Цитата сообщения Verkhunoff Давным-давно, ещё в прошлом тысячелетии, когда динозавры уже вымерли, а наладонники уже появились (хотя назывались они почему-то калькуляторами) случилось мне купить одну маленькую, убогую и непередаваемо очаровательную квартирку. В самом центре полутора миллионного города, на втором этаже кривого дома, где краска давно облетела со стен, и где уличная лестница шла снаружи дома – подпирая его как костыль инвалида. И был в этой квартире чулан – тёмная комнатка – забитая доверху всяким несусветным барахлом прошлых хозяев, вещи из многочисленного клана: “выбросить жалко а деть некуда”.

И настал час, и настала минута, когда решено было безжалостно выбросить чужую забытую жизнь на помойку. Странно смотреть на детские игрушки, которые когда-то кого-то радовали, Эмалированные кастрюльки играющие в матрёшек. Упаковка гранёных стаканов. Картина – нелепый эстамп в облупившейся раме под золото, выцветший абажур с длинными кистями.. Обувь из которой настолько быстро выросли дети, что она не успела износиться.. Преследующий меня всю жизнь символ советского уюта – какой-то кривоватый волк в тельняшке из “Ну погоди” держащий в руках открывашку для бутылок в виде гитары. И среди всего этого имущества я нашёл футляр. Большая коробка отделанная тёмно-коричневой кожей, с бронзовым сломанным замочком. А в футляре лежало разобранное на четыре части – чудо! Может ли чудо быть разобранным на части? Никогда то того момента я не задавал себе этот вопрос. Впрочем, я его не задавал и позже, но зато теперь я точно знаю ответ на этот несуществующий вопрос: может! В чёрном бархате утопали темно-вишневые цилиндрические детали, усеянные помутневшими, а кое-где и совершенно почерневшими серебренными детальками, пумпочками и какими-то сложными клапанами.


Удивился я находке и отнёс это творение незнакомой немецкой фирмы - а то что она немецкая, было понятно по полу-стершемуся золоту надписей на внутренней стороне крышки футляра, - под яркий свет электричества и внимания.

Не следует думать, что автор этих строк был знаком с музыкой исключительно по пионэрскому барабану, по мятому мутно-латунному горну, да по шестиструнной гитаре фабрики музыкальных инструментов им. Корзюбского – в которую ещё на фабрике встраивали три самых лучших аккорда. Он знал что гобой это эмбрион саксофона, остановившейся в своём развитии и поющий от понимания всей этой несправедливости гнусавым сварливым голосом – навевая им сложную кулинарную ассоциацию: “утка по-пекински”. Он мог отличить альт от скрипки. Он помнил что балалайка это такая треугольная штука с тремя струнами, что у баяна всё тело покрыто блестящими бородавками, а аккордеон скалился с одной стороны протезами клавиш – уродец набивающийся в родственники одновременно к органу и к фортепиано. Помнил что домра это неизвестно что вообще – на которой учатся играть те, которых не взяли на более приличные инструменты. А уж о блок флейтах и говорить нечего. Их во множестве приносили тихие, странные, длинноволосые, не весть откуда бравшиеся девушки все в линялом джинсовом, и еле слышно играли в уголочке что-то грустное и одно им известное. А потом так же незаметно исчезали, вместе со своей грустью, звуками и ощущением пыльных и бесконечных дорог.

И всёж его никогда не волновали инструменты. Ему даже никогда не хотелось взять в руки поделку (как хотелось большинству молодых людей) им. Корзюбского в руки и включить, раскорячивая пальцы и наклоняя голову чтоб увидеть как это будет – те три изумительных аккорда, что растапливают сердца романтических барышень. Всё это его просто абсолютно не волновало, даже из праздного любопытства.

Но сейчас был не тот случай. Сейчас перед ним лежало нечто и волновало его своей загадочностью. Первым делом были вычищены и отполированы все серебренные детали. В одном месте лопнула пружинка, и она была заменена на самодельную – срочно навитую на гвозде зажатом в тисках.

И вот настал момент – детали с удивительнейшей точностью подошли друг к другу – нужно отдать должное немцам – не свободно но и не туго, а ровно так как нужно. Методом исключения было решено считать то что получилось – кларнетом. Возникла заминка – как следует повернуть ту часть инструмента, в которую дуют – срезом вниз или вверх? Вам смешно? А ничего смешного. Счастливый обладатель инструмента действительно никогда ими не интересовался, а уж о принципе работы тростниковых даже и не догадывался – пребывая в наивном убеждении что вот в эту щёлочку просто стоит дуть как в блок флейту и будет происходить звук. Но ничего из этого не вышло. Как ни крути, как ни дуй, а кларнет издавал лишь сипение. И тут он задумался..

Внимательно рассмотрев мундштук, он догадался что не хватает ещё одной какой-то небольшой детали. Тут должна стоять какая-то пластинка – понял он, и за каких-то 20 минут из стеклотекстолита соответствующей толщины была сделана недостающая деталь. Вставлена в паз, закреплена и… И опять ничего кроме, того же сипения, но уже какого-то нездорового. Он опять внимательно рассмотрел то место из которого по идее должен был образовываться звук, и усомнился в первоначальном мнении о назначении пластинки. Он то вначале подумал что она просто должна была загибать воздушный поток под определённым углом, от чего воздух в мундштуке должен бы резонировать – т.е. он посчитал что ЭТО работает как свисток. Однако внимательно посмотрев и поразмыслив, он понял что в его рассуждения вкралась ошибка – пластинка не отбрасывала поток. Она просто нелепо торчала вдоль него и всё.

Тайм аут – решил он, и аккуратно сложил части кларнета в тёплый бархат.

Тайм аут завершился поздно вечером, и он бережно достал из мягкой шершавости детали инструмента. Он всё это время, пока они там лежали, занимался всякими насущными и житейскими делами, но ни на секунду не переставал думать о том как же всё таки заставить инструмент запеть. И теперь, вынув его и собрав у него уже было несколько версий как и что следует сделать. Пластинка, которую он выпилил из стеклотекстолита – резонатор! Вот что он понял во время антракта жизни. Стеклотекстолит мог выдержать огромные нагрузки и давления, однако было совершенно понятно, что заставить резонировать столь жёсткий материал нечего было и мечтать. Нужно уменьшить толщину – предположил он – и взялся за напильник, надфиль и наждачную бумагу..

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, однако где-то ближе к полуночи он, весь засыпанный стеклянной пылью, и наверное в двадцатый раз вставив уже совершенно тоненький, практически прозрачный язычок в инструмент и осторожно в него подув – почувствовал что инструмент ожил. Нет, он ещё не запел, но что-то внутри уже вибрировало, там уже осторожно билось воздушное сердце – пока ещё беззвучно, но уже, уже...

Он вышел под звёзды и под цветущие яблони. Он сел на ступеньки оказавшись между небом и землёй. Облизал губы, и осторожно подул примеряясь языком к вибрирующей пластинке. И именно в эту секунду везде вокруг погас свет. И в окнах домов и в фонарях.. Везде! Окружающее замерло, и раздался низкий голос ожившего инструмента – удивлённый и волнующий.

Звук был примерно такой, какой издаёт в полёте большой тяжёлый жук. Низкий, негромкий, но в отличии от звука летящего жука-оленя, он был бархатный и обволакивающий – как бы приходящий одновременно со всех сторон. Невозможный, немыслимый звук абсолютно неподражаемого тембра, с очень мягким спектром. Очень, очень низкий даже не грудной, а как звук воздуха или моря. Как звук просто живого как категории..

И он гудел на этом невозможном инструменте – странном ребёнке старинных традиций и космических технологий. Он пел на нём до того момента когда небо на востоке стало бирюзовым, а широколицая луна упала в обморок куда-то за дома. Он придумал совсем простой мотив и катал его в воздухе - как большие стеклянные шары в ладонях - то грустно, то загадочно, а то практически неслышно.. Он научился брать на одну октаву выше – нужно было посильнее.. да не посильнее, а просто как-то чуть иначе придавить язычок инструмента.

Нет, не может кларнет петь таким голосом. Ну просто неможет! Но он пел и казалось что всё вокруг – ночь, яблони, воздух, звёзды - отвечает ему, безмолвно подпевая.. Это был не кларнет. И это была не музыка. Это была песня пространства. Песня Потока Времени. Песня души, что не нуждается в словах, да и просто не знает об их существовании..

В этом месте по правилам жанра должно быть написано примерно следующее: и он постепенно выучил всего Моцарта и Сальери, он стал виртуозом, и ему аплодировали в лучших домах Лондона и Парижа.. Ничего подобного. Ничего такого он не сделал, как впрочем даже не пытался. Нет, он конечно из здорового интереса сходил на следующий день в музыкальный магазин, купил настоящих деревянных тростей, выслушал лекцию скучающего продавца о том какие они бывают и где их нужно покупать. Да, он подудел теперь уже настоящим кларнетом – но это уже было просто любопытство естествоиспытателя. Но это уже была звуковая и музыкальная рутина. А то чудо, оно было как цветок – невозможный сплав души, природы, случая и интеллекта. И он, этот дивный цветок, распустился с восходом полной луны над цветущими яблонями и завял с первыми же лучами солнца..

Через пару дней он подарил кларнет почти незнакомой, тихой, голубоглазой и длинноволосой хипушке, которая неверя случившемуся ушла в немом восторге, неловко прижимая к груди обитый коричневой кожей футляр со сломанным бронзовым замочком..

А Чудо он оставил себе..