка. Сопли эти не вылечились и на Колыме и заливают мой нос и по сей день. В день я трачу два носовых платка. Отец все толковал слишком просто: „Не хочет высушить ноги, дрянь. Пройдет“. Но сопли и потеря обоняния — это еще не все». Примечательно, что уже в пожилом возрасте В. Шаламов даже с гордостью писал: «У меня — своеобразное устройство глаз: правый близорукий, а левый дальнозоркий — редчайшее сочетание, которое без очков позволяет и читать, и глядеть вдаль. У меня нет очков и сейчас. Эту мою особенность открыл мне доктор Страхов — бывший главный врач Алексеевской больницы, тогда мне было уже 27 лет, и я явился к нему за советом. Страхов проверил, лучше ли я вижу обоими глазами, чем одним, при добавлении на другой глаз усиления или уменьшения, убедился, что зрение мое при любом добавлении стекол остается тем же самым, и предсказал мне всю мою редчайшую глазную судьбу. Это пророчество — на сей раз научное пророчество — исполнилось самым абсолютным образом. Я до сих пор, до 65 лет, читаю без очков и хожу без очков, не обращаюсь к глазным врачам. Но у Страхова я побывал после смерти отца. А все мое детство я прожил под градом оскорблений. — Не хочет стрелять! Врешь, что не видишь мушки! Ведь ты читаешь? Как же ты можешь не видеть мушки? ...Вот к какому тяжелому, многолетнему конфликту привела медицинская неграмотность и самоуверенность отца». Однако гордыня наказуема — всего несколько лет спустя у Шаламова началась глаукома (вероятно, и катаракта), и к концу жизни он совершенно ослеп. Но все это было много лет спустя, а в детстве Шаламов сполна познал на себе отцовский деспотизм.

Т. Н. Шаламов был не обычный православный священник, а «поп с рубанком», «поп с охотничьим ружьем», «поп, режущий скотину», и потом, В. Шаламов писал: «...отец был у нас главный лекарь, лечил всех без врачей, полистав модный лечебник, терапевтический справочник и ограничившись визуальным осмотром. Лечить бы ему по-алеутски, по-шамански, — успехов было бы больше. Лечение давало плачевные результаты...» Варлам не любил отца, который и дал ему это архаичное имя (сразу вспоминается Григорий Отрепьев из «Бориса Годунова» Пушкина и его спутник, отец Варлаам. Помните, о нем говорится: «...когда я пью, так трезвых не люблю; ино дело пьянство, а иное чванство; хочешь жить, как мы, милости просим — нет, так убирайся, проваливай: скоморох попу не товарищ», «у нас... одна заботушка: пьем до донушка, выпьем, поворотим и в донушко поколотим», «А росту он среднего, лоб имеет плешивый, бороду седую, брюхо толстое»). Больше других детей Тихон Шаламов любил старшего сына, Сергея, который был спортивным, хорошо плавал, любил охотиться и вообще рисковать. Во время Первой мировой войны Сергей, надежда и любимец отца, неосторожно вступил в перепалку с пленным немецким солдатом, находившимся в Вологде, и тот ударил его штык-ножом в живот. Это была нашумевшая история и тем более страшная, что ранения в живот в доантибиотическую эпоху были равносильны смертному приговору. Но Сергей Шаламов был спасен благодаря мастерству местного хирурга. Спасен, чтобы нелепо погибнуть в 1920 году. Кстати говоря, именно его смерть ускорила катастрофическую потерю зрения Т. Н. Шаламовым. Варлам тоже получил травму в детстве: «...тяжелой дверью в мальчишеской драке мне оторвали палец — палец попал в самый замок и был оторван, как срезан, и мне слепили в больнице и кое-как срастили» .

2. «Клейменый, да не раб!»

Что толкнуло двадцатилетнего Шаламова, который по определению не мог быть даже комсомольцем, не говоря уже о членстве в ВКП(б), принять участие в знаменитой троцкистской демонстрации 1927 года? Что привлекательного нашел он в Троцком? Один из диссидентов 70-х годов самокритично сказал о себе: «Из таких формируется разная революционная сволочь, готовая не только сама сгореть в костре политических страстей, но и подпалить все вокруг себя, поскольку утробный девиз худших из таких натур: все или ничего!» (Л. И. Бородин, 2003). Был ли таким молодой Шаламов, неясно, но поплатился он за это очень жестоко. Современный литературовед не без яда пишет: «...чистая, романтическая европейская революционность нисходит в родимое болото; и сразу сияние гаснет, захлебывается в гниющей вони. Огнь Фрейлиграта (Герман Фердинанд Фрейлиграт (1810—1876) — немецкий революционный поэт XIX века — Н. Л.), погружаясь в нашу пьянь и дурь, смердит „углекислыми“ газами и шипит, угасая» (Л. А. Анненский, 1982). Что общего было у Шаламова с «молодой гвардией» Троцкого, которую умело направляли из-за кулис опытные политиканы, все еще примеривавшие на себя вакантный «кафтан» Ленина? Эти «вожди» потом десять раз каялись и валялись в ногах у Сталина, но не помогло — пуля их не миновала, как и многих тогдашних друзей Шаламова — С. Гезенцвей и др. Ему повезло, если это можно считать везением: его осудили в 1929, 1937 и 1943 гг. по не «подрасстрельным» пунктам статьи 58 УК РСФСР, и ему посчастливилось выжить на Колыме в то время, когда синяя полоса на формуляре в лагере («троцкист») означала смерть (было негласное указание троцкистов уничтожать не только расстрелами, но и голодом, тяжким трудом). Неслучайно один из знакомых Шаламова по лагерю называл Колыму «Освенцим без печей». Уже после назначения третьего срока Шаламов «попал в больницу как тяжелый дистрофик и полиавитаминозник». Он красноречиво описал свои ощущения «живого трупа», с которого пластами сходила кожа (от истощения и полиавитаминоза, называемого также пеллагрой). Потом он написал: «Я — доходяга, кадровый инвалид прибольничной судьбы, спасенный, даже вырванный врачами из лап смерти. Но я не вижу блага в моем бессмертии ни для себя, ни для государства. Понятия наши изменили масштабы, перешли границы добра и зла. Спасение может быть благо, а может быть и нет: этот вопрос я не решил для себя и сейчас. Все окончилось пустяками, и кожа опять наросла. Выросли на скелете мышцы, пострадали немного кости, искривленные остеомиелитами после отморожений. Даже душа наросла вокруг этих поврежденных костей, очевидно».

«...Глубокой осенью 1943 года, вскоре после нового десятилетнего срока, не имея ни силы, ни надежды жить — мускулов, мышц на костях было слишком мало, чтобы хранить в них давно забытое, отброшенное, ненужное человеку чувство вроде надежды, — я, доходяга, которого гнали от всех амбулаторий Колымы, попал на счастливую волну официально признанной борьбы с дизентерией. Я, старый поносник, приобрел теперь веские доказательства для госпитализации. Я гордился тем, что могу выставлять свой зад любому врачу — и самое главное — любому не-врачу, и зад выплюнет комочек спасительной слизи, покажет миру зеленовато-серый, с кровавыми прожилками изумруд — дизентерийный самоцвет... От первого удара конвоира, бригадира, нарядчика, блатаря, любого начальника я валился с ног, и это не было притворством. Еще бы! Колыма неоднократно испытывала мой вестибулярный аппарат, испытывала не только мой „синдром Меньера“, но и мою невесомость в абсолютном, то есть арестантском, смысле. Я не думал тогда о больнице. „Боль“ и „больница“ — это разные понятия, особенно на Колыме. „Справка. Заключенный Шаламов в амбулаторию № 1 спецзоны Джелгала не обращался. Заведующий медпунктом врач Мохнач“. Где-то писались циркуляры, трещали телефоны селекторной связи. Где-то кто-то за что-то отвечал. И как ничтожный результат казеннейшего медицинского сопротивления смерти перед карающим мечом государства рождались инструкции, приказы, отписки высшего начальства. Волны бумажного моря, плещущие в берега отнюдь не бумажной судьбы. Доходяги, дистрофики колымские не имели права на медпомощь, на больницу по истинной своей болезни.

Даже в морге патологоанатом твердо искажал истину, лгал даже после смерти, указывая другой диагноз. Истинный диагноз алиментарной дистрофии появился в лагерных медицинских документах только после Ленинградской блокады, во время войны было разрешено называть голодом голод, а пока доходяг клали умирать с диагнозом полиавитаминоза, гриппозной пневмонии, в редких случаях РФИ — резкое физическое истощение. Даже цинга имела контрольные цифры, дальше которых врачам не рекомендовалось заходить в койко-днях... Высокий койко-день, окрик высшего начальства, и врач переставал быть врачом.

Дизентерия — вот с чем было разрешено госпитализировать заключенных. Поток дизентерийных больных сметал все официальные рогатки. Доходяга тонко чувствует слабину — куда, в какие ворота пропускают к отдыху, к передышке — хоть на час, хоть на день. Тело, желудок заключенного — не анероид. Желудок не предупреждает. Но инстинкт самосохранения заставляет доходягу смотреть на амбулаторную дверь, которая, может быть, приведет к смерти, а может быть, к жизни».

...Шаламову повезло, он выжил, но болезни его уже не оставляли...

Продолжение >>>

http://uzrf.ru/publications/istoriya_i_bolezni/Nik...itelnaya-vesh-jizn/?region=371

А жизнь, она… куда-то мимо мчится И понимаешь, вдруг, что не живёшь, И никакого чуда не случиться.