Настроение сейчас - ночное, сонное

 

Сегодня День чекиста. День ВЧК. В последние дни эту службу в очередной своей реинкарнаци одаривают разными подарками: отменяют суд присяжных при рассмотрении дел, касающихся государственных преступлений, расширяют до беспредельности понятия государственной измены и ужесточают возможное наказаний за него. (Теперь состав преступления, содержавшийся в статье 275 Уголовного кодекса РФ "Государственная измена", заменяется умышленно размытыми и неясными формулировками. Если эти поправки будут приняты, любой оппонент или просто критик действий власти может быть легко объявлен изменником или шпионом). На радость чекистам депутаты-едросы сделали так, что изменником может стать каждый, кто сам додумался до того ТЕПЕРЬ, что ПОТОМ, уже задним числом, эксперты от ФСБ признают государственной тайной.

Нашел в Новой газете страничку посвященную этой дате. С искренними поздравлениями и пожеланиями. Публикую здесь оба.

 

* * *

"Будь весела. Не думай обо мне — и, если можно, адреса не помни"

 

К негодованью внутренних врагов, взирающих на нас недоуменно, по прихоти таинственных богов мы родились с тобой одновременно. Нас разделяют пять десятков лет — за это время рушилась Европа, дрожал Китай… и все ж различья нет, хотя бы с точки зренья гороскопа. Привычно в день двадцатый декабря делить с тобою именинный торт нам. Мы бросили с тобою якоря в пейзаже зимнем, русском, некомфортном, где снег колючий, и вороний грай, и ветер, соответствующий жанру, — чтоб оживить собою этот край. Добавить интересу, пылу, жару! Чтоб посреди российской мерзлоты зажечь костер и озарить берлогу… Так зажигать, как зажигаешь ты, — я не могу. И, может, слава богу.

Что говорить, любезная ЧК, — я не гонюсь за красотою слога: ты не нашла во мне ученика, но сходства между нами очень много. Мы бескорыстны. Нам не нужен куш — мы в этом смысле истинные россы. Мы оба, в общем, инженеры душ. Мы оба любим задавать вопросы (я хитростью беру, ты — сапогом, но мы об этом никому не скажем). Мы с внутренним сражаемся врагом: я — с совестью, а ты — со шпионажем. Интеллигентской нету в нас гнильцы: нас бесит декаданс и злит упадок. Вдобавок оба мы с тобой стрельцы (хоть ты стреляешь лучше на порядок).

Мне радостно, что мы в таком родстве. Пусть у меня специфика иная — порою сладко думать, что в Москве стоит твоя избушка лубяная. Ты не смыкаешь бдительных очей, просвечивая мысли и деньжищи. Пусть сердце у меня не горячей и мозг не холодней, но руки чище. Ты, правда, провела своих во власть: твой отпрыск восемь лет баранку крутит, а мой пока не смог туда попасть… но знаешь, чем в России черт не шутит! Он выучит немецкий, вступит в брак, приобретет профессию вторую… Сейчас он, правда, мстителен не так, но я его еще потренирую.

Я рохля, как меня ни укоряй: мешает добродушие тюленье. Но помнишь, что заметил Николай, когда задумал Третье отделенье? Вручая Бенкендорфу свой платок, он смог теоретическую базу подвесть под исторический виток — и выдал историческую фразу: «Не нужно дурно думать ни о ком. Сатрапствовать мы вовсе не хотели. Чем больше слез отрешь ты сим платком, тем более моей послужишь цели». С тех пор мундир небесно-голубой всегда считался символом угрозы… Но дело-то одно у нас с тобой: нам дан платок! Мы осушаем слезы! И кто же виноват, что свой платок, врученный для решения задачи, накидывать ты любишь на роток, а я его использую иначе?

Спецслужба дорогая, пью за нас, за наше сходство. Выражусь короче: мы родились с тобою в темный час, в холодный вечер самой долгой ночи. Не стану проливать на нас елей, не развожу привычные кажденья — но факт, что мир становится светлей буквально после нашего рожденья. В окне цветут морозные цветы, но день продлился — значит, лето скоро! Кто этот свет приносит — я иль ты? Конечно, ты. Я уступлю без спора. Я стар, а ты все так же молода. Мне кажется, для моего же счастья с тобой не надо спорить никогда, а лучше бы и вовсе не встречаться. Нам в день один родиться привелось под матовым, ущербным лунным диском, — но думаю, что жить нам лучше врозь, как типа близнецам в кино индийском. Не говорить. Не спорить ни о чем. Пока я не больной и не убитый, хочу я быть с тобою разлучен, как памятные с детства Зита с Гитой. Я как-нибудь стерплю разлуки боль, ничем тебе по жизни не мешая… Поздравить наконец тебя позволь. Что мне сказать тебе? «Расти большая»? Но ты и так, сказать не премину, на зависть всем другим спецслужбам в мире, давно уже размером со страну, а если с резидентами, то шире… Какое счастье — жить в такой стране, в такой большой, родной каменоломне…

Будь весела. Не думай обо мне — и, если можно, адреса не помни.

Дмитрий Быков

 

* * *

"Ты рождена, чтоб Кафку сделать пылью"

 

Ты скажешь: ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла…

 

Празднуешь? Ну еще бы: на последнем десятке первой сотни живее всех, кого умертвила. Не привет тебе, не привет.

Они были существа, а ты — машина. Да, невероятно мощная. Плюс — освоившая собственный чертеж. И программу самосборки.

То-то первым, кто ощутил твое присутствие в истории, был Франц Кафка. Пражские евреи кое-что знали о големах.

Тебя свинтили из соподчиненных воль. Передающих друг дружке рабочий импульс, как шестерни: цепляя зубцом зубец.

Человеческий фактор практически равен нулю.

Преступление, оформленное в качестве учреждения.

Когда в одной отдельно взятой стране государство поняло, что народу оно противно. И что нечем подкупить, а уговаривать долго, а промедление смерти подобно… И, значит, выход один: заменить этот самый народ. Для начала — переменить состав населения. Вычленяя меньшинства, уничтожать их одно за другим. Классы. Слои. Прослойки. Сословия. Конфессии. Нации.

Что это антигуманно или, там, аморально, — на это, я согласен, наплевать. Всем, кто считает себя принадлежащим к большинству только на том основании, что пока не уничтожен.

По так называемой демократии, при тебе невозможной по определению — только через твой труп, — тоже мало кто зарыдает: народ в достаточной пропорции заменен.

А так называемая демократия изобретена специально для меньшинств и даже для одиночек: как усилитель звука. В расчете на плодотворность конфликта умов.

В которую ты ведь не веришь ни вот на столько. Поскольку опираешься на физиологию человека. Ум помещается в мозгу, от него отходят бесчисленные нервы, чьи окончания, как правило, находятся на поверхности тела. Продуманное воздействие на них дает ожидаемый эффект, называемый физической болью. Мозг, отзываясь на боль, реорганизует работу ума таким образом, чтобы конфликт оказался исчерпан.

(А помимо физической — сколько еще разновидностей боли. А самая сильная из них — страх. Не только за себя. И всякий-то страх есть страх боли. Не только своей. А свобода — это ведь всегда свобода от страха, и, значит, у того, у кого есть кто-нибудь, свободы нет. А есть ты. И смерть.)

Не любишь Оруэлла, а? Неприятно? Всемогущая, всеведущая, вездесущая — и вдруг словно клоп, бегущий по странице через формулу карбофоса.

Но и на Оруэлла наплевать, раз ты его пережила. Как переживешь и подавно меня.

Своим дыханием ты перестраиваешь атмосферу, пока не включится твой излюбленный режим — для которого ты создана — который создан для тебя: так называемый национал-социализм.

Национал — чтобы всегда имелся враг снаружи, социализм — чтобы не переводился враг внутри. Ну и наоборот, если что.

Потому что хотя на вид ты состоишь из организмов (и не особенно сложных), ты, по-моему, предназначена (знать бы — кем) для достижения цели метафизической (знать бы — чьей), которую сама не осознаешь. Мизантропической.

А не то что ты просто каста, обитающая по ту сторону закона. Назло и на погибель так называемому праву. Вседозволенный сыск, даже с возобновляемой время от времени лицензией на безлимитные убийства, и пусть даже не в отдельно взятой, — не может удовлетворить тебя навеки и вполне.

Ты рождена — я как-то уже писал тебе про это, — чтоб Кафку сделать пылью. Не обязательно лагерной. Чтобы разоблачить homo sapiens как вид. Чтобы человечество, ползая у твоих ног, призналось в своем ничтожестве. И со слезами искреннего раскаяния отреклось от своих мнимых ценностей. Лживых идеалов. Ненужных прав. Бессмысленных свобод. Умоляло бы простить его за то, что верило этим злостным измышлениям меньшинств и одиночек.

Тогда-то ты и покончишь с ним. Если только не раньше.

А пока резвись. Какие твои годы. Корми Зевесова орла.

Но — не привет тебе. Не привет.

Не твой,
Самуил Лурье
Санкт-Петербург