В колонках играет - Accept/Shadow Soldiers
Елена Дмитриевна, вдова полковника в отставке и под судом, была слабо приспособлена к жизни. Прежде всего потому, что её покойный муж считал недопустимым, чтобы любимая женщина опускалась до какого бы то ни было труда, потому что дело женщины -- кушать конфекты и грушу дюшес. Примерно в таком же духе чувствовала себя и дочь-институтка, которую после смерти отца и описи имущества по долгам пришлось забрать из института домой, т.к. денег хронически не хватало, и откуда брать конфеты, никто уже не знал. Но привычка к приличной жизни осталась, и если мать ещё могла бы смириться со своей внезапной бедностью, то дочь, которой пришлось неожиданно для себя устроиться на работу, постоянно упрекала мать в том, что это из-за неё, дородной, чем-то похожей на Екатерину Великую, но совершенно бесполезной "содержанки отца" вся её, Таисии, молодая жизнь пошла под откос, так и не состоявшись. И даже материнскую пенсию она как-то отказалась брать: ах, мол, к чему мне ваши тридцать серебреников? я и без них проживу, только бы замуж, только бы замуж...

Замужество, как ни странно, было вовсе не исключено: дочкой заинтересовался некий молодой человек из Госбанда Госбанка, хотя основой этого интереса было прежде всего восхищение породистой величественностью Елены Дмитриевны, бросавшей отблеск и на совершенно невзрачную дочь. И тут дочка открыто заявила матери, что им двоим нет места на этом свете: мол, или ты, или я, но я отравлюсь, я ж психическая, ты меня знаешь. Вот тут-то безграничная материнская любовь и подкинула мысль: надо умереть, чтобы больше не мучить любимую Таичку, маленькую девочку, которая любит кружева, но умереть с пользой. А такой пользой могли бы стать десять тысяч страховки: ну или хотя бы восемь, раз на десять не хватило денег для взноса, но ведь и на эти деньги доченька сможет устроить себе жизнь с хорошим человеком, разве не так?

Конечно же, это было не самоубийство. Ну кто мог бы подумать, что самоубийца будет покупать сардины и яблоки, только что получив пенсию, перед тем, как броситься под колёса поезда? А о том, что старуха оставила в комоде предсмертную записку для доченьки, никто так и не узнал, потому что перед тем, как упасть в обморок, Таисия предусмотрительно эту записку сожгла и постаралась забыть её содержание. Да и не было вовсе никакой записки, конечно же.

Вторая Елена тоже очень любила своего несчастного, не приспособленного к реальной жизни ребёнка. Настолько неприспособленного, что даже на работу он устроиться не мог, хотя детей штамповал исправно: вот старшенький, вот младшенький, а вот уже и третий в проекте. Внуков Елена тоже любила, души в них не чаяла. Особенно, конечно, в младшеньком, который так радовался, когда она приходила к ним в гости с очередной порцией пенсионных серебреников денег, яблок, сардин и прочих вкусностей. Ну разве могла она пойти на самоубийство?

Она и не пошла. Должен же кто-то, в конце-то концов, материально поддерживать растущую, как на дрожжах, семью любимого сыночка в целом и старшенького внучка-обалдуя в частности, которому светит армия вместо института, а муж Елены, эдакий жлоб (определение безработного сына), не собирается устраивать счастье всем, даром и за свой счёт? Мол, если внук сам не может поступить на бюджет, так пусть идёт в армию или всё-таки хоть что-то, но делает -- вместо развлечений вроде игровых приставок и гопомордобоя да плевания с балкона. Но разве ж так можно поступать с живыми людьми? А ведь свою взбалмошную непутёвую дочку он любит, причём настолько, что и в набросках завещания много чего ей отписывает. Наверное, потому, что чувствует в ней что-то своё, родное: они, сверхчеловеки-неоницшеанцы, хозяева жизни, привыкли смотреть сверху вниз на всяких там плебеев, но ничего, придёт время, и последние станут первыми!

Кстати, на эти слова Елены её муж и не обратил особого внимания. Опять, говорит, твои христианские бредни... А ведь именно в этот момент, когда она услышала от мужа, что его дочка особенная, мысль о первых и последних успешно перешагнула христианские рамки и вышла на оперативный простор ницшеанства. И кого теперь винить, кроме самого покойника, что наелся он виагры после инфаркта? Вот и упаковка рядом с супружеским ложем, вот и тело, вот и безутешная вдова... а наброски завещания -- какие наброски? Они уже давно развеялись дымом через вытяжку, да и были ли они вообще, если адвокат их не видел? Зато теперь все пять лет института будут оплачены, отмазанный от армии любимый внучек может спокойно плевать с балкона шикарной квартиры в престижном районе, а там, глядишь, и с дочкой покойного как-нибудь удастся договориться, чтобы квартиру не дерибанить (может, даже и по-хорошему, если повезёт). Все довольны, все счастливы: и невестка, более-менее нормально относящаяся к свекрови, и любимый сыночек, больше всего ценящий в матери регулярно приносимые деньги, и старшенький внучек, который, похоже, вообще не способен ни о чём задумываться и даже хотя бы просто уважать безоглядно любящую его бабку.

Вот такие разные, хотя и объединённые слепой материнской любовью, две Елены: одна жертвует собой, другая -- другими. Одна -- андреевская (рассказ "Жертва"), другая -- звягинцевская (фильм "Елена").