XIX век

Виктор Ерёмин

Адам Мицкевич

(1798—1855)

Биография Адама Мицкевича столь политизирована, столь искажена выдумками и «догадками» биографов, начиная с первых и завершая современными, что для её объективного изложения приходится приложить большие усилия и ограничиться преимущественно хронологией событий. Объясняется такое положение прежде всего тем, что большинство зарубежных биографов сосредоточили внимание преимущественно на обвинениях русских в «мучительстве» великого поляка, а революционно-демократические и советские истории — на клеймлении «злобного» царизма.

Предварительно отметим, что замечательный польский поэт в Польше практически не жил и, когда у него появилась такая возможность, предпочёл уехать в Париж. О родине и «муках» своего народа Мицкевич предпочёл страдать издалека и со стороны.

Адам Мицкевич родился 24 декабря 1798 года на хуторе Заосье близ Новогрудка — города в Гродненской области Белоруссии. В течение многих столетий Новогрудок был под властью Литвы. Поляки, жившие в этих краях, никогда не забывали о своих литовских связях, поэтому в творчестве Мицкевича Литва нередко выступает как обозначение его родины наравне с Польшей.

Мать поэта, урождённая Барбара Маевская (1767—1820), была дочерью мелкого служащего, из крещённых евреев. Отец, Миколай Мицкевич (1765—1812), работал в Новогрудке судейским землемером, а также у него имелась адвокатская практика. Мицкевич-старший участвовал в восстании Тадеуша Костюшко и всю жизнь мечтал об освобождении Польши от «русского ига».

В семье росли четверо сыновей — старшие Франтишек (1796—1862) и Адам и младшие Александр (1801—1871) и Казимеж (1804—1839).

Весной 1804 года страдающий от «русского ига» Миколай Мицкевич купил в Новогрудке усадьбу и построил там деревянный дом, «лучший во всём городе, в котором только монастыри и костёлы были каменными».

В раннем детстве воспитанием мальчиков занимались няня Гансевская и старый слуга Блажей. От них Адам впервые услышал белорусские и литовские народные песни, сказки, легенды. Позднее вместе со старшим братом Адам учился в доминиканской школе в Новогрудке, где написал свои первые стихотворения.

Миколай Мицкевич очень надеялся на то, что придёт Наполеон и разгромит Россию. Эти же надежды он внушал своим сыновьям. Однако отец не дождался начала войны с французами, он умер в начале 1812 года. Братья же Мицкевичи с восторгом ловили каждую весточку о походе Наполеона. Они же стали свидетелями позорного бегства французской армии. Эти горькие, трагические впечатления оставили глубокий след в душе Адама.

После смерти отца семья впала в крайнюю бедность, Адаму пришлось стать репетитором для учеников младших классов.

Бедность не помешала юноше поступить в 1815 году за счёт Российского государства на физико-математический факультет Виленского университета. Через год он перешёл на историко-филологический факультет.

В университете одним из учителей Мицкевича был знаменитый историк Иоахим Лелевель*, с которым поэт впоследствии поддерживал тёплые дружеские отношения. Мицкевич выучил несколько языков, в том числе русский, французский, английский и немецкий, свободно читал в оригинале памятники античной литературы.

* Иоахим Лелевель (1786—1861) — видный польский историк, идеолог польского национально-освободительного движения. В период восстания 1830—1831 годов был председателем Патриотического общества, членом Временного правительства. В эмиграции руководил организацией «Молодая Польша».  

В 1817 году Адам с товарищами организовал «тайное» студенческое «Общество филоматов*». Согласно уставу члены общества должны были любить родной язык, хранить национальное достоинство и сочувствовать обездоленным. Со временем из «Общества филоматов» выделилось более конспиративное «Общество филаретов**».

* Филоматы — любящие науку.
** Филареты — друзья добродетели.

В университетские годы Мицкевич впервые опубликовал произведение собственного сочинения. В журнале «Тыгодник Виленский» в 1818 году увидело свет стихотворение «Зима».

Во время летних каникул того же 1818 года, будучи случайно в Тугановичах, имении родителей его студенческого друга филомата Михайлы Верещак, Адам познакомился с Марылей Верещак (1799—1863), девушкой, чей образ поэт хранил в душе на протяжении всей жизни. Марыля стала музой многих произведений Мицкевича. Любовь была взаимной. Однако родители девушки настояли на её помолвке с графом Владиславом Путткамером (1794—1850). За него Марыля и вышла замуж. Известие о свадьбе возлюбленной стало тяжёлым ударом для поэта. 

В 1819 году Адам закончил Виленский университет. Поскольку обучение шло за государственный счёт, он был направлен по распределению в маленький провинциальный городок Ковно (ныне Каунас) учителем. О службе поэта в провинции один из его друзей писал: «Адам до сих пор продолжает преподавать в Ковно. Двадцать уроков в неделю совершенно изнуряют его; он всё время страдает бессонницей». Однообразные, серые будни. Газеты приходили с опозданием. «Порою хандра и злость так велики, что достаточно добавить две унции, чтобы помешаться или повеситься». В добавление ко всем несчастьям в Ковно пришло известие о смерти любимой матери. В те дни Мицкевич записал: «Мать — это была моя величайшая тревога, всё моё утешение!.. Я остался один».

В Ковно, разочарованный замужеством Марыли, Мицкевич нашёл утешение в объятиях жены местного доктора — Каролины Ковальской. Женщина была старше возрастом и предпочитала молоденьких любовников. С поэтом она только делила постель, никаких чувств ни с той, ни с другой стороны не было. Интрижка окончилась ничем в связи с арестом Мицкевича.

В ковенский период поэтом был создан цикл «Баллады и романсы», который составил основное содержание первого стихотворного сборника Мицкевича «Поэзия». Книга вышла в свет в Вильно в 1822 году. Через год появился новый сборник, в него были включены две поэмы — «Гражина» (посвящена борьбе Литвы с Тевтонским орденом) и «Дзяды»* (2 и 4 части). 1-ая часть «Дзяд» была найдена только после смерти поэта, а 3-тью часть Мицкевич издал гораздо позднее. Оба сборника обозначили начало романтического периода в польской поэзии.

* Дзядами называется народный обряд поминовения умерших. 

Тем временем назревали важные политические события. С 1813 года фактическим правителем Польши был выдающийся русский государственный деятель Николай Николаевич Новосильцев (1768—1838) — граф, один из сподвижников императора Александра I, доверенное лицо великого князя Константина Павловича. Он внимательно следил за националистическим движением в Польше. Особенно опасной Новосильцев полагал аристократическую оппозицию, которую возглавлял князь Адам Ежи Чарторыйский (1770—1861), близкий друг Александра I и его жены Елизаветы Алексеевны. Ходили даже слухи, будто у императрицы родилась дочь от Чарторыйского. Князя необходимо было отстранить от польских дел, но для этого требовался серьезный повод.

Новосильцев искал различные подходы к неуязвимому князю. Все знали, что Чарторыйский часто бывал в Виленском университете, посещал лекции и «развращал политически учащуюся молодёжь». Решено было провести в университете дознание. Так вышли на юных болтунов из «Общества филоматов». Сами по себе «заговорщики» только смешили матёрых сановников, но в политической борьбе все средства хороши. Новосильцев вознамерился попугать Александра I широким антигосударственным движением. В Польше и Литве провели аресты, в первых рядах преступников оказался перепуганный Адам Мицкевич. Он-то точно наговорил много лишнего, правда, в очень узком кругу.

В 1824 году поэта на девять месяцев посадили в келью Базилианского монастыря в Вильно, поскольку тюрьмы там не было. Затем поэта и других филоматов спровадили в ссылку по маршруту Петербург—Москва—Одесса—Крым—Москва—Петербург — и далее Рим—Дрезден—Париж.

За четыре с половиной года «терзаний» в России, где местные власти были обязаны предоставлять ему достойную службу, Мицкевич издал пять книг! В том числе двухтомник избранных произведений, написал «Крымские сонеты» (1826) и эпическую поэму в байроновском духе «Конрад Валленрод» (1828). Тогда же ссыльный страдалец овладел итальянским языком; вращался в обществе выдающихся людей; имел свою кухню и повара. До ссылки у Мицкевича таких возможностей не было.

«Отверженный» поэт часто влюблялся. Наиболее известным стал его одесский роман с Каролиной Собаньской (1795—1885) — известной светской львицей XIX века и шпионкой российских императоров. Позднее, будучи в Санкт-Петербурге, она крутила такую же любовную интрижку с А. С. Пушкиным. Надо сказать, что под стать Собаньской была её сестра — Эвелина Ганская (1801—1882), выскочившая замуж за Оноре де Бальзака и после его смерти унаследовавшая все права на его произведения.

В Одессе Мицкевичу не нашли достойную службу и в декабре 1825 года его перевели в Москву. Там поэт одновременно крутил любовь с дочерью сенатора Евдокией Михайловной Бакуниной (1793—1882) и дочерью профессора университета Каролиной Яниш (1807—1893). В ноябре 1827 года Мицкевич официально посватался к Яниш. Отец её, человек небогатый, с радостью отдал бы дочь замуж. Но у неё имелся очень богатый бездетный дядя, единственной наследницей которого была девушка. Он запретил племяннице выходить замуж за нищего безродного рифмоплёта, и сватовство расстроилось.

Надо отметить, что все эти годы Мицкевич страдал «по своей истерзанной родине». Укрепляло его в верности такого понимания происходящего и то, что ссыльных поляков с распростёртыми объятиями принимали в российских либеральных кругах. Особенно подружился Мицкевич с молодым А. С. Пушкиным, приветствовали поэта и будущие декабристы. 

После восшествия на престол в конце 1825 года императора Николая I политика империи вроде бы стала жёстче, но в 1829 году Адаму Мицкевичу разрешили поселиться в его многострадальной родине — и он сразу оказался в Риме, где жил до 1831 года. В Вечном городе, на балу, поэт случайно узнал, что Польша находится в состоянии войны с Россией. Восстание в Варшаве началось вечером 29 ноября 1830 года как военный переворот, но быстро переросло, по словам польских историков, в массовое движение. Правда, документы этого не подтверждают, но сие мало кого интересует.

Император Николай I решил лично разобраться с требованиями восставших. В январе 1831 года в Петербург прибыла делегация сейма. Николай принял её в Зимнем дворце. Парламентёры заявили права нового польского государства на правобережную Украину, включая Киев, и в придачу потребовали Литву и часть Белоруссии. Император остановил оратора на середине речи и коротко сказал:

— Господа, историю я знаю не хуже вас. Мои условия: полное разоружение. Наказание понесут только зачинщики. И передайте этим… из сейма… И князю Чарторыйском (князь возглавлял восстание — В.Е.)… Ежели ваши пушки станут стрелять по России, то попадать они будут по Польше.

Война длилась девять месяцев. Мицкевич объявил, что восстание не может дать положительных результатов и что оно будет иметь пагубные последствия.

Несмотря на столь прискорбное мнение, поэт всё-таки вознамерился присоединиться к восставшим. Однако по дороге в Варшаву он влюбился в графиню Констанцию Лубенскую. Начался роман. И Мицкевич предпочёл остаться в её поместье (благо муж красавицы смотрел на происходившее сквозь пальцы). В перерывах между любовными утехами поэт охотился на кабанов. Ему даже приписывают такую фразу: «Я не любитель охоты, но смекаю: лучше выслеживать четвероногих, чем двуногих».

От Лубенской Мицкевич прямым ходом направился в Дрезден, где собрались состоятельные мятежники, издалека наблюдавшие агонию польского восстания. Уж наговорились и напротестовались там всласть! Саксонское правительство предпочло прогнать болтунов из своей страны.

В середине 1832 года Мицкевич уехал в Париж, где в 1834 году женился на Целине Шимановской (1812—1855), дочери уже умершей к тому времени знаменитой пианистки Марии Шимановской (1789—1831). Отныне его главной заботой стало содержание молодой супруги. Фредерик Шопен (1810—1849) познакомил Мицкевича со своей любовницей Жорж Санд (1804—1876), которая взялась помочь поэту поставить на сцене несколько пьес, но все эти потуги кончились неудачей.

В течение 1832—1834 годов Мицкевичем были созданы две его величайшие поэмы — 3-тья часть «Дзядов» и «Пан Тадеуш». Этим завершился творческий путь поэта Мицкевича. Он практически перестал писать стихи.

К тому времени у Целины Мицкевич на почве ревности (у Мицкевича в Париже было несколько любовниц) обнаружилась душевная болезнь, и её время от времени клали в психлечебницу, где несчастная жила в ужасающих скотских условиях. Впрочем, это не помешало ей рожать детей. У Мицкевичей было четыре сына — Владислав (1838—1926), Иосиф (1850—1938), Александр (1842—1864) и Ян (Жан)* (1845—1885) и две дочери — Мария и Елена. Из-за болезни Целины совесть сильно мучила поэта, но сделать что-либо было уже поздно. 

* Ян (Жан) последние восемнадцать лет жизни провёл в психиатрической лечебнице, там и умер.

В 1841 году Мицкевича познакомили с Анджеем Товянским (1799—1878), польским мистиком и ясновидящим. Товянский считал своей миссией на земле распространение Слова Божьего, он проповедовал возрождение человечества через посредство христианнейших поляков и через возвращение на землю Наполеона Бонапарта. Обладая мощным гипнотическим даром, мистик успешно излечил Целину от её психоза. Случившееся произвело на Адама столь сильное впечатление, что он искренне уверовал в учение Товянского и стал активным членом его секты. В одном из писем Шопен сетовал по этому поводу: «Мицкевич как адепт Товянского очень меня тревожит. То, что Товянский, как ловкий мошенник, одурманив дураков, тянет их за собой, может вызвать только смех, но Мицкевич — возвышенная душа и мудрая голова — как он этого мошенника не разгадал и не высмеял…».

Примерно с середины 1841 года поэт стал проповедовать идею польского мессианства. Мицкевич утверждал, что у Польши особая роль в судьбе народов мира. Свою философию он изложил в публицистическом произведении «Книги польского народа».

Некоторое время Мицкевич был профессором славянской литературы в парижском Коллеж де Франс. Однако за пропаганду товянизма французское правительство в 1845 году отстранило его от чтения лекций, а в 1852 году окончательно отправило в отставку.

Через два года началась Крымская война. В 1855 году Мицкевич под видом научной командировки отправился в Константинополь, где намеревался организовать польский легион для помощи французам и англичанам в войне против русских крестьян, составлявших основу защитников Севастополя.

В Турции Адам Мицкевич заразился холерой и умер 26 ноября 1855 года. В 1856 году прах поэта был перевезён в Париж, а в 1890 году его вывезли в Краков и поместили в саркофаг в Вевельском кафедральном соборе.

На русский язык произведения Адама Мицкевича перевели А. С. Пушкин, М. Ю. Лермонтов, В. Я. Брюсов, В. Ф. Ходасевич, Н. Н. Асеев, П. Г. Антакольский, Д. Б. Кедрин, А. А. Тарковский и другие.

Поэзия Адама Мицкевича в переводах русских поэтов

Из Вступления к «Конраду Валленроду»

Сто лет минуло, как тевтон
В крови неверных окупался; 
Страной полночной правил он. 
Уже прусак в оковы вдался, 
Или сокрылся, и в Литву 
Понёс изгнанную главу. 
Между враждебными брегами 
Струился Немен; — на одном 
Ещё над древними стенами 
Сияли башни, и кругом 
Шумели рощи вековые, 
Духов пристанища святые. 
Символ германца — на другом 
Крест веры, в небо возносящий 
Свои объятия грозящи, 
Казалось, свыше захватить 
Хотел всю область Палемона 
И племя чуждого закона 
К своей подошве привлачить. 
С медвежей кожей на плечах, 
В косматой рысьей шапке, с пуком 
Калёных стрел и с верным луком, 
Литовцы юные, в толпах, 
Со стороны одной бродили 
И зорко недруга следили. 
С другой, покрытый шишаком, 
В броне закованный, верхом, 
На страже немец, за врагами 
Недвижно следуя глазами, 
Пищаль, с молитвой, заряжал. 
Всяк переправу охранял. 
Ток Немена гостеприимный, 
Свидетель их вражды взаимной, 
Стал прагом вечности для них; 
Сношений дружных глас утих, 
И всяк, переступивший воды, 
Лишён был жизни иль свободы. 
Лишь хмель литовских берегов, 
Немецкой тополью плененный, 
Через реку, меж тростников, 
Переправлялся дерзновенный, 
Брегов противных достигал 
И друга нежно обнимал. 
Лишь соловьи дубрав и гор 
По старине вражды не знали 
И в остров, общий с давних пор, 
Друг к другу в гости прилетали. 

Перевод А. С. Пушкина

Будрыс и его сыновья

Три у Будрыса сына, как и он, три литвина.
    Он пришел толковать с молодцами.
«Дети! седла чините, лошадей проводите,
    Да точите мечи с бердышами.
Справедлива весть эта: на три стороны света
    Три замышлены в Вильне похода.
Паз идет на поляков, а Ольгерд на прусаков,
    А на русских Кестут воевода.
Люди вы молодые, силачи удалые
    (Да хранят вас литовские боги!),
Нынче сам я не еду, вас я шлю на победу;
    Трое вас, вот и три вам дороги.
Будет всем по награде: пусть один в Новеграде
    Поживится от русских добычей.
Жены их, как в окладах, в драгоценных нарядах;
    Домы полны; богат их обычай.
А другой от прусаков, от проклятых крыжаков,
    Может много достать дорогого,
Денег с целого света, сукон яркого цвета;
    Янтаря — что песку там морского.
Третий с Пазом на ляха пусть ударит без страха;
    В Польше мало богатства и блеску,
Сабель взять там не худо; но уж верно оттуда
    Привезёт он мне на дом невестку.
Нет на свете царицы краше польской девицы.
    Весела — что котёнок у печки —
И как роза румяна, а бела, что сметана;
    Очи светятся будто две свечки!
Был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже
    И оттуда привез себе жёнку;
Вот и век доживаю, а всегда вспоминаю
    Про неё, как гляжу в ту сторонку».
Сыновья с ним простились и в дорогу пустились.
    Ждёт, пождёт их старик домовитый,
Дни за днями проводит, ни один не приходит.
    Будрыс думал: уж, видно, убиты!
Снег на землю валится, сын дорогою мчится,
    И под буркою ноша большая.
«Чем тебя наделили? что там? Ге! не рубли ли?»
    «Нет, отец мой; полячка младая».
Снег пушистый валится; всадник с ношею мчится,
    Чёрной буркой её покрывая.
«Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?»
    «Нет, отец мой; полячка младая».
Снег на землю валится, третий с ношею мчится,
    Чёрной буркой её прикрывает.
Старый Будрыс хлопочет и спросить уж не хочет,
    А гостей на три свадьбы сзывает.

Перевод А. С. Пушкина

Воевода

Поздно ночью из похода 
Воротился воевода. 
Он слугам велит молчать; 
В спальню кинулся к постеле; 
Дёрнул полог... В самом деле! 
Никого; пуста кровать. 
И, мрачнее чёрной ночи, 
Он потупил грозны очи, 
Стал крутить свой сивый ус... 
Рукава назад закинул, 
Вышел вон, замок задвинул; 
«Гей, ты, — кликнул, — чортов кус! 
А зачем нет у забора 
Ни собаки, ни затвора? 
Я вас, хамы! — Дай ружьё; 
Приготовь мешок, верёвку, 
Да сними с гвоздя винтовку. 
Ну, за мною!.... Я ж её!» 
Пан и хлопец под забором 
Тихим крадутся дозором, 
Входят в сад — и сквозь ветвей, 
На скамейке у фонтана, 
В белом платье, видят, панна 
И мужчина перед ней. 
Говорит он: «Всё пропало, 
Чем лишь только я, бывало, 
Наслаждался, что любил: 
Белой груди воздыханье, 
Нежной ручки пожиманье... 
Воевода всё купил. 
Сколько лет тобой страдал я, 
Сколько лет тебя искал я! 
От меня ты отперлась. 
Не искал он, не страдал он; 
Серебром лишь побряцал он, 
И ему ты отдалась. 
Я скакал во мраке ночи 
Милой панны видеть очи, 
Руку нежную пожать; 
Пожелать для новоселья 
Много лет ей и веселья, 
И потом навек бежать».
Панна плачет и тоскует, 
Он колени ей целует, 
А сквозь ветви те глядят, 
Ружья на земь опустили, 
По патрону откусили, 
Вбили шомполом заряд. 
Подступили осторожно. 
«Пан мой, целить мне не можно, — 
Бедный хлопец прошептал: — 
Ветер, что ли; плачут очи, 
Дрожь берёт; в руках нет мочи, 
Порох в полку не попал». — 
— Тише ты, гайдучье племя! 
Будешь плакать, дай мне время! 
Сыпь на полку... Наводи... 
Цель ей в лоб. Левее... выше. 
С паном справлюсь сам. Потише; 
Прежде я; ты погоди. —
Выстрел по саду раздался. 
Хлопец пана не дождался; 
Воевода закричал, 
Воевода пошатнулся..... 
Хлопец видно промахнулся: 
Прямо в лоб ему попал. 

Перевод А.С. Пушкина

Вид гор из степей Козлова

                  Пилигрим

Аллах ли там, среди пустыни,
Застывших волн воздвиг твердыни,
Притоны ангелам своим?
Иль дивы, словом роковым,
Стеной умели так высоко
Громады скал нагромоздить,
Чтоб путь на север заградить
Звездам, кочующим с востока?
Вот свет всё небо озарил:
То не пожар ли Цареграда?
Иль Бог ко сводам пригвоздил
Тебя, полночная лампада,
Маяк спасительный, отрада
Плывущих по морю светил?

              Мирза

Там был я: там со дня созданья
Бушует вечная метель;
Потоков видел колыбель,
Дохнул — и мёрзнул пар дыханья.
Я проложил мой смелый след,
Где для орлов дороги нет
И дремлет гром над глубиною;
И там, где над моей чалмою
Одна сверкала лишь звезда —
То Чатыр-Даг был!..

           Пилигрим

 А!..

Перевод М. Ю. Лермонтова

Аккерманские степи

В простор зелёного вплываю океана;
Телега, как ладья, в разливе светлых вод,
В волнах шумящих трав, среди цветов плывёт,
Минуя острова колючего бурьяна.

Темнеет; впереди ни знака, ни кургана.
Вверяясь лишь звездам, я двигаюсь вперёд…
Но что там? Облако ль? денницы ли восход?
Там Днестр; блеснул маяк, лампада Аккермана.

Стой!.. Боже, журавлей на небе слышен лёт,
А их — и сокола б не уловило око!
Былинку мотылёк колеблет; вот ползёт
Украдкой скользкий уж, шурша в траве высокой —

Такая тишина, что зов с Литвы б далёкой
Был слышен… Только нет, никто не позовёт! В простор зелёного вплываю океана;
Телега, как ладья, в разливе светлых вод,
В волнах шумящих трав, среди цветов плывёт,
Минуя острова колючего бурьяна.

Темнеет; впереди ни знака, ни кургана.
Вверяясь лишь звездам, я двигаюсь вперёд…
Но что там? Облако ль? денницы ли восход?
Там Днестр; блеснул маяк, лампада Аккермана.

Стой!.. Боже, журавлей на небе слышен лёт,
А их — и сокола б не уловило око!
Былинку мотылёк колеблет; вот ползёт

Украдкой скользкий уж, шурша в траве высокой —
Такая тишина, что зов с Литвы б далёкой
Был слышен… Только нет, никто не позовёт!

Перевод А. Н. Майкова

Байдарская долина

Скачу, как бешеный, на бешеном коне;
Долины, скалы, лес мелькают предо мною,
Сменяясь, как волна в потоке за волною…
Тем вихрем о;бразов упиться — любо мне!

Но обессилел конь. На землю тихо льётся
Таинственная мгла с темнеющих небес,
А пред усталыми очами всё несётся
Тот вихорь о;бразов — долины, скалы, лес…

Всё спит, не спится мне — и к морю я сбегаю;
Вот с шумом чёрный вал подходит; жадно я
К нему склоняюся и руки простираю…

Всплеснул, закрылся он; хаос повлёк меня —
И я, как в бездне челн крутимый, ожидаю,
Что вкусит хоть на миг забвенья мысль моя.

Перевод А. Н. Майкова

Триолет

Так! Больше не скажу я ни увы! ни ах!
Мне вечно горевать, вам слушать надоело.
Весёлый триолет пускай звучит в стихах.
Но повторяться всё ж должны увы! и ах!
Адам — любовник, друг, поэт: на всех путях
Всё то же правило судьба ввести сумела:
Он должен повторять свои увы! и ах! —
Хотя мне горевать, вам слушать надоело.

Перевод В. Ф. Ходасевича

Альмотенабби*

(С арабского по переводу Лагранжа)

О, доколе топтать мне песчаные груды,
За высокими звёздами мчаться в тревоге?
Звёздам ног не дано, не устать им в дороге.
Как в степи устают человек и верблюды.
Смотрят звёзды — и нет у них вежд воспалённых,
Словно тяжкие вежды скитальцев бессонных.
Лица наши обуглены солнцем пустынным,
Но не стать уже чёрными этим сединам.
Судия ли небесный к нам будет жесточе
Наших дольных, не знающих жалости судей?
Я не жажду в пути: дождь омоет мне очи
И воды мне оставит в дорожном сосуде.
Я верблюдов, не гневаясь, бью в назиданье:
Да поймут, что идут с господином в изгнанье.
Говорил я верблюдам, пускаясь в дорогу:
«Пусть нога подгоняет без устали ногу!»
И, покинув Египет, рванулся стрелою
Джарс и Аль-Элеми у меня за спиною.
Конь арабский за мною летит, но покуда
Голова его — рядом с горбами верблюда.
Знает стрелы дружина моя молодая,
Как ведун, что их сыплет на землю, гадая.
Воин снимет чалму — вьются волосы чёрной
Шелковистой чалмой, на ветру непокорной.
Первый пух над губою, — а если нагрянет
Свалит всадника наземь, коня заарканит.
Больше жданного воины взяли добычи,
Но несытую ярость я слышу в их кличе.
Мира, словно язычник, не хочет мой воин,
И, встречаясь с врагом, он, как в праздник, спокоен
Копья, в сильных руках заиграв на раздолье,
Научились свистеть, словно крылья сокольи,
А верблюды, хоть в пене, но жесткой стопою
Топчут Рогль и Янем, красят ноги травою.
От чужих луговин отдаляемся ныне,
Там — на дружеской — мы отдохнём луговине.
Нас не кормит ни перс, ни араб. Приютила
Дорогого султана Фатиха могила.
И в Египте подобного нет на примете,
И другого не будет Фатиха на свете.
Не имел ни сильнейших, ни равных по силе,
С мертвецами Фатих уравнялся в могиле.
Напрягал я мой взор, повторял его имя,
Мир пустым пребывал пред глазами моими.
И увидел я снова дороги начало,
Взял перо и вступил с ним в былую забаву;
Но перо языком своим чёрным сказало:
«Брось меня и мечом зарабатывай славу.
Возвращайся ко мне после трудного боя.
Меч прикажет — перо не запросит покоя».
Так перо наставляло меня в разговоре.
Нужно было б от глупости мне излечиться,
Не послушался я — и мой разум не тщится
Опровергнуть, что сам он с собою в раздоре.
Можно цели достичь лишь оружьем да силой,
А перо никого ещё не прокормило.
Если только ты принял скитальческий жребий,
Для чужих ты — как нищий, молящий о хлебе.
Племена разделяет неправда и злоба,
Хоть единая нас породила утроба.
Буду гостеприимства искать по-другому
И с мечом подойду я к недоброму дому.
Пусть железо рассудит, кто прав в этом споре:
Угнетатель иль те, кто изведали горе.
Мы надежных мечей не уроним до срока:
Наши длани — без дрожи, клинки без порока.
Мы привыкнем глядеть на страданья беспечно:
Всё, что въяве мы видим — как сон, быстротечно.
И не жалуйся: каждое горькое слово,
Словно коршуна — кровь, только радует злого.
Вера прочь улетела и в книгах осела,
Нет её у людского реченья и дела.
Слава богу, что мне посылает в избытке
И труды, и несчастья, но также терпенье;
Я в изгнанье моём нахожу наслажденье,
А другие в неслыханной мучатся пытке…
Удивил я судьбу, ибо выстоял гордо,
Ибо телом я тверже руки её твердой.
Люди стали слабее метущейся пыли,
Жить бы древле, а ныне лежать бы в могиле!
Время смолоду наших отцов породило,
Нас — никчёмных — под старость, с растраченной силой…

* Альмотенабби — славный рыцарь и поэт арабский, изгнанный из своего отечества, от-правился в Египет к своему другу султану Абу-Ходж-Фатиху. Не застав его в живых, Альмотенабби покинул Египет и сложил в пути эту касыду.

Перевод А. А. Тарковского

Шанфари

Касыда с арабского

Поднимите верблюдов на резвые ноги!
Покидаю вас, братья, для бранной тревоги.
Время в путь. Приторочены вьюки ремнями,
Ночь тепла, и луна заблистала над нами.
Как в защиту от зноя есть тень у колодца,
Так для мужа укрытье от срама найдётся,
И добро ему, если спасёт его разум
От лукавых соблазнов и гибели разом.
Отыщу я друзей, незнакомых с изменой,
Буду рыскать по следу с голодной гиеной,
С пёстрым барсом и волком охотиться вместе.
Нет меж них недоумков, забывших о чести,
Тайны друга хранить не умеющих свято
И коварно в беде покидающих брата.
За обиду они добиваются крови,
Храбрецы! Всё же я и храбрей и суровей.
Первый мчусь на врага и отставших не кличу,
Но стою в стороне, если делят добычу:
Жадность тут во главе со сноровкой своею;
Я же скромно довольствуюсь тем, что имею,
И ни с чьим не сравнится моё благородство,
И достойно несу я своё превосходство.
Я не вспомню вас, братья мои, средь скитаний.
Не связал я вас узами благодеяний,
К вам не льнуло вовек моё сердце мужское;
У меня остаётся товарищей — трое:
Сердце жаркое, чуждое трусости злобной;
Лук, изогнутый шее верблюда подобно;
Меч за поясом шитым с цветной бахромою…
Тот ли лук мой точёный с тугой тетивою,
Что, стрелу отпустив, стонет грустно и тонко,
Словно мать, у которой отняли ребёнка.
Не хозяйка мне алчность, что в прахе влачится
И, вспугнув жеребёнка, доит кобылицу;
Я не трус, что за женским подолом плетётся
И без женской подсказки воды не напьётся;
Непугливое сердце дано мне: от страха
Не забьётся оно, словно малая птаха;
Я чуждаюсь гуляк, до рассвета не спящих,
Завивающих кудри и брови сурьмящих.
Разве ночь хоть однажды с пути меня сбила,
Окружила туманом, песком ослепила?
На верблюде лечу — кипяток под ногами,
Щебень брызжет, вздымаются искры снопами,
И о голоде лютом средь жгучей пустыни
Я вовеки не вспомню в надменной гордыне,
Утоляю свой голод клубящейся пылью,
Чтобы он своему подивился бессилью.
Я имел бы, коль в вашем остался бы стане,
И еды и напитков превыше желаний,
Но душа восстаёт в эту злую годину
И покинет меня, если вас не покину;
Жажда мести мне печень скрутила в утробе,
Словно нить, что прядильщица дёргает в злобе.
Я чуть свет натощак выхожу, как голодный
Волк, глотающий ветер пустыни бесплодной,
За добычей спешащий в овраг из оврага
Осторожный охотник, бездомный бродяга.
Воет волк. Он устал. Он измучился, воя,
Вторит брату голодному племя худое,
И бока их запавшие вогнуты, точно
Еле видимый в сумраке месяц восточный.
Лязг зубов — будто стрел шевеленье сухое
Под рукой колдуна иль пчелиного роя
Шум, когда он, как чёрная гроздь, с небосвода
Упадёт на решётку в саду пчеловода.
Злобно блещут глаза, ослабели колена,
Пасть разверста, подобно расщепу полена;
Воет волк, вторят волки на взгорье пустынном,
Словно жёны и матери над бедуином.
Смолк — другие умолкли. Ему полегчало,
И приятен был стон его стае усталой,
Будто в общности голода есть утоленье…
Воет снова — и вторят ему в отдаленье.
Наконец обрывается жалоба волчья.
Чем напрасно рыдать, лучше мучиться молча.
Еду, жаждой томимый. За мной к водопою
Мчатся страусы шумной нестройной толпою.
Не обгонит меня их вожак быстроногий,
Подъезжаю, — они отстают по дороге.
Дале мчусь. Птицы рвутся к воде замутнённой.
Зоб раздут, клюв, над желтой водою склонённый,
Служит вестником жалкой их радости. Мнится,
На привале, шумя, караван суетится.
То в пески отбегут, то опять у колодца
Окружают кольцом своего полководца;
Наконец, из воды клювы крепкие вынув,
Удаляются, точно отряд бедуинов.
Мне подруга — сухая земля. Не впервые
Прижимать к её лону мне плечи худые,
Эти тощие кости, сухие, как трости,
Что легко сосчитать, как игральные кости.
Снова слышу призывы военного долга,
Потому что служил ему верно и долго.
Как мячом, моим духом играет несчастье,
Плоть по жребию мне раздирают на части
Все недуги, сойдясь над постелью моею;
Неотступные беды мне виснут на шею;
Что ни день, как припадки горячки, без счёта
За заботой меня посещает забота;
Надо мною, как скопище птиц над рекою,
Вьётся стая тревог, не даёт мне покоя,
Отмахнёшься сто раз от крикливой их тучи,
Нападает опять караван их летучий…
В зной сную босиком по пескам этим серым,
Дочь пустыни — гадюка мне служит примером.
И в богатстве и в неге я жил от рожденья,
Но возрос — и окутал одеждой терпенья
Грудь, подобную львиной; и обувь упорства
Я надел, чтоб скользить по земле этой чёрствой.
В жгучий зной без палатки, в ночи без укрытья
Весел я, ибо жизни привык не щадить я.
В пору счастья излишеств бежал я сурово,
Не был пойман я леностью, пустоголовой.
Чутким ухом внимал ли я сплетне лукавой?
Клеветою боролся ли с чьей-нибудь славой?
Я ту чёрную ночь позабуду едва ли,
Столь холодную ночь, что арабы сжигали,
Греясь, луки свои и пернатые стрелы,
В бой спешил я средь мрака, могучий и смелый;
Пламень молний летел впереди как вожатый,
Были в свите моей гром и ужас крылатый.
Так — вдовство и сиротство посеял я щедро,
Ночь меня приняла в свои чёрные недра,
Утром я в Гумаизе лежал утомлённый;
И бежала молва по стране опалённой.
Вражьи толпы шумели, друг друга встречая,
Вопрошала одна, отвечала другая:
«Вы слыхали, как ночью ворчала собака,
Словно дикого зверя почуя средь мрака
Иль услышав, как птица крылами взмахнула?
Заворчала собака и снова заснула…
Уж не Див ли столь многих убил, пролетая?
Человек?.. Нет, немыслима ярость такая…»
Днем, когда небосвод полыхал, пламенея,
И от зноя в пустыне запрыгали змеи,
Снял чалму и упал я на гравий кипящий.
Мне на темя обрушился пламень палящий,
Космы грязных волос залепили мне веки
Колтуном, благовоний не знавшим вовеки.
Жёстко лоно пустыни, лежащей пред нами,
Словно кожа щита. И босыми ногами
Я её исходил без воды и без хлеба;
Видел скалы я там, подпиравшие небо,
И на скалы, как пёс, я взбирался по щебню;
Видел я антилоп, посещавших их гребни.
В белоснежном руне, словно девушки в длинных
Белых платьях, стояли они на вершинах;
И, пока я взбирался, хватаясь за камни,
Стадо их без тревоги смотрело в глаза мне,
Будто я их вожатый с рогами кривыми…
То крестца своего он касается ими,
То за выступ скалы зацепясь на вершине,
Повисает на них в бирюзовой пустыне…

* Шанфари — один из наиболее прославленных рыцарей, или фарисов, арабских до Магомета, воин и поэт, из рода асдов.

Перевод А. А. Тарковского

Текст: proza.ru