20 декабря 1941 года умер Игорь Северянин. 

Первое, что вспоминается при упоминании имени этого поэта — знаменитая строчка:

 «Я - гений Игорь Северянин...»

Я, гений Игорь Северянин,
Своей победой упоен:
Я повсеградно оэкранен!
Я повсесердно утвержден!

От Баязета к Порт-Артуру
Черту упорную провел.
Я покорил литературу!
Взорлил, гремящий, на престол!

Эта строчка «Я гений», воспринятая вне контекста стихотворения и целой книги, ставшая своеобразной визитной карточкой поэта, во многом определила и основной тон отношения широкой публики к Игорю Северянину — этакую ироничную улыбку превосходства. Появился даже термин такой - «северянинщина» как некий апогей самомнения и самовосхваления. Однако в этом чуть ироничном самопризнании поэта — не только хвастовство (которого он отнюдь не был лишён), но и действительно внутреннее ощущение, выраженное им прямо и без обиняков: Северянин знал, что он талантлив и не считал нужным это скрывать. Н. Гумилёв позже в рецензии на первый сборник Северянина писал, что тот привлёк его своей непосредственностью, тем, что «первым из всех поэтов настоял на праве быть искренним до вульгарности».

Мой стих серебряно-брильянтовый
Живителен, как кислород.
"О гениальный! О талантливый!" -
Мне возгремит хвалу народ.
И станет пить ликёр гранатовый
За мой ликующий восход.

И всё же какая-то полудетская наивность и непосредственность этих стихов оправдывала грех самодовольства и безвкусия. Бриллиантик таланта бросал свой отблеск на дешёвую бижутерию.

Изысканна, как жительница Вены,
В венгерке дамской, в платье bleugendarme,
Испрыскав на себя флакон вервэны,
Идет она, – и в ней особый шарм.

К ней цужат золотые караваны
Поклонников с издельями всех фирм…
Лишь донжуаны, чьи карманы рваны,
Берут ее глазами из-за ширм…

К ней цужат золотые караваны
Поклонников с издельями всех фирм…
Лишь донжуаны, чьи карманы рваны,
Берут ее глазами из-за ширм…

Изящница, очаровалка, венка,
Пред кем и герцогиня – деревенка,
В ней что-то есть особое совсем!
Изысканка, утонченка, гурманка,
С весталковой душой эротоманка,-
Как у нее выходит: “Жду вас в семь…”!

«Король поэтов» - этого звания удостоился в 1918 году в Политехническом музее Москвы сын владимирского мещанина и питерской дворянки Игорь Северянин. Такой славы не знал ни один из когда-либо живущих поэтов. Ошеломляли сами названия его книг: «Громокипящий кубок», «Ананасы в шампанском», «Мороженое из сирени». Его имя было олицетворением всего «эстетного», «изячного» и скандального. Перехлёсты Северянина давали повод называть его позёром, пошляком и шарлатаном. Но суть его поэзии была не в этом...

«Романтизм, идеализация, самая прекрасная форма чувственности, сравнимая с рукопожатием — слишком долгим и поцелуем — слишком лёгким, - вот что такое Игорь Северянин», - восторженно писала в своих «Записных книжках» Марина Цветаева. Страсть к изысканности, к роскошным метафорам, все эти его гитаны, грациозы, триолеты — может быть, оттого, что сам он был безнадёжно беден, жил в убогой коммуналке и ему мечталась прекрасная сказка, которая когда-нибудь украсит его жизнь...

Мы живём будто в сне неразгаданном
на одной из удобной планет.
Много есть, чего в жизни не надо нам,
а того, чего хочется — нет...

Он как бы компенсировал своими нестерпимо красивыми строчками серость и скуку однообразных будней, щедро угощая публику пряной экзотикой своих поэз с их неизменными графинями, будуарами, коктейлями, файв-о-клоками и прочими атрибутами великосветской жизни, столь соблазнительными для мещанского вкуса.

В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом —
Вы такая эстетная, Вы такая изящная...
Но кого же в любовники? и найдется ли пара Вам?
Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым,
И, садясь комфортабельно в ландолете бензиновом,
Жизнь доверьте Вы мальчику в макинтоше резиновом...

Ананасно-шампанская публика не воспринимала тонкой иронии этих северянинских строк, иронии изображения этого бензиново-резинового рая, восторженно принимая всё за чистую монету. Северянин потом всю жизнь открещивался от этого «идеала» и писал в стихах о самом себе:

Он тем хорош, что он совсем не то,
что думает о нём толпа пустая,
стихов принципиально не читая,
раз нет в них ананасов и авто.

Он пытается уверить, что он совсем не то, за что себя выдаёт (это роль, маска), - не певец ликёров и кремов де виолетт, а нечто большее. Думается, если бы суть его творчества в самом деле исчерпывалась только будуарно-ресторанным характером поэзии, то вряд ли так высоко оценили бы его в разное время Мандельштам, Горький, Маяковский, Гумилёв, Ахматова, Цветаева, Блок, А. Толстой. Блок подарит Северянину свою книгу «Ночные часы» с надписью: «Игорю Северянину, поэту с открытой душой».

Конечно, как поэт Северянин — далеко не самый мудрый, не самый глубокий, не самый художественный. Однако не только за это можно любить поэта и получать удовольствие от чтения его стихов. Есть милые вещицы и безделушки, которые созданы для того, чтобы приносить радость, создавать атмосферу праздника, дарить уют и душевный комфорт. Именно такие чувства остаются у нас после поэз Северянина. Возможно, именно этим умением — превращать серое в светлое, тревожное в беспечное, привычное в торжественное — он и нравился всем. Во всяком случае, очень многим. И своим современникам, и ныне живущим.

Сверкните, мысли! Рассмейтесь, грёзы!
Пускайся, Муза, в экстазный пляс!
И что нам — призрак! И что — угрозы!
Искусство с нами, и Бог за нас...

Нам всегда не хватает праздника, чтобы почувствовать себя в полной мере счастливыми. И потому мы так любим тех, кто дарит его нам — пусть даже одну только его иллюзию.

Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла — в башне замка — Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж...

Марина Цветаева была в восторге от этих строк и записывала в дневнике: «Обаяние Игоря Северянина так же непоправимо, как обаяние цыганских романсов. Это танго в поэзии. Пленительный мотив. Неотразимый соблазн. Это что-то такое, с чем нельзя бороться и, конечно, - не надо!»

Было все очень просто, было все очень мило
Королева просила перерезать гранат;
И дала половину, и пажа истомила,
И пажа полюбила, вся в мотивах сонат.

А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа...
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.

Это был один Северянин — эстрадный, светский, богемный, манерный, которого знали все. А был ещё другой — грустный, простой и милый. Поэт пронзительной человечности, о котором знали немногие.

Я служу тебе, моя Единая,
Любви и преданности молебен,
И мной, кем спета песнь лебединая,
Не утрачен тон, который хвалебен.

Мне хочется сказать тебе, моя девочка,
Что любовь моя не знает изменений,
Что и на заутрени жизни, и на всенощной
Я люблю тебя, как умеет любить только гений!

Легендарные ананасы в шампанском порой заслоняют нам того, негромкого, но подлинного Северянина.

В парке плакала девочка: «Посмотри-ка ты, папочка,
У хорошенькой ласточки переломлена лапочка, —
Я возьму птицу бедную и в платочек укутаю…»
И отец призадумался, потрясенный минутою,
И простил все грядущие и капризы, и шалости
Милой маленькой дочери, зарыдавшей от жалости.

Здесь всё так наивно, сентиментально, почти пародийно, но трогательно тем, что проникнуто правдой авторских переживаний. У Северянина много таких стихов, написанных без претенциозных измышлений, языком простым, ясным, искренне взволнованным. И там где поэт не прячется под маской намеренной экстравагантности, где говорит о своих истинных тревогах, волнениях и печалях и от будуарных надуманных иллюзий уходит в мир простых человеческих чувств — там мы видим подлинное лицо Северянина.

Не старость ли это, — не знаю, не знаю, —
Быть может, усталость — души седина,
Но тянет меня к отдаленному краю,
Где ласковей воздух и ярче волна.

Мне хочется теплого и голубого,
Тропических фруктов и крупных цветов,
И звончатой песни, и звучного слова,
И грез без предела, и чувств без оков.

Я Север люблю, я сроднился с тоскою
Его миловидных полей и озер.
Но что-то творится со мною такое,
Но что-то такое завидел мой взор,

Что нет мне покоя, что нет мне забвенья
На родине тихой, и тянет меня
Мое пробудившееся вдохновенье
К сиянью иного — нездешнего — дня!

У Северянина есть цикл сонетов «Медальоны», где каждое стихотворение — это портрет в миниатюре какого-то поэта. Есть там и строки, посвящённые им самому себе:

Фокстрот, кинематограф и лото -
вот, вот, куда людская мчится стая!
А между тем душа его простая,
как день весны. Но это знает кто?

Главная мысль таких его стихов: мир, достойный любви, должен быть прост. Прост и ласков. Прост и мил. Как песня. Как душистый горошек. Как сердце поэта. Истина всегда проста.

Весенний день горяч и золот,-
Весь город солнцем ослеплен!
Я снова - я: я снова молод!
Я снова весел и влюблен!

Душа поет и рвется в поле,
Я всех чужих зову на "ты"...
Какой простор! Какая воля!
Какие песни и цветы!

Скорей бы - в бричке по ухабам!
Скорей бы - в юные луга!
Смотреть в лицо румяным бабам,
Как друга, целовать врага!

Шумите, вешние дубравы!
Расти, трава! Цвети, сирень!
Виновных нет: все люди правы
В такой благословенный день!

Уникальная драма Северянина - драма души, жаждущей всемирного братания и общего рая, и одновременно чувствующей, что это несбыточно. Отсюда - ирония, и прежде всего - ирония над собой.

Ведь все-таки я ироник
С лиризмом порой больным...
Смешное семейных хроник
Не может не быть смешным...

Так кто же такой Игорь Северянин? «Король поэтов» и «певец ликёров», заказывающий «шампанского в лилию» или - «совсем не то»? Но что же?..

 

Родился Игорь Васильевич Лотарев (таково настоящее имя поэта) 4 (16 мая) 1887 года в Петербурге. Отец — Василий Петрович Лотарев - из Владимирских мещан, отставной штабс-капитан полка, военный инженер, мать — Наталья Степановна Шеншина — принадлежала к дворянскому роду, в котором были Фет, Карамзин. Это было предметом гордости Северянина: «что в жилах северного барда струится кровь Карамзина». И ещё одна генеалогическая деталь: сестрой поэта по матери была Александра Коллонтай.
Стихи Северянина очень автобиографичны: можно детально и точно описать жизнь поэта, пользуясь только его стихами. «Родился я, как все, случайно, был на Гороховой мой дом...» («Роса оранжевого часа»)

 

Игорь Лотарев в детстве, здесь ему шесть лет. Детство и отрочество будущий поэт проведёт  в Череповецком уезде Новгородской губернии, (ныне это Вологодская область), куда переехал с отцом после развода родителей.

 

Вот этот дом, где прошло его детство. Сейчас здесь музей Игоря Северянина. И. Лотарев — крайний слева в первом ряду, отец — крайний справа во втором ряду, рядом — тётя, в центре — дядя и другие родственники. Дом стоял на реке Суде близ Череповца.

Природа этого северного края осталась ярким впечатлением поэта на всю жизнь, став темой многих пленительных стихов.

На реке форелевой, в северной губернии,
В лодке, сизым вечером, уток не расстреливай:
Благостны осенние отблески вечерние
В северной губернии, на реке форелевой.

Это ранний Северянин. Так он писал в юности. Ничего общего с тем, как будет писать потом.
В Череповце он окончит четыре класса реального училища. Этим образование Северянина исчерпывалось.
В 1904 году (в 17 лет) будущий поэт вернулся к матери и поселился в Гатчине под Петербургом. Там он встретил свою первую любовь.

 

Девушка в сиреневой накидке

 

Идет весна в сиреневой накидке,
В широкой шляпе бледно-голубой,
И ландышей невидимые струйки
Бубенчиками в воздухе звучат...
Она, смеясь, мои щекочет нервы,
Кокетничает мило и остро...
Я к ней спешу, и золотою Златой
Вдруг делается юная весна,
Идущая в сиреневой накидке,
В широкой шляпе бледно-голубой...
Я беден был, и чем я был беднее,
Тем больше мне хотелось жить...

(Из автобиографического романа
в стихах «Падучая стремнина")

 

Девушку «в сиреневой накидке» звали Злата. Вернее, это имя придумал ей сам поэт, в реальной жизни её звали Женя Гуцан. Была она на редкость хороша собой: стройная, с роскошными золотыми вьющимися волосами. Игорь Лотарев познакомился с ней зимой 1905 года, в Гатчине, где жил вместе с матерью и старой няней. Женя же приезжала в Гатчину по воскресеньям — навестить и обиходить отца, спившегося после развода с её матерью, а в Петербурге снимала угол и зарабатывала шитьем. Ей посвящено не менее 30 стихотворений поэта, написанных в разные годы: "Ты ко мне не вернешься", Сонет", Аккорд заключительный", "Портниха", "Спустя пять лет", "Евгения", "Он и она", "Злата", цикл "Лепестки роз жизни", "Ушедшая весна", "Дуэт душ" и другие.

Игорь любил её. Ради неё он продал букинисту любовно собранную библиотеку и в Петербурге на Офицерской снял для них комнату. Денег хватило всего лишь на три недели счастья... Злата уехала в  Гатчину,  -  шить заказчице платья, а любимому посоветовала нанять поблизости дачу, чтобы встречаться с ним. Он шел к ней за сорок три версты по шпалам (на транспорт не было денег) - как бы уподобляясь пилигриму, идущему к святым местам.

Идиллия, начавшаяся столь романтично, «хеппи-эндом» не увенчалась. Вскоре Злата призналась, что у неё будет ребёнок. О женитьбе не было речи: какой он отец? - восемнадцатилетний юнец, без образования, без специальности, без гроша в кармане. И девушка пошла в содержанки к богатому старику, который помог ей поднять ребёнка. Северянин увидит свою дочь Тамару впервые уже 16-летней.

 

(Тамара стала балериной и была очень похожа на него, ничего не унаследовав от красавицы-матери). Позже поэт напишет стихи, в которых будет упрекать Злату за её нынешнюю сытую жизнь, за бархат вместо платья из ситца, за роскошную дачу, за омаров к обеду, виня её в своём грядущем одиночестве:

Ты ко мне не вернешься даже ради Тамары,
Ради нашей дочурки, крошки вроде крола:
У тебя теперь дачи, за обедом - омары,
Ты теперь под защитой вороного крыла...

Ты ко мне не вернешься: на тебе теперь бархат,
Он скрывает бескрылье утомленных плечей...
Ты ко мне не вернешься: предсказатель на картах
Погасил за целковый вспышки поздних лучей!..

Ты ко мне не вернешься, даже... даже проститься,
Но над гробом обидно ты намочишь платок...
Ты ко мне не вернешься в тихом платье из ситца,
В платье радостно-жалком, как грошовый цветок.

Как цветок... Помнишь розы из кисейной бумаги?
О живых ни полслова у могильной плиты!
Ты ко мне не вернешься: грезы больше не маги,-
Я умру одиноким, понимаешь ли ты?!.

Он же ещё её упрекал!

 

«Я прогремел на всю Россию»

 

Стихи Северянин начал писать ещё восьмилетним мальчиком. Впервые их опубликовали, когда ему было 18, в солдатском журнале «Слово и дело». Больше его нигде не печатали. И тогда он сам стал переплетать свои стихи в маленькие сборнички и рассылать для отзывов в различные редакции. Но отзывов не было. В 1910 году одну из этих самодельных книг прочитал в Ясной Поляне Лев Толстой.

Писатель Иван Наживин, близко общавшийся с Толстым в те годы, вспоминал: «В один из вечеров писатель после удачно закончившейся для него карточной игры (выиграл 7 копеек) много смеялся, слушая чтение стихов из какой-то декадентской книжки. Но когда прозвучали строки об ананасах в шампанском и об упругости винной пробки — захлебнулся от негодования.

Вонзите штопор в упругость пробки,-
И взоры женщин не будут робки!..
Да, взоры женщин не будут робки,
И к знойной страсти завьются тропки.

Плесните в чаши янтарь муската
И созерцайте цвета заката...
Раскрасьте мысли в цвета заката
И ждите, ждите любви раската!..

Ловите женщин, теряйте мысли...
Счет поцелуям - пойди, исчисли!..
А к поцелуям финал причисли,-
И будет счастье в удобном смысле!..

Услышав подобное, великий старец пришёл в ярость: какая глупость! Какая пошлость! Какая гадость! И такую гнусность смеют считать за стихи! До какого падения дошла русская поэзия! Вокруг виселицы, полчища безработных, убийства, пьянство, а у них — упругость пробки!»

Об этом эпизоде Наживин рассказал в газете «Биржевые ведомости», полагая, что Толстой уничтожил Северянина, раздавил его как клопа. А на самом деле он подарил ему славу: строчки, процитированные самим Толстым, прогремели на всю Россию, и автором вдруг сразу стали интересоваться и издатели, и редактора, и читатели. Ни одна восторженная статья не смогла бы так вознести Северянина. С этого момента — то есть с января 1910 года - и пошла его фантастическая всероссийская слава. Журналы стали охотно печатать его стихи, устроители поэтических вечеров наперебой приглашали Северянина принять в них участие.

Я прогремел на всю Россию,
Как оскандаленный герой!..
Литературного Мессию
Во мне приветствуют порой.

Порой бранят меня площадно, —
Из-за меня везде содом!
Я издеваюсь беспощадно
Над скудомысленным судом.

Известность Игоря Северянина началась как скандальная: резкий отзыв Толстого и последовавшее за ним всероссийское улюлюканье прессы не только привлекли внимание к поэту — они же определили и направленность его будущего творчества.

В группе девушке нервных, в остром обществе дамском
я трагедию жизни превращу в грёзо-фарс...

 

Грёзо-фарс Игоря Северянина

 

В этот мир стихи Игоря Северянина вошли удивительно органично:

Элегантная коляска с электрическом биеньи
эластично шелестела по шоссейному песку...

Я в комфортабельной карете на эллиптических рессорах...

Лакей и сенбернар — ах, оба баритоны! -
встречают нас в дверях ответом на звонок...

Цилиндры солнцевеют, причёсанные лоско,
и дамьи туалеты пригодны для витрин...

Он писал о мещанском рае с красивыми машинами, замками и дачами, с любовными сценами на берегу моря, с чарующей музыкой, запахом духов и сигар, с вином, фруктами и устрицами... И люди, истосковавшиеся по хорошей, сытой, красивой жизни, принимали стихи Северянина на ура. Поэт точно угадал наступавшую моду общественных вкусов. «Поешь деликатного, площадь! Придётся товар по душе!»

Люблю лимонное с лиловым:
Сирень средь лютиков люблю.
Лимон фиалками томлю.
Пою луну весенним словом:
Лиловым, лучезарным, новым!
Луна -- подобно кораблю...
Люблю лиловое с лимонным:
Люблю средь лютиков сирень.
Мне так любовно быть влюбленным
И в ночь, и в утро, в вечер, в день,
И в полусвет, и в полутень,
Быть вечно жизнью восхищенным,
Любить лиловое с лимонным...

Он становится салонным поэтом, воспевающим изыски богемного быта. Это была маска. Личина. Она тяготила его.

Из меня пытались сделать торгаша.
Но торгашеству противилась душа.

Суть его поэзии не в этом. Когда-то, ещё в 20 лет, он выразил своё творческое кредо:

Не пой толпе! Ни для кого не пой!
Для песни пой, не размышляя — кстати ль?
Пусть песнь твоя — мгновенья звук пустой, -
поверь, найдётся почитатель.

Он пытается оправдаться перед собой:

Я  лирик, а не спекулянт.
Я не делец, -  дитя большое!
И оттого-то мой талант
владеет вашею душою.

Но торгашество затягивало, и душе поэта всё труднее становилось противиться ему.

Король Фокстрот пришел на землю править,
Король Фокстрот!
И я — поэт — его обязан славить,
Скривив свой рот…

А если я фокстротных не уважу
Всех потрохов,
Он повелит рассыпаться тиражу
Моих стихов…

Откровенно, ничего не скажешь. Северянин хорошо усвоил законы рынка. В сущности, та же продажа души Мефистофелю, обмена звезды на хлеб. Не каждый мог устоять перед сим соблазном. Не устоял и наш поэт. Ради популярности он принёс в жертву своё я дешёвым вкусам невзыскательной публики, творил на её потребу. В ресторанах, светских гостиных, на званых вечерах, где он выступал, Северянин исполнял роль гения: держался надменно, принимал как должное оказываемые ему почести. На ругань критиков огрызался эпиграммами: «Вы посмотрите-ка, вы поглядите-ка, какая подлая в России критика!» Одна из эпиграмм начиналась так: «Вдыхать ли запах ландыша клопу?»

 

 

Поэзоконцерты

 

Вечера поэта или — как он их называл — поэзоконцерты — проходили с неизменным успехом и аншлагами.

Северянин читал там свои «виртуозные» и «курьёзные» поэзы, рассчитанные скорее на слушателя, чем на читателя. Игорь Северянин — один из основоположников авторских читок перед многотысячным слушателем. До Северянина таких массовых выступлений не было. Он открыл новый жанр эстрадного искусства — авторское чтение стихов.
Современники вспоминали, как поэт появлялся на сцене в длинном узком сюртуке цвета вороного крыла. Держался прямо, глядел в зал свысока, изредка потряхивая нависающими на лоб чёрными подвитыми кудряшками. В руке у него была лилия на длинном стебле. Или пышная орхидея в петлице. Всё это — и сюртук, и орхидея, и поза напоминали провинциальную карикатуру на Оскара Уайльда.

(Северянин считал, что он на него похож и всячески стремился подражать писателю). Маяковский в одном из выступлений так охарактеризовал его: «Самый модный денди — вроде Оскара Уайльда из Сестрорецка».

Лениво помахивая лилией, раскачиваясь в такт словам, Северянин начинал нараспев, мертвенным голосом с подчёркнуто носовым, якобы французским произношением, читать, вернее, петь на вполне определённый мотив, напоминающий интонации псевдоцыганского, салонно-мещанского романса:

Позовите меня -
Я прочту вам себя,
я прочту вам себя,
как никто не прочтет...

Заунывно-пьянящая мелодия получтения-полураспева завораживающе, гипнотически действовала на толпу. «Наша встрэча — Виктория Рэгия: рэдко-рэдко, в цвету...» (Звук «е» он произносил как «э» - так ему казалось «шикарнее»). Однажды кто-то крикнул из зала: «Хватит корчить из себя Уайльда! Неужели Вы не понимаете, что ведёте себя глупо и неестественно?» «Да, неестественно!» - ответил Северянин и, вскинув голову, добавил: «Зато красиво!»

Пока не поздно, дай же мне ответ,
Молю тебя униженно и слезно,
Далекая, смотрящая мимозно:
Да или нет? Ответь — да или нет?
Поэзно «да», а «нет» — оно так прозно!

Слиянные мечты, но бьются розно
У нас сердца: тускнеет в небе свет...
О, дай мне отзвук, отзнак, свой привет,
Пока не поздно.

Ты вдалеке. Жизнь превратилась в бред.
И молния, и гром грохочет грозно.
И так давно. И так десятки лет.
Ты вдалеке, но ты со мною грезно.
Дай отклик мне, пока я не скелет,
Пока не поздно!..

 

В расцвете славы

 

Большую роль в раскрутке Северянина сыграл Ф. Сологуб. Он представил его петербургскому литературному миру в своём салоне, а потом пригласил поэта в турне по России, где ещё больше упрочилась слава поэзоконцеров Игоря Северянина.

Сологуб возил его по стране от Минска до Кутаиси — и всюду поэта сопровождал вечный праздник, торжество триумфатора. Залы, где он читал, ломились от восторженной публики, портреты его некрасивого лица украшали будуары светских дам и комнатки курсисток. Женщины ходили за Северяниным толпами, ночевали под окнами. Когда он выступал в зале под Думской каланчой, останавливали уличное движение. В Керчи, в Симферополе, на Волге были случаи, когда его лошадей распрягали, и поклонники везли его на себе. Купчихи бросали к его ногам бриллиантовые браслеты, серьги, брошки. Северянин с упоением вспоминал в стихах это время:

Там были церквы златоглавы
и души хрупотней стекла.
Там жизнь моя в расвете славы.
В расцвете славы жизнь текла...

Да, это был зенит его славы. Громадный зал Городской Думы на вмещал всех желающих попасть на его поэзовечера. Тысячи поклонниц, цветы, шампанское, поездки по России. Это была настоящая, несколько даже актёрская слава. Георгий Иванов писал, что когда он бывал на вечерах «божественного Игоря» и смотрел на тысячную толпу («ведь не из одних же швеек она состояла!»), рычащую от восторга на разные его «грёзовые эксцессы» и «груди как дюшес», он думал, что в даре Северянина при всей его пустоте было и впрямь нечто божественное. Это признавали даже те, кто не любил Северянина. Ходасевич, в частности, писал: «Пусть порой не знает он чувства меры, пусть в его стихах встречаются ужаснейшие безвкусицы, - всё это покрывается неизменной и своеобразной музыкальностью, меткой образностью и всем тем, что делает Северянина непохожим ни на одного из современных поэтов».

 В 1913 году вышла первая книга Северянина «Громокипящий кубок» с восторженным предисловием Сологуба, где он сравнивал появление нового поэта с приходом весны. Книга имела ошеломляющий успех, выдержала за два года 7 изданий. Северянин упивался славой:

Мои поэзы – в каждом доме,
На хуторе и в шалаше.
Я действен даже на пароме
И в каждой рядовой душе.

Я созерцаю – то из рубок,
То из вагона, то в лесу,
Как пьют “Громокипящий кубок”-
Животворящую росу!

Вслед начали выходить новые сборники: «Златолира», «Ананасы в шампанском», «Поэзоконтракт», «Виктория Регия», «Тост безответный», «Ручьи в лилиях», все они расхватывались мгновенно. Всего им было выпущено37 книг.

 

 

«Каждая строчка — пощёчина»

 

С 1913 года Северянин объявляет себя основоположником новой литературной школы — так называемого эгофутуризма. Впервые это направление — футуризм — возникло в Италии и принадлежало школе Маринетти. В отличие от него Северянин к слову «футуризм» добавил приставку «эго» и — в скобках — (вселенский). "Эго" по латыни — я. Я — главное слово стихов Северянина.

Иду — и с каждым шагом рьяней -
верста к версте, к звену — звено.
Кто я? Я — Игорь Северянин,
чьё имя смело, как вино!

Своё поэтическое кредо он высказывал в таких строчках:

 

Поэза эго моего

В этом мире только я — иного нет.
Излучаю сквозь себя огни планет.
Что мне мир, раз в этом мире нет меня?
Мир мне нужен, если миру нужен я.

Это была по сути пропаганда вселенского эгоизма. И ещё одно из программных его стихов:

Каждая строчка - пощечина. Голос мой - сплошь издевательство.
Рифмы слагаются в кукиши. Кажет язык ассонанс.
Я презираю вас пламенно, тусклые Ваши сиятельства,
И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс!

Это звучало как скандальный вызов всем общепринятым приличиям. Немало было здесь, конечно, и от саморекламы. Вместе с Георгием Ивановым Северянин разрабатывает "программу эго-футуризма".
А спустя несколько месяцев в Москве появляется новое ответвление футуризма: кубо-футуризм, зачинателями которого выступили Хлебников, Маяковский, братья Бурлюки, Кручёных и другие.

Эти два течения иногда враждовали между собой, иногда объединялись. С футуризмом Маяковского Северянина объединяло эпатирующее озорство, вызов обывательскому благоразумию, литературное хулиганство, разводило же их различное отношение к культуре прошлого. Если кубисты призывали сбрасывать всё старое с корабля современности, в том числе и классику, то эгисты провозглашали поиски нового без отвергания старого. «Не Лермонтова с парохода, а Бурлюков — на Сахалин!» - воскликнул однажды Северянин, чьей душе всегда были ближе классические розы, пусть и усеянные шипами иронии.

Эгисты не принимали внешне вызывающего вида кубистов, их жёлтые кофты, красные фраки, разрисованные лица. В отличие от бессмыслиц неологизмов кубофутуризма, которые через самый звук слова стремились донести их смысл, Северянин ратовал за осмысленные неологизмы. Сам он известен как создатель многих словесных диковинок («и что ни слово — то сюрприз»). Это и лесофея, и гризёрка, и мечты-сюрпризёрки, морево, златополдень, чаруйная боль, и даже такие как Берлинство, Лондонство, Нью-Йорчество. Вообще Северянин был пристрастен к словесной иностранщине. Не знавший ни одного иностранного языка, он был зачарован мнимой красивостью и великосветскостью этой лексики: «Гарсон, сымпровизируй блестящий файв-о-клок!». Он наслаждался, вводя в поэзию новые тогда слова «синема», «авто». Его причудливая высокопарность порой походила на пародию:

О, Лилия ликеров, — о, Creme de Violette!
Я выпил грез фиалок фиалковый фиал...
Я приказал немедля подать кабриолет
И сел на сером клене в атласный интервал.

 

Друзья-соперники

 

Особое место в жизни Северянина занимала дружба с Маяковским.

Маяковский был его единственным соперником на эстраде. «То ли дружий враг, то ли вражий друг» - называл он его в стихах. Это была дружба-соперничество. Они читали лучшие свои вещи, стараясь перещеголять друг друга в аудиториях, состоящих сплошь из женщин. Маяковский не раз читал с эстрады поэзы Северянина. Кстати, «Ананасы в шампанском», ставшие символом пряной, экзотической лирики Северянина, своеобразной визитной карточкой поэта, - мало кто знает, что эту первую строчку ему подсказал Маяковский.

Однажды в Крыму на званом вечере Маяковский, подцепив на фруктовый нож кусочек ананаса и окунув его в шампанское, крикнет Северянину через стол: «Ананасы в шампанском! Удивительно вкусно!» Северянин подхватит: «удивительно вкусно, игристо, остро!» Так и родится знаменитое стихотворение.

Ананасы в шампанском! Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо и остро!
Весь я в чем-то норвежском! Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо!

Казалось бы, глупость и пошлость несусветная. Но как же вкусно, аппетитно это написано!
В декабре 1913-го — январе 1914-го Северянин с Маяковским уезжают в совместное турне по югу России. Гастроли закончились ссорой поэтов: Северянин прервал турне и вернулся в Петербург. Что лежало в основе их разрыва: творческие разногласия? Зависть к успеху другого? Любовный треугольник? Как говорят французы, шерше ля фам.
Позже в автобиографической поэме «Колокола собора чувств» Северянин рассказал о Сонке — Софье Шамардиной, которой Северянин и Маяковский были одновременно увлечены.

Им на совместных поэтических вечерах потребовался «женский элемент». Победительно красивая, Шамардина идеально подошла для эстрады. Северянин придумал ей театральное имя: Эсклармонда Орлеанская. Читая стихотворение «В коляске Эсклармонды», специально написанное Северяниным для неё, «златоблондая» Сонка сводила с ума переполненные залы.

Я еду в среброспицной коляске Эсклармонды
По липовой аллее, упавшей на курорт,
И в солнышках зеленых лучат волособлонды
Зло-спецной Эсклармонды шаплетку-фетроторт:

Взорвись, как бомба, солнце! Порвитесь, пены блонды!
Нет больше океана, умчавшегося в ту,
Кто носит имя моря и солнца - Эсклармонды,
Кто на земле любезно мне заменил мечту!

Казалось бы, победа (любовная) оказалась на стороне Игоря Северянина, ведь это он привез девицу в Петербург, он поселил ее у себя на Средней Подьяческой, и она там слегла, занемогла, пришлось отвезти в лечебницу: якобы воспаление почек. Но оказалось намного прозаичнее: аборт от Маяковского. Северянин был в отчаяньи. Он адресует ей стихотворение «Никчемная»:

Ты меня совсем измучила может быть, сама не ведая;
Может быть, вполне сознательно; может быть, перестрадав;
Вижусь я с тобой урывками: разве вместе пообедаю
На глазах у всех и каждого, - и опять тоска-удав.

Слушай, чуждая мне ближница! обреченная далечница!
Оскорбить меня хотящая для немыслимых услад!
Подавив негодование, мне в тебя так просто хочется,
Как орлу - в лазорь сияльную, как теченью - в водопад!

 Много лет спустя Софья Шамардина опишет эту историю в своих воспоминаниях «Футуристическая юность».

А Северянин посвятит ей любовный цикл:

Люби меня, как хочется любить,
Не мысля, не страшась, не рассуждая.
Будь мной, и мне позволь тобою быть.
Теперь зима. Но слышишь поступь мая?
Мелодию сирени? Краски птиц?
Люби меня, натуры не ломая!
Бери меня! Клони скорее ниц!

 

***
Не избегай того, что быть должно:
Бесцельный труд, напрасные усилья, --
Ведь ты моя, ведь так предрешено!

О, страсть! расправь пылающие крылья
И за собой в безбрежность нас взорли.
И скажем мы, в восторге от воскрылья:
"Да, мы с собой бороться не могли".

 

И ещё одну женщину отбил у Северянина Маяковский (видимо, компенсируя свой меньший успех на эстраде успехом на этом поприще): Валентину. Это было ещё до Сонки.

Валентина, сколько счастья! Валентина, сколько жути!
Сколько чары! Валентина, отчего же ты грустишь?
Это было на концерте в медицинском институте,
ты сидела в вестибюле за продажею афиш…

Валентина Гадзевич и впрямь служила в Петербургском мединституте, что на Архиерейской улице. Под псевдонимом Солнцева писала стихи. У нее был роман с Северяниным.

А потом... Купэ. Деревня. Много снега, леса. Святки.
Замороженные ночи и крещенская луна.
Домик. Нежно и уютно. Упоенье без оглядки.
Валентина безрассудна! Валентина влюблена!..

Он был увлечен и всерьез подумывал о супружестве. Холодным душем обдал его Маяковский: эта девица, признался он, не только завлекала его, но и раздевалась перед ним догола. «Я верил её каждому слову, — вспоминал на закате дней Северянин, - и потому порвал с нею. Володя был верным другом...» Зла он на Маяковского не держал:

Ты помнишь нашу Валентину,
что чуть не стала лишь моей?!.
Благодаря тебе я вынул
из сердца «девушку из фей»...
И, наконец, ты помнишь Сонку,
почти мою, совсем твою,
такую шалую девчонку,
такую нежную змею?..

 

«Моя тринадцатая»

 

В 1915 году скончался старый муж Златы — первой любви Северянина. Женщина, у которой росла дочь поэта, ждала, что теперь-то Северянин женится на ней, теперь он благополучен, известен, у него появились деньги. Но увы, поэта цепко держала при себе опытная соблазнительница актриса Балькис Савская, в миру Мария Волнянская (Домбровская).

 

Мария Домбровская на сцене в одной из своих ролей.

Представляя свою пассию, Северянин говорил: «Прошу любить и жаловать. Моя тринадцатая». Однако сколько их было на самом деле — по его словам, «учёту не поддаётся». Он давно уже потерял счёт своим победам над женщинами. На обложках своих книг Северянин печатал часы приёма поклонниц. И они приходили, одна за другой, а иногда по нескольку сразу, завороженные его строчками, как змеи песней факира.
Северянин воспевал в стихах «грёзовое царство», некую волшебную страну Миррелию (названную так по имени Мирры Лохвицкой — рано умершей декадентской поэтессы, кумира Северянина).