(Рассказ)
Я учился в Киевском училище, когда сбежал Скоропадский. В тот день нас построили и объявили, что все должны срочно разойтись по домам. Господа офицеры взяли старших юнкеров и попробовали организовать прикрытие для уходящих. А «дядька» вместе с поручиком Титовым построили нас и повели в подвал: решили, что там переждём бой. Сидеть было скучно и страшно, потому что никто не знал, что творится наверху. Мы старались сдерживаться, но грохот и крики били нас по ушам и многие не выдерживали – прятались в угол и плакали. Все молились.
Господин поручик часто уходил. Один раз он вернулся и сказал: «Господа юнкера, нам придётся уходить с боем, потому что наверху многие погибли и ранены».
Тут неожиданно все ободрились, потому что появилась надежда, что мы сумеем убежать. Нас построили и повели наверх. У оружейной раздали винтовки: всем, даже самым младшим, и было видно, что многим винтовка страшно велика. Самым маленьким винтовка била при ходьбе по ногам.
Когда мы поднялись – было боязно смотреть на убитых господ офицеров и юнкеров старшего курса. Но мы быстро к этому привыкли. Юнкера высовывались из окна и пытались попасть по бегущим к училищу, а малыши-кадеты перебегали от одного окна к другому и стреляли из-за рам, чтобы спастись от пуль. Но многих всё равно убило. Я не мог смотреть на них, так и лежавших рядом с окном.
Поручик Титов был ранен и, когда напор петлюровцев стих, приказал, чтобы мы бежали из дверей заднего двора. С ним остались только четыре юнкера. Больше я их никогда не видел.
Нас повёл только «дядька». У двери по приказу мы побежали по одному, кто как: некоторые петляли, а некоторые бежали сломя голову прямо. Многие бросили винтовки, чтобы было легче бежать. Я тоже бежал, вспоминал, что надо уворачиваться от пуль, и резко метался в сторону. Сперва даже показалось, что мы все сумеем уйти живыми, но у самого забора петлюровцы нас заметили и начали отстреливать. Большинство погибли, когда перелезали через забор, потому что через ворота было даже опаснее бежать – целились в первую очередь. Стало страшно, когда уже пятый кадет упал недалеко от меня, но я всё-таки ушёл. Я вернулся домой, исцарапанный пулями, и еле дыша от страшного бега. Во рту было сладко, и я долго не мог свободно продохнуть. Ночью мне снились господа офицеры и убитые кадеты. «Дядьку» убило у самого крыльца.
Петлюровцы захватили город и начались расстрелы. Чтобы не было слышно выстрелов, играла музыка. На отца было страшно смотреть: он совсем высох и был похож на скелет: рубашки на нём висели, как чужие. Для «урока» петлюровцы пригнали к нам во двор трёх пленных казаков. Вывели нас всех вместе с сёстрами и приказали смотреть. Потом оголили казакам спины и стали бить их саблями сверху. Кровь лилась ручьём, а казаки жутко кричали. Настенька упала в обморок, и мама унесла её домой, а нас заставили достоять до конца.
Настенька потом долго болела. Из весёлой девочки она превратилась бог знает в кого. А я слышал, как старшая Сима сказала как-то маме потихоньку, что у неё есть седые волосы. Она боялась, что петлюровцы её снасилуют.
А потом пришли красные. В этот день мы стояли на службе и молились, чтобы Господь нас уберёг от всех ужасов, и чтобы всё было по-прежнему. Но в храм ворвался комиссар в кожанке и с десяток красноармейцев – уже по-видимому пьяных. Комиссар схватил батюшку за грудки, сорвал крест, и закричал, что «поповская брехня» запрещена и карается смертью. Весь храм оцепили, и мы не могли убежать. Прямо при нас красноармейцы привязали петлю к алтарю и повесили батюшку. А комиссар об него, умирающего, тушил папиросы и смеялся.
Мы ещё с полчаса стояли в церкви перед повешенным батюшкой, а комиссар кричал на нас и плевал на пол.
Когда забрали папу, я видел, выглядывая на улицу, что на мостовой валялась убитая лошадь, и голодные собаки рвали ее на куски. У нас самих совсем нечего было есть, и мама с Милой ходили в город, чтоб продать что-то из оставшегося, недограбленного. Какие зверства они вытворяли над бедными офицерами… Но слава Богу за то, что папу убили, а не мучили, как других.
Однажды мама вместе с Милой, как обычно, ушли на базар продавать оставшееся. Мила ходила в очках, и её жалели, когда видели, что она стоит рядом с мамой. В тот день Мила вернулась домой поздно одна. На базаре была облава на мешочников, и в перестрелке маму случайно убили. Я ходил на базар и искал мамино тело, но там уже ничего не оставалось, а торговцы боялись со мной говорить.
Раньше я считал грехом воровать, но после гибели родителей я стал сознательным вором. Я крал всюду, где было можно, съестное, дрова, деньги…
Потом в город пришли наши, и я пошёл в чека посмотреть: не остался ли там в живых мой брат – Юрий. Он был штатский, но его забрали почти сразу после прихода красных.
В здании чека всё было разбито и открыто. В подвале пол был залит кровью, лежало несколько тел, и у каждого лицо было как решето, а руки связаны проволокой. И - мерзкий запах... Когда я увидел на стенках волосы – выскочил во двор и заметил телегу с трупами. Из телеги сочилась кровь, а из дыр досок глядели два застывших глаза отрубленной головы, из другой дыры торчала женская рука.
Я убежал.
Зимой моих сестёр разобрали добрые люди. А я взял браунинг отца, и пошёл убивать красных. Когда мы ходили в атаку или красные на нас, то сразу всё вспоминал: и дом, и мать, и сестёр, и отца.
