Феофан Грек Когда я видел воплощенный гул И меловые крылья оживали, Открылось мне: я жизнь перешагнул, А подвиг мой еще на перевале. Мне должно завещание могил, Зияющих как ножевая рана, Свести к библейской резкости белил И подмастерьем стать у Феофана. Я по когтям узнал его: он лев, Он кость от кости собственной пустыни, И жажду я, и вижу сны, истлев На раскаленных углях благостыни. Я шесть веков дышу его огнем И ревностью шести веков изранен. - Придешь ли, милосердный самарянин, Повить меня твоим прохладным льном? Юродивый в 1918 году За квелую душу и мертвое царское тело Юродивый молится, ручкой крестясь посинелой, Ногами сучит на раскольничьем хрустком снегу: - Ай, маменька, тятенька, бабенька, гули-агу! Дай Феде просвирку, дай сирому Феде керенку, дай, царь-государь, импелай Николай, на иконку! Царица-лисица, бух-бух, помалей Алалей, дай Феде цна-цна, исцели, не стрели, Пантелей! Просыпается тело Просыпается тело, Напрягается слух. Ночь дошла до предела, Крикнул третий петух. Сел старик на кровати, Заскрипела кровать. Было так при Пилате, Что теперь вспоминать? И какая досада Сердце точит с утра? И на что это надо - Горевать за Петра? Кто всего мне дороже, Всех желаннее мне? В эту ночь - от кого же Я отрекся во сне? Крик идет петушиный В первой утренней мгле Через горы-долины По широкой земле. Запамятовали, похоронили Запамятовали, похоронили Широкий плес и шорох тростника И тонешь ты в озерном нежном иле, Монашеская, тихая тоска. Что помню я? Но в полумрак вечерний Плывет заря, и сонные леса Еще хранят последний стих вечерний И хора медленные голоса. И снятся мне прозрачные соборы, — Отражены в озерах купола, И ткут серебряные переборы Волоколамские колокола.