МД: Безусловно.
ШБ: Ты чувствуешь большую свободу в обществе детей? Например, ты сказал, что из-за своей известности не имеешь личной жизни: люди фотографируют тебя, ты не можешь спокойно пройти по улице, тебе приходится изменять облик. С детьми ты чувствуешь себя свободнее, естественнее, вольнее?
МД: Я не просто чувствую себя свободно, я чувствую себя так, будто стою перед ликом Господа. Я чувствую себя польщенным, чувствую, что мне повезло. Бог благословил меня их присутствием, а другие люди этого не понимают и относятся к ним как к ненужной вещи. Я только вхожу в комнату к детям, и моментально ощущаю это блаженство. Его чувствуешь, оно осязаемо, и оно исходит от них, потому что это сила сознания — вот что это такое, одухотворенность.
МД: Оно спасло мне жизнь.
МД: Это спасает мне жизнь.
ШБ: Значит, если Господь — это свет, тогда, пользуясь этой метафорой, можно сказать, что взрослые строят преграды, заслоняющие свет, и живут в темноте. Дети же прозрачны, в них нет сознательных преград для света. Свет Господа светит сквозь них беспрепятственно.
МД: Они и есть свет. На днях я говорил Фрэнку, что, по моему мнению, Гевин олицетворяет собой белый свет, который мы видим перед смертью, надежду, которая снисходит на нас. [Гевин — больной раком мальчик, который гостил с семьей у Майкла в Неверлэнде. Он — тот самый ребенок, который позже, в 2003 году, станет обвинителем Майкла. Майкла оправдают по всем пунктам обвинения.] Он — как ангел,
говорящий о том, что не надо бояться. Как же он может не быть добр и ласков в душе? Где-то там заключается послание нам, в детях оно есть.
ШБ: Но ты умеешь оставаться собой, и в этом смысле ты свободнее чувствуешь себя с детьми, потому что, как ты сказал, они не возводят преград.
МД: Я чувствую наибольшую свободу, когда я с ними.
ШБ: Хорошо. Еще одно, чему мы учимся у детей, это прозрачность. В отличие от взрослых, дети прозрачны. Они не уклончивы в изъявлении своих желаний. Они словно сделаны из стекла: их видно насквозь.
МД: Я вижу их насквозь. Я могу общаться с ними молча. Заглянув им в глаза, я знаю, что именно они говорят. Как только они посмотрят на меня, как только мы установим зрительный контакт — дело сделано. С детьми очень сильна телепатия, все можно почувствовать. И они с колыбели умеют читать людей. Они видят, когда ты недоволен. Они читают выражение твоих глаз. Нам не нужно говорить так много, многое можно сказать одним выражением лица. Дети пребывают в таком состоянии, когда могут чувствовать эмоции гораздо сильнее, чем
взрослые. Они настоящие телепаты. Они живут в гораздо большей гармонии со всем миром.
ШБ: Каков мир, когда смотришь на него глазами ребенка?
МД: Он завернут в подарочную бумагу. Он волшебный. Он чудесный. Он удивительный, и тебе хочется знать обо всем. Он фантастический, великолепный, он вызывает трепет.
ШБ: Когда ты видишь мир в подарочной бумаге, ты замечаешь какие-нибудь из его уродств? Замечаешь те вещи, что причиняют боль? Ведь ты встречаешь множество подлых людей. Как ты к ним относишься?
МД: Я этого не понимаю. Просто не понимаю.
ШБ: И ты думаешь, что раз не понимаешь этого, значит, тебе не нужно меняться и приспосабливаться к этому? Ты не говоришь себе: «Я должен занять оборонительную позицию», вместо этого ты говоришь: «Я просто скажу, что не понимаю… такого не должно быть». Для тебя это остается загадкой, а загадка, абсурд не может вторгнуться в твою собственную личность, проникнуть в твою психику. Не может повлиять на тебя.
МД: Да.
ШБ: Так если ты встречаешь подлого человека, как ты реагируешь, глядя на мир глазами ребенка?
МД: Это больно. Когда я был маленьким, Билл Косби, иногда видел меня в коридоре студии NBC и говорил [громким строгим голосом]: «Эй, а вы, дети, что здесь делаете? Уберите-ка детей отсюда!» Все смеялись, но я думал, что он совершенно серьезен, и пугался до смерти, и плакал. Я после этого долгие годы его не любил. Или, помню, однажды в клубе какой-то человек спросил: «Эй, мальчик! Ты что здесь
делаешь?» и продолжал в таком духе до тех пор, пока я не заплакал. Я не понимал таких вещей и поэтому очень боялся взрослых и людей крупного телосложения. Я до сих пор чувствую себя неуютно в их присутствии. Они не осознают, что причиняют боль, когда так обращаются с людьми. Это не смешно.
Поэтому с детьми я веду себя прямо противоположным образом. Я предельно мягок и нежен с ними, потому что очень не хочу повторить какие-нибудь из тех ошибок. Мой отец тоже обращался с детьми подобным образом. Больше он так не делает, но я помню, когда я был маленьким… [резко повышает голос] «Как тебя зовут? Где ты живешь?», и они лепечут [срывающимся голосом]: «Я живу дальше по улице». Я недоумевал: «Зачем он доводит их до слез? Я уверен, для них это очень пугающе». Мне никогда не забыть то чувство, никогда.
ШБ: Но если ты становишься свидетелем этого, твоя реакция: «Я не понимаю, зачем ты это делаешь»?
МД: Да, зачем ты это делаешь? Почему тебе хочется так травмировать кого-то? Я чувствую, когда ребенок напуган, это видно по его глазам, слышно по голосу. Ты разве сделаешь подобное?
ШБ: Надеюсь, что нет. Что позволяет тебе слышать ребенка, когда даже собственные родители его не слышат?
МД: Я чувствую детей, я их чувствую. Если им почему-то плохо, я хочу быть рядом — там, где боль.
ШБ: Ты многое из этого держишь в себе. У тебя, практически бесстрастное лицо. Когда мы едем ужинать или ты приходишь к нам домой, люди смотрят на тебя и гадают: «О чем же Майкл думает?» Ты все это держишь внутри.
МД: Да... Но нет, я это чувствую, очень остро чувствую. Я могу чувствовать боль людей.
ШБ: Тебе когда-нибудь было стыдно за что-нибудь? Дети, конечно, чувствуют стыд.
МД: Да, я думаю, что нельзя стыдить детей [дразня их], если только они тоже не разделяют шутку. Я помню, как меня ставили в жутко постыдные ситуации. Мой отец особенно. Он со всей силы давал мне пощечины и толкал меня на глазах у поклонников, так, что у меня слезы катились по лицу.
Наказывать ребенка — это одно, но срамить его нельзя.
