Семен Кирсанов

ПОД ОДНИМ НЕБОМ

Под одним небом на Земном Шаре мы с тобой жили,
где в лучах солнца облака плыли и дожди лили,

где стоял воздух, голубой, горный, в ледяных звездах,
где цвели ветви, где птенцы жили в травяных гнездах.

На Земном Шаре под одним небом мы с тобой были,
и, делясь хлебом, из одной чашки мы с тобой пили.

Помнишь день мрака, когда гул взрыва расколол счастье,
чернотой трещин - жизнь на два мира, мир на две части?

И легла пропасть поперек дома, через стол с хлебом,
разделив стены, что росли рядом, грозовым небом...

Вот плывут рядом две больших глыбы, исходя паром,
а они были, да, одним домом, да, Земным Шаром...

Но на двух глыбах тоже жить можно, и живут люди,
лишь во сне помня о Земном Шаре, о былом чуде -

там в лучах солнца облака плыли и дожди лили,
под одним небом, на одном свете мы с тобой жили.

ДОЖДЬ

Зашумел сад, и грибной дождь застучал в лист,
вскоре стал мир, как Эдем, свеж и опять чист.

И глядит луч из седых туч в зеркала луж -
как растет ель, как жужжит шмель, как блестит уж.

О, грибной дождь, протяни вниз хрусталя нить,
все кусты ждут - дай ветвям жить, дай цветам пить.

Приложи к ним, световой луч, миллион линз,
загляни в грунт, в корешки трав, разгляди жизнь.

Загляни, луч, и в мою глубь, объясни - как
смыть с души пыль, напоить сушь, прояснить мрак?

Но прошел дождь, и ушел в лес громыхать гром,
и, в слезах весь, из окна вдаль смотрит мой дом.

* * *

Скоро в снег побегут струйки,
скоро будут поля в хлебе.
Не хочу я синицу в руки,
а хочу журавля в небе.

1923

НАД НАМИ

На паре крыл
(и мне бы! и мне бы!)
корабль отплыл
в открытое небо.

А тень видна
на рыжей равнине,
а крик винта -
как скрип журавлиный,

А в небе есть
и гавань, и флаги,
и штиль, и плеск,
и архипелаги.

Счастливый путь,
спокойного неба!
Когда-нибудь
и мне бы, и мне бы!..

1934

ЛИРИКА

Человек
стоял и плакал,
комкая конверт.
В сто
ступенек
эскалатор
вез его наверх.
К подымавшимся
колоннам,
к залу,
где светло,
люди разные
наклонно
плыли
из метро.
Видел я:
земля уходит
из-под его ног.
Рядом плыл
на белом своде
мраморный
венок.
Он уже не в силах видеть
движущийся
зал.
Со слезами,
чтоб не выдать,
борются глаза.
Подойти?
Спросить:
"Что с вами?"
Просто ни к чему.
Неподвижными
словами
не помочь ему.
Может,
именно
ему-то
лирика нужна.
Скорой помощью,
в минуту,
подоспеть должна.
Пусть она
беду чужую,
тяжесть всех забот,
муку
самую большую
на себя возьмет.
И поправит,
и поставит
ногу на порог,
и подняться
в жизнь
заставит
лестничками
строк.

1947

* * *

Эти летние дожди,
эти радуги и тучи -
мне от них как будто лучше,
будто что-то впереди.

Будто будут острова,
необычные поездки,
на цветах - росы подвески,
вечно свежая трава.

Будто будет жизнь, как та,
где давно уже я не был,
на душе, как в синем небе
после ливня - чистота...

Но опомнись - рассуди,
как непрочны, как летучи
эти радуги и тучи,
эти летние дожди.

* * *

Хоть умирай от жажды,
хоть заклинай природу,
а не войдешь ты дважды
в одну и ту же воду.
И в ту любовь, которая
течет, как Млечный Путь,
нет, не смогу повторно я,
покуда жив, шагнуть.
А горизонт так смутен,
грозой чреваты годы...
Хоть вы бессмертны будьте,
рассветы,
       реки,
          воды!

АД

                         Иду
                        в аду.
                       Дороги -
                      в берлоги,
                     топи, ущелья
                    мзды, отмщенья.
                   Врыты в трясины
                  по шеи в терцинах,
                 губы резинно раздвинув,
                одни умирают от жажды,
               кровью опившись однажды.
              Ужасны порезы, раны, увечья,
             в трещинах жижица человечья.
            Кричат, окалечась, увечные тени:
           уймите, зажмите нам кровотеченье,
          мы тонем, вопим, в ущельях теснимся,
         к вам, на земле, мы приходим и снимся.
        Выше, спирально тела их, стеная, несутся,
       моля передышки, напрасно, нет, не спасутся.
      Огненный ветер любовников кружит и вертит,
     по двое слипшись, тщетно они просят о смерти.
    За ними! Бросаюсь к их болью пронзенному кругу,
   надеясь свою среди них дорогую заметить подругу.
  Мелькнула. Она ли? Одна ли? Ее ли полузакрытые веки?
 И с кем она, мучась, сплелась и, любя, слепилась навеки?

 Франческа? Она? Да Римини? Теперь я узнал: обманула!
  К другому, тоскуя, она поцелуем болящим прильнула.
   Я вспомнил: он был моим другом, надежным слугою,
    он шлейф с кружевами, как паж, носил за тобою.
     Я вижу: мы двое в постели, а тайно он между.
      Убить? Мы в аду. Оставьте у входа надежду!
       О, пытки моей беспощадная ежедневность!
        Слежу, осужденный на вечную ревность.
         Ревную, лететь обреченный вплотную,
          вдыхать их духи, внимать поцелую.
           Безжалостный к грешнику ветер
            за ними волчком меня вертит
             и тащит к их темному ложу,
              и трет меня об их кожу,
               прикосновенья — ожоги!
                Нет обратной дороги
                 в кружащемся рое.
                  Ревнуй! Эти двое
                   наказаны тоже.
                    Больно, боже!
                     Мука, мука!
                      Где ход
                       назад?
                        Вот
                        ад.

* * *

Смерти больше нет.
Смерти больше нет.
     Больше нет.
     Больше нет.
       Нет. Нет.
       Нет.

Смерти больше нет.
Есть рассветный воздух.
Узкая заря.
Есть роса на розах.

Струйки янтаря
на коре сосновой.
Камень на песке.
Есть начало новой
клетки в лепестке.
Смерти больше нет.

Смерти больше нет.
Будет жарким полдень,
сено - чтоб уснуть.
Солнцем будет пройден
половинный путь.

Будет из волокон
скручен узелок,-
лопнет белый кокон,
вспыхнет василек.
Смерти больше нет.

Смерти больше нет!
Родился кузнечик
пять минут назад -
странный человечек,
зелен и носат:
У него, как зуммер,
песенка своя,
оттого что я
пять минут как умер...
Смерти больше нет!

Смерти больше нет!
     Больше нет!
            Нет!

* * *

Шла по улице девушка. Плакала.
Голубые глаза вытирала.
Мне понятно - кого потеряла.

Дорогие прохожие! Что же вы
проскользнули с сухими глазами?
Или вы не теряете сами?

Почему ж вы не плачете? Прячете
свои слезы, как прячут березы
горький сок под корою в морозы?..

ЧЕРНОВИК

Это было написано начерно,
а потом уже переиначено
(поре-и, пере-на, пере-че, пере-но...) -
перечеркнуто и, как пятно, сведено;
это было - как мучаться начато,
за мгновенье - как судорогой сведено,
а потом
переписано заново, начисто
и к чему-то неглавному сведено.

Это было написано начерно,
где все больше, чем начисто, значило.
Черновик—это словно знакомство случайное,
неоткрытое слово на "нео",
когда вдруг начинается необычайное:
нео-день, нео-жизнь, нео-мир, нео-мы,
неожиданность встречи перед дверьми
незнакомых — Джульетты с Ромео.

Вдруг -
кончается будничность!
Начинается будущность
новых глаз, новых губ, новых рук, новых встреч,
вдруг губам возвращается нежность и речь,
сердцу — биться способность.
как новая область
вдруг открывшейся жизни самой,
вдруг не нужно по делу, не нужно домой,
вдруг конец отмиранию и остыванию,
нужно только, любви покоряясь самой,
удивляться всеобщему существованию
и держать
и сжимать эту встречу в руках,
все дела посторонние выронив...

Это было написано все на листках,
рваных, разных размеров, откуда-то вырванных.

Отчего же так гладко в чистовике,
так подогнано все и подобрано,
так уложено ровно в остывшей строке,
после правки и чтенья подробного?
И когда я заканчивал буквы стирать
для полнейшего правдоподобия -
начинал, начинал, начинал он терять
все свое, всее мое, все оссбое,
умирала моя черновая тетрадь,
умирала небрежная правда помарок,
мир. который был так неожидан и ярок
и который увидеть сумели бы вы,
в этом сам я повинен, в словах не пришедших,
это было как встреча
двух - мимо прошедших,
как любовь, отвернувшаяся от любви.

СТРОКИ В СКОБКАХ

   Жил-был — я.
(Стоит ли об этом?)
   Шторм бил в мол.
(Молод был и мил...)
   В порт плыл флот.
(С выигрышным билетом
   жил-был я.)
Помнится, что жил.

   Зной, дождь, гром.
(Мокрые бульвары...)
   Ночь. Свет глаз.
(Локон у плеча...)
   Шли всю ночь.
(Листья обрывали...)
   «Мы», «ты», «я»
нежно лепеча.

   Знал соль слез
(Пустоту постели...)
   Ночь без сна
(Сердце без тепла) —
   гас, как газ,
   город опустелый.
(Взгляд без глаз,
   окна без стекла).

   Где ж тот снег?
(Как скользили лыжи!)
   Где ж тот пляж?
(С золотым песком!)
   Где тот лес?
(С шепотом — «поближе».)
   Где тот дождь?
(«Вместе, босиком!»)

   Встань. Сбрось сон.
(Не смотри, не надо...)
   Сон не жизнь.
(Снилось и забыл).
   Сон как мох
в древних колоннадах.
   (Жил-был я...)
Вспомнилось, что жил.

БОЙ БЫКОВ

     В. В. Маяковскому

Бой быков!
Бой быков!
   Бой!
      Бой!

Прошибайте
   проходы
      головой!

Сквозь плакаты,
   билеты
      номера -

веера,
   эполеты,
   веера!..

Бой быков!
Бой быков!
   Бой!
      Бой!

А в соведстве
с оркестровой трубой,
поворачивая
   черный
      бок,
поворачивался
   черный
      бык.

Он томился, стеная:
   - Мм-му!..
Я бы шею отдал
   ярму,
у меня перетяжки
   мышц,
что твои рычаги,
   тверды,-
я хочу для твоих
   домищ
рыть поля и таскать
   пуды-ы...

Но в оркестре гудит
   труба,
и заводит печаль
   скрипач,
и не слышит уже
   толпа
придушенный бычачий
   плач.

И толпе нипочем!
   Голубым плащом
сам торреро укрыл плечо.
   Надо брови ему
подчеркнуть еще
   и взмахнуть
голубым плащом.

Ведь недаром улыбка
   на губах той,
и награда ему
   за то,
чтобы, ярче розы
   перевитой,
разгорался
   его задор:
- Тор
   реа
      дор,
         веди
            смелее
               в бой!

Торреадор!
Торреадор!

Пускай грохочет в груди задор,
песок и кровь - твоя дорога,
взмахни плащом, торреадор,
плащом, распахнутым широко!..

Рокот кастаньетный - цок-там и так-там,
донны в ладоши подхлопывают тактам.
Встал торреадор, поклонился с тактом,-
   бык!
      бык!!
         бык!!!

Свинцовая муть повеяла.
   - Пунцовое!
      - Ммм-у!
         - Охейло!

А ну-ка ему, скорей - раз!
Бык бросился.
   - Ммм-у!
      - Торрейрос.

Арена в дыму. Парад - ах!
Бросается!
   - Ммм-у...
   - Торрада!

Беснуется галерея,
   Тореро на...
      - Ммм-у!..
         - Оррейя!

Развеялась, растаяла
галерея и вся Севилья,
и в самое бычье хайло
впивается бандерилья.

И - раз,
   и шпагой
      в затылок
         влез.

И красного черный ток,-
и птичьей стаей
   с окружных мест
за белым платком
   полетел платок.

Это:
   - Ура!
      - Браво!!
         - Герой!!!
            - Слава ему!
               - Роза ему!

А бык
даже крикнуть не может:
   ой!
Он
   давится хриплым:
   - Ммм-уу...
Я шею
   хотел отдать
      ярму,
ворочать
   мышщ
      шатуны,
чтоб жить
   на прелом
      его корму...
Мммм...
   нет
      у меня
         во рту
            слюны,
чтоб
   плюнуть
      в глаза
         ему!..

СОН ВО СНЕ

     1

Кричал я всю ночь.
Никто не услышал,
никто не пришел.
И я умер.

     2
Я умер.
Никто не услышал,
никто не пришел.
И кричал я всю ночь.

     3

- Я умер!-
кричал я всю ночь.
Никто не услышал,
никто не пришел...

ТБЦ

Роза, сиделка и россыпь румянца.
Тихой гвоздики в стакане цвет.
Дальний полет фортепьянных романсов.
Туберкулезный рассвет.

Россыпь румянца, сиделка, роза,
крашенной в осень палаты куб.
Белые бабочки туберкулеза
с вялых тычинок-губ.

Роза, сиделка, румянец... Втайне:
"Вот приподняться б и "Чайку" спеть!.."
Вспышки, мигания, затуханья
жизни, которой смерть.

Россыпь румянца, роза, сиделка,
в списках больничных которой нет!
(Тот посетитель, взглянув, поседел, как
зимний седой рассвет!)

Роза. Румянец. Сиделка. Ох, как
в затхлых легких твоих легко
бронхам, чахотке, палочкам Коха.
Док-тора. Кох-ха. Коха. Кохх...

ПОГУДКА О ПОГОДКЕ

Теплотой меня пои,
   поле юга - родина.
Губы нежные твои -
   красная смородина!

Погляжу в твои глаза -
   голубой крыжовник!
В них лазурь и бирюза,
   ясно, хорошо в них!

Скоро, скоро, как ни жаль,
   летняя долина,
вновь ударится в печаль
   дождик-мандолина.

Листья леса сгложет медь,
   станут звезды тонкими,
щеки станут розоветь -
   яблоки антоновки.

А когда за синью утр
   лес качнется в золоте,
дуб покажет веткой: тут
   клад рассыпан - желуди.

Лягут белые поля
   снегом на все стороны,
налетят на купола
   сарацины - вороны...

Станешь, милая, седеть,
   цвет волос изменится.
Затоскует по воде
   водяная мельница.

И начнут метели выть
   снежные - повсюду!
Только я тебя любить
   и седою буду!

СЕНТЯБРЬСКОЕ

Моросит на Маросейке,
     на Никольской колется...
Осень, осень-хмаросейка,
     дождь ползет околицей.

Ходят конки до Таганки
     то смычком, то скрипкою...
У Горшанова цыганки
     в бубны бьют и вскрикивают!..

Вот и вечер. Сколько слякоти
     ваши туфли отпили!
Заболейте, милый, слягте -
     до ближайшей оттепели!

ЛЮБОВЬ ЛИНГВИСТА

Я надел в сентябре ученический герб,
и от ветра деревьев, от веток и верб
я носил за собою клеенчатый горб -
словарей и учебников разговор.

Для меня математика стала бузой,
я бежал от ответов быстрее борзой...
Но зато занимали мои вечера:
"иже", "аще", "понеже" et cetera...

Ничего не поделаешь с языком,
когда слово цветет, как цветами газон.
Я бросал этот тон и бросался потом
на французский язык:
Nous etions... vous etiez... ils ont...

Я уже принимал глаза за латунь
и бежал за глазами по вечерам,
когда стаей синиц налетела латынь:
"Lauro cinge volens, Melpomene, comam!"

Ax, такими словами не говорят,
мне поэмы такой никогда не создать!
"Meine liebe Mari",- повторяю подряд
и хочу по-немецки о ней написать.

Все слова на моей ошалелой губе -
от нежнейшего "ах!" до плевков "улюлю!".
Потому я сегодня раскрою тебе
сразу все:
        "amo",
          "liebe dich"
                  и "люблю"!

В ЧЕРНОМОРСКОЙ КОФЕЙНЕ

О, город родимый!
            Приморская улица,
где я вырастал
          босяком голоштанным,
где ночью
      одним фонарем караулятся
дома и акации,
      сны и каштаны.

О, детство,
      бегущее в памяти промельком!
В огне камелька
      откипевший кофейник...
О, тихо качающиеся
            за домиком
прохладные пальмы
            кофейни!

Войдите!
      И там,
            где, столетье не белены,
висят потолки,
        табаками продымленные,
играют в очко
      худощавые эллины,
жестикулируют
      черные римляне...

Вы можете встретить
         в углу Аристотеля,
играющего
      в домино с Демосфеном.
Они свою мудрость
         давненько растратили
по битвам,
      по книгам,
            по сценам...

Вы можете встретить
            за чашкою "черного" -
глаза Архимеда,
      вступить в разговоры:
- Ну как, многодумный,
            земля перевернута?
Что?
   Найдена точка опоры?

Тоскливый скрипач
            смычком обрабатывает
на плачущей скрипке
               глухое анданте,
и часто -
        старухой,
            крючкастой,
                  горбатою,
в дверях появляется
               Данте...

Дела у поэта
      не так ослепительны
(друг дома Виргилий
         увез Беатриче)...
Он перцем торгует
            в базарной обители,
забыты
   сонеты и притчи...

Но чудится - вот-вот
              навяжется тема,
а мысль налетит
            на другую - погонщица,-
за чашкою кофе
         начнется поэма,
за чашкою кофе
         окончится...

Костяшками игр
         скликаются столики;
крива
   потолка дымовая парабола.
Скрипач на подмостках
               трясется от коликов;
Философы шепчут:
         - Какая пора была!..

О, детство,
      бегущее в памяти промельком!
В огне камелька
         откипевший кофейник...
О, тихо качающиеся
               за домиком
прохладные пальмы
               кофейни.

Стоят и не валятся
               дымные,
                    старые
лачуги,
     которым свалиться пристало...
А люди восходят
            и сходят, усталые,-
о, жизнь! -
          с твоего пьедестала!

МОЯ АВТОБИОГРАФИЯ

Грифельные доски,
     парты в ряд,
сидят подростки,
     сидят - зубрят:

"Четырежды восемь -
     тридцать два".
(Улица - осень,
     жива едва...)

- Дети, молчите.
     Кирсанов, цыц!..
сыплет учитель
     в изгородь лиц.

Сыплются рокотом
     дни подряд.
Вырасту доктором
     я (говорят).

Будет нарисовано
     золотом букв:
"ДОКТОР КИРСАНОВ,
     прием до двух".

Плача и ноя,
     придет больной,
держась за больное
     место: "Ой!"

Пощупаю вену,
     задам вопрос,
скажу: - Несомненно,
     туберкулез.

Но будьте стойки.
     Вот вам приказ:
стакан касторки
     через каждый час!

Ах, вышло иначе,
     мечты - пустяки.
Я вырос и начал
     писать стихи.

Отец голосил:
     - Судьба сама -
единственный сын
     сошел с ума!..

Что мне семейка -
     пускай поют.
Бульварная скамейка -
     мой приют.

Хожу, мостовым
     обминая бока,
вдыхаю дым
     табака,

Ничего не кушаю
     и не пью -
слушаю
     стихи и пою.

Греми, мандолина,
     под уличный гам...
Не жизнь, а малина -
     дай
       бог
         вам!

МАЯКОВСКОМУ

Быстроходная яхта продрала бока,
растянула последние жилки
и влетела в открытое море, пока
от волненья тряслись пассажирки.

У бортов по бокам отросла борода,
бакенбардами пены бушуя,
и сидел, наклонясь над водой, у борта
человек, о котором пишу я.

Это море дрожит полосой теневой,
берегами янтарными брезжит...
О, я знаю другое, и нет у него
ни пристаней, ни побережий.

Там рифы - сплошное бурление рифм,
и, черные волны прорезывая,
несется, бушприт в бесконечность вперив,
тень парохода "Поэзия".

Я вижу - у мачты стоит капитан,
лебедкой рука поднята,
и голос, как в бурю взывающий трос,
и гордый, как дерево, рост.

Вот вцепится яро, зубами грызя
борта парохода, прибой,-
он судно проводит, прибою грозя
выдвинутою губой!

Я счастлив, как зверь, до ногтей, до волос,
я радостью скручен, как вьюгой,
что мне с командиром таким довелось
шаландаться по морю юнгой.

Пускай прокомандует! Слово одно -
готов, подчиняясь приказам,
бросаться с утеса метафор на дно
за жемчугом слов водолазом!

Всю жизнь, до седины у виска,
мечтаю я о потайном.
Как мачта, мечта моя высока:
стать, как и он, капитаном!

И стану! Смелее, на дальний маяк!
Терпи, добивайся, надейся, моряк,
высокую песню вызванивая,
добыть капитанское звание!

ЛЮБОВЬ МАТЕМАТИКА

Расчлененные в скобках подробно,
эти формулы явно мертвы.
Узнаю: эта линия - вы!
Это вы, Катерина Петровна!

Жизнь прочерчена острым углом,
в тридцать градусов пущен уклон,
и разрезан надвое я
вами, о, биссектриса моя!

Знаки смерти на тайном лице,
угол рта, хорды глаз - рассеки!
Это ж имя мое - ABC -
Александр Борисыч Сухих!

И когда я изогнут дугой,
неизвестною точкой маня,
вы проходите дальней такой
по касательной мимо меня!

Вот бок о бок поставлены мы
над пюпитрами школьных недель,-
только двум параллельным прямым
не сойтись никогда и нигде!

АЛАДИН У СОКРОВИЩНИЦЫ

Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам.

Откройся, Сезам!
Я тебя очень прошу - откройся, Сезам!
Ну, что тебе стоит,- ну, откройся, Сезам!
Знаешь, я отвернусь,
а ты слегка приоткройся, Сезам.
Это я кому говорю - "откройся, Сезам"?
Откройся или я тебя сам открою!
Ну, что ты меня мучаешь,- ну,
откройся, Сезам, Сезам!
У меня к тебе огромная просьба: будь любезен,
не можешь ли ты
открыться, Сезам?
Сезам, откройся!
Раз, откройся, Сезам, два, откройся, Сезам, три...
Нельзя же так поступать с человеком, я опоздаю,
я очень спешу, Сезам, ну, Сезам, откройся!
Мне ненадолго, ты только откройся
и сразу закройся, Сезам...

Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам.

НА КРУГОЗОРЕ

На снег-перевал
по кручам дорог
Кавказ-караван
взобрался и лег.

Я снег твой люблю
и в лед твой влюблюсь,
двугорый верблюд,
двугорбый Эльбрус.

Вот мордой в обрыв
нагорья лежат
в сиянье горбы
твоих Эльбружат.

О, дай мне пройти
туда, где светло,
в приют Девяти,
к тебе на седло!

Пролей родники
в походный стакан.
Дай быстрой реки
черкесский чекан!

ВЕТЕР

Скорый поезд, скорый поезд, скорый поезд!
Тамбур в тамбур, буфер в буфер, дым об дым!
В тихий шелест, в южный город, в теплый пояс,
к пассажирским, грузовым и наливным!

Мчится поезд в серонебую просторность.
Всё как надо, и колеса на мази!
И сегодня никакой на свете тормоз
не сумеет мою жизнь затормозить.

Вот и ветер! Дуй сильнее! Дуй оттуда,
с волнореза, мимо теплой воркотни!
Слишком долго я терпел и горло кутал
в слишком теплый, в слишком добрый воротник.

Мы недаром то на льдине, то к Эльбрусу,
то к высотам стратосферы, то в метро!
Чтобы мысли, чтобы щеки не обрюзгли
за окошком, защищенным от ветров!

Мне кричат:- Поосторожней! Захолонешь!
Застегнись! Не простудись! Свежо к утру!-
Но не зябкий инкубаторный холеныш
я, живущий у эпохи на ветру.

Мои руки, в холодах не костенейте!
Так и надо - на окраине страны,
на оконченном у моря континенте,
жить с подветренной, открытой стороны.

Так и надо - то полетами, то песней,
то врезая в бурноводье ледокол,-
чтобы ветер наш, не теплый и не пресный,
всех тревожил, долетая далеко.

1933

ПРЕДЧУВСТВИЕ

К Земле подходит Марс,
планета красноватая.
Бубнит военный марш,
трезвонит медь набатная.

В узле золотой самовар
с хозяйкой бежит от войны;
на нем отражается Марс
и первые вспышки видны.

Обвалилась вторая стена,
от огня облака порыжели.
- Неужели это война?
- Прекрати повторять "неужели"!

Неопытны первые беженцы,
далекие гулы зловещи,
а им по дороге мерещатся
забытые нужные вещи.

Мать перепутала детей,
цепляются за юбку двое;
они пристали в темноте,
когда случилось роковое.

A может быть, надо проснуться?
Уходит на сбор человек,
он думает вскоре вернуться,
но знает жена, что навек.

На стыке государств
стоит дитя без мамы;
к нему подходит Марс
железными шагами.

ОСЕНЬ

    Les sanglots longs...
         Раul Verlaine *

Лес окрылен,
веером - клен.
   Дело в том,
что носится стон
в лесу густом
   золотом...

Это - сентябрь,
вихри взвинтя,
   бросился в дебрь,
то злобен, то добр
лиственных домр
   осенний тембр.

Ливня гульба
топит бульвар,
   льет с крыш...
Ночная скамья,
и с зонтиком я -
   летучая мышь.

Жду не дождусь.
Чей на дождю
   след?..
Много скамей,
но милой моей
   нет!..

* Долгие рыдания...
Поль Верлен (франц.).

ТВОРЧЕСТВО

Принесли к врачу солдата
   только что из боя,
но уже в груди не бьется
   сердце молодое.

В нем застрял стальной осколок,
   обожженный, грубый.
И глаза бойца мутнеют,
   и синеют губы.

Врач разрезал гимнастерку,
   разорвал рубашку,
врач увидел злую рану -
   сердце нараспашку!

Сердце скользкое, живое,
   сине-кровяное,
а ему мешает биться
   острие стальное...

Вынул врач живое сердце
   из груди солдатской,
и глаза устлали слезы
   от печали братской.

Это было невозможно,
   было безнадежно...
Врач держать его старался
   бесконечно нежно.

Вынул он стальной осколок
   нежною рукою
и зашил иглою рану,
   тонкою такою...

И в ответ на нежность эту
   под рукой забилось,
заходило в ребрах сердце,
   оказало милость.

Посвежели губы брата,
   очи пояснели,
и задвигались живые
   руки на шинели.

Но когда товарищ лекарь
   кончил это дело,
у него глаза закрылись,
   сердце онемело.

И врача не оказалось
   рядом по соседству,
чтоб вернуть сердцебиенье
   и второму сердцу.

И когда рассказ об этом
   я услышал позже,
и мое в груди забилось
   от великой дрожи.

Понял я, что нет на свете
   выше, чем такое,
чем держать другое сердце
   нежною рукою.

И пускай мое от боли
   сердце разорвется -
это в жизни, это в песне
   творчеством зовется.

1943

`ИНОСТРАНЕЦ`

Знаете,
     где станция
"Площадь Революции"?
Гам вот
     иностранца я
увидал на улице.
Не из тех,
        которые
ради интереса
шлются к нам
          конторами
кругосветных рейсов.
Не из тех,
     что, пользуясь
биржевым затишьем,
ищут
   вплоть до полюса,
где поэкзотичней.
Мой
  шагал
     в дубленой
шубе из овчины,
а глаза
     влюбленные,
и не без причины!
Смуглотой
      румянятся
скулы южной крови.
Был
  мой "иностранец" -
черно-
    угле-
        -бровый!
Он идет
     приглядывается
к людям на панели,
видит,
   как прокладываются
под землей
       туннели,
видит,
   как без долларной
ростовщицкой лепты
обгоняем -
       здорово!-
сроки пятилетки.
И горят
     глаза его,
потому что чувствует:
это все
     хозяева
по снегу похрустывают,
это те,
     что призваны
первые на свете
солнце
    коммунизма
встретить на рассвете!
Все тебе тут
          новое,
книги не налгали,
и лицо
    взволнованное
у тебя,
     болгарин!
По глазам угадываю
мысль большую
             эту:
хочешь ты
        Болгарию
повести к расцвету!
Будущность
        могучую
родине подаришь!
По такому
      случаю
руку дай,
     товарищ!

ЧУДО

Мой родной, мой земной,
     мой кружащийся шар!
Солнце в жарких руках,
     наклонясь, как гончар,

вертит влажную глину,
     с любовью лепя,
округляя, лаская,
     рождая тебя.

Керамической печью
     космических бурь
обжигает бока
     и наводит глазурь,

наливает в тебя
     голубые моря,
и где надо,- закат,
     и где надо,- заря,

И когда ты отделан
     и весь обожжен,
солнце чудо свое
     обмывает дождем

и отходит за воздух
     и за облака
посмотреть на творение
     издалека.

Ни отнять, ни прибавить
     такая краса!
До чего ж этот шар
     гончару удался!

Он, руками лучей
     сквозь туманы светя,
дарит нам свое чудо:
     - Бери, мол, дитя!

Дорожи, не разбей:
     на гончарном кругу
я удачи такой
     повторить не смогу!

1961

ЧЕТЫРЕ СОНЕТА

1

Сад, где б я жил,— я б расцветил тобой,
дом, где б я спал,— тобою бы обставил,
созвездия б сиять тобой заставил
и листьям дал бы дальний голос твой.

Твою походку вделал бы в прибой
и в крылья птиц твои б ладони вправил,
и в небо я б лицо твое оправил,
когда бы правил звездною судьбой.

И жил бы тут, где всюду ты и ты:
ты — дом, ты — сад, ты — море, ты — кусты,
прибой и с неба машущая птица,

где слова нет, чтоб молвить: «Тебя нет»,—
сомненья нет, что это может сбыться,
и все-таки — моей мечты сонет

2

не сбудется. Осенний, голый сад
с ней очень мало общего имеет,
и воздух голосом ее не веет,
и звезды неба ею не блестят,

и листья ее слов не шелестят,
и море шагу сделать не посмеет,
крыло воронье у трубы чернеет,
и с неба клочья тусклые висят.

Тут осень мне пустынная дана,
где дом, и куст, и море — не она,
где сделалось утратой расставанье,

где даже нет следа от слова «ты»,
царапинки ее существованья,
и все-таки — сонет моей мечты

3

опять звенит. Возможно, что не тут,
а где-нибудь — она в спокойной дреме,
ее слова, ее дыханье в доме,
и к ней руками — фикусы растут,

Она живет. Ее с обедом ждут.
Приходит в дом. И нет лица знакомей.
Рука лежит на лермонтовском томе,
глаза, как прежде карие, живут.

Тут знает тишь о голосе твоем,
и всякий день тебя встречает дом,
не дом — так лес, не лес — так вроде луга.

С тобою часто ходит вдоль полей —
не я — так он, не он — твоя подруга,
и все-таки — сонет мечты моей

4

лишь вымысел. Найди я правду в нем,
я б кинул все — и жизнь и славу эту,
и странником я б зашагал по свету,
обшарить каждый луг, и лес, и дом.

Прошел бы я по снегу босиком,
без шапки по тропическому лету,
у окон ждать от сумерек к рассвету,
под солнцем, градом, снегом и дождем.

И если есть похожий дом такой,
я к старости б достал его рукой:
«Узнай меня, любимая, по стуку!..»

Пусть мне ответят: «В доме ее нет!»
К дверям прижму иссеченную руку
и допишу моей мечты сонет.

1938

БОЙ СПАССКИХ

Колокола. Коллоквиум
   колоколов.
Зарево их далекое
   оволокло.

Гром. И далекая молния.
   Сводит земля
красные и крамольные
   грани Кремля.

Спасские распружинило -
   каменный звон:
Мозер ли он? Лонжин ли он?
   Или "Омега" он?

Дальним гудкам у шлагбаумов
   в унисон -
он
   до района
        Баумана
           донесен.

"Бил я у Иоанна,-
   ан,-
звону иной регламент
   дан.

Бил я на казнях Лобного
   под барабан,
медь грудная не лопнула,-
   ан,-

буду тебе звенеть я
   ночью, в грозу.
Новоград
   и Венеция
кнесов и амбразур!"

Била молчат хвалебные,
   медь полегла.
Как колыбели, колеблемы
   колокола.

Башня в облако ввинчена -
   и она
пробует вызвонить "Интерна-
   ционал".

Дальним гудкам у шлагбаумов
   в унисон -
он
   до района
         Баумана
               донесен.

1928

РАБОТА В САДУ

Речь - зимостойкая семья.
Я, в сущности, мичуринец.
Над стебельками слов - моя
упорная прищуренность.

Другим - подарки сентября,
грибарий леса осени;
а мне - гербарий словаря,
лес говора разрозненный.

То стужа ветку серебрит,
то душит слякоть дряблая.
Дичок привит, и вот - гибрид!
Моягода, мояблоня!

Сто га словами поросло,
и после года первого -
уже несет плодыни слов
счасливовое дерево.

1935

СТАНЦИЯ `МАЯКОВСКАЯ`

На новом
       радиусе
у рельс метро
я снова
      радуюсь:
здесь так светло!
Я будто
      еду
путем сквозным
в стихи
     к поэту,
на встречу с ним!
Летит
    живей еще
туннелем вдаль
слов
   нержавеющих
литая сталь!
Слова
   не замерли
его руки,-
прожилки
     мрамора -
черновики!
Тут,
  в сводах каменных,
лучами в тьму
подземный
     памятник
стоит - ему!
Не склеп,
     не статуя,
не истукан,
а слава
     статная
его стихам!
Туннель
     прорезывая,
увидим мы:
его поэзия
живет
    с людьми.
Согретый
     множеством
горячих щек,
он
  не износится
и в долгий срок.
Он
  не исплеснится!
Смотрите -
          там
по строчкам-лестницам
он сходит
        сам.
Идет,
   задумавшись,
в подземный дом,-
в ладонях
       юноши
любимый том!
Пусть рельсы
          тянутся
на сотни лет!
Товарищ станция,
зеленый
      свет!
Землей
     московскою
на все пути,
стих
   Маяковского,
свети,
    свети!

1939

ГОРСТЬ ЗЕМЛИ

Наши части отошли
   к лесу после боя.
Дорогую горсть земли
   я унес с собою.

Мина грохнулась, завыв,
   чернозем вскопала,-
горсть земли - в огонь и взрыв -
   около упала.

Я залег за новый вал,
   за стволы лесные,
горсть земли поцеловал
   в очи земляные.

Положил в платок ее,
   холстяной, опрятный,
горстке слово дал свое,
   что вернусь обратно;

что любую боль стерплю,
   что обиду смою,
что ее опять слеплю
   с остальной землею.

1941

ОТНОШЕНИЕ К ПОГОДЕ

Солнце шло по небосводу,
синеву
    разглаживая.
Мы сказали про погоду:
- Так себе...
        неважная...-
Ни дымка
    в небесном зале,
обыщи
    все небо хоть!
Огорчившись,
        мы сказали:
- Что ни день,
        то непогодь!
Но когда
       подуло
            вроде
холодком
    над улицею,
мы сказали
        о погоде:
- Ничего,
       разгуливается!-
А когда
    пошли
        в три яруса
облака, ворочаясь,
мы,
  как дети,
        рассмеялися:
- Наконец
      хорошая!-
Дождь ударил
        по растеньям
яростно
    и рьяно,
дождь понесся
        с превышеньем
дождевого плана.
И, промокшая,
        без зонтика,
под навесом
        входа
говорила
    чья-то тетенька:
- Хороша погода!-
А хлеба
    вбирали капли,
думая:
    "Молчать ли вам?"
И такой отрадой пахли -
просто
    замечательно!
И во всем Союзе
            не было
взгляда недовольного,
когда
    взрезывала
            небо
магнийная
    молния.
Люди
  в южном санатории
под дождем
        на пляже
грома
    порции повторные
требовали даже!
Ветерки
    пришли
        и сдунули
все пушинки
        в небе.
Стало ясно:
        все мы думали
о стране
      и хлебе.

1947

ПРОИСШЕСТВИЕ

Ах, каких нелепостей
в мире только нет!
Человек в троллейбусе
ехал,
   средних лет.

Горько так и пасмурно
глядя сквозь очки,
паспортную карточку
рвал он
     на клочки.

Улетали
     в стороны
из окна
     назад
женский рот разорванный,
удивленный взгляд...

Что ж такое сделано
ею или им?
Но какое дело нам,
гражданам чужим?

С нас ведь
     и не спросится,
если даже он
выскочит и бросится
с горя
   под вагон.

Дело это - личное.
Хоть под колесо!
Но как мне
     безразличное
сохранить
       лицо?

Что же мы колеблемся
крикнуть ему:
            стой!
Разве нам в троллейбусе
кто-нибудь -
        не свой?!

1952

О НАШИХ КНИГАХ

По-моему,
     пора кончать скучать,
по-моему,
     пора начать звучать,
стучать в ворота,
     мчать на поворотах,
на сто вопросов
     строчкой отвечать!
По-моему,
     пора стихи с зевотой,
с икотой,
     с рифмоваться неохотой
из наших альманахов
               исключать,
кукушек хор
     заставить замолчать
и квакушку
     загнать в ее болото.
По-моему,
     пора сдавать в печать
лишь книги,
     что под кожей переплета
таят уменье
     радий излучать,
труд облегчать,
     лечить и обучать,
и из беды
     друг друга выручать,
и рану,
     если нужно,
          облучать,
и освещать
     дорогу для полета!..
Вот какая нам предстоит гигантская
                              работа!

1953

ДЖОН РИД

Вот
  Смольный институт...
Под меловым карнизом
уж много лет
           идут
столетья коммунизма.
И тут стоял
        Джон Рид.
И кажется,
    опять он.
Блокнот его открыт.
Октябрь
    ему понятен.
Понятен дым костров,
понятен каждый митинг,
и Ленин
    с первых слов
понятен,
    вы поймите,
американцы!
        Джон
нас понял с полувзгляда.
Такими вот,
        как он,
вам бы гордиться надо!
По-летнему раскрыт
его рубашки ворот.
Сквозь патрули
        Джон Рид
проходит через город.
Толпою
    Летний сад
заполнен до обочин.
Садится
    самосад
он покурить с рабочим.
А рядом
    крик с трибун.
- Спасите Русь
            от хама!
Встал
    большевицкий гунн!-
ораторствует дама.
Через плечо пальто -
и в Смольный,
    там - горнило.
Рид ра