Сегодня, наконец, взяла в руки томик с произвдениями писателя, чей талантливый слог переносит в состояние радостного и легкого поведенческого сюжета - будто по хрустящим веточкам ходишь, а руках бубенчики и маковые серединки на платье...и луна в подоле перекатывается. Когда его читаешь, кажется, что сам, вот так, возьмешь перо, а из-под него россыпью алмазики и кедровые орешки. Понимаю..не фига...не орешки...а вода... да еще с тиной болотной и лягушки периодами покрякивают) и сосны шумят, и белки шишками пуляются...вообщем, Чехов - лучший (для данного времени бытия-прострации-наблюдения-активностей...Павич ждет своего часа....хотя, его слог...будто дождинки золотые горстями из руки в руку пересыпаешь, и часть их по ветру рассеивается...и масло сверху, с зернами, тонким слоем по черном-черному хлебу, солодом отдающему и гранатовыми корочками...) Но на ближайшее время - Антон Павлович. Давно по нему душа изнывала...сегодня она начала постепенно отрываться и входить во вкус своего беззаботного и прозрачного впитывания информации.

Почитать его почти не дали...на обратном пути из-за двух полупьяных девчонок  вся маршрутка тряслась от смеха и весело строила друг другу рожицы.

После их, хм..черного юмора, потянуло pbne-ubne на лаконичные и близкие ментальному восприятию слова и их сочетания...вообщем, допрыгала я по легкому морозцу до дома, забралась под одеялко и унеслась куда-то напару с Чеховым.

"Море было большое.

Ему, с его постоянной жаждой ниавысшей простоты, с его отвращением ко всему вычурному, напряженному, казалось это "чудесным".

Да, он любил только искренее, органическое, - если только оно не было грубо и пошло..

Написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец...

Белая каменная дача в Аутке, под южным солнцем и синим небом; её маленький садик, который с такой заботливостью разводил Чехов, всегда любивший цветы, деревья и животных; его кабинет, украшением которого служили только две-три картины Левитана да огромное полукруглое окно, открывавшее вид на утонувшую в садах долину реки Учан-Су и синий треугольник моря; те часы, дни, иногда даже месяцы, которые я проводил в этой даче, и то сознание близости к человеку, который пленял меня не только своим умом и талантом, но даже своим суровым голосом и своей детской улыбкой, останутся навсегда одним из самых лучших воспоминаний моей жизни.

Он любил повторять, что если человек не работает, не живет постоянно в художественной атмосфере, то, будь он хоть Соломон премудрый, все будет чувствовать себя пустым, бездарным.

Однажды он сказал (по своему обыкновению, внезапно):

- Знаете, какая раз была история со мной?

И, посмотрев некоторое время в лицо мне через пенсне, принялся хохотать:

- Понимаете, поднимаюсь я как-то по главной лестнице московского Благородного собрания, а у зеркала, спиной ко мне, стоит Южин-Сумбатов, держит за пуговицу Потапенко и настойчиво, даже сквозь зубы, говорит ему: "Да пойми же ты, что ты теперь первый, первый писатель в России!" - И вдруг видит в зеркале меня, краснеет и скороговоркой прибавляет, указывая на меня через плечо: "И он..."

На одного умного полагается 1000 глупых, на одно умное слово приходится 1000 глупых, и эта тысяча заглушает.

- Знаете, я недавно у Толстого в Гаспре был. Он еще в постели лежал, но много говорил обо всем, и обо мне, между прочим. Наконец я встаю, прощаюсь. Он задерживает мою руку, говорит: "Поцелуйте меня", и, поцеловав, вдруг быстро суется к моему уху и этакой энергичной старческой скороговоркой: "А все-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!"

- А Короленке надо жене изменить, обязательно, - чтобы начать получше писать. А то он чересчур благороден. Помните, как вы мне рассказывали, что он до слез восхищался однажды стихами в "Русском богатстве" какого-то Вербова или Веткова, где описывались "волки реакции", обступившие певца, народного поэта, в поле, в страшную метель, и то, как он так звучно ударил по струнам лиры, что волки в страхе разбежались?{524} Это вы правду рассказывали?

- Честное слово, правду.

- А кстати: вы знаете, что в Перми все извозчики похожи на Добролюбова?

- Вы не любите Добролюбова?

- Нет, люблю. Это же порядочные были люди. Не то что Скабичевский, который писал, что я умру под забором от пьянства, так как у меня "искры божьей нет"

Садиться писать нужно тогда, когда чувтствуешь себя холодным, как лёд.

Он мало ел, мало спал, очень любил порядок. В комнатах его была удивительная чистота, спальня была похожа на девичью. Как ни слаб бывал он порой, ни малейшей поблажки не давал он себе в одежде.

Руки у него были большие, сухие, приятные.

Наедине со мной он часто смеялся своим заразительным смехом, любил шутить, выдумывать разные разности, нелепые прозвища; как только ему становилось лучше, он был неистощим на все это.

Иногда мы выдумывали вместе рассказы: то о захудалом чиновнике-деспоте, а то чувствительную повесть с героинями по имени Ирландия, Австралия, Невралгия, Истерия - все в таком роде, - блеска у него было много. Иногда я представлял пьяного. На карточке любительской, - не помню кем снятой, - в его кабинете мы сидим - он в кресле, а я на ручке кресла - у него смеющееся лицо, у меня злое, осовелое - я изображаю пьяного.

Он любил смех, но смеялся своим милым, заразительным смехом только тогда, когда кто-нибудь другой рассказывал что-нибудь смешное; сам он говорил самые смешные вещи без малейшей улыбки. Он очень любил шутки, нелепые прозвища, мистификации.

Во всем его облике по-прежнему сквозило присущее ему изящество.

И поэтому разговоры о литературе Чехов заводил только тогда, когда знал, что его собеедник любит в литературе прежде всего искусство, бескорыстное и свободное.

Он говорил: "Есть собаки большие и есть маленькие собаки, но маленькие не должны смущаться существованием больших: все обзаны лаять - и лаять тем голосом, какой господь бог дал."

Быть правдивым и естественным, оставаясь в то же время пленительным, - это значит быть необыкновенной по красоте, цельности и силе натурой.

По вечерам иногда собирались к ужину гости: Телешов, Горький, Нилус, после ужина заходил Елпатьевский, и меня упрашивали иногда прочесть тот или другой рассказ Чехова. Об этом вспоминает Телешов: "Антон Павлович сначала хмурился, неловко ему казалось слушать свое же сочинение, потом стал невольно улыбаться, а потом, по мере развития рассказа, буквально трясся от хохота в своем кресле, но молча, стараясь сдерживаться".

Ново только то, что талантливо. Что талантливо, то ново.

Крымский зимний день, серый, прохладный, сонные густые облака на Яйле. В чеховском доме тихо, мерный стук будильника из комнаты Евгении Яковлевны. Он, без пенсне, сидит в кабинете за письменным столом, не спеша, аккуратно записывает что-то. Потом встает, надевает пальто, шляпу, кожаные мелкие калоши, уходит куда-то, где стоит мышеловка. Возвращается, держа за кончик хвоста живую мышь, выходит на крыльцо, медленно проходит сад вплоть до ограды, за которой татарское кладбище на каменистом бугре. Осторожно бросает туда мышь и, внимательно оглядывая молодые деревца, идет к скамеечке среди сада. За ним бежит журавль, две собачонки. Сев, он осторожно играет тросточкой с одной из них, упавшей у его ног на спину, усмехается: блохи ползут по розовому брюшку... Потом, прислонясь к скамье, смотрит вдаль, на Яйлу, подняв лицо, что-то думая. Сидит так час, полтора...

У Чехова каждый год менялось лицо.

Его сдеражанность проистекала из великого аристократизма его духа и из его неустанного стремления быть точным в каждом своем слове.

Эти чувством личной свободы и отличался чехов, не терпевший, чтобы и других лишали ее.

Благородство Чехова - цветы, животные, благородство людских поступков.

Со всеми он был одинаков, какого бы ранга человек ни был."

 ***

А еще я хотела спросить....проходят ли в Москве шоу, подобные такому:?