"В метро видела мужчину, который купил только что в киоске билеты на Пугачеву - шел, вертел их в руках, улыбался. Похоже было, что поет про себя.

А когда мама приезжала, мы посмотрели "Женщину, которая поет", и мама вздыхала: "Какой голос был, какие песни".

Пугачева пела, когда я была в пионерском лагере, обычном, не спортивном, ужасном. Мама предложила на выбор - ехать в лагерь или быть в городе (позвонила с работы, сказала - давай решай скорее, путевку сейчас брать надо; а мне восемь лет было, я и решила скорее. С трудом могу представить такую ситуацию с Ф - и не в смысле лучше или хуже, а в смысле того, насколько я другая была). Я выбрала лагерь зачем-то.

Все вожатые были девушки, студентки педучилища, все они были влюблены в радиста Лешу. Все посылали к нему девочек-мальчиков из своих отрядов с просьбой поставить какую-нибудь песню. Наша вожатая Наташа посылала меня - я была неболтливая, ответственная и быстро бегала. Прибегала к будочке радиста и выдыхала порциями: "Леша... Наташа... из четвертого отряда... просит поставить... пожалуйста..." "Что?" - лениво говорил разморенный солнцем Леша. "Так две звезды же", - удивлялась я. Наташа всегда просила поставить "Две звезды". "Щас", - говорил Леша, и я вприпрыжку неслась обратно. А лагерь накрывали голоса Пугачевой и Кузьмина: "Две звездыыыы! две светлых повестиии! в своей любвииии! как в невесомостиии!"

Наташа встречала меня радостно: "Ну, что он?" Мне было неловко сказать, что ничего, и я принималась врать ей в глаза: "Спросил - кто? Наташа? из четвертого? Две звезды?" "Ну?" - Наташа обмирала и ждала продолжения. "Улыбнулся еще", - добавляла я, а сама холодела от ужаса. Представляла себе, как Наташа встретит Лешу и спросит его: "Там девочка от меня прибегала за песней, говорит - ты улыбнулся. Правда?" А Леша скажет: "Да ни фига я не улыбался, врет твоя девочка". Я была глупая, ничего не понимала про мужчин и женщин, поэтому страх от того, что мое вранье станет известно, иногда не давал мне спать.

Наташа, улыбаясь, гляделась в зеркальце. Она была очень взрослая.

(Она навсегда для меня останется взрослой. Ну пусть, ведь мне было восемь, а ей, наверное, семнадцать или восемнадцать. Ладно Наташа. А полная черноволосая девочка, повязывавшая мне галстук, когда нас торжественно принимали в пионеры? Я училась в третьем классе, она пятом - что там разницы-то. Однако до сих пор и навсегда она монументально возвышается надо мной, от усердия затягивая галстук слишком туго)

А голоса Пугачевой и Кузьмина неслись над пионерским лагерем имени Вали Котика. Над вытоптанным стадионом, где каждое утро было построение, поднимали флаг, и у флага начальник лагеря, отец моей одноклассницы Ирки Добрыниной, принимал рапорты от командиров отрядов; над столовой, где мало и невкусно кормили (да, разумеется: бледные холодные макароны, дрожащая манная каша, компот из сухофруктов); над речкой, где мы купались по свистку пятнадцать минут, и на глубину не заходить, и в сторону не заплывать; над бледно-голубыми и бледно-зелеными фанерными дачками. Наша была голубая, с небольшой верандой и крылечком, на крылечке сидела Наташа - оторвавшись от зеркальца, она счастливо смотрела на столб с черным конусом радиорупора."