Философия наутилуса, бороздящего воды Индийского океана по своей форме напоминает застывшие лавовые потоки - только насыщенно-голубые и прозрачные. Глядя на полет небесного навигатора из-под поверхности воды, сей моллюск имеет обыкновение неподвижно застывать на месте, приводя в изумление своих преследователей, и пока те зачарованно наблюдают за игрой солнечных полосок на его лихо закрученной раковине, тот собирается с силами и, вытолкнув из себя двойную порцию воды, уносится прочь, как реактивный снаряд.
Обманутый хищник торопится на худой конец проглотить стайку летучей рыбы, но рыба та в вопросах одурачивания врага еще искуснее наутилуса. Один рывок - и вот серебристые тела уже парят на восходящих потоках прохладного ветра над случившимся рядом рыбацким судном, каковое вовсе и не рыбацкое, а научно-исследовательское, ибо только научные исследователи не ловят рыбу, а прослушивают специальными стетоскопами, отчего та приходит в еще большее смятение, как если бы ее ловили.
Итак, наша летучая рыба все парит себе и парит, незамеченная ни чайками, ни бакланами, возносится все выше, и кажется, что на дневном небе зажглись какие-то странные серебристые звезды. И научные исследователи в нелепых штанах наблюдают за этим необъяснимым для них явлением, приложив ладони к глазам; наблюдают за ним и крабы, дрейфующие к мексиканскому побережью на куске мохнатой саргассовой водоросли, и еще какое-то чучело, совсем уж нелепое, про него и говорить не будем.
Ветер заносит рыбу всю дальше и дальше, над побережьями, лиманными речушками, низкорослыми лесами и глинистыми увалами, несет над крышами и мансардами золотого города, и неизвестный ребенок в чердачном окне смеется, протягивая руки к странным птицам. Плавники рыбок трепещат, шелестят, бьют меня по рукам... да и не плавники это, оказывается, а страницы... Задремал я просто с книжкой в руках, а весенний ветер распахнул мою форточку, проник в неприступный ранее дом и теперь бродит по нему, шевеля легковесные предметы и наполняя мое измученное зимой сердце невыразимой радостью.

Находясь в самом сердце огромного, простирающегося в самые глубины земли склада ржавых предметов, затерянный в его тесных, узких коридорах, пропитанных мазутом и отработанным машинным маслом, я вдруг ощутил, что именно отсюда рукой подать до великолепия морской синевы. В тот момент, когда за сырыми древесными стенами вдруг загрохотал приближающийся локомотив, и сваленные на грязных полках автозапчасти задребезжали и закачались, из всех многочисленных крышных щелей вдруг хлынул ослепительный неземной свет, ударил мне в глаза и увидел я невиданной красоты подводный мегаполис, давно заброшенный теми, кто его когда-то построил и кто уже давно канул в небытие. Земля в будущем, давно опустевшая и покрытая мелководным теплым морем представилась мне. Останки получеловеческой полуандроидной цивилизации, погребенные в толще пронизанной светом синевы, прозрачные пластиковые тубы, механоидные башни, залитые солнечным теплом белоснежные террассы, загадочные механизмы, наполовину погрузившиеся в морской песок. Редкие стаи непонятных морских созданий, не то видоизменившихся рыб, не то каракатиц, курсирующие вдоль конструкций, которые когда-то, возможно, служили навесными дорогами для транспорта.
Странный покой и безмятежность царили здесь, время остановилось, и только отдаленные морские голоса дельфинов доносились до моего слуха, пронизывая розоватое марево, в котором плавал этот безмятежный мир. Тысячелетия назад отгрохотали последние войны, тысячелетия назад ушли в небытие последние люди, и сейчас ничто более не могло нарушить покой усталой планеты. В ее почве затаились миллионы загадок прошлого, сверху их накрыло морем, и мир сей мог засвидетельствовать лишь один я, лишь один я мог пуститься в нескончаемое путешествие по его умиротворенным просторам, обернувшись или дельфином, или той самой каракатицей, и навсегда забыть про суету и шум той жизни, что осталась далеко позади.
И, получасом позже, барахтаясь в грязной жиже вместе с разломанной тележкой, нагруженной обломками двигателей, поливаемый серым унылым дождем и облаченный в рваную фуфайку и широченные рабочие штаны, я изо всех сил налегал плечом на железную ручку, скользил ногами в мазутной луже и был счастлив.

- Однажды пуля времени настигнет всех нас, - сказал один мой товарищ, долго рассматривая висящую на стене карту Африки.
И мне ничего не оставалось делать, как немедленно с ним согласиться.

К вопросу о содержимом Мешка С Туманной Горы добавить нам нечего, потому что еще ни один из нас так и не сумел этот самый мешок разыскать. Как ловко мы бы не ориентировались по запаху брусничных листьев, как часто мы бы не сверялись со своим верным компасом, как терпеливо не разглядывали бы трассирующие следы светящейся мошкары, мы никогда не сможем уловить хотя бы отдаленное присутствие сей необычайной вещи. Это вам не бутыль с водами пяти океанов, которая стоит на вашей полке вот уже шестнадцать лет, обрастая мохнатой пылью.
К чему я разглагольствую про какие-то подозрительные мешки? К тому, что еще вчера я потерял свою ценную вещь из дешевого технического серебра, а сегодня нашел ее, втоптанную в земляной пол покосившейся хибары. Что лишний раз подтверждает теорию о том, что есть такие вещи, которые стремятся возвратиться назад. Если, конечно же, такая теория существует.

"Ручей, который минуту назад был шириной в ладонь, превратился в громадное озеро. Откуда-то сверху на его поверхность лился свет, как бы сверкающий сквозь густую листву. Время от времени вода на мгновение вспыхивала золотыми и черными искрами и вновь погружалась во тьму, но и во тьме ощущалось ее таинственное присутствие".

Нашел я странную гравюру
На ней крушенье корабля
Среди водоворотов, бочек,
Поломанных шпангоутов и рей
Загадочные лица смотрят на меня,
Барахтаясь в воде неведомых морей.
Бермудский треугольник? Или шторм
Застиг несчастных вдалеке от суши?
Зачем гадать?.. Ты весь замри и слушай
Печальный гул далеких волн.

"А потом сэр Бьюмэйнз проехал все, что только можно проехать: болота, поля и большие долины, и не раз окунался он с головой в болотную грязь, ибо не знал он своей дороги, а наугад выбирал в тех лесах путь посветлее. И, наконец, удалось ему выбраться на зеленую светлую дорогу".
Мэлори "Смерть Артура".

Примерно то же самое можно сказать и про меня.

Мое тело – соленая морская вода,
В котором прозрачное синее сердце
Вспыхивает музыкой тресковых стай
Мои внутренние органы – это рыбы, моллюски, кораллы
Сознание – затонувший вулкан,
Пузырьками воздушными тянется к небу
Вместо туч на котором – днища
Каравелл и иных кораблей
Известковый коралловый снег
Оседает на дно миллионами лет
Миллиардами крошечных жизней
Под безлунным тропическим небом
А живые дрейфуют к Венере
Тусклым светом вторят ей в ответ
Ведь, наверное, верят,
Что когда-то спустились со звезд.
Вот и я все гляжу в небеса
В темноту безымянных глубин
И мечтаю, что когда-нибудь море
Всех своих мертвецов
Превратит в свет холодной звезды
На востоке
И я буду там, среди них.
А пока что я среди вас
И это не хорошо и не плохо
Это так же, как морская влага.
Оседает на лице и знаешь,
Что всему свое время.

То ли неясный говор, то ли неясный шепот
Словно огонь одинокой башни, словно огонь одинокой хижины
Словно печаль одинокой карпатской собаки,
Отрешенно стерегшей овец
Во времена до света.
На знамени нашем – не дерево
Не лист, не корабль, не грифон,
Сжимающий в лапах
Ветку омелы…
На знамени нашем – древность…
И пыль… И пыль… Бесконечная пыль…
Будто Млечным Путем
Окропили
И тебя
И меня
…
Стоит ли нам говорить,
O, my Kantele, my Kantele
В глубинах дремучих болот
В серебристых водах утренних небес
В жужжании струны, в трещотке дождя
Потеряли мы нечто, что сердцем
Назвали бы те, кто не видел
Времен. Времен до света.
…
Первый снег.
Белый волк
С белыми глазами
Нюхает сырую древесину
Осени.
…
Древность прямо здесь
Под моими ногами
Поднимается прямо из-под прелой листвы
Из мерзлой почвы поднимаются люди
Легионы, леса, перевалы,
Горы, чащи, равнины, озера,
Копья, латы, напевы, знамена,
Леденящие кожу туманы,
Пар из пасти Великого Волка…
Ярко-красное рваное небо…
Кровь на наледи первой
Мрак, мрак без проблеска солнца
Отражается в блеклых глазах
Той собаки, что на камне застыла.
И гудение на востоке
Заставляет меня
Покидать вас
Надолго
Навечно
…
Первый снег…

...И когда я умру, будет ли такое, что "... серая пелена этого мира откинется и ты увидишь белые холмы..."?
И на телеге бродячего цирка въеду ли в город, вымощенный горным камнем?
Ответы на такие вопросы отлично знают эти грязные, милые, бугристые физиономии приветливых и случайных собутыльников, сомнительных джентльменов, с которыми так приятно перебираться из одного паба в другой, распевая "добрые матросские" или "В память прежних лет", держась друг за друга так же крепко, как если бы мы все являли собой эталон супружеской пары, что "И в горе, и в радость, и в печали, и в торжестве и пр"...

Все ближе и ближе заветная граница между одними сумерками и другими, все ближе пограничный столб, треснувший от времени, что подточило его вопиюще живой виноградной лозой. Лето кануло в спокойные воды, а вместе с ним и Экклесиаст со своим мешком абрикосовых семечек, и мириады светляков, шествующих по дорогам грибных лабиринтов, и стаи окуней, освещенные призрачным светом гниющих топляков. И много разных иных штуковин, которые перелетая с цветка на цветок, мелькали то перед моим внутренним взором, то перед наружным, да так мельтешили, что я эти взоры не раз путал, и поэтому попадал в неловкие ситуации, уходя домой в чужих башмаках или здороваясь с соседом за его пышную бороду, в то время, как он протягивал мне свою растопыренную пятерню.
Лето не умчалось, оно потонуло, как старое ведро, и мы можем видеть, что оно лежит себе на дне, под осенней водой, по которой флот разноцветных сухих листьев медленно движется к новым землям. Эти новые земли постоянно тревожат наше воображение, и, обсасывая чубук трубки, мы бодро потрясаем кулаками и восклицаем: "Ну уж мы им покажем! Покажем! Напишем все про них!" А все вокруг поддакивают, соглашаются, и в нетерпении примчавшись домой, мы окружаем себя кипами бумаг, связками перьев, чернильницами, сомнительными географическими атласами, разваливаемся в кресле, окутываем себя табачным дымом и в конце концов засыпаем, закинув на стол ноги, опять(!) обутые в чужие башмаки.
А на зеленом сукне едва колышется от досадного сквозняка чистый лист, и мало-помалу проступают на нем едва заметные вначале строки, темнеют, наливаются сочным черным цветом, буквы пускают все новые и новые побеги, приподнимаются над шершавой поверхностью бумаги, и, спустя некоторое время, вокруг нас шелестят дремучие леса, кое-где поблескивающие крохотными болотцами, кое-где перепоясанные ленточками дорог, а кое-где и дымящиеся чьими-то обеденными костерками.
А мы все дремлем и дремлем под ворохами самых разнообразных вселенных. Кот-баюн, закинув ногу на ногу, выдувает из своей дудочки то ли белые комья цветочного тумана, то ли мыльные пузырьки такой разновидности звуков, которые, однажды попав в наше ухо (пускай даже и спящее) остаются блуждать там до тех пор, пока на той горе, что за нашим домом, не свистнет пучеглазый рак.
За тюлевой занавеской я вижу далекую звездочку и всерьез полагаю, что сейчас наблюдают за ней все те, кому суждено однажды встретиться у новых земель, сойти со своих листиков-кораблей и вкопать на берегу новый столб, взамен того, подточенного временем.
Вот-вот постучит в мою дверь разгневанный мой товарищ, пришедший забрать свои ботинки, и я знаю - как только он их оденет, праведный гнев его утихнет, сядем с ним на крылечке, как Бильбо и Гэндальф, закурим пенковые трубки и будем вспоминать старые времена, приходя к такому выводу, что и нынешние времена тоже ничего, хоть и скверные.
Покудова краем глаза видишь тот огонек, всегда знаешь, что стоишь на верном пути и не сошел еще с тропинки, ведущей прямо в загадочное никуда.

Еще немного правдивых историй про собак.
Когда-то у моей тетки проживала удивительная собака, которая, пока дома никого не было, умудрялась открывать холодильник и воровать еду. Очень долго хозяева не могли догадаться, куда таки пища пропадает, пока собака не совершила роковую ошибку - открыв холодильник в очередной раз, она не нашла там колбасы, поэтому вытащила оттуда бутылку кока-колы, проколола ее зубом и выпила через дырку. Эта дырявая бутылка и послужила главной уликой. С тех пор кухню стали закрывать, привязывая дверную ручку веревкой.
Поскольку собаке все время хотелось бесчинствовать и веселиться, она стала наведываться в комнату моей маленькой сестры, где однажды нашла старый леденец, позабытый в кармане шерстяной кофты. Поскольку вытащить его из кармана не представлялось возможным (он, видимо, основательно прилип) собака высосала его через ткань, причем на это ушло не менее двух-трех часов, так как кофта больше не годилась для носки.
Предупреждая дальнейшие выходки, псину стали запирать в прихожей. там она сгрызла угол двери, а потом и угол бетонной стены, что нанесло непоправимый ущерб внешнему виду прихожей.
Тогда на собаку стали одевать намордник. Впрочем, она все равно умудрялась чего-нить натворить. Однажды у нее началась очередная течка, и ей на зад одели огромные дедовские семейники, набитые изнутри ватой. Пока никого не было дома, псина скакала по дивану, потом по столу и сбила трубку с телефонного аппарата. Поскольку моя тетка, уходя,всегда ставит квартиру на сигнализацию, уже через пятнадцать минут входную дверь взламывал наряд милиции. Не обнаружив в квартире никого, кроме собаки в огромных ситцевых труханах, милиция удалилась восвояси, оставив на столе квитанцию (штраф за ложный вызов). Интересно все же, как они отреагировали на ситуацию в целом.
Кроме вышеперечисленных безобразий, собака любила делать следующие вещи:
- кататься по разбросанной тухлой кильке;
- во время прогулки заглядывать в одно и то же низенькое окошко во дворе, доводя до исступления старуху, что там проживала;
- вытирать харю о свежевыглаженные дедовские рубашки;
- звучно пускать газы в идиллической тишине;
- Вытирать зад о пол лифта;
- и много других вещей, мной уже позабытых.

Единственное безобидное занятие этой животины было жамать носом свою резиновую лягушку, хотя при этом раздавались такие отвратительные звуки, что тетка иной раз не выдерживала и зашвыривала игрушку за диван. Тогда собака просовывала голову между диваном и стеной, и звучно вздыхала до тех пор, пока тетка снова не приходила в ярость. Тогда лягушку извлекали из-за дивана и вместе с собакой выдворяли в прихожую.
И все мы любили эту собаку до безумия. Сейчас ее уже нет с нами, но я полагаю, где-нибудь на собачьих небесах она валяется среди зловонной кильки, давит харей свою лягву, и отрывается от этого благословенного занятия только затем, чтоб вытерев рыло об чистейшую рубаху, броситься со всех ног к заветному окошку, где колченогая старуха уже грозит свернутой в трубку газетой.

Если все эти бездомные собаки, что живописно валяются у станций метро вдруг научатся носить штаны, курить, и сосать пиво из мятых банок, они наверняка тотчас же облачатся в вислые тренировочные и, засунув руки в карманы, будут подпирать столбы у пивных ларьков, презрительно сплевывая сквозь щель в зубе табачной слюной.
Сегодня видел одну такую компанию собак - как и положено истинно подозрительным личностям, они в самых вольготных позах распластались в некотором отдалении от мусорных баков. Жирная ворона, перепачканная помоями до такой степени, что случилась отвратительна самой себе, прохаживалась между ними, словно часовой, ветер мерно колыхал кусок вощеной бумаги, напоминающий расклеившуюся малярную шляпу, что прилип к ее вороньей встопорщенной голове.
Когда я проходил мимо, она остановилась, взъерошила перья и хрипло каркнула, словно хотела сказать "Проходи, проходи!"
Собаки поморщились, но глаз не открыли, и ворона снова продолжила свое шествие между их выпрастанными волосатыми лапами.

В эти непонятные дни, парящие над землей, и я соткан из воздуха. Такие вещи всегда надо сообщать другим, иначе они будут принимать твой образ за реальный, в то время, как это всего лишь глиняный голем, с таким же усилием передвигающий непослушные ноги, с каким изумлением ощупывающий слово ZMET у себя на лбу.
Последние дни сентября – их можно сравнить с кувшином, в который набрали пустоты и запустили туда невидимых аксолотлей. Каждый такой аксолотль – это едва различимое жужжание в тишине, и чтобы разобраться в этих делах, мы вынуждены отправиться к часовых дел мастеру, который, растянув и без того растянутую глазницу увеличительным стеклом, берется изучить нашу проблему.
- Благословенный месяц сентябрь, не правда ли, - часовщик на мгновение отвлекается от своего кропотливого занятия, - не будь на свете сентября, мой друг, я и прочие мои коллеги вынуждены были бы оставаться в тени… да, да, оставаться в тени…
Поскольку часовщик не вызывает у нас никаких чувств, кроме желания плюнуть в его шестикратно увеличенный глаз, мы никаким образом не ответим на его реплику. Таким образом, в помещении мастерской воцаряется тишина, если не считать нашего жужжания.
- Аксолотли… - наконец изрекает мастер. – Проклятые ящерицы. Жужжат, как семейство сфексов.
Слово «сфексы» нам определенно не нравится. Нам вообще ничего не нравится в конце сентября, что уж говорить про земляных ос.
- Отличное есть заведение через три квартала отсюда. Называется «Сапог». За некоторую сугубо символическую мзду вы сможете получить там средство… да, средство…
Средство представляет из себя пинту филиппинского спирта, смешанного с придыхом двух случайных собутыльников, один из которых лишился глаза, а другой – одного рукава, что нисколько не мешает ему простирать руку вверх так далеко, как только это возможно.
- За республику! – кричит он на все заведение, и все заведение отвечает ему восторженным гулом. Гудите и вы. Что это за такая республика, вы имеете слабое представление, хотя одноглазый уже показывал вам извлеченную из глубин своей мятой одежды треугольную марку с изображением морского демона, пасущего стаи трески (где-то вы уже видели ее, верно?)…
Аксолотли больше не тревожат вас, часовщик был прав.
- За возвращение! – и вы рефлекторно опрокидываете в себя очередную порцию зелья, приготовленного, должно быть, тасманийскими демонами или на худой конец уцелевшими приспешниками самого Торквемады.
После тоста за возвращение все стремительно меняется. Нет больше «Сапога», нет больше огромной кружки рядом.
Кругом только темнота и тишина.

Дождь из радиочастотных сигналов хлещет по моим плечам каждый раз, когда я выплываю в открытый космос из черного провала своего округлого корабля. Шевеля пятикилограммовыми ботинками, я наблюдаю через свой неудобный гермошлем, как светящаяся звездная пыль оседает на металле.
Под моими ногами – бесконечность, пронизанная светом газовых скоплений, далеко сверху – гигантская сфера, окутанная непроницаемой пеленой облаков, но иногда я могу различить очертания африканского континента, и тогда мой мысленный взор со сверхкосмической скоростью устремляется туда, пробивает один за другим все слои атмосферы, ныряет с головокружительной высоты прямиком в Таньганьику, где среди изломов древних пород бродят стаи разноцветных африканских окуней.
«Внимание, внимание! Всем радиостанциям, работающим на частотах от двадцати тысяч килогерц ровно до двадцати тысячи двенадцати килогерц! Вы создаете помехи приему сигналов космического корабля «Восток-5»! Просим прекратить работу в этом участке диапазона!»
«Внимание, внимание! Иллюминаторы номер пять, восемь и двенадцать направлены на Средиземное море!»
«Внимание, внимание!… вас понял… вас понял…перехожу на режим усиленного приема…»
«Внимание, внимание! Всем радиостанциям!...»
Этот писк и скрежет приемника будет преследовать меня всю жизнь, этот радиочастотный дождь будет поливать мое сердце, покуда оно не перестанет биться, и я не вернусь туда, где когда-то уже побывал.

Некоторые уже заметили мою тягу к странным летательным аппаратам, иногда я нет-нет, да и упомяну то дирижабль, то цеппелин, то еще что-нибудь в этом роде.
Я не Да Винчи, но мне часто снятся путаные чертежи, ворохи чертежей, но в отличие от знаменитого итальянца, я и не помышляю о том, чтобы зарисовать их самым достоверным способом. Совершенно это ни к чему, подавно известно, что самый идеальный и приспособленный летательный аппарат – это муха-сирфида.
Дело вообще не в конструкции аппарата, а в том, куда он способен вас донести. Несколько дней назад, размышляя о том, что время – это достаточно плохой транспорт, я подумал, что оно, верно, походило бы на неуклюжую вагонетку, вздумай какой-нибудь дотошный философ нарисовать его на салфетке.
Когда я был маленький, я часто представлял себе некий мир, лежащий глубоко под всеми нами, и состоящий из перепутанных между собой подземных туннелей, по которым жители передвигались исключительно на таких вот вагонетках, покрытых слоем угольной пыли. Я даже представлял себе запах этих туннелей – так пахнет старая картофельная труха. Времени в том мире не существовало вовсе, события, хоть и сменяли друг друга, но могли запросто повториться а какой угодно последовательности, а их участники нисколько не заботились о будущем, потому что и слова такого не знали.
Тогда мне казалось, что такое мироустройство идеально и не требует никакого вмешательства извне. Позже я понял, что само понятие времени может быть очень любопытным компонентом, если добавлять его в самые неожиданные места самым неожиданным образом. Хаос, если в него не вмешиваться, упорядочивается сам собой, только порядок этот всегда лежит выше нашего с вами понимания. Так же и со временем. Нет никакого сомнения в том, что оно движется по прямой, и прямая эта пролегает между точками, каждая из которых никогда не существовала. Двигаться по этим рельсам довольно любопытно, даже не отбрасывая мысль, что движешься вместе со всеми, нисколько не отличаясь от любого из толпы. Но мы ведь всегда были любопытными, и, выглядывая в окно тамбура, мы видим в небе странные механизмы, они крутятся, переворачиваются, дребезжат, скрипят, хлопают заслонками, щелкают и шелестят крыльями-парусами, и в каждом из механизмов диковинные люди занимаются не менее диковинными делами – одни раздувают зеленый огонь в медной чаше, другие ловко жонглируют гальваническими элементами, третьи натягивают блестящие нити, а четвертые вообще просто свесились вниз, и наблюдают, как далеко внизу мы машем им руками, платками и зонтиками.
Что это за люди? Откуда они взялись там и куда направляются? Почему они не привязаны к тому, что мы называем «временем»? Почему они, смеясь, ловят руками струи дрожащего горизонта, а мы, не щадя собственных сил, все нагребаем и нагребаем в топку древесный уголь, хотя по ночам нам снятся эти проклятые потертые листы с рисунками неизвестных безумных конструкторов?
Эти и другие вопросы как свирепые духи, беснуются в полой тыкве-горлянке, притороченной к поясу, и она, эта продолговатая бурая посудина, едва заметно шевелится, будто бы томится в ней рой голодных тростниковых пчел.

После ночной грозы я уже не знаю наверняка – сижу ли я сейчас на стуле или спускаюсь с пологой горы к черте холодного, дрожащего в сером утреннем воздухе леса, поднимаю вверх руки и приветствую его. А наверху, над верхушками крутых изломанных скал, повелитель грома гонит стаи потрескивающих шаровых молний и борода его, облепленная мрачными тучами, кажется выбитой из гранита.

«… Мистер Слири, помешивая и прихлебывая грог, продолжал:
- Хударь, мне незачем говорить вам, что хобаки – редкохтные животные.
- У них поразительное чутье, - сказал мистер Грэдграйнд.
- Что бы это ни было, разрази меня гром, ежели я знаю, что это такое, - сказал Слири, - но прямо оторопь берет. Как хобака находит тебя, из какой дали прибегает!
- У собаки очень острый нюх, - сказал мистер Грэдграйнд.
- Разрази меня гром, ежели я знаю, что это такое, - повторил Слири, качая головой, - но меня, хударь, так находили хобаки, что я думал, уж не хпрохила ли эта хобака у другой – ты, мол, хлучайно не знаешь человека по имени Хлири? Зовут Хлири, держит цирк, полный такой, кривой на один глаз? А та хобака и говорит: «Я-то лично его не знаю, но одна моя знакомая хобака, по-моему знает». А эта третья хобака подумала, да и говорит: «Хлири, Хлири! Ну конечно же! Моя подруга как-то хказывала мне о нем. Я могу дать тебе его адрес».
Понимаете, хударь, ведь я похтоянно у публики на глазах и кочую по разным мехтам, так что, наверное, очень много хобак меня знают, о которых я и понятия не имею!
Мистер Грэдграйнд даже растерялся, услышав такое предположение.»
Чарльз Диккенс

Сегодня включил телевизор и просмотрел фрагмент какой-то познавательной передачи, где рассказывали об одном австрийском фермере – фермер этот, чтобы его коровы давали как можно больше молока, постоянно наигрывал им на аккордеоне национальные австрийские мелодии.
В конце передачи голос за кадром сообщил, что не только коровы любят слушать музыку, но и другие обитатели фермы. При этом на экране возникла следующая картина – пятилетний мальчик с испуганным лицом сидит посередине свинарника на низенькой табуреточке и играет на все том же аккордеоне, а бродящие вокруг него жирные свиньи теребят и мусолят его ботинки, которые мальчик старается запихнуть как можно дальше под табуретку.

Люди, которые изобрели свиной паштет по 34 рубля за банку, не понаслышке знают, кто такой Папюс и что он практиковал.