Прекрасная поэзия это всегда открытие внутри себя. Либо в душе отзывается какая-то струна, либо звенит вакуум. А иногда внутри звучит нежная и печальная мелодия...

 

               *  *  *
     Круг любви распался вдруг,
     День какой-то полупьяный.
     У рябины окаянной
     Покраснели кисти рук.

     Не маши мне, не маши,
     Окаянная рябина!
     Мне на свете все едино,
     Коль распался круг души.


               *  *  *
     И жалко всех и вся. И жалко
     Закушенного полушалка,
     Когда одна, вдоль дюн, бегом
     Душа - несчастная гречанка...
     А перед ней взлетает чайка.
     И больше никого кругом.


                    *  *  *
     Вот и все. Смежили очи гении.
     И когда померкли небеса,
     Словно в опустевшем помещении
     Стали слышны наши голоса.

     Тянем, тянем слово залежалое,
     Говорим и вяло и темно.
     Как нас чествуют и как нас жалуют!
     Нету их. И все разрешено.


          ПЕСТЕЛЬ, ПОЭТ И АННА
     Там Анна пела с самого утра
     И что-то шила или вышивала.
     И песня, долетая со двора,
     Ему невольно сердце волновала.

     А Пестель думал: "Ах, как он рассеян!
     Как на иголках! Мог бы хоть присесть!
     Но, впрочем, что-то есть в нем, что-то есть.
     И молод. И не станет фарисеем".
     Он думал: "И, конечно, расцветет
     Его талант, при должном направленье,
     Когда себе Россия обретет
     Свободу и достойное правленье".
     - Позвольте мне чубук, я закурю.
     - Пожалуйте огня.
      Благодарю.

     А Пушкин думал: "Он весьма умен
     И крепок духом. Видно, метит в Бруты.
     Но времена для брутов слишком круты.
     И не из брутов ли Наполеон?"

     Шел разговор о равенстве сословий.
     - Как всех равнять? Народы так бедны,-
     Заметил Пушкин,- что и в наши дни
     Для равенства достойных нет сословий.
     И потому дворянства назначенье -
     Хранить народа честь и просвещенье.
     - О, да,- ответил Пестель,- если трон
     Находится в стране в руках деспота,
     Тогда дворянства первая забота
     Сменить основы власти и закон.
     - Увы,- ответил Пушкин,- тех основ
     Не пожалеет разве Пугачев...
     - Мужицкий бунт бессмыслен...-
                                За окном
     Не умолкая распевала Анна.
     И пахнул двор соседа-молдавана
     Бараньей шкурой, хлевом и вином.
     День наполнялся нежной синевой,
     Как ведра из бездонного колодца.
     И голос был высок: вот-вот сорвется.
     А Пушкин думал: "Анна! Боже мой!"

     - Но, не борясь, мы потакаем злу,-
     Заметил Пестель,- бережем тиранство.
     - Ах, русское тиранство-дилетантство,
     Я бы учил тиранов ремеслу,-
     Ответил Пушкин.
               "Что за резвый ум,-
     Подумал Пестель,- столько наблюдений
     И мало основательных идей".
     - Но тупость рабства сокрушает гений!
     - На гения отыщется злодей,-
     Ответил Пушкин.
               Впрочем, разговор
     Был славный. Говорили о Ликурге,
     И о Солоне, и о Петербурге,
     И что Россия рвется на простор.
     Об Азии, Кавказе и о Данте,
     И о движенье князя Ипсиланти.

     Заговорили о любви.
                      - Она,-
     Заметил Пушкин,- с вашей точки зренья
     Полезна лишь для граждан умноженья
     И, значит, тоже в рамки введена.-
     Тут Пестель улыбнулся.
                      - Я душой
     Матерьялист, но протестует разум.-
     С улыбкой он казался светлоглазым.
     И Пушкин вдруг подумал: "В этом соль!"
    
     Они простились. Пестель уходил
     По улице разъезженной и грязной,
     И Александр, разнеженный и праздный,
     Рассеянно в окно за ним следил.
     Шел русский Брут. Глядел вослед ему
     Российский гений с грустью без причины.

     Деревья, как зеленые кувшины,
     Хранили утра хлад и синеву.
     Он эту фразу записал в дневник -
     О разуме и сердце. Лоб наморщив,
     Сказал себе: "Он тоже заговорщик.
     И некуда податься, кроме них".

     В соседний двор вползла каруца цугом,
     Залаял пес. На воздухе упругом
     Качались ветки, полные листвой.
     Стоял апрель. И жизнь была желанна.
     Он вновь услышал - распевает Анна.
     И задохнулся:
     "Анна! Боже мой!"

                            Давид Самойлов