Воспоминания....
Кто отдал жизнь за других, тот святой человек. (с)
Об этом страшно говорить. Этого не помнят и не хотят знать. Но это было и есть. Была и есть боль людей, которые жили, которые умирали и не знали: за что.
Здесь несколько десятков вырезок воспоминаний тех, кто был тогда в Припяти. Малая толика того, что было. Миллионная миллионной процента. И даже меньше. Мы - не были там. И не узнаем, как это. Но это нельзя забывать. Да, без этого - проще и легче. И каждый решает сам.
Но я хочу, чтобы каждый, кто согласен с тем, что боль Припяти - это наша боль, НАША, отправил это сообщение в цитатник. Я прошу: почувствуйте на секунду, ЧТО там было. Как там было страшно. Представьте, что там были ВЫ. Поддержите - не меня, а тех, кто умер и тех, кто пытается жить с этим. Нет, не поддержите. Просто поклонитесь. До земли. Мы не можем помочь и разделить их боль. Но мы можем хотя бы осознать то, что мы живем за счет их жизней. Это была не война. На войне все понятно. Здесь не было понятно НИ-ЧЕ-ГО.
Отправте это в цитатники. Я хочу знать, что мы люди. Что мы - все еще люди.
* * *
Пусть она отравленная, с радиацией, но это моя родина. Нигде мы больше не нужны.
Если бы мы победили Чернобыль, о нем говорили и писали бы больше. Или если бы мы его поняли. Мы не знаем, как добыть из этого ужаса смысл.
Вернулась с кладбища, быстренько звоню на пост медсестре: «Как он там?» - «Пятнадцать минут назад умер». Как? Я всю ночь у него. Только на три часа отлучилась! Стала у окна и кричала: «Почему? За что?» Смотрела на небо и кричала... На всю гостиницу... Ко мне боялись подойти...
Я хочу засвидетельствовать - моя дочь умерла от Чернобыля. А от нас хотят, чтобы мы этого не помнили...
Днём мы жили на новом месте, а ночью на родине. Во сне.
И сыр не получался. Месяц жили без творога и сыра. Молоко не кисло, оно в порошок сворачивалось, белый порошок. Радиация...
Добилась я к доктору: «Миленький, ножки не ходят. Суставчики болят». - «Коровку надо сдать, бабка. Молоко отравленное». – «Ой, нет, - причитаю, - ножки болят, коленки болят, а коровку не отдам. Моя кормилица».
Утром в саду и на огороде мы находили удушенных кротов. Кто их душил? Обычно они на свет не вылазят из-под земли. Что-то их гнало.
А женщины наши все пустые, женское у них вырезано, считай, у каждой третьей. И у молодой, и у старой... Не все успели родить...
Мне понадобилось три года... три года... и я вернул им партбилет. Красную книжечку... Получилось так, что в зоне я освободился.... Чернобыль взорвал мои мозги... Я стал свободным...
С домом прощались, как с человеком. Писали: «уезжаем утром» или «уезжаем вечером», ставили число и даже часы и минуты.
Соберутся бабы и плачут: «Хлопчики, пустите... То ж наша земля... Наши хаты...» Плакали по отравленной земле...
Родителям не сообщал, что направили в Чернобыль. Брат случайно купил газету «Известия» и нашел там мой портрет, приносит матери: «На, смотри - герой!» Мать заплакала.
Возвратились домой. Все с себя снял, всю одежду, в которой там был, и выбросил в мусоропровод. А пилотку подарил маленькому сыну. Очень он просил. Носил, не снимая. Через два года ему поставили диагноз: опухоль мозга.
Из Афгана я вернулся, я знал - буду жить! А в Чернобыле всё наоборот: убьёт именно тогда, когда вернулся.
Дали мне за подвиг грамоту и тысячу рублей…
Анекдоты уже к тому времени появились. В момент... Приходит муж с работы и жалуется жене: «Сказали: завтра - или в Чернобыль, или партбилет на стол». - «Так ты же беспартийный?» - «Вот я и думаю: где я им к утру партбилет возьму».
Осталась за проволокой только земля... И могилы... Наше здоровье... И наша вера...
Официальная моя должность там - командир взвода охраны... Что-то вроде директора зоны апокалипсиса.
Насыпали саркофаг. Гигантскую могилу, в которой похоронен один человек - старший оператор Валерий Ходемчук, оставшийся под развалинами в первые минуты взрыва. Пирамида двадцатого века...
Не понятно, как буду умирать... Одно мне точно известно: с моим диагнозом долго не протянешь. Почувствовать бы момент... Пулю - в лоб... Я был и в Афгане... Там с этим легче... С пулей...
Мы - одинокие. Чужие. Даже хоронят отдельно, не так, как всех. Как пришельцев откуда-то из космоса... Лучше бы я погиб в Афгане! Честно скажу, наваливаются такие мысли. Там смерть была делом обыкновенным... Понятным...
Роботы умирали... Наши роботы, академика Лукачева, созданные им для исследований на Марсе... Японские роботы... У них, видно сгорала вся начинка от высокой радиации. А солдатики в резиновых костюмах, в резиновых перчатках бегали.
Слышала, как врачи между собой говорили: «Девочка не в рубашке родилась, а в панцире. Показать по телевизору, ни одна мать не рожала бы».
В первые же дни после аварии из библиотек исчезли книги о радиации, о Хиросиме и Нагасаки, даже о рентгене.
На вертолете прилетела группа ученых. В резиновой спецодежде, высоких сапогах, защитных очках... Как на Луну... Подходит к одному бабка: «Ты кто?» - «Я - ученый». - «Ах, ты ученый, поглядите на него, как разоделся. Замаскировался. А мы?» И за ним - с палкой. У меня не раз мелькало, что когда-нибудь ученых будут вылавливать, как в средние века ловили врачей и топили.
Хоронили землю в земле...
Кошки заглядывали в глаза, собаки выли, прорывались в автобусы. Дворняжки, овчарки... Солдаты их выталкивали. Пинали. Они долго бежали за машинами.
Лошади... Их вели на убой... Они плакали...
Из Беларуси скот везли и продавали в Россию. А телки лейкозные. Но зато сбывали их подешевке.
Старые женщины не плакали, плакали молодые.
Боюсь любить... У меня есть жених, мы отнесли заявление в загс. Вы слышали что-нибудь о хиросимских «хибакуси»? Тех, кто выжил после Хиросимы... Они могут рассчитывать только на браки друг с другом. У нас об этом не пишут, об этом не говорят. А мы есть... Чернобыльские «хибакуси...» Он привел меня в дом, познакомил со своей мамой... Его хорошая мама... Работает на заводе экономистом. Общественница. Ходит на все антикоммунистические митинги. Вот эта хорошая мама, когда узнала, что я из чернобыльской семьи, из переселенцев, удивилась: «Милочка, разве вы сможете родить?» У нас - заявление в загсе... Он умоляет: «Я уйду из дома. Снимем квартиру», - а у меня в ушах: «Милочка, для некоторых существует грех деторождения». Грех любить...
В Хойниках в центре города висела Доска почета. Лучшие люди района. Но поехал в зараженную зону и вывез детей из детского сада шофер-пьяница, а не тот, с Доски почета.
Помочь можете? Нет! Зачем тогда приезжаете? Расспрашиваете? Трогаете нас? Я не хочу торговать их несчастьем. Философствовать! Отстаньте, люди добрые! Нам тут жить...
А молоко нельзя... И картошку нельзя. В магазин завезли китайскую тушенку и гречку, а на что им купить? Гробовые, дают гробовые... Компенсация за то, что здесь живем... копейки... Хватает на две банки консервов...
«По радио уже третий месяц: обстановка стабилизируется... Обстановка стабилизируется... Обстановка стаб...»
Не помню серьезных разговоров, помню анекдоты: «теперь во всех магазинах радиотовары», «импотенты делятся на радиоактивных и радиопассивных». А потом анекдоты вдруг исчезли.
Сегодня утром не успел пальто снять, открывается дверь, женщина с порога рыдает, не рыдает, а кричит: «Заберите его медаль и все грамоты! Заберите все льготы! Отдайте мужа!» Долго кричала.
Все - рана... В больнице последние два дня... Подниму его руку, а кость шатается, болтается кость, тело от нее отошло... Кусочки легкого, кусочки печени шли через рот... Захлебывался своими внутренностями... Обкручу руку бинтом и засуну ему в рот, все это из него выгребаю... Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить...
А четыреста шахтеров, которые день и ночь долбили тоннель под реактором? Нужно было прорыть тоннель, чтобы залить туда жидкий азот и заморозить земельную подушку, так это обозначается на инженерном языке. Иначе бы реактор ушел в грунтовые воды... Шахтеры Москвы, Киева, Днепропетровска... Я нигде о них не читал. А они голые, при температуре за пятьдесят градусов катили перед собой вагонетки на четвереньках. Там было сотни рентген...
Где и кому они сегодня нужны в другом месте? Часто умирают. Умирают мгновенно. Они умирают на ходу - шел и упал, уснул и не проснулся. Нес медсестре цветы и остановилось сердце. Они умирают, но их никто по-настоящему не расспросил. О том, что мы пережили... Что видели... О смерти люди не хотят слушать. О страшном...
Сны рассказывают: то теленочка родила с восемью ножками, то щенка с головой ежика... Такие странные сны. Раньше таких снов у женщин не было. Я не слышала. У меня тридцать лет акушерского стажа…
Первое, что она мне закричала: «Нужно срочно искать молоко и водку! Срочно!»
«Я боюсь жить на этой земле. Дали дозиметр, а зачем он мне? Постираю белье, оно у меня белюсенькое - дозиметр звенит. Приготовлю еду, спеку пирог - звенит. Постелю постель - звенит. Зачем он мне? Я кормлю детей - и плачу. «Чего ты, мамка, плачешь?»
Маленькие девочки в больничных палатах играют в «куклы». Куклы у них закрывают глаза, куклы умирают.
- Почему куклы умирают?
- Потому что это наши дети, а наши дети жить не будут. Они родятся и умрут.
И одна женщина пригласила нас к себе: «Идемте, я постелю на кровати. Жалко вашего мальчика». А другая, которая стояла рядом, оттаскивала ее от нас: «Ты с ума сошла! Они - заразные».
Раз в неделю тем, кто хорошо землю копал, перед строем вручали похвальную грамоту. Лучший похоронщик Советского Союза. Какое-то безумие...
Где-то в дневнике записано, что я там понял. В первые же дни... Я понял, как легко стать землей…
http://lib.misto.kiev.ua/NEWPROZA/ALEKSIEWICH/chernobyl.txt
ПостЫ_для_цитатника
