О талантливом 19-летнем русском поэте Илье Тюрине, трагически погибшем 24 августа 1999 года, написано много. Короткий, но чрезвычайно плодотворный жизненный путь поражает: к шестнадцати годам его творчество, начавшееся очень рано, достигло своего высшего значения: Илья писал по два, иной раз – по три стихотворения в день. А толчком к необычайному «выбросу» стихов стало известие о смерти его кумира – поэта, лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского. Он умер во сне в Нью-Йорке, 28 января 1996 года. На следующий день Илья Тюрин запишет в дневнике: «...Хочу написать для Бродского... Перекопал всю Библию и наконец нашел – «Сны Иосифа». Так и назову...» В другом стихотворении читаем: «Это ты подобрал мне мой путь…» В январе 1997 года напишет он и небольшое эссе, посвященное памяти Бродского. Сейчас, когда оба они принадлежат Вечности, нам хочется дать вам возможность прочитать эти строки поэта о поэте.

ИОСИФ БРОДСКИЙ… Время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.Иосиф Бродский По-видимому, самое ценное, что оставляет по себе тело человека, расставшись с душой человека, – это тема для общения. Ценное в том смысле, что, извернувшись удачнее, можешь извлечь из этого общения кое-что и для себя, благо с мертвым не придется ни спорить, ни делиться. Пишущий или говорящий о чужой смерти – практически потенциальная жертва для беса, потому что далеко не всякий способен на самообман такой силы, как ответственность перед пустым местом. Единственная вещь, которая облегчает при этом неловкость пишущего и говорящего – понимание того, что твой голос, твой почерк, твоя боль тебе и никому вообще не принадлежат, – потому что тот, кому они могли бы принадлежать, исчез. Все, что по случаю смены государственной моды публикуется теперь о Бродском, к нашему счастью, не принадлежит ни нам, ни ему. Если некогда слова дополняли его жизнь, то сейчас они – то, что нам его с переменным успехом заменяет, таким образом служа естественному в природе забыванию. Отсюда и рост их количества. Уже год, как мы забываем Иосифа Бродского. Учитывая повадки времени, думать надо не о том, что это малый срок, но о том, что меньше уже не будет. Можно верить в отдаление души от Земли хотя бы уже потому, что расстояние между нами, как мы видим, действительно увеличилось. И поскольку это расстояние измеряется не от человека, а от момента его исчезновения, мы имеем полное право позаботиться и о себе, думая о Бродском. Смерть объединяет всех, кто застал ее в живых, уже потому, что с этой секунды отсчитывается уже их время, и отныне они действуют именно сообществом – как бы это ни напоминало эгоизм. Может быть, самое печальное в смерти то, что эгоизм при известии о ней неизбежен: хотя разум и пытается сострадать, ногам все же остается больше места на поверхности. Боюсь, что лишь этот факт и позволяет мертвым рассчитывать на благодарность.Наше сожаление не так легко купить. Неизвестно, сколько тратишь на это – не говоря о том, что тратишь на это жизнь. Не думаю, что сумма, накапливаемая поэтом на шок после его смерти, достается ему проще, чем остальным. Дело не в том, сколько его сил уходит на стихи и каково качество этих сил, а в том, что он единственный знает, для какой ничтожной эмоции окружающих он приближается к гибели. В понятии загробного мира, при всем нашем оцепенении перед ним, все-таки сохраняется слабый привкус сюрприза, приятной неизвестности: он-то и удерживает наш страх смерти в разумных пределах, и думаю, именно ему мы обязаны возможностью самоубийств. Трагедия же поэта заключается в том. что его представления лишены всякого привкуса: если он даже и не чувствует смерть с большей определенностью, чем другие, то она при любых обстоятельствах составляет предмет его профессиональной деятельности. Смерть, грубо говоря, входит в планы поэта на будущее как одно из ярких событий жизни. Именно поэтому стихотворца чаще длительно губят, чем просто убивают; именно поэтому в восторженном списке «бессмертных» умершие поэты на втором месте после Бога. ...Я был в восторге частного человека, когда увидел движущегося Иосифа Бродского. Это был фильм, и именно потому, что это был фильм, удачных моментов, ракурсов, позиций там было значительно больше, чем их бывает вне пленки. Когда круглые, в тонкой оправе, очки Бродского отразили вместе с оградами и шпилями венецианское солнце, а монолитные лицо, шея и воротник от близости воды стали медного цвета – я понял: Бродского нет, это просто прекрасный старинный дом, печной дымоход на закате или башня с часами. К чему мы говорим о человеке, приблизиться к которому нам мешает столь многое, что его смерть – лишь одна из причин? Почему нам не сделать так, чтобы взгляд на солнечный дымоход, кирпичную стену, башню или канал стал равноценен мыслям о смерти? В конце концов, смерть не существует для нас без того, что можно испытывать едва ли не ко всему: без чувств любви и памяти.

Илья ТЮРИН

Духовная поэзия. Классики и современники