О.Рабин
Комар и Меламид
М.Рогинский
Борух
Р.Лебедев
В.Скерсис....................................................................

Основные достижения русского искусства за 35 лет

У меня сейчас одна из самых интересных тем, которые я изучала за три года обучения в Курто. East and West at the Time of the Crusades, с фокусом на Иерусалим, Сицилию и Венецию (они даже поедут на пять дней в Венецию - ах, этот чертов паспорт!!!). Но немножечко удается захватить и Армению, Грузию, Сирию, Эфиопию.
Первое эссе было по синайским иконам времен крестовых походов (интереснейшая тема!), сейчас работаю над темой "portability and artistic interchange", а на закуску будет Сан Марко.

И диплом про моих, уже теперь родных, собирателей русской иконы. Как хорошо, что последнее полугодие в Курто выпало именно таким МОИМ. :)


Diptych with Mary and Her Son, and Apostles and Saints George and Theodore
Follower of Fre Seyon (Ethiopian, late 15th century), tempera on wood


The Byzantine Bride Sitt Hatun Carried by an Elephant

Уже в четверг зарядил дождь, из настоящих, которые то капельками, то сплошной тоненькой сеточкой, но непременно не прекращаясь. Вновь город в окне автобуса размыло, стало теплее, серее - и как-то привычнее, лондонскее. Когда стояла в субботу (а дождь так до субботы и шел) в очереди в еще закрытый музей Виктории и Альберта, добротно промокая, но из-за упрямости и в силу негласной традиции так и не научившись пользоваться зонтом, я любезно отказалась от предложения разделить ее зонт от еще более любезной старушки, стоявшей за мной. "I would rather prefer snow, to be honest", - улыбалась она мне. "Sure, but this weather feels much more 'londonish", - ответила я и она очень долго смеялась, довольная моим "изобретенным" определением. После целого дня в библиотеке и толкотни на выставке об индийском придворном искусстве с 17 века по сей день, посещение которой я умудрилась таки отложить до последних дней ее работы, я, не изменив обычаю, возвращалась домой через кромешно темный, насквозь сырой и луже-непроходимый, к вечеру еще и влажно-холодный Гайд парк. На тех тропинках, по которым хожу я, людей совсем не встречается - дико, жутко и очень хорошо думается. Не на шутку напугала Триумфальная арка: я сначала сразу подумала, что и правда раскрасили - за лондонцами бы дело не встало. Но это своего рода подсветка: смотрится жутко и «в духе современности»!


А в воскресный день, благополучно сдав в пятницу очень важное и мучительное, но вдохновленнейшее эссе про синайские иконы времен крестовых походов, я позволила себе пойти опять в мой спасительно-душевный Hampstead Heath. Яркое, уже вовсю греющее солнце, талая вода и робкий звон тоненьких ручейков, хлюпкая грязь, местами, на солнце, уже посветлевшая и подсохшая, но главное настоящие запахи обновления и свежести - да, здесь весна может позволить себе начаться так рано. Когда, уже придя домой, настежь открыла окно, вся комната тоже пахла и солнечно светилась весной. Удивительно, знаете ли. А еще скоро все начнет расцветать и изящно пахнуть, и это настоящие чудеса.

В парке все те же разговоры: на этот раз подслушала о поездках в Индию и Испанию, про middle class и раздумья о подарке к Дню рождения сестры; собаки как на подбор книжно-красивые и благородные, особенно те две борзые - серебристая и белоснежная - утонченно аристократической худобы; дети и некоторые взрослые, уже раздевшиеся чуть ли не до маек и такие шумные, были совершенно вымазаны в этой самой весенней грязи. Это все было так природно, так красиво, так жизненно и сильно, что я поначалу передумала заходить в Kenwood House полюбоваться еще разок на вермееровскую "Играющую на гитаре" - совсем не хотелось "культуры" и сумрачно-холодящей комнаты с зашторенными окнами. А я все рано зашла. Зашла и любуясь ее светом, ее живой, только что удобно выбранной позе, выдающей себя еще не застывшими складками ее юбки, ее спонтанным поворотом головы и сдержанно, мягко улыбающимся взглядом, я с ясностью истинного откровения поняла, что не какая это не "культура" и музейщина - это жизнь, настоящая жизнь и самая что ни на есть природа, от живости и жизненности которой так восхищенно перехватывает дух.
Возвращалась самым долгим маршрутом, пыталась выучить очень веселое и доброе стихотворение Баратынского про бесенка. Улыбнулась, увидев, как мужчина с огромным "серьезным" фотоаппаратом остановился и залюбовался видом длинной тоненькой аллеи с еле виднеющейся в дали скамеечкой - не далее как неделю тому назад я сама любовалась и фотографировала (пусть и на свою мыльницу) именно с этого же места и ту же лавочку. Хорошо, что незнакомые люди любуются одним и тем же!

Я уже думаю только о Москве. Как не хватает долгой зимы и этого особенного подвывания троллейбусов, слышного даже с нашего одиннадцатого этажа! Уже стала продумывать возможные планы, как перевести все накопившиеся здесь тетради и книги . Это все очень приятные планирования-рассуждения.

Вот такой упрямый снеговик

Пережила Рождество. Это здесь настолько домашний праздник, что 25 декабря не ходит никакой транспорт и закрыто совершенно все. Поэтому пошла гулять по своему Хампстеду, заглядывать в чужие окна, любоваться чужим уютом, красивыми детьми, скромно и богато одетыми родителями и ухоженными старичками. Я очень люблю свой район - Хампстед - за его англискость и аристократическую самодостаточность. Я без зависти, но с умилением подсматривала, как в одном доме вся семья собралась на диване и смотрела фотоальбомы, в другом - дети бегали по комнате, играя в салочки, несмотря на строгие, хотя снисходительно-добрые, замечания родителей; я подслушивала как совсем еще юная девочка в бордовом бархатном платьице и с распущенными длинными гладкими волосами играла собравшимся, сосредоточенно закусив губку, какую-то неровную и простенькую мелодию.

И даже в парке, в моем обожаемом Hampstead Heath, который я люблю за его бескрайность, продуваемые пустоши, зеленую плесень на сырых стволах деревьев и живописные пруды, сегодня царила семейность. Целые группки, непременно и гармонично состоящие из четного количества (мама-папа, брат-сестра или два брата и две сестры, невеста-жених, бабушка-дедушка, племянник-племянница), прогуливались, чаще всего с собакой. Снег уже почти растаял и началась настоящая весна, еще холодная, но уже влажная и свежая, душистая - мне напомнило майские праздники в России и первый выезд в деревню, уже бесснежную, но еще голую и продуваемую.

Все эти встречавшиеся люди казались очень качественными - даже если некрасивые, то ухоженные и благородные. Одеты очень красиво и неброско, накрашены очень плотно и ярко, но богато и изящно. Даже резиновые сапоги - и те у них какие-то изящные и женственные. Дети - совершенные ангелы и точь-в-точь как на картинах викторианских художников. Мужчины же совершенно все красавцы, хотя многие типично английски лопоухие и долговязые; у них зато настоящий британский акцент - так что заслушаешься после его арабски-африканско-европейских коверканий и переиначиваний. А собаки еще красивее - особенно худые борзые и светлые лабрадоры! Эта публика говорит об искусстве - хотя чаще всего об аукционах, - они говорят о последней литературной новинке, о недавнем путешествии в Швейцарию, о запланированном в Австралию. Я не могла не любоваться ими, их откровенным благополучием и счастьем, равно как и не могла не чувствовать, что все мои стремления нацелены на то, чтобы этот уют и довольство разрушать ради каких-то порывов, справедливостей, сумасшествий. Неужели так будет всегда: чье-то бытовое, в меру духовное и интеллектуальное счастье будет казаться недостаточным каким-то юным и молодым и к тому высшему классу не относящимся. И ведь не зависть тут. Я не знаю.



Это собственно Kenwood House


По всему Лондону развешаны вот такие "рекламы", напоминающее о том, что собственно Рождество празднует. Согласитесь, картинка вышла какая-то совершенно жуткая, а Христос и Богоматерь какие-то шаржно-уродливые. ОЧередная странность...

Globalisation and Contemporary Art: World Art and Art World
Speaker(s): Malcolm Bull (Professor from Ruskin School of Drawing and Fine Art, University of Oxford)

Я обычно сразу не сдаюсь, так что на вторую лекцию цикла "Глобализация и Современное искусство" я все же отправилась, несмотря на такую непонятную и неудачную первую лекцию в этой серии. Малькольм Балл в этом году преподает у нас курс МА вместе с Джулианом Сталлабрассом, который как раз и называется "Глобализация и Современное искусство". Не могу сказать, что мне так уж понравилась лекция, хотя несколько интересных мыслей я для себя сохранила. Зал был опять переполнен, так что некоторые даже сидели на ступеньках или просто на полу - и мне понятна была такая потребность и интерес в современном, в том что сейчас и вокруг нас, но, право слово, с того же Римского Семинара можно вынести гораздо больше, даже и о нашем с вами времени.

Малкольм задавался вопросом того, в чем собственно состоит объект изучения в современном искусствознании; насколько показательны всевозможные интернациональные награды или они только отражают рейтинг продаваемости? А потом собственно рассуждал о тонком различии между "world art" и "art world", где именно второе определяет стоимость работы, а первое является скорее институтом. Закончил он рассуждением что "art market", например, ограничен количеством доступных денежных средств, в то время как неясным остается, что собственно ограничивает "art world". Человек, интересующийся современным искусством, посещающий выставки и биеналле, за год знакомится с сотнями художников, а на следующий год это еще другая сотня, так что не понятно как в принципе контролируется и фильтруется этот "мир искусства". Как иронично подытожил Балл: "There will be less art if we stop looking at it".



RESEARCH SEMINAR: MODERN AND CONTEMPORARY
Fragonard/ Twombly: Blindness, Anality and Painting as an Act
Speaker(s): Dr Satish Padiyar (The Courtauld Institute of Art)

Сатиш - это наша, пожалуй, главная звездочка института. И хотя я принадлежу к немногим довольно спокойно и без влюбленности к нему относящимся, я не могла себе позволить пропустить его лекцию. Да и никто не мог: поэтому небольшая "семинарная" комната была совершенно забита людьми (в основном нашими же студентами), сидящими на полу и теснящимися по стенке. Сатиш сидел явно довольный, хотя как всегда скромный и в своей вечно расстегнутой на первые две пуговицы изящной розоватой рубашке.

Хотя мне до сих пор кажется, что он не такой уж и виртуозно умный, надо отдать должное, что он самый думающий и экспериментирующий, пробующий из всех наших педагогов. Специализируясь на искусстве Франции 18-19 веков, он постоянно задействован в современных выставках и имеет дело с ныне работающими художниками, широко и толково оперирует постмодернистской теорией. Сегодня он сравнивал Фрагонара и Туомбли и говорил о теме, над которой сейчас работает - agency (посредничество) и свобода в творческом процессе художника. Начал он с напористого потока теоретических идей и аналогий, так что было сложно уследить, если ты не знаком со всеми цитрируемыми им теоретическими текстами.

Потом он очень интересно и начитанно говорил собственно о Фрагонаре, о типе "плохих мальчиков" среди художников-гениев и свободных творцов. Согласно Сатишу, подобные художники обладают истинной свободой и артистической независимостью и речь в их работах идет именно об "it is", а не об "I am" (сравните с контемпорари искусством!). Свободу мазка у Фрагонара Сатиш непосредственно связывает с отсутствием фиксации и тем что художник является обозначающим (Signifier) движения и процесса создания. Сатиша интересует взаимосвязь формы и субъективности; не то, как художник становится актом творения, но как можно говорить об окончании этого акта (его смерти). Современного художника Туомбли он вводит для сравнения потому, что видит в нем схожее с Фрагонаром понимание творческого акта, акта формирования и становления.
       




Он еще о многом интересном говорил, кое из чего, признаюсь, я до конца не уловила. Идея творческой свободы иногда вырисовывалась очень правдоподобно и любопытно, хотя мне так и не было понятно, например, зачем в этом ряду обязательно нужен Туомбли. Интересной беседы-обсуждения не вышло, потому что в основном публика состояла из студентов, немного ошеломленных умностью лекции. Впрочем, буду с нетерпением ждать новую книгу Сатиша и с удовольствием и в этом году схожу на его чудесную лекцию по Давиду.
 

LONDON ANCIENT HISTORY/ROMAN ART SEMINAR
Speaker: Dr Mark Bradley (University of Nottingham)

До того как я начала изучать Позднюю Античность в Курто я, сознаюсь, воспринимала фиолетовый (допустим перевод и как «сиреневый») по-врубелевски, с его сиренью и сумасшественностью. Это потом я уже узнала, что фиолетовый (purple) был цветом ассоциирующимся с императором, потому как порфир, привозимый из Египта и имевший сходную окраску, считался исключительно редким, экзотичным и дорогим материалом. Существуют прочтения (особенно у Thomas Mathews "Clash of the Gods"), что цвет туники Христа перешел к нему непосредственно "по наследству" от императора.

           

Фрагменты мозаики из Сан Витале (Равенна)

С таким багажом знаний я шла на лекцию с простеньким названием "Фиолетовый цвет в Древнем Риме". Выступающий не был особо именитым искусствоведом с обширными публикациями; более того, этот милый и улыбчивый парень из Ноттингема сразу раскрыл перед многочисленной аудиторией, что тему своей диссертации (на которой и основывалась лекция) он выбрал случайно: мол, меня мой научный руководитель спросил, что мне интересно из того, что еще мало изучено - а я и ответил, что вот про фиолетовый цвет никто отдельно не писал, а мне это кажется интересным. И вот в этот день его лекция и последовавшая беседа-обсуждение были самыми нескончаемыми и захватывающими из всего цикла! Я это к тому, что никогда не знаешь, где именно!..

Мы наслышаны о феноменальной способности японцев отличать бесконечной количество цветовых оттенков; в русском для слова "blue" существует два перевода - "голубой" и "синий"; африканское племя Динка различает 84 оттенка желтого, потому что этот цвет является основным цветом святого для них животного - коровы. Интересно, что некоторых названий цветов в латыни нет совершенно, а подход римлян к цвету всегда был скорее риторическим и философским - цвет осознается в голове. Мы же только с 19 века начали узнавать благодаря техническому анализу и специальными исследованиям, что почти вся греческая и римская скульптура были ярко раскрашены, так что мы ложно воспринимаем бежевость и монотонность мрамора за признак античности и классичности. Кстати, едва ли не первым в 19 веке об этом заговорил вездесущий Гете.

Отдельно Марк обсуждал концепцию "физического" свойства цвета в восприятии римлян. У них цвет непосредственно связан с объектом-носителем: так "flavucs" означает именно светлые волосы. Цвет - своего рода основной критерий визуальной информации. Именно поэтому Марк Бредлей решил обратить внимание на историю использования характеристики "фиолетовый", начиная с города Тира (древней столицы Финикии) и знаменитых и довольно редких тирийских улиток зам поразительного фиолетового цвета. Можно допустить некоторую взаимосвязь моря, воды и одежды, одевания.

Также и Аристотель рассматривал цвет как нечто физическое: то есть цвет можно изъять из контекста объекта и любоваться им или изучать его самого по себе.

Дальше речь зашла о процессе окрашивания ткани в фиолетовый. Как водится, точная технология изготовления утрачена, но опыты проводятся и Марк самолично присутствовал на одном из подобных экспериментов в Кэмбридже. Говорит, что запах действительно непереносимо отвратительный, дурно-пахнущий (интересная, хотя и спорная аналогия с дурным запахом морской рыбы). Наверное, для римлян этот запах был частью их повседневной жизни и вовсе не омерзителен, как нам, живущим сегодня.

Удивительно, что в те времена по разному уложенная драпировка заявляла о той или иной партийной принадлежности мужчины. А цезарь в свое время пытался ограничить дозволение носить фиолетовую одежду только патрициями.

Не удивлюсь, если многие мне возразят уже на то, что порфир фиолетовый. Действительно, оригинальный цвет этого камня скорее красноватый в белую точку. Более того, высоко - даже выше оригинала - могла судиться имитация порфира, ибо она требовала значительной виртуозности и техничности.

Скульптура тетрархов, позже перенесенная в Венецию и "встроенная" в Сан Марко

Закончилось обсуждение наилучшим образом - неотвеченными интересными вопросами, ради которых стоит провести дополнительные архивные "раскопки" и исследования. Например, о специфическом значении фиолетовых чернил, используемых в рукописных книгах; а кто-т обещался попробовать своими силами устроить еще одну попытку окрашивания ткани в фиолетовый, как это делали в свое время римляне. Много смеялись и вообще – удивительных людей собирает Roman Seminar.
 

RESEARCH SEMINAR: RENAISSANCE
Speaker(s): Paul Holberton (art historian and Paul Holberton Publishing)

Как нам рассказывали еще на дне открытых дверей, знакомя нас с историей института Курто, в свое время программа в основном состояла из искусства итальянского Ренессанса: по одному только Микельанджело было 3 цикла лекций. Парадоксально, но нашему курсу совсем не досталось блока по Ренессансу Италии! (зато читали прекрасное Северное возрождение) Да и честно говоря, в последние годы заметен спад интереса к этому уже досконально изученному и теперь не так однозначно боготворимому периоду. Именно поэтому на этой лекции по Тициану в основном были пожилые дамы и мужчины, скромно, но дорого одетые и с настоящим английским произношением - еще той закалки.

Собственно лекция была достаточно размытой и какой-то не определившейся: было не понятно, зачем и о чем говорит выступающий. Впрочем, все согласились, что взгляд юноши направлен ровнехонько на гениталии обнаженной Венеры; в очередной раз покритиковали Панофского и его неоплатоническое прочтение Тициана. Упоминание о Бергере и его сравнении тициановской Венеры с куртизанкой заставило задуматься, а о непосредственной ли реальности собственно речь в картинах Тицияна, а, следователно, легитимно ли подобное сравнение?





Пол Холбертон попробовал сравнить Петрарку и его концентрацию на глазах с переносом чувствительности на тело во времена Тициана. Вспомнив "Смерть Актеона", заметил интересную аллегорию охоты, на которую мифологические герои отправляются обычно, чтобы обуздать свои страстные желания и физические влечения (та же Диана).

А пасторальность сцен способствует переносу зрителя в область воображения, создает некоторую ширму. Закончил Пол, иронично зачитав знаменитую цитату Гомбриха: "Тициан интересовался только голыми женщинами". Все снисходительно заулыбались.


На вопросы он отвечал как-то совсем необязательно и издалека; оживленной дискуссии не получилось. Но все перешли к распитию вина и соков довольные и значительные, олицетворяя собой английское искусствоведение той поры, когда оно было элитарным и даже, я бы сказала, досуговым. Впрочем, они все премилые люди, хотя и нестерпимо архаичные.

Автобус для Лондона и для меня в частности нечто совершенно особенное. Это и отдельная полоса BUS LANE на дороге; и второй этаж, позволяющий заглядывать даже через заборы; и не уступающий экскурсионному маршрут, проезжающий по Бейкер, Оксфорд, Риджентс стрит, выезжающий на Пиккадили, потом на Трафальгарскую площадь и уже мой Стрэнд; и возможность дочитать, дослушать или доспать; это исправно работающие маршруты не в пример закрывающимся на выходные линиям метро, причем некоторые автобусы так вообще круглосуточные! Но как и всюду автобус - это отличное место для подслушиваний. Объективно говоря, дома в Москве они звучали интереснее и проникновеннее. Сегодня девушка и парень, русские, обсуждали за моей спиной о сущности ревности, потом перешли на историю.

Парень, мечтательно-блуждающим голосом: "Я, честно говоря, не понимаю тот период, революцию: большевики, кадеты, эсеры".
Она, явно простая и только что обсуждавшая сейл и "шмотки, которые я так дешево купила в Милане", нетерпеливо перебивает: "Да что там понимать-то особенно, - тяжелая, грубая тишина. - Да и вообще у меня с историей не очень хорошо".
После долгой паузы он: "Хм. А у меня как раз хорошо".

Я в это время читала про очередное "уже бывшее", пыталась разобраться в после-военной Европе начала 20-ых годов. И меня так удивила эта простая и грубая мысль: "Да что там понимать-то особенно". Еще год тому назад я бы подумала, что она по-своему права. Теперь же, мне кажется, я бы сумела ей ответить "что там понимать-то особенно".

Луна радует, пугает, веселит, усмиряет. Она то превращается в нежное, кружевное, перистое облачко на фоне дневного голубоснежного, солнечного неба, то глядит совиным глазом с ночного лондонского неба. Не далее как позавчера, она была наполовину прикрыта мчащимися черными облаками и все равно величественно занимала чуть ли не полнеба! Величественность дряблой старухи или юной круглолицей Ольги из Онегина ("как эта глупая Луна").

Моя "невыездность" достигла интенсивности паники и яростного протеста. Отождествляю себя с фигурами-страдальцами, даже перечитала "Сижу за решеткой". Это могло бы показаться претензией, если бы не было жесткой физической правдой. Первый Новый год не дома. Пропущенные учебный поездки в Париж и Венецию. Второй год без биатлона. Второй год без Италии. Отложенный Стамбул. Зато стимулирует воображение. Хочется их физической свободе противопоставить свою свободу духа и посмотреть, что потенциально сильнее.

У меня накопился целый месяц нерассказанных конференций и семинаров. И я ими обязательно поделюсь, как только сдам последнее эссе в грядущий вторник. Между тем то дождь, так что приходится выжимать обувь, то смертельный холод, когда перехватывает даже дыхание. При этом я своими глазами видела свеже-распустившееся деревце, в один день все покрывшееся белыми нежными цветочками. Это типичный Лондон. Как-то там моя типичная Москва. Больше всего ностальгирую по утреннему скрежету совками, убирающими снег.

Несмотря на свою начитанность, осведомленность и увлеченность, лекция Agnes Guiderdoni была нестерпимо занудной. Может быть, виной тому ее сильный убаюкивающий французский акцент или принципиальная неструктурность мысли.

При всем при этом, тема была интереснейшая, а слайды с иллюстрациями из эмблематических книг подкупали своей оригинальностью, странностью, юмористичностью, виртуозностью фантазиийности и идеи. Ввести понятие эмблематического в соседстве с непосредственно действующим Агнес решила на примере всем лондонцам знакомой картины Веласкеса "Христос созерцаемый христианской душой" (1628-29). Здесь соседствует визуальное и духовное, происходит некое действие, но что-то является и чистой аллегорией. Агнес как-то подслушала очень забавный, но и показательный комментарий к этой картине, когда мама говорила сыну: "Посмотри на этого бедного мальчика, который навещает своего отца в тюрьме"!

Потом она показывала чудеснейшие слайды. Так, на одном из них, множество художников в длинных тогах по-своему срисовывают Христа на кресте, который изображен посередине - у всех, конечно же, выходит по-разному! Сложностью, но и прелестью изучения эмблем является еще и то, что система очень подвижная, есть как натуралистические шедевры, так и сюрреалистические рисунки (дом, у которого из ставен сделаны глаза, нос и рот - совсем как человек).


Но собственно акцент презентации Агнес был на попытке определения методологии изучения эмблем, до сих пор не установленной. Она ловко связала уместность для этой цели метода культурного анализа Мики Бал. Она размашисто цитировала то Фуко, то Декарта, то вновь возвращалась к Бал, но, как мне показалось, ее понимание этих мыслителей было очень поверхностным и шаблонным и совсем не помогало делу.

Как это часто и бывает, спасли затухавшее повествование живительные вопросы. Очень интересные дебаты по поводу того, что отчасти эти эмблемы и есть критика изображений как таковых; интерес уже тогда к проблеме, сколько именно "автора" в каждом из изображений; эмблема потенциально действует как определенный лимит, не допускающий бесконечность трактовки текста, таким образом контролируя воображение; это некий баланс между полной ясностью и полной непонятностью; что не стоит забывать и про элемент виртуозности и игры в этих эмблемах.

Все это привело к монументальным вопросам того, как же определяются границы того, что принято называть оксюмороном "early modern" и того, какие фундаментальные изменения в сознании и понимании мира начали происходить в те годы.

А в субботу той недели, я в Национальной библиотеке V&A смотрела книгу эмблем Cesare Ripa "Iconologia", которая была бесконечно занятной, но особенно запомнились Attione Virtuosa на которой была изображена змея, пронзенная рядом стоящим человеком ровно в горло (именно такой виртуозности наших деревенских мужиков я всегда удивлялась!); Arroganza, которая держала павлиньи перья (вспомнился 20 век и арт деко); Natura, атрибутами которой стали молоток и гвозди и Gelosia, тога которой была вся испещрена изображениями глаз и ушей, а рядом выхаживал петух.

Учитывая, что в нашем институте особый акцент делают именно на истории западноевропейского искусства, на первом курсе читая для приличия всего три лекции, называющиеся "Beyond", была удивлена и обрадована, что конференцию Modernity's Cultural Politics: China in Context решили провести именно у нас в Круто. За два дня конференции я вспомнила свой примитивный, но все же не окончательно еще забытый китайский, задумалась о куче волнующих, злободневных и вечных вопросах и совершенно влюбилась в китайцев и их отношение к жизни, миру, науке, к себе и другим.

Несмотря на великое количество выступавших, мне бы хотелось хоть парой строк написать о каждом, потому что все были по-своему интересны и нужны. Первая сессия была посвящена вопросам медиа и публичной сфере. Xin Xin подготовила доклад о гражданской журналистике (наверное, приблизительно так переводится citizen journalism?) и ее потенциальном влиянии на мейнстримовую журналистику государства. Учитывая, что урбанизация и индустриализация открыли Китай для мира, стало невозможным не участвовать в общемировом обмене информацией. Китай занимает первое место по "он-лайн популяции", среди которых, естественно, в основном городские жители и в возрасте до 30 лет. Невероятно, но факт, что такие сайты как facebook, flicker, youtube (с редкими перерывами) заблокированы в Китае!

В таком "отцензуренном" состоянии, помочь могла бы гражданская журналистика, как было, например, в случае c "Nail house" (2004-07), жители которого отказались переезжать из своего предназначенного на снос дома, несмотря на предложенную компенсацию. Молодой блоггер поместил информацию и фотографию в интернете и смог вызвать интерес и внимание общества в обход замалчиванию мейнстримовой журналистикой данной истории. Бывали, впрочем, случаи, когда удавалось заблокировать и гражданскую, блоггеровскую журналистику, как это было в случае с "молочным скандалом". В детское молоко, для повышения содержания протеина, добавляли какие-то химикаты, из-за чего около десяти младенцев были доставлены в больницы с отравлением. Но так как это произошло во время пресловутой Олимпиады, напор "спортивно-патриотической" информации смел все попытки привлечь внимание к этому преступлению.


Наконец, есть извечная опасность обострения национализма, злобно реагирующего на сфабрикованность новостей о Китае в западных медиа. Примечательно, что создателей таких новостей и роликов (например, очень популярным в после-олимпиадное время был вот этот ролик http://www.youtube.com/watch?v=MSTYhYkASsA ), а также их родственников, принято называть "врагами народа" или "предателями".

Одним словом, и еще одна палка о двух концах, но самым сильным впечатлением от выступления Xin Xin осталось сознание неслабой цензуры в Китае в наши дни, даже в интернет-пространстве.

Вторым выступал Tsering Topygal (London Scool of Economics) и анализировал восстание в Тибете в 2008 году. Сейчас он заканчивает кандидатскую на эту тему, поэтому говорил очень страстно и немножко слишком много и умно для неподготовленного слушателя, так что его даже пришлось остановить. Учитывая, что он сам тибетец, прибавьте к его выступлению искреннюю страстность сопереживателя. И опять очень сложно и очень интересно: о том, как Тибет означает разные вещи даже географически для китайцев и для тибетцев; как островком свободы и самоопределения становится там разве что поп-музыка и песни; что такое "дилемма незащищенности" этнических меньшинств. Но чем все же главное отличие положения медиа на западе и в частности с ВВС: после того, как очевидно сфабрикованные и предвзятые новости были написаны и выпущены в ввсшный эфир, это вызвало такое возмущение среди слушателей и зрителей, что ВВС публично извинились и пересмотрели свое освещение тибетского восстания.


Но как бы это все не было жизненно и проблематично, я не могу не признаться, что я с гораздо большим нетерпением ждала третьей сессии (вторую, про фильмы, я сознательно пропустила), которая так многообещающе начинала субботнее утро, - Art Matters. Если бы на конференциях раздавали призы, первое место однозначно досталось бы Joan Kee, которая представила самую интересную, самую качественно-грамотную и всеобъемлющую в своей специфичности работу, а потом еще на удивление умно и спокойно ответила на все вопросы, которых именно ей и задавали нескончаемо. Тема у нее звучала так: "Почему китайские картины такие большие?" Во-первых, картины большие для того, что бы привлечь больше внимания. Во-вторых, чтобы бросить вызов "ready-made". Бесспорно, нельзя забывать и про отсылку на советскую традицию монументальной живописи, тем более что многие китайские художники в те времена изначально учились или работали с советскими мастерами соцреализма. Но даже очень большие картины, потенциально способны потерять производимое впечатление, если их помещают в огромное пространство китайской партийной архитектуры и еще и фотографируют ее членов перед ней, а не смотрящими на нее!
К тому же, не стоит забывать, что большие картины чаще всего делает не единственный художник-творец,: ему помогает целая группа помощников, а это пропагандирует коллективный труд и совместную работу. Очевидно, что чем больше, например, портрет, тем больше физического и психологического пространства он занимает.
Wang Jin, например, рисует до абсурдности огромные денежные банковские знаки всем знакомых долларов или фунтов, тем самым делая их почти незнакомыми, чужеродными, иронизируя и обращая внимание на вещи иначе незамечаемые. Отчасти, своей огромностью картина полемизирует с доминированием инсталляций, своей консервативностью доказывая свою потенцию. Такие огромные картины производят вокруг себя собственное пространство. Так, например, всем известный портрет Мао читается только издалека, сверху же это - всего лишь масса краски.
                     

А вот Paul Gladston (University of Nottingham), хотя и говорил о такой мне интересной теме как китайское триеннале и вопросы постколониализма, оказался совершенно безвкусно, по-европейски снобским и наставляющим. Он заметил, что в последние четыре месяца особенно усилились лефтистксие настроения (оно правда, например, что у Кингс колледжа все увешено плакатами и призывами на "марксистские" собрания), хотя теперь стало не столь ясно, где грань между правыми и левыми, если коммунисты, например, практикуют радикальный национализм!? Если говорить собственно о Триеннале в Guang-Jhou, главное обвинение, которое Пол выдвигает к группе кураторов - их упрощенное понимание идей "the other" и difference, слишком поверхностное и всеобъемлющее обозрение искусство-мира и погоня за креативностью. В результате выходит экспозиция больших, красивых вещей, со вкусом расставленных в больших залах. Их же новый интернационализм Пол обвиняет в расплывчатости и отсутствии направленной критики и площадки для дебатов. Он как-то все ходил по кругу, раздавая всем обвинения и уличая в недостаточности, совершенно непонятно зачем. Лучшим комментарием было довольно резкое и эмоциональное выступление одной из присутствующих в зале китайской молодой художницы, которая возразила ему, что на самом деле было очень много мыслей, сомнений и споров за большинством из представленных проектов, участницей одного из которых она являлась.
На самом деле, до пугающего похоже на проблемы московской биеннале. Что-то мне подсказывает, что им не долго осталось еще существовать.

Winnie Wong, которая должна была рассказать о феномене Dafen Village в Китае, участвовала в какой-то параллельной конференции и приехать не смогла, но организаторы решили все равно ее доклад зачитать. Никто не пожалел. Совершенно абсурдная и неправдоподобная история об этой своего рода артели, которая рисует на заказ картины-копии великих мастеров, по-своему обозначая понятие "творческой оригинальности" как способности имитировать старых мастеров (так один художник за 2 года работы в Дафен-деревне нарисовал уже более 100 леонардовских Мона Лиз!). Получается то ли китч, то ли услада для человека, который хочет себе Ван Гога, а позволить оригинал, понятное дело, не может. Выглядит парадоксально и жутковато - то ли анти-фетиш, то ли еще большая фетишизация мастеров - и еще раз заставляет перезадуматься о таких категориях как творческая оригинальность, имитация, материальный труд художника и мир экономики с его величеством рынком (хорошее ознакомительное видео про Дафен-деревню здесь http://www.youtube.com/watch?v=O0_8F_znXnU ).


Завершала сессию об искусстве выпускница нашего института Курто Adele Tan, которая рассказывала об использовании тканей для обматывания в китайском искусстве перформанса. Мне показались все ее выводы довольно самоочевидными: крик о необходимости излечения, само-обновление, критика коммереческости с ее бесконечной упаковкой.

Заключительная сессия носила название Critical Theory after Dushu, где первой выступала Chaohua Wang с рассуждениями об идеологических поворотах Китая с 1990ых. Эта пожилая, сухонькая и миниатюрная китаянка с уже давно поседевшими волосами говорила о том, что в определенной степени окончание холодной войны и смерть СССР стало смертью истории, когда полновластным хозяином в мире стал капитализм. В Китае в 1969-76 годах идеология была все еще очень значима и контролировала ежедневную жизнь китайцев, а уже в 1978-79 годах идеологический сектор фактически становится упразднен. Она еще говорила о том, как было разрушено обучение крестьян и еще о чем-то нам очень близком.

Действительно интересным и положено заумным было выступление небезызвестного в искусствоведческих кругах Питера Осборна, который был приглашен, чтобы собственно поговорить о том, что же такое мы имеем в виду, когда используем на протяжении всей конференции понятие "модернизм". Настоящий профессионал, он знает свое дело и своим глухим и словно простывшим голосом так все уместно разложил по полочкам, едва не создав иллюзию хоть какой-то понимаемости. Он говорил о таких противоположностях как умственный и ручной труд, рабочие и крестьяне, город и деревня. Китай у него выступает как лучший пример для переосмысления модернизма не только в контексте Китая, но и всей Европы. Он провел интересную историческую цепочку, что в 19 веке Европа видела свое будущее в Америке, в 1990 в Японии, а в 21 - в Китае. Но вот только уже не просто СВОЕ будущее и именно поэтому боится потенциально способного превзойти себя. Петер, как и многие другие, главным изменением последнего века считает переосмысление пространства.

А на прощанье Zhang Xudong рассказал такой китайский анекдот, что, мол, все что они не берут за модель (Югославия, потом Советский союз, потом Индонезия) - разваливается. Уже просто не осталось моделей, которым бы можно было подражать! Сейчас Китай вроде бы взял своей моделью Соединенные Штаты, так что можно ожидать со дня на день, что развалятся и они. Рассказывал он очень смешно, но этот кризис путей и идеалов - штука совсем не смешная.

От конференции осталось прекрасное ощущение, что затронуто было многое, что требовало быть затронутым. Что люди поделились своим мнением, что это что-то поменяло и что-то обогатило. Удивительно, но не покидало ощущение, что набор проблем, исторического развития и настроений чем-то очень схож с нашим, российским (пост-советскость, остатки идеологии, отношение к своему прошлому, включение в модернизацию и дикую капитализацию). Но на лицо и большое отличие в подходе: китайцы производят благоприятное впечатление умных, думающих, интеллигентных и ищущих, готовых учиться и беспретенциозных, желающих, чтобы было хорошо. Нет нашего снобизма и претензии на какую-то исключительность и уникальность. Может быть, виной моя впечатлительность, но уходила я совершенно влюбленная в китайцев и верящая, что они, молодые и умные, может быть, что-нибудь и придумают!

И хотя я продолжаю ворочать нос и, кажется, только теперь по-настоящему полно и обреченно, уже умеючи скучать по дому, лондонская осень бесконечно насыщена и прекрасна. Она действительно хрустальная, разве что немного более влажная и сырая, чем у Тютчева, но от этого еще более душистая и блестящая. Когда еду утром на автобусе мимо Гайд парка, кажется, что все правое окно завесили гобеленом «Осень»: осеннее переплетение желто-зелено-коричневого в листве сливается с теми же уже опавшими цветами на едва просвечивающем асфальте, создавая совершенно плоское единое пространство. Но даже в центре, на моем любимом Стренде, где нет ни одного деревца, при пятичасовом вечернем солнце, жгуче отражающемся в стекле офисных зданий, Стренд превращается в осеннюю симфонию с остатками тепла и простором уродливой Трафальгарской площади впереди.

Учитывая, что большую часть суток я провожу в безоконном подвале нашей библиотеки, где об осени напоминает только печать на книге, напоминающая, что ее надо сдать не позднее 4 ноября, а, значит, осень еще есть, я чаще всего общаюсь с вечерней, уже стемневшей осенью, которая оказалась по-своему еще гуще и краше. Вы не поверите, но Лондон невероятно бедно освещается вечером: то ли приучая горожан не шляться без дела по вечерам, то ли из врожденной экономии. Я сейчас даже не о том, что иллюминированная Москва действительно достойна устраиваемых ночных экскурсий по сравнению с безвкусной ядовито фиалетовой и зеленой подсветкой фонтанов Трафальгара и циферблата Биг Бена, а о банально-необходимом освещении улиц и переулков. Так, когда я добиралась вечером до Тейт, в некоторых местах приходилось идти буквально на ощупь, потому что ближайший фонарь обнадеживающе светил лишь метрах в 200 впереди. И горят они как-то приглушено-матово, что, надо признаться, придает вечерней желтой листве такой приятный, мягкий, уже влажный от вечерней росы цвет. Еще одна особенность лондонской осени – здесь совершеннно не убирают листву. Ну разве что уже когда совсем голыми станут деревья, приезжает шумная машина-пылесос и приготовляет улицы к бесснежной зиме. Но зато именно эта небрежность дает возможность круглосуточного утопания и шуршания крупной, добротной, словно перебранной листвой.

Листья очень красивые, их бесконечно много, но особенно запомнились мне три. Один я подняла вечером на пути домой и заложила в библиотечную книжку, не подумав, что влажный лист сделает волнистыми от влаги листы книги, так что я буду нежно спасать их утюгом и тайком краснеть, возвращая книгу в библиотеку. Второй спланировал прямо в меня, когда я шла поздно вечером по едва освещенному Гайд парку – он был коричневый и закрыл все мое лицо, заставив вздрогнуть от своего холодного прикосновения и внезапного ослепления, хотя я чувствовала, что ему я могу доверять. Третий, маленький, как у березы, робко лежал в углу у подножия ступеньки в музее Виктории и Альберта, случайно попав в зал Японии, пристав к чьему-то башмаку.

Да еще ко всему прочему опять Луна. Вроде еще недавно был сказочной красоты месяц, так что специально ходила на него любоваться на вечерний Трафальгар, а вот уж почти полнехонькая, разве что с еще не до конца округлившейся правой щекой, так что кажется, что она слегка, в меру кокетливо отвернулась. Но вчера, честное слово, чем дольше я шла по парку, тем крупнее она становилась, словно я действительно шла ей на встречу.

И очень много запахов. В Кенсингтоне вообще пахнет совсем как в деревне в лесу, а в уже темном Гайд парке вечером волнами с земли поднимается холод, тоже совсем как в деревне, когда я выезжала на вечернюю вело-прогулку. Вот только не хватает цикад. Если бы «дикий капитализм» не насаждал кристмас уже с конца октября, можно было бы еще долго жить осенью. Но уже сменили витрины главнго храма шоппинга Selfridges: теперь вместо недавно там красовавшихся панд с табличками «you can’t hate nature» появились не менее програмные и нравоучительные оргии вульгарных дедморозов в небрежно появзаных и на голое тело накинутых халатах, крупных поп-артовски светящихся электронных букв, вроде бы составляющих какие-то слова и бесконечного изобилия чего-то в пирамидами стоящих друг на другах коробках. Это совершенно страшное зрелище и мне как-то жаль фотографирующихся у этой вакханалии детей, раньше с восторгом замиравших у витрин с качественной и дорогой железной дорогой, где все вагончики были добротные и совсем как настоящие. Поживем – увидим.

Мораль такова: не все то интересно и стояще, где наличествует слово глобализация. Вообще-то Frank Davis Memorial Lectures всегда отличались своей интересностью, актуальностью, большими и качественными именами и переполненными залами, когда чуть опоздавшим приходилось садиться прямо на пол и в проходах. В этот раз сквозной темой сделали Contemporary Art and Globalisation, и я решила непременно ходить, чтобы потихонечку, при помощи подсказок умных людей, хотя бы попытаться вникнуть, что такое современное искусство.


Открывал серию известный критик и преподаватель UCL (University College London) T.J. Demos, а его тема была о роли видео в контексте глобализации. Переполненный зал после часа качественного, но какого-то рваного и чересчур претенциозного текста расходился утомленный и вялый. Знаете, бывает, что лекцию читают на очень сложном языке, используя нескончаемые терминологические конструкции, но ты, весь в напряжении, не отпускаешь, тянешься за мыслью, непременно желаешь вникнуть и в результате уходишь усталый, но довольный и что-то приобретший. Но бывает и такие лекции, где все очень сложно, но тяжело, непоследовательно и ни к чему.

Впрочем, кое-что интересное, конечно, я для себя уловила. Сегодняшнее состояние Демос характеризует как новый империализм или военный неолиберализм. Конечно, упомянул ,что понятие "глобализация" на данный момент стало совершенно пустым означающим (signifier) и требует постоянной контекстуализации. Лучшим способом противопоставить что-то глобализации - показать исключения. Большинство видео сегодня смешивают реальное и воображаемое, предпочитают не идентифицированные фигуры, тени. Отметил, что в принципе, документальное кино - это тоже своего рода фантастика. Много говорил о наиболее часто сейчас поднимаемом вопросе искусства (скорее эстетики) и политики, обозначив, что искусство обещает решения, но ему никогда не удается их найти.

А вот на следующий день в неполном зале собирались студентки отдела консервации (туда берут всего четыре студента в год!), их педагоги и очаровательные пожилые англичане, совершенно настоящие, манерно целующиеся по два раза, а у сидящего передо мной джентльмена были красные в белый горошек подтяжки. Это была лекция-отчет Dr. R. Farbstein, которая получила грант в нашем департаменте консервации и ближайший год будет работать над своей темой, которая звучит очень неожиданно для нашего института не забирающегося дальше Греции - "Искусство ледникового периода. Технические подходы к изучению самого старого европейского искусства". Это было совершенно прекрасно! Невероятная бойкость, грамотность, подкованность, красная рубашка с черным воротничков и профессиональность этой молодой, но уже такой много сделавшей американки помогли лучше понять этот такой далекий, едва ли доступный пониманию и проблематичный период.

С трудом вообразимо, что искусство о котором говорила Ребекка, это приблизительно 24-25 тыс. лет тому назад. Показывала презабавные женские фигурки с нарочито огромными грудями, которые скорее всего символизировали плодородие, а ученые с радостью окрестили их "Венерами". Одной из главных проблем изучения данного периода является строгое разделение фигуративного и нефигуративного искусства. Ребекка поделилась своим опытом, что, когда она приходила в музей и просила показать ей искусство ледникового периода, ей давали именно фигуративные работы, так что ей приходилось специально просить принести и нефигуративные. Ребекка считает, что преодолеть ограничения этого метода можно, если сфокусироваться на методе производства. Потому что можно различить не только стилистические отличия, но и разные стили изготовления. Для этого Ребекка использует, так называемую, chaine opératoire: acquisition-transport-modification-use-breakage/re-use-discard.

Как это часто бывает, особенно интересно было слушать о раскопках, на которых она сама побывала - территория Моравии в Чехии. Раскопки там ведутся с 19 века, но есть упоминания и в 17 веке, когда местные жители считали, что торчащие бивни мамонта - это следы когда-то живших тут гигантов. Интересно, что мы можем установить, был ли материал местно-доступный или доставлялся из каких-то дальних мест. И что именно это может сказать о взаимоотношении значимости и экзотичности произведенной фигурки? Небезынтересно проанализировать и собственно кость мамонта. Если бивень долго хранился, то он высыхал и легко разделялся на пластины, в то время как "свежие" бивни больше подошли бы для объемных фигурок.

Ребекка Фарбштайн еще много интересного рассказывала, о чем я могла забыть, но особенно романтичной и вдохновляющей была та забота о материале, который так многим готов поделиться, если только хотеть и вникать, как с этим материалом обращались, откуда он родом и тд. Ее бойкие кудряшки, которые она постоянно прогоняла резким встряхиванием головы. На многочисленные вопросы отвечала с виртуозной подготовленностью, которая показалась мне чуть ли не лучшим в ее работе: было видно, что все, абсолютно все задаваемые вопросы она уже задавала сама себе, а потому всегда имела, что сказать.
Расходившиеся девочки-студентки, будущие консерваторы (забавно звучит в переводе это слово), хвалили выступление со смесью из зависти и уважения в интонациях, а одна заметила: "И ведь замужем, судя по кольцу. Как только она все успевает и когда мужа видит!" Так по-милому сплетнечески и жизненно закончилась эта прекрасная лекция.

Я особенно люблю столь редкие субботние конференции, когда наш институт, пустой и неподвижный, одобрительно соглашается впустить действительно увлеченных людей. Хотя все конференции платные, иногда профессора оставляют пару мест для особо рьяных и суетящихся студентов. Шансы попасть на эту конференцию у меня были высоки еще и потому, что организовала ее наша драгоценная Джорджия Кларк (итальянская архитектура), у которой мне неожиданно посчастливилось учиться в прошлом году.

Sight and Sound on the Street - само название темы звучало достаточно интригующе, когда я еще и не подозревала, какой неописуемо и феерично интересной окажется эта встреча. Изначально проект начался с идеи нескольких искусствоведов и одного современного художника поехать по разным городам Италии и постараться вообразить, как бы звучал итальянский город 15-16 веков и чем отличается его современное звучание. Фотографии на экране показывают веселых, увлеченных, каких-то совершенно фантастических людей,гуляющих по городу, подслушивающих и записывающих, фотографирующих на камеру и на телефон, обменивающихся цитатами из Витрувия и Строцци.

Выступали три группы по три человека. Были не только искусствоведы, но и историки культуры, просто историки, экономисты, фотографы и художники. Было очень любопытно анализировать, как отличны выступления этих людей, пришедших из таких разных профессий. Пожалуй, наиболее интересной была первая сессия, в которой очень бойко и качественно молодая искусствовед Flora Dennis структурировано обозначила проблематику: если мы воссоздаем звук, можем ли мы воссоздать и контекст современного человека, который этот звук слышал; можно ли считать звук альтернативой визуальному восприятию; как быть, если все наше представление о звуках основывается на текстовых литературных упоминаниях и описаниях?

Стоит отметить, что иногда мы не видим (например, закрытые ставни), но тем не менее слышим звук - тогда слух становится самым главным органом восприятия. Горожан в ранне-ренессансном городе расселяли по профессии, чтобы "шумящие" не очень мешали "нешумящим". Воссоздать непосредственно восприятие темы помогали забавные и очаровательные цитаты из записок Бронзино: "эти звуки входят в мой мозг" или "я хотел бы спрятаться от всех этих шумов в шкафу!" Была еще цитата Сенеки, вновь доказывающая, что есть вещи, которые не меняются: "человек, который всегда любит наслаждаться своим своим пением во время приема ванны". Были, как водится, люди, которые пением зарабатывали себе на жизнь. Называлось это "маттината" и исполнялось чаще всего на свадьбы или в качестве ночных серенад. Забавно, что если музыкантам платили деньги сразу, они исполняли приятные мелодии, если же нет - начинали издавать ужасные звуки, так что принужденным слушателям все равно приходилось платить, чтобы только они прекратили. Немаловажно, когда именно производится звук. Так - ничего не изменилось с тех пор - ночью звуки и шумы вызывают особенную раздражительность. Интересно и взаимоотношение этих маттинат-серенад с пространством: казалось бы, они направлены на определенное место в пространстве (например, окно некого этажа некого дома), но тем не менее могут задеть опосредственных слушателей.
Особым местом являлся кабинет - здесь царствовала тишина. Увы, не успела записать прекрасную цитату одного из итальянских гуманистов, когда тот описывает, как придя с улицы, он снимает грязные одежды, одевает простой черный балдахин и вступает в свое царство мысли и покоя, где он полновластный хозяин и свободный мыслитель.

А вот Angus Carlyle говорил на очень научном языке, хотя смог сделать из этого доступную и интересную беседу. Рассказал о распространении звуковых волн, о том как, находясь в разных местах в пространстве, мы по-разному воспринимаем звуковой поток. Он же обратил внимание на особую форму уха, которая так восхищала сюрреалистов. Вот когда он фотографировал для иллюстрации уши своих друзей и знакомых, они признались, что чувствовали себя неуютно, как будто ухо есть что-то очень интимно и потенциально эротическое.

А художник Joe Young говорил о небезызвестной мне системе звуков изобретенной итальянским футуристом Расссало. Год тому назад Джо и его друзья решили создать нео-футуристический манифест, который они зачитали в центре Брайтона. Забавное, хотя невероятно наивное желание создания красивых звуковых систем объединило этих людей, пытающихся воссоздать "румори" Рассало.

Из вопросов самым оживленно-провокационным был: "Можно ли сказать, что изучение звуков демократичнее визуального искусства, доступного ограниченному набору зрителей?" Конечно, надо определить, что понимать под "демократичностью", но в целом большая доступность звуков даже слушателям, которым они не предназначаются делает эту тему особенно интересной и плодотворной для исследований. Моя любимая и совершенно гениальная Кэйти Скотт (французское искусство 18 века) заметила, почему многих так раздражают люди, разговаривающие по телефону в общественном транспорте: теперь ты можешь "подслушать" только часть диалога, что и отвлекает, и оставляет ощущение неудовлетворенности. Таким образом, как всегда любая беседа здесь хоть о самых древних временах заканчивается обсуждением современности, изменений и неизменностей. Это делает изучение любой академической дисциплины особенно живым и совсем не абстрактно-схоластичным!

Потом мы все пили чай и кофе и говорили, знакомились, делились. Вторая часть называлась Sensory Responses and Performance in the Street. Относительно интересная тема молодежной уличной культуры и очень верное наблюдение, что когда собирается молодежная компания, они при помощи звука (мне сразу вспомнилась наша московская дворовая шпана с их громкими дешево-полифоническими мелодиями на мобильниках) создают себе определенное пространство. Ornette Clennon оворил о культуре хип-хопа, зародившейся в 1979 году из-за экономических изменений и полновластного господства рынка. Небезосновательное наблюдение того, что рынок фактически огламуривает реальность и потом возвращает ее потребителю как единственно настоящую реальность.

Ниалл Аткинсон всеохватывающе и цельно порассуждал о способах регулирования правительством очагов "слушания и говорения" в городе благодаря специфической архитектуре и организации пространства (республиканские площади, рынок). Так, не исключено, что особым а-политическим жестом остается только сознательное предпочтение приватного пребывания в тишине.

Во время третьей сессии говорили о сплетнях - тема очень задорная, пикантная, хотя часто очень серьезная. Нередкими для итальянского города были случаи, когда двое жителей, положим, Пизы нарочито громко говорили на улице о том, как Мауриццо убил своего налогосборщика. Проходивший мимо третий скорехонько доносил в администрацию, Мауриццо арестовывали и могли даже казнить совершенно безосновательно. То есть любопытно, как любая сплетня, попадая в пространство суда, могла преобразоваться в свидетельствование и факт. К тому же, хотя сплетни всегда считались женским занятием, это безусловное утрирование. Впрочем, поразительно, что на уровне суда, когда сплетня узаконится, она становится исключительно мужской прерогативой (естественно, женщин-судей тогда и в помине не было). А вот предубеждение оставалось. Так, бытовало мнение, что женская природа сплетничанья узаконена собственно Библией: именно Мария Магдалена была первой сплетницей -ведь она разболтала всем, что Христос воскрес! (Христос первым явился Магдалене после воскрешения в образе "Садовника").

А профессор Тери Рантанен из London Scool of Economis попробовала оспорить, что история медиа и журналистики начинается с 19 века, акцент на котором делают все изучающие историю журналистики. Ну вот, например, обычай 15ого века в Италии собирать новости и читать их вслух - фактический предшественник нашего телевещания (вспомнила сразу любопытную картину Кипренского "Читатели газет в Неаполе"). Одним словом, интересно было бы посмотреть на момент, когда же рассказывание историй превратилось именно в новости.

Закончился день зажегшимися фонариками-подсветками у фонтанов Сомерсет Хауса, чашками с недопитым кофе и крошками от печенья на белом блюдечке, приятной утомленностью с легкой головной болью и дождем из вопросов и рассуждений о том, что еще важного не было упомянуто, о чем не было поговорено. Практически каждый, даже если внимательно, но молча слушавший целый день выступления других, нашел что добавить и предложить. Как подытожила Джорджия - значит, конференция удалась, если вместо того, чтобы закрыть тему и определиться с ответами, мы все вместе обозначили еще множество тем и путей подхода к этой теме, романтической и элегической, потому что навсегда утерянной - теме звука и улицы в далекой Италии давнопрошедших веков.