Когда окна зимой загорались траурно рано
Возникало чувство грусти, обмана

Мы бежали домой, внутрь света окон, в пламя
Где никто не мог находиться с нами

Мы обманывали время пространством и позой
Мы задергивали шторы и руками, торсом

Как песочные часы переворачивали мир снова
Не произнося ни единого слова

А потом мы молча курили у балконной двери
И остатки ласк с плеча впереди стоящего ели

В те часы наше время было выстроено плотно
Честно, пряно, солено и потно

А потом вновь изголялся Хронос
Искажался характер, облик, голос

Ты стала коллекционером моих черных полос
А я их отчаянным производителем на износ

Мы превращались в монстров друг друга
Посреди контекста, социального блуда

Мы удалились. Но в окнах с траурным светом,
снежной зимой, или в парке летом

Я буду слышать твои ответы,
И забывать, что ты отвечаешь

Доверяют не всегда для того, чтобы проверяли.
Раскрытие тайны - это еще не раскрытие тайны.
Раскрытие тайны - это обнаружение, что тайну пытались раскрыть. Раскрытие недоверия.
Но некоторые ключи утеряны. Навсегда. Для всех, включая владельца, у которого плохая память.
Любые игры заканчиваются хорошо только в постели. В других местах они заканчиваются плачевно.
Только время близости лечит страх напрасно потерять время. Иначе - никак. Слова -мусор. Дела - мусор в перспективе.
Суть не в определенности. Определенность начинается у вечного огня с цветами и заканчивается почти там же. Только такой она и бывает.
Единственное, что может быть - недолгое прояснение. Но зато это полное жертвоприношение себя в данный конкретный момент. Маленькая смерть.
Ты и другой будут помнить этот момент больше, чем всю пожизненную определенность. Не верите мне. Возьмите Бунина. И откройте наугад.
Я могу ошибаться. Но меня уже поздно воспитывать. Берите все ключи. Мне не жалко. Там нет ничего интересного.

К сожалению, некоторые вещи приходят со временем. Но, к сожалению, со временем приходят и другие вещи.

Брат улетел в Америку. Но и здесь достаточно берега. Мы прогуливаемся по набережной. Можно подумать, что в этих новых водах я утопил старый город. И он шпилем погрузился в ил. Но я просто изъял его изнутри, где он был ядом. И уложил как любимую женщину рядом. Это так же просто, как если сомкнуть два противоположных края листа, то можно искривить пространство. Тебе нравится Бродский. Он иногда расставляет предметы в комнате. Точно, выверенно. Для натюрморта. А кто ты? Вот именно. Нарисуй мне сон.

Кто-то неудачно покурил с осенью. Пришлось вызывать пожарную бригаду. Еще тлеют угольки светофоров и автомобильных фар. Ноги проголодались по лужам. Ноги едят лужи, невоспитанно причмокивая.
Осень - грустная женщина с заунывной гитарой. Предлагает выпить. Я вежливо отказываюсь, прикрываясь зонтом. Я показываю ей белый снежок, наскоро слепленный в кармане плаща. Мое сердце отдано зиме. Силуэтам. Черному и белому.

Иногда становишься прошлым. Ecли ты чувствуешь, что скоро им станешь, попроси своего будущего рассказчика об одном одолжении. Попроси, чтобы он, при новом знакомстве в очередной раз пересказывая свою жизнь и приближаясь к тебе, выключал свет. Проводил слушателя мимо этой комнаты. Ведь и тогда свет в ней был выключен. И вас было только двое. Напомни ему об этом.
Рассказчики бывают разными. Одни будут упрямо молчать о тебе, как ты того и желаешь. Другие сделают из тебя кляксу, обрисовав в двух-трех заведомо ложных словах. И ты уже ничего не сможешь с этим поделать. Третьи. С ними больше всего проблем. Они не умеют начинать с чистого листа. И будут вмещать в каждый новый образ все предыдущие. Ты будешь постоянно жить в калейдоскопе их болезненной памяти. Наиболее острые осколки тебя будут ранить другие тела. Ты будешь передаваться как вирус. Я не знаю, что делать с этими третьими. Лучше бы они стали первыми. Просто помни, что такие есть. И общаясь с ними, думай о других. Не стремись быть раной. Или ножом. Помни, что в следующей реинкарнации ты можешь стать пистолетом, который выстрелит в невинного человека. Сильные переживания выкапывают глубокие могилы для несчастных кузнечиков. Будь поверхностным. Пусть лучше тебя запомнят, как глупый легкий ветерок.

Самурай и его снегирь.
Снегирь. Что это? Если сжать, поместить все эмоциональное, уязвимое в себе в отвлеченный предмет. Заключить предмет в клетку. Как птицу. Кормить дозированно. Частая, ложная практика. Самураев.
Cамурай. Надевать себя на себя как перчатку, идеально облегающую руку. Идентифицировать себя перед зеркалом каждое утро. Чтобы потом начать распадаться. Распад неизбежен. Потому что он тайно желанен. От безупречной, хладнокровной целостности собственного образа постепенно начинает мутить. Целостность? Законченность. Футлярность. Дохлость. Одиночество. Поэтому безукоризненная болванка в макинтоше и шляпе начинает делать сознательные промахи. Заскальзывать за собственные действия. Вдыхать воздух. Даже пара эмоций пробегает по лицу. Теперь, после позорной демонстрации распада, грудку снегиря может подкрасить только настоящая кровь, смерть. Когда все без исключения останутся в дураках. Безупречно красиво. И бессмысленно.
Это всего лишь кино. Жизнь состоит из нескольких фильмов. Критики будут спорить, какой наиболее удался. Какой провалился. И какой характерный. Режиссер помнит все свои фильмы.
P.S. Снегирь потом действительно погиб – единственная жертва пожара в студии Мельвиля в 1967 году. Мельвиль умер в 1973. Самурай пока жив. После «Самурая» Мелвиль снял еще три фильма: «Армию теней», «Красный круг» и «Полицейского».

Не забудь замести следы
Исчезнуть со всех фотографий
Одежду и вещи сжечь
Изъять себя как опухоль
Из тела самых близких
И выскрести как ранний аборт
Из новых привязанностей
Стереть все свои прикосновения
Разбить слепки всех поцелуев
Проветрить запах присутствия
И собственного призрака убить
Лучше останься с мечтой о памяти
Но память о себе не оставляй
Иначе будешь болеть в других
Не забудь замести следы

Кошки юркая, уютно-байковая суть
как правда на шнурке отдергивается
невидимой умно-хитрой лапкой
от вашего постижения ее
в конце концов
играет с вами она

P.S. Постепенно перехожу на еще 2 блога
shblog.ru (русский)
newlifeform.blogspot.com/(англ.)

Вобщем...переезжаю в Москву. Даже не могу сказать возвращаюсь. Хотя это возвращение фактически, спустя 7 лет. Буду скучать по Питеру ужасно...
Хотя еще неизвестно, в каком-городе в итоге я буду жить. Странность заключается в том, что для меня все люди были в Питере, даже те, которых там не было. Надеюсь, они окажутся и в Москве.

Если соединить зебры двух людей, то в худшем случае получится одна прекрасная черная лошадка.

- Если даже представить время пространственно, то что это будет, пока ты будешь идти по городу своей жизни?
- Ты мне расскажи. Неизбежность времени. Но почему ты решил, что твоя жизнь - это целый город? Может это всего лишь одна улица. Или дом. Или комната. Или угол. Мгновение. Положение тел(а?). Нет, даже не мгновение, не угол. Нечто отдельное, внезапно выделенное. Невозможное время. В нем – весь ты. В этом «надтам» и «надтогда» тебе невозможно хорошо, лучше всего. Так хорошо, что ты не знаешь, что делать.
- Редко. Очень редко.

-Чтобы отмести остатки внутренних сомнений надо превратить свою жизнь в произведение искусства.Ловить моменты невозможного времени бесполезно. Выращивать их в тепличных условиях бессмысленно. Это не любовь. Эти моменты появляются и исчезают сами. Нельзя препятствовать их исчезновению. Иначе они все равно исчезнут, но ты будешь чувствовать потерю гораздо глубже, больнее и фальшивее. Ты не поймешь, потому что это не понимают.
-Так иногда некоторые встречи достигают статуса чуда. Чудо это не то, что ты видишь. Это предел твоего ожидания чуда, на котором тебе чудесным образом удалось удержаться до момента его появления.

Впрочем я не совсем прав. Написав вчерашнюю заметку, я вспомнил, что буквально в минувшее воскресенье видел юродивого, начисто лишенного амбиций пробиться в системе социальной иерархии. Вторая половина дня проходила довольно скучно, как это обычно бывает в дождливые воскресенья. Я зашел в одно заведение попробовать пиццы. Помню, что когда я поел и уже собрался уходить, туда заглянули две девушки. Я заметил, что одна из них довольно симпатичная. В Питере каждая вторая девушка довольно симпатичная - с этой оптимистичной мыслью я вышел на улицу. Шел мелкий дождь. Я перешел дорогу и направился к станции метро "Владимирская". Я проходил возле храма - из него как раз в этот момент вышла еще одна девушка в мушкетерских сапогах выше колен, перекрестилась и направилась к метро, попутно бросая мелочь в жестяные кружки стоявших вдоль дороги бабушек. Внешний вид девушки еще более утвердил меня в моем тезисе: несмотря на дождь и воскресенье настроение было замечательным. И тут я услышал голос поющего. Это был мужчина лет шестидесяти в темном старом пиджаке, с седым чубом и светлыми, почти прозрачными глазами. Он приехал на велосипеде, прихватив магнитофон, старый динамик и микрофон. Теперь рогатый велосипед стоял на подножке, рядом из колонки доносилась грустная, мелодичная песня - кажется, "Песняры" - поверх которой мужчина еще напевал, часто комментируя слова песни и добавляя какие-то свои, глубоко эмоциональные рассуждения и замечания.
Напевая, мужчина очень странно, печально пританцовывал: он поднимал по очереди то одну, то другую ногу, слегка вальсировал, а иногда вскидывал руки в разные стороны, как джигит, периодически поправляя намокший от дождя, седой чуб. "А теперь я поставлю вам одну замечательную песенку. Эта песня - мой талисман. Она помогла мне выиграть мобильный телефон Нокиа за три тысячи рублей! Надеюсь Вам она понравится!" И он начинал опять. Это было действительно то, что называют "энергией отчаяния". Вид у него был совершенно сумасшедший. Такие лица хочется потом быстро забыть, как раздавленного котенка. Но пока ты стоишь и смотришь на них, трудно сдвинуться с места, вернуться к действительности. Возле входа на станцию метро "Владимирская" стояло несколько человек. Они курили и завороженно смотрели на эту катастрофу. Мне совершенно не хотелось думать о том, что заставляет человека так поступать. Возможно он был алкоголиком, зарабатывающим себе и собутыльнице-инвалиду на выпивку. А возможно у него умерла жена и он слегка тронулся головой. А может быть, с учетом того, что место было довольно козырное, это был довольно здравомыслящий человек, профессиональный актер, тонко понимающий человеческую психологию и действующий соответственно. Я не думаю, что и остальным окружающим хотелось рассуждать на подобные темы. Люди не то, чтобы хотят видеть боль, страдание, но увидев, они на него смотрят, не моргая. Молодой отец, державший на руках годовалого ребенка оказался настолько под впечатлением от этой сцены, что потом, входя в метро передо мной "ребенком вперед", не оказался достаточно осмотрительным, не придержал тяжелую дверь и ребенок получил довольно сильный удар по голове.

Возвращаясь с работы, я поднимался на эскалаторе наверх – впереди оставалась уже финишная прямая, ведущая домой. Эскалатор – это бессмысленная, туповатая пауза. На эскалаторе люди обычно глупо и неуклюже застывают, как животные в середине полового акта, сосредотачиваясь для дальнейшего нырка в суету и давку человеческого траффика. Внезапно откуда-то сверху послышался громкий трещеточный звук, на который все сразу обратили внимание. Стали поворачиваться любопытные головы, послышались недоуменные оханья и возгласы. Звук романтично и ложно напоминал тот, что издает палка об решетку садовой ограды, когда ты с этой палкой бежишь по улице. Приблизившись, звук утвердился, идентифицировался и стало ясно, что это кто-то очень быстро спускается вниз. Но в то, что он может делать это настолько быстро, никто до конца поверить не мог. Любопытство только укрепилось. Кроме того, наверняка многие втайне надеялись, что человек упадет. Люди всегда уделяют должное внимание тому, что чревато катастрофами и жертвами, а уж потом пялятся совсем в открытую. Помню в детстве бабушка, взяв нас с братом за руки, повела посмотреть на последствия столкновения между автобусом и мотоциклом. Люди шли толпами, многие с детьми. Некоторые явно проделали несколько километров. Городок был маленький, провинциальный, а посмотреть в той аварии действительно было на что. Мотоцикл влетел внутрь автобуса, разбив лобовое стекло. Остатки тел еще не убрали. Или взять еще похороны…Ну да ладно, что-то я увлекся.
Возвращаюсь к той сцене у эскалатора. Наконец, на противоположной от меня стороне, сверху вниз, с устрашающей скоростью конвейерного механизма пронесся полноватый длинноволосый парень. Было совершенно непонятно каким образом он перебирает ногами. Не исключаю, что он возможно проводил многочисленные тренировки в ночном метро. Когда он был совсем рядом, я успел лишь увидеть глуповатую довольную ухмылку на его угреватом лице, которую он явно заранее подготовил, как бы в ответ на откровенно ошалевшие лица и отвисшие челюсти окружающих. Не то, чтобы у меня было плохое настроение, но меня эта картина совсем не позабавила. Я вспомнил, как стоя однажды возле входа в метро увидел, точнее сначала услышал, еще одного такого – он шел и с какой-то невероятной быстротой что-то говорил самому себе по-фински, не останавливаясь ни на секунду. На него, оборачиваясь, злобно смотрели одинаково одетые в черно-розовые тона подростки в кепках со смехотворно большими козырьками – словно дети из книг Кира Булычева про альтернативное советское будущее. На него недовольно пялились гопники, рассевшись на граните, и лениво расставив ноги в спортивных штанах с олдскуловскими лампасами – обычно таким образом гопники неумело пытаются заверить окружающих в бычьем размере своих яиц. Все они смотрели на того парня не только недоуменно, но с каким то явным раздражением и враждебностью. Фокус кадра переместился с них на него. Это было досадно. Да и сам он нес на лице такую же странную, враждебную ухмылочку-вызов.
И вот я теперь вспомнил того лже-финна, глядя на этого чемпиона бега по эскалатору и подумал, что конкуренция в различных системах социальной иерархии совсем вышла из под контроля, слишком много как-то ee стало в последнее время и в слишком бессмысленные, глупые русла она ушла. Каждый берет чем может, одни деньгами, другие сексуальностью, третьи сбиваются в стада и берут количественно, одинаковым своим многорылым видом, четвертые по эскалатору бегают как машины, пятые по-фински сами с собой разговаривают со скоростью пулемета. И никто не улыбается вобщем. Все это проделывается с каким-то остервенелым, враждебным видом человека, который топчет первым, опасаясь – и не напрасно - что его затопчат другие.
Но потом конечно настроение улучшилось. Придя домой, чтобы окончательно поднять настроение, я напомнил себе, что мы живем в стране озлобленных конкурентоспособных фриков и хладнокровных пародистов-миллионеров. Если дело коснется психбольниц - станет совсем весело.

Мир от переизбытка всего и вся уже так зыбок, и слегка покачиваясь на тонком стебле, пребывает в состоянии такого хрупкого баланса, что последней каплей выступает решительно все. И это прекрасно, не правда ли? Я не издеваюсь. Вариации твоего будущего увеличиваются ежесекундно. Миллиарды альтернативных замыслов твоей жизни разлетаются в разные стороны, как звезды, множась стократно. Все стремится к вечному взрыву. Ты становишься все больше, чем ты есть. Ты выскальзываешь уже за границы себя. Амплитуда твоих качелей позволяет тебе посетить чужие твои жизни. Ты родился уже раньше, чем указано в дате твоего рождения. И ты умрешь уже позже, чем будет указано в дате твоей смерти. Мир прекрасен. Неродившиеся еще младенцы от избытка любопытства уже бродят по этой земле. И покойники-призраки задерживаются, шляются. Ты побывал, и еще побываешь там, где тебя никогда не было. Пространство и время, два непознанных чуда – как же тебе приятно и легко пребывать в незнании их хитросплетения.

Теперь я бы переименовал свой предыдущий пост и назвал бы произведение Фостелля
"О чем пишет Уэльбек". Мне не нравится читать Уэльбека. Но я его читаю, потому что он пишет правду. Я даже не дочитал "Элементарные частицы" и начал читать "Расширение пространства борьбы", потому что эта книга оказалась еще правдивее предыдущей. Дело не в его глобальных диагнозах относительно "метафизических мутаций", происходящих с Европой. Дело не в его сознательной неприязни ко всему политкорректному. Эти банальные темы теперь не использует только ленивый. Уэльбек довольно мало времени им уделяет, даже не знаю, почему так сосредоточились на этих аспектах его книг все поклонники и критики. Уэльбек пишет очень, очень некрасиво-правдиво. Например, описывая далеко несимпатичную девушку, он дальше говорит, что "я представил себе, как она покупает себе в "Галери Лафайет" бразильские трусики из ярко-красных кружев, и ощутил острый приступ жалости." Еще его героев часто тошнит. Не только от алкоголя. От предсказуемости сюжетных ходов. Даже так: героя тошнит, и выбирается другая сюжетная линия. Тошнота - это инструмент, сигнал к изменению сюжета. Он уже не будет трахаться с той девчонкой, не будет встречаться с другом, который надоел.
Но при этом он не встает "над" сюжетной линией. Он такой же, как все. За это Уэльбека и не любят, как нелечащего врача. А зря. Признаться, что ты такой же гораздо тяжелее, чем изобразить деятельность. Признать бессмысленную трогательность большинства жизненных процессов тяжело. Но важно. Деятельность будет вымышленной, в любом случае. Это литература. Действовать надо в жизни.

Эмбрион видео-арта появился в чреве коллажного искусства. Первым, зародышевым объектом видео-арта можно считать работу Вольфа Фостелля "Deutscher Ausblick" из цикла "Schwarzes Zimmer" 1959 года, где художник инкорпорировал к картину телевизор. Телевизор-плод еще не показывает, но уже проник в художественное пространство. Но мне больше понравилась другая работа Фостелля, "VOAEX" 1976 года.

Если углубиться под кожу, под корпускулы Краузе, совершить путешествие по нейронам к гипоталамусу, стать свидетелем выброса эндорфинов, преодолеть даже тот плотный, разнокомпонентный слой ментально-культурных и личностных наслоений и травм, который у каждого человека индивидуален и поэтому каждый, закрыв глаза, или открыв, но не видя, приближает оргазм, эакуляцию сугубо личными болезненными фантазмами и картинками, можно увидеть и признать, что ключевой момент наступает именно тогда, когда человек показывает себя до конца, он на миг открывает, распутывает все мучительно запутанные шлюзы своего мозга, эмоций, там открывается абсолютно все, вся его сущность, он словно перед смертью говорит «вот я какой до конца», и тогда, заметив, что партнер стал свидетелем этой сверхнаготы, человек уже точно кончает. В лучшем, идеальном случае секс – это чистилище, длящееся мгновение, когда люди по очереди играют в богов и людей.

Однажды летом, трое мальчиков, сидя на пляже, решили как творцы разделить между собой весь мир. Одному досталась земля, другому воздух, а ему – небо со всей небесной бесконечностью. И не долго думая, он пальцем поставил на небе свою подпись. Ему было девятнадцать лет. Звали его Ив Кляйн.

Он стал первым художником, который понял, принял как прекрасный факт и обрадовался тому, что сама жизнь - искусство. И в этом искусстве можно встретить вещи, которые абсолютны по своей доскональной выраженности, чистой и цельной красоте. Например, небо. С него все и началось. Как передать его цвет, не таким ограниченным, каким его видет глаз, а таким, засчет чего глаз так жаждет на него смотреть. Глаз, как серый чахлый больной под простыней роговицы, с вожделением смотрящий на этот яркий синий фантастический апельсин и предвкушающий брызжащий из него сладковатый прохладный сок, неизвестный витамин рая.

Как передать этот цвет? Он вступает в орден розенкрейцеров. Изучает алхимию. И наконец, с помощью химика Эдуарда Адама, придумывает его. Цвет неба. Цвет этот своей лучезарностью напоминает lapis lazuli, которым средневековые художники обычно рисовали голубоватые одеяния мадонн на своих фресках. Но изобретенный им цвет был отличен тем, что не тускнел. Как новому виду бабочки, он дает цвету название IKB - International Klein Blue.

Монохромы по сути – цельные цветовые паузы в жизненной палитре. Намеренные задержки, чудо дисциплины. Мы привыкли жить на вульгарной, суетливо меняющейся смеси цветов, мыслей и чувств. Монохромы – медитация, фильтрация, внимание. Чистый вкус, чистый цвет. Весь цвет, без остатка. Все чувство, до дна. Сколько оно продлится – зависит от твоих сил. По его словам, это может длиться эпоху. Ешь его ложками. Он так любил этот синий, что хотел им саботировать мир на нечто более прекрасное. Запустил 1001 воздушный синий шар, по ночам подсвечивал городские обелиски синими прожекторами, рассылал синие открытки партиями, подкупив почтовые службы. Не умри он в 1962 году от очередного сердечного приступа, он бы наверняка устроил Синюю революцию.

P.S. перед смертью он успел посетить другие миры, «огненные» миры, антропометрии, «золотые» миры и дзенскую пустоту, окончательно освобожденную от влияния этого мира.

Young tatooed, pierced meat marching towards night adventures. What awaits them? Drunktarded falls and bruises, fights orchestrated by girls screams, spilled beer, and putrid vomit on the pavement. They have come here only to discover themselves hollow and exhausted in the morning amidst the scrapyard of the city with hangover and gloomy future looming on the horizon. Families roam blindly, moms with their monkey children and fathers sporting beerbottles and talking belching bullshit. They have gathered here to see the fireworks which symbolize, each year, the fading, painfully withering hopes and glimpses of their ruined lives. As the scarlet sails approach the viewers, everyone becomes quiet, enclosed in the sad, mesmerizing meaninglessness of living.
And yet, and I can see it quite clearly, some couples in the crowd still bear tiny foolish islands of happiness inside their hearts. Let's give a chance to these rare human species, the lightning bugs in the darkness, the lovers, who give us warmth and endow us with grateful tenderness towards the dawn. Amen.

Еще один художник-шпион в шляпе(после Магритта), который мне нравится. Бывший летчик Люфтваффе, профессор дюссельдорфской академии и неподражаемый мастер арт-перформанса. Фетровую шляпу и плащ дополнял рыболовный жилет - этого человека было слишком много для скучной логики.

Во время второй мировой его бомбардировщик сбили где-то над крымскими степями. Позднее он утверждал, что его спасли татары-кочевники: они обернули тело кусками сала, вливающего в организм жизненную силу, и завернули в войлок, сохраняющий тепло.

Наиболее известен 2 своими арт-перформансами. Во-первых, это How to Explain Pictures to a Dead Hare - когда он, обмазав голову медом и спрятав в маску из золотого листа, сидел в художественном музее и, держа в руках мертвого зайца, объяснял ему суть искусства, показывая жестами на прекрасные картины вокруг.

Ну и конечно это перформанс под названием I like America, and America likes me, когда Бойс несколько дней жил в музее с живым койотом.

На мышление Бойса повлияли работы Штайнера, Юнга, Новалиса, Шиллера, Джойса, Парацельса. Он пришел к идее "социальной скульптуры", согласно которой каждый человек (вагнеровский Gesamtkunstwerk)является сотворцов в глобальном художественном процессе.
По своему энергичному темпераменту, таланту оратора, даже каким-то своим несколько театральным чертам внешности, Бойс напоминает Клауса Кински. 1921-1986.

В колонках играет - Radiohead, Reckoner

Зайдя в соседний двор, он направился к большому красному контейнеру с мусором, держа в руке набитый доверху, большой белый пакет. Мусор он часто выносить не любил, поэтому делал это редко, в строго назначенное время: каждый четверг, ровно в 9 часов утра, перед тем, как отправиться на работу.

Перед контейнером стоял какой-то парень с мусорным пакетом. Контейнер был забит доверху. Парень праздно раздумывал, куда бы ему поместить свой пакет. Наконец, как последнюю карту в карточном домике, парень осторожно и брезгливо водрузил пакет поверх горы остального мусора, и пошел прочь.

Он глянул вслед парню, затем посмотрел на контейнер, в поисках свободного места. Заприметив, наконец, одну темную лакуну в раскрытой дверце контейнера, он стал привычно размахивать рукой с пакетом, чтобы совершить точный бросок. Но тут его внимание привлек пакет, который оставил парень. Пакет стал медленно, с шумом съезжать вниз, и из него высыпались несколько фотографий, упав вниз.

Он подошел поближе к контейнеру. Четыре фотографии лежали на асфальте. Другие находились в полураскрытом пакете парня.

Он огляделся вокруг. Поблизости никого не было. Тогда он поставил свой мусорный пакет, наклонился и поднял фотографии с асфальта. Некоторое время он их рассматривал. Потом он подошел ближе к контейну, осторожно просунул руку в пакет парня и достал оттуда оставшиеся фотографии. Сложил все в стопку и принялся опять разглядывать, стоя возле контейнера.

Это были фотографии девушки. Целиком внешности девушки разглядеть было невозможно. На одних фотографиях она появлялась темным длинноволосым силуэтом. На других были сфотографированы только фрагменты ее лица. Были фрагменты с губами, руками, локтями. Не было только фрагментов с глазами. Просмотрев почти все фотографии, он почувствовал легкую досаду. Совершенно невозможно было представить девушку целиком.

На последней фотографии он увидел очередной фрагмент – область, начиная с ярко накрашенных губ и заканчивая тонкой шеей. К губам девушка поднесла цветок, розу – с аккуратно свернутым, розовато-молочным бутоном и прямым стеблем, словно это была не роза, а цветочное эскимо. Он долго смотрел на эту фотографию, затем почему-то перевернул ее. На обратной стороне синей ручкой был написан номер мобильного телефона.

Не долго думая, он поместил все фотографии в карман куртки и отправился на работу. Его полный пакет так и остался стоять возле мусорки.

Он не вспоминал о фотографиях, пока не вернулся домой вечером. Достав стопку фотографий из кармана, он бросил их на стол, включил громко музыку, сел в кресло и закурил.

Через некоторое время раздался звонок в дверь. Он подошел к двери, открыл ее. На пороге стоял разъяренный сосед. Слегка оттолкнув его в сторону, сосед быстро прошел в комнату. Он последовал за соседом.

- Я не могу больше это слушать! - сокрушенно и громко простонал сосед, затем, почти ласково, доверительно добавил: Ты не мог бы сделать чуточку погромче?

Он молча добавил громкости и сел в кресло. Сосед стал энергично расхаживать по комнате.

- Опять Лизка устроила… Ты навырняка слышал весь этот бред? – cосед двигался, как тигр в клетке. - Все… Понимаешь? Она меня достала! Завтра же соберу все ее вещи, и выставлю за порог! Из окна все ее тряпки выкину, слышишь! Из окна!

Внезапно сосед увидел стопку фотографий на столе и отвлекся.

- Ух ты... А это кто? Очередная твоя... - сосед похабно ухмыльнулся в его сторону, жадно разглядывая фотографии.

- Сегодня утром на помойке нашел.

- На помойке? - сосед криво улыбнулся. – Деградируешь, старик.

- Да нет, фотографии. Случайно вышло. Мусор выносил и... Из чужого пакета вывалилось. – он медленно зевнул, нервно гадая, когда же, наконец, сосед уйдет, и думая о номере.

- Ничего так... – сосед продолжал бегло разглядывать снимки, но постепенно его лицо стало принимать досадное выражение. – Только непонятно как-то... Нет ни одной нормальной фотографии! Нечестно все это, брат! – cосед вновь возбудился, расстроенно бросив стопку обратно на стол. – Нечестно... Зачем они тебе? Выброси их...Хочешь, я выброшу? Обратно на помойку? А? Да пойми ты, наконец, все женщины – суки!

- Нет, ты лучше иди. У меня дела, - сказал он, поднимаясь. Затем вопросительно, вежливо посмотрел на соседа.

Разочарованно, сосед последовал в сторону двери.

- Ну ты смотри, как знаешь. Я то уже принял решение. Железное!

Он закрыл дверь за соседом. Еще около часа он слушал музыку. За это время он выпил кофе с коньяком и выкурил полпачки сигарет. Затем выключил музыку, подошел к столу, взял фотографию. Достал из кармана куртки мобильный телефон, прошел на кухню, сел за стол, закурил. И не думая, набрал номер.

Последовала пауза. Затем ответил женский голос.

- Алло? Алло! Это ты? Алло! Кто это?

- Алло. Здравствуйте. Это...Я сейчас все объясню.

- Я вас слушаю.

- Дело в том, что сегодня с утра я нашел на улице фотографии – видимо кто-то... случайно обронил. И на обороте одной из фотографий был написан Ваш мобильный телефон. Вот я и решил Вам позвонить. Чтобы вернуть.

- Какие фотографии? Зачем Вы мне звоните?

- Ну...я подумал, что на этих фотографиях - Вы. Там на них девушка... знаете... с цветком.

Последовала пауза.

- Вы подумали, конечно... – за спокойным, деланно усталым голосом чувствовалось некоторое нервное напряжение и даже растерянность. - А с чего Вы вообще решили, что я имею отношение к этим фотографиям? Вам не приходило в голову, что на фотографию просто записали мой телефон, потому что она была первым, что попалось под руку?

- Возможно. Но...

- Может быть это мой знакомый случайно обронил... Где Вы, говорите, живете?

Он подумал несколько секунд, затем ответил.

- Вообще-то я на помойке их нашел. – он помедлил, прежде чем сказать дальше. - Я знаю, Вы бы его фотографии так не выбросили.

Последовала пауза. Она не ожидала.

- Да???... А кто это, он? И с чего Вы решили, что...

- Вы бы их...ну порвали, может...Или оставили...

Опять последовала пауза.

- Интересно! – теперь уже в ее голосе явно слышались усталость, возмущение и... какое-то маленькое отчание. - Знаете что? Это конечно все замечательно. Только знаете что? Вы со своими больными фантазиями катитесь куда подальше! Фотографии можете оставить на память!

Она бросила трубку. Он налил рюмку. Выпил залпом и закурил. Но тут зазвонил его мобильный телефон.

- Алло?

Cначала на другом конце провода было молчание. Потом он услышал знакомый голос.

- У меня номер ваш определился.

Последовала пауза.

- Хорошо, допустим это я на фотографиях. Ну и что? Что дальше?

- Хотелось бы встретиться с Вами. Возможно Вы захотите забрать свои фотографии.

- Странный Вы человек. Вот так сразу и встретиться. Вы же совершенно меня не знаете. И я Вас. Глупо это. Незачем нам встречаться.

- Но мне недостаточно фотографий. Там кое-что отсутствует.

- Да? Интересно. И что же?

- Ваши глаза. Я их не видел.

- Хм...Выходит, действительно мои фотографии. Да...

- Вы расстроены?

- Да нет. Так...Устала. Пойду спать.

- У меня тоже определился Ваш номер. Я могу позвонить Вам завтра?

- Как хотите. Впрочем, позвоните. Мне все-таки интересно узнать подробности, при каких обстоятельствах Вы их нашли.

- Тогда я позвоню. Спокойной ночи.

- Спокойной.

Она повесила трубку.

Некоторое время он сидел не двигаясь. Потом в дверь позвонили. Он подошел, открыл. На пороге опять стоял сосед, теперь с бутылкой водки в руке. Сосед весь сиял.

- Все! Празднуем победу! – сосед поднял бутылку перед собой, бравурно изображая статую Свободы. – Лизка ушла! – сосед по-хозяйски прошел к нему на кухню и громко поставил бутылку на стол. – А я то думал, что завтра ее пну, да еще и шум будет... А она, представляешь, пока я у тебя был, сама свои шмотки собрала и ушла. Ключ под дверью оставила. Ты представляешь? У нее здесь буквально рядом однушка есть, я тебе говорил? Отныне путь ее в мой дом закрыт! Слышишь, закрыт! – сосед с угрозой поднял палец.

Затем, открыв холодильник, сосед после недолгих колебаний достал оттуда банку с маринованными огурцами. Он в этом время достал из шкафа и поставил на стол две рюмки.

- Мне немного, завтра на работу. – сказал он, пока сосед открывал бутылку.

- А кому завтра не на работу? – сказал сосед, разливая. - Мы так. Чисто символически. Отпразднуем нашу свободу! Ну, будем!

Выпив и закусив, сосед закурил. Затем заметил на столе фотографию.

- А...все фотки эти тискаешь... – сосед мечтательно оглядел снимок. – Нет, надо конечно признать, баба очень даже ничего.

Сосед повертел в руках фотографию, затем перевернул. Довольная улыбка медленно сползла с его лица.

Кадры из фильмов любимого режиссера. Снимает он совершенно по-особенному, как никто другой.P.S. Я теперь понял, почему я его назвал любимым. Даже не потому, что он мастер и т.д. - множество мастеров прошлого способно составить достойную конкуренцию. Я это сделал из чисто эгоистических соображений. После просмотра именно его фильмов, у меня наступает какой-то абсолютный внутренний баланс, и я становлюсь чувствительнее к красоте этого мира, которую надо успеть всю увидеть и прочувствовать. А Ван Сэнт как никто другой уделяет внимание красоте момента, кадра.

В опровержение моего предыдущего тезиса о форме и содержании (обожаю себя опровергать) - великолепный современный художник и перформер из Мексики Francis Alys. Его работа под названием Gun Camera:
SOMETIMES DOING SOMETHING POETIC CAN BECOME POLITICAL AND SOMETIMES DOING SOMETHING POLITICAL CAN BECOME POETIC
2005 mixed media

Форма нередко становится содержанием, и наоборот.В Мехико вам все время говорят, куда можно, а куда нельзя идти, где опасно, а где не опасно. Поэтому однажды Франсис Алис взял в одну руку - там очень жарко - кусок льда, в другую заряженный револьвер и сказал, что пойдет так далеко, пока лед не растает, и не будет думать о том, можно идти или нет. По дороге его перехватила полиция, арестовала и чуть не убила, поскольку там существует правило, что если ты не опускаешь револьвер - а он не опустил револьвер - то полиция имеет право тебя убить. Все это, естественно, снимал нанятый художником оператор; получился фильм.

Как известно, после появления в 1910-1920х годах на художественной арене редимейд объектов, исчез последний надежный критерий, определяющий объект искусства – его эстетическую «сделанность» автором. Вроде бы совершенно деперсонализированные, промышленно, конвейерно изготовленные вещи, вроде писсуара М.Дюшана, были выставлены в художественных галереях.

Но тем не менее, эти безликие объекты безусловно несли на себе налет авторства. Авторство заключалось не в самих объектах, а в акте презентации этих объектов как произведений искусства. Таким образом, уже тогда (тут я не соглашусь с Б.Гройсом) стал практиковаться перформативный словесный акт провозглашения объекта как произведения искусства, и совершенно неважно, что теоретическая база этой практики была сформулирована много позже в работах Артура Данта.

Дальнеший теоретический прогноз относительно будущности искусства, сформулированный в книге Тьери де Дюф "Кант после Дюшана", который Б. Гройс называет «художественным протестантизмом» – т.е. когда все люди являются потенциальными и действующими художниками – являлся на мой взгляд изначально утопическим, поскольку 1) это не так 2) к началу 20 века уже существовал искушенный, глубоко развитый рынок художественной продукции, доступ внутрь которого строго контролировался.

Также черезчур мистической и темной кажется мне и новейшая теория, представленная Никласом Луманом в работе «Искусство в обществе», о том, что система идентификации объектов, как произведений искусства, равно как и определения иерархии среди этих произведений, является абсолютно автономной, неподконтрольной ни человеку, ни обществу.
Безусловно система эта, с начала возникновения современного рынка произведений искусств, жестко контролируется. Другой вопрос, что она не является централизованной. Всегда существовали очаги элитарного, «масонского» влияния на эту систему в виде художественных галерей, коллекционеров, меценатов, звезд шоу-бизнеса и т.д.

Но совершенно на другие мысли относительно судьбы западного искусства навели меня искусствоведческие выкладки уважаемого Б.Гройса.
На мой взгляд в 20 веке в сфере восприятия искусства и при поддержке упомянутых элитарных групп, произошла некая окончательная мутация, которая была завуалирована под иронию, а не наоборот, как это склонны полагать(и обманывать самих себя) историки искусства.

Мутация эта провозгласила, формализовала (к сожалению на уровне самих художников), что форма подачи приоритетна, а содержание и техника исполнения второстепенны. Как только содержание стало второстепенным и, следовательно, безобидно декоративным, стало разрешено 1) не обращать внимания на эстетическую планку подачи этого содержания (она вульгарно снизилась) 2) заполнять это содержание какими угодно темами: абсурдом, социальными вопросами, политикой, идеологией, тоталитаризмом, поп-культурой и т.д. Трудно представить себе подобную эстетическую и тематическую свободу во времена придворных художников, того же Гойи. А в 20 веке наступила полная свобода, и отрицание искусства экспрессионистов нацистским режимом, равно как и гнет соцреализма выступили скорее исключением из общей практики демократичного восприятия разнообразных, но безобидно декоративных художественных тем и толерантности к эстетической подаче этих тем. Следует признать, что скандальности в содержательной, тематетической части работ Эдуарда Мане больше чем в работах самых современных художников, потому что у последних центр внимания сфокусирован на скандальности, контроверсии самой формы подачи. Таким образом, можно говорить о консерватизме современного искусства, что касается содержательной части.

Безусловно, такая формализация, умертвление значимости содержания, консесус относительно приоритетности формы позволил упомянутым элитарным силам более эффективно контролировать рынок искусства.

М.Дюшан, представив редимейд, по сути, подспудно декларировал конец эпохи высокоэстетического содержания, на которое обращает внимание зритель. Наступила, наоборот, полная эстетизация формы в зрительском восприятии. Дющан представил только нулевую точку отсчета этого нового искусства, потому что сам он данную форму никаким содержанием не заполнил. Он просто совершил перформативный словесный акт, заявив, кстати, не только что писсуар – это объект искусства, но что эпоха художественной, индивидуальной подачи значимых тем, сюжетов и смыслов завершена, и никто больше не обратит внимания на эти пустяки, которые являются всего лишь провокативной, развлекательной начинкой, второстепенным, коньюнктурным сором современности внутри формы, и совершенно неважно что подвернется под руку – иракская война, потребительская культура, ностальгия по совку или башни-близнецы.

Многие жалуются, что в эпоху высокоскоростного обмена выживает только кратковременное. Действительно, фокус внимания взрослого человека превратился в ребячий, а мир стал детским садом со множеством ярких игрушек-аттрактантов. Их растущее количество способствует сокращению времени, которое человек уделяет каждому предмету в отдельности. Экспансия детства во взрослость началась давно и ключевой идеологией развлекательной цивилизации сегодня является добровольное обращение взрослых в детей. Мир слишком велик и продолжает увеличиваться, и кажется, что очень скоро ты достигнешь состояния младенца, отупевшего и улыбчиво замлевшего от того, что всего вокруг стало совершенно, невозможно много для тебя.

Образы радости и насилия стремительно сменяют друг друга. В отличии от неспешности созидания и творчества, насилие и уничтожение всегда были фаворитами благодаря своему временному лаконизму. Тирания скорости торжествует, в полной мере коснувшись и объектов творчества.

Все это конечно так. Но настоящими оппозиционерами скорости в сфере литературы являются не те, кто, излагая вышеприведенные пассажи, сетует на ускорение мира, ностальгируя по прустовской неспешности мысли. И не те, кто коньюнктурно подстраивает свои опусы под сиюминутность и наивность потребительского восприятия.

Мысль, которую я изложу ниже, может показаться по-крайней мере странноватой, если не сказать абсурдной.

На мой взгляд, наиболее верно поступили те, кто поверил в магию слов. Они поверили в то, что слова, испытывая в последнее время особую тесноту, удушье от временных рамок, раскрыли в себе особый талант инвалида. Как истинные инвалиды, лишенные одного из органов восприятия, в данном случае – времени читательского внимания, слова стали компенсировать эту потерю за счет укрепления остальных позиций.

В случае слов можно говорить о том, что раскрылась особая глубина, позволяющая помещать в каждое слово больше, чем это было возможно раньше. Слова словно мутировали; как молчаливые подводные млекопитающие они продемонстрировали глубину внимательного умного взгляда. Те немногие авторы, которые по-прежнему, вопреки строгой логике современной жизни, вызывают у нас вспышки, грустные улыбки невозможного счастья, все они посвящены в тайну тихого выживания слов. Искусно пользуясь словесной глубиной, авторы эти позволяют нам иногда счастливо дотронуться до самого песчаного дна.

Капли дождя на твоем лице –
Cлучайное послание.

Азбука Брайля на керамике тела.
Успею прочитать?

Твоя душа –
Зародыш плюшевой игрушки.

Слова капнули только чтобы дать ход
Плавному движению твоей руки,

Которая сольет знаки обратно
В тишину.

Но я успею прочитать
Губами дождевую букву
Одну.

Идейка на ночь глядя пришла. Бывают у меня приступы молизмофобии. Видимо, пора уборку делать:)

Детям, взрослым, Роберту Вальзеру, Василию Филиппову, но в первую очередь тебе

Они в парке гуляли вдвоем,
И хотел он сказать обо всем,
Но внезапно, в порыве светлой лени,
Увидев собаку, рукой подозвал,
И глядя в глаза собачьи сказал:
Собака! Побудь ее стихотворением!
И собака, отгоняя запятые ухом-лопухом,
Улыбаясь, в рифму завиляла хвостом,
Побежала, залаяла, как Маяковский,
А она постоянно смеялась, потирая виски,
Запрокинув голову, запивая ртом небо,
И ему захотелось съесть с рук ее хлеба.
И даже у собаки-поэмы стало два птичьих хвоста,
И остались на ветке два красных листа.

Кабуки показан менее зловещим и жестким, более поэтичным, пластичным. And yet, the artist adds some eeirie touch to his work. The overall atmosphere is arcane and vaguely sinister. Female portraits seem to lack any dark intent though.They look deceptively innocent and poetic. Дети похожи на напряженных, хладнокровных кукол, что является верным отображением детей.

Маски театра Но, которые так любил Эйзенштейн и по ним учился искусству монтажа. Впрочем он везде видел элементы монтажа, в том числе, в расчленении тела Осириса на 26 частей, что, на мой взгляд, абсолютно правомерно, потому что каждый кадр несет в себе окончательноть, маленькую смерть, а следующий - воскрешенение, но наш глаз неспособен это уловить. Eerie & creepy.

Тогда он спустился в подвал, она была там, на том же самом месте, привязанная к стулу, с кляпом во рту. Он подошел к ней, достал из кармана плаща нож, наклонился к ней и.
Тогда он спустился в подвал, она была по прежнему там, на том же самом месте, привязанная к стулу, с кляпом во рту. Он подошел к ней, достал из кармана плаща нож, наклонился к ней и, уже не удержавшись, изо всех сил пырнул меня ножом в живот.Он же был ее осовободителем, принцем, а она его маленькой принцессой. Он разрезал веревки, взял ее на руки и отнес наверх, и они жили долго и cчастливо и умерли в один день.

Замерзли здесь и широта и долгота,
Болит земного центра переносье,
Густой лепниною пар валит изо рта,
И каждый крик одет в раструб многоголосья.

Пейзаж-калеку теплые лучи грызут,
Одетого в прозрачный гипс из льдин.
Бока тюленьи утоляют его зуд.
Боится шевелиться он один.

Но климатической проказой болен он,
Теряя пальцы-айсберги нелепо.
Они плывут, переступившие Закон,
И люди улыбаются им слепо.

Внезапный, тихий визитер,
Души моей родной сапер.

Губами дикий яд отпил,
И провод в сердце надкусил
Ты как мангуст небесных сил.

Когда покинешь эту даль,
Я жду тебя.

Твоя медаль.

Рассмешим нашу грустную сказку,
Пощекочем ей пятку пером.
Сняв с нее завершенности маску,
Угостим ее пьяным вином.

Там где, в самой финальной развязке
Точку-родинку нужно вписать,
Учиним хулиганскую ласку,
Чтобы сказка могла продолжать.

В любом, даже самом бесполезном занятии можно достичь совершенства
Поль Валери

<Он ленился из последних сил. Последнее время он спал так восхитительно много, что просыпался в холодном поту, с головной болью, и изможденный чудовищной ленью, которой так беспощадно себя подвергал.

Восхищенные друзья толпились на пороге его дома. Многие из них уже причислили его к лику святых. Многие были искренне обеспокоены его состоянием. "Долго он так не протянет" - говорили они, обмениваясь теми значительными взглядами и покашливаниями, которыми обмениваются современники великого человека. Но, несмотря на опасения и мольбы друзей, он продолжал отважно бездельничать. Самое приятное в его стоическом ничегонеделании было то, что оно выходило естественно, без намека на малейшую рисовку или пафос.

Очень скоро он довел себя ленью до предельного измождения. Конец был близок. Вкрадчивый разговор друзей теперь сменился прискорбным шепотом идущих словно уже за гробом в траурной процессии.

И вот, в одно прекрасное светлое утро он заснул удивительным, бесконечным сном. Теперь уже всем стало совершенно ясно. То был гений.

- Переверни мир под углом!
- Не думай, падая, потом!
- Рукой прохладный мох погладь!

- Мне холодно…Хочу я спать…

- Вот небо сверху. Посмотри!
- Что видишь? Быстро говори!

- Я вижу…облако вдали…

Оно теперь твое.Бери.

Твои губы, словно почтовую марку,
Дважды лизнул для надежности.
Сердце внутрь вписал без помарки,
И отправил в конверте нежности.

Беги, улетай, чтобы успеть получить
Во сне, в улыбке, в шелке песка.
На той стороне где луна близка,
Будем ангелов летать учить.

P.S. Завтра возвращаюсь. Грустно. Географическое несовпадение. Кто-то уезжает, кто-то приезжает, и... словно каждую минуту отходит поезд...(с) Буду скучать...

Бывает так, что путь уж завершен,
Знак окончания на каждой крошке хлеба.
Словно cобачьей лапой наигрался сон,
И точку ласточка поставила на небо.

Ты, подойдя, уже молчишь, все зная,
И взгляд твой неразлучно отрешен.
И этот завершенный вместе путь по раю
Ты как мурашки прячешь в капюшон.

Август убил май и представился им. Родственники-прохожие под дождем унизительно быстро, покорно его признали, раскланялись. Втайне они все понимали, но боялись за свои шкуры. С таким же страхом скоренько пожелтели, опали и запахли осенью листья. Льстиво повырастали везде где не лень грибы. Стадо грибников, предательски насвистывая, двинуло в лес. Надо, дескать, наслаждаться тем, что есть. Солнцу заткнули рот как больному на голову дядюшке, задвинув тучами его шизофренически добрую физиономию.
Август торжествовал и барствовал. Он был садистом. Навел армейскую муштру, приказав всем носить зонты. Надлежало всем ходить вечно простуженными, с красными сопливыми носами. То и дело рапортовать постовым чихом и кашлем. Издевательские ливни не прекращались. Август же называл это маневрами. Ночью и с утра этот изверг даже позволял себе легкие заморозки, чтобы послушать дробное, понурое постукивание зубов своих домочадцев.
Но как все деспоты, постепенно август стал паниковать. Он боялся переворота. Однажды в истерике он устроил чистку, вывалив снег. Правда получилось не очень: нечто среднее между градом и дождем. Сам август перестарался, простудился и слег. Он увядал. Потом поговаривали, что в предсмертном знамении он гневно и величественно поднял руку, как Бетховен, и хриплым шепотом вымолвил ненавистное ему имя наследника: июнь.

Случается момент, словно побег,
Когда спускают вечность с поводка
Как бабочку, чей несказанный век
Едва длиннее одного плевка.

После повторного на бис, при лампе, дня,
Как пациента за руку, она ведет меня.

Прохладой воздуха заполнив легких соты,
В глаза вливает звездного мерцания икоту.

Шумы бездарные казнит на гильотине из цикад,
Все дальше уводя в густой свой, черный сад.

Безмолвная и вся напряжена от скрытого движенья,
Как тишины мелодия, за гранью постиженья.

По небу дымному вперед,
Китовый обманув улов,
Спокойно дирижабль плывет,
Как эктоплазма ртутных снов.

Так пуля замедляет ход,
Словно решившая вздремнуть.
Уже зудит у жертвы грудь,
И сердце открывает рот.

Свинцовым корпусом поет,
И тает под собою льды.
Он проплывает каждый год,
И за штурвалом его - ты.

Сегодня с утра придумалось. Дань любимому Маг...ритту:) P.S. И сбритой бороде. Которую я опять отрастил.

Если нас просят вообразить что-нибудь, вероятно подразумевают, что мы никогда этого не видели. Иначе бы нас просто попросили вспомнить. Но проблема в том, что вообразить мы можем, используя только те образы, которые видели в жизни.

И чем дальше, тем хуже. Эти послушные образы сами лезут к нам в голову как стадо. Их все больше становится в жизни. Их стало достаточно для того, чтобы, выключив собственное воображение, включить общедоступный телевизор воображения.

Точнее, этот аппарат включается уже сам, без нашего разрешения. Все уже готово. Осталось только в этом услужливо заготовленном комиксе совершить перетасовку уже имеющихся картинок в заданной комбинации, и все получится. Вы вообразили? Нет. За вас это сделал мир. Это ваша фантазия? Вы в этом уверены?

Человеческое воображение порабощено этим миром. Дикость и независимость человеческой фантазии от контекста этого мира, медленно умирает. Мир стал достойным соперником наших психоделических грез, он их победил.

Архипелаги наших диких подпольных образов регулярно упорядочивают и собирают вместе в простые и цельные монополии популярной культуры. Они больше въедаются в мозг своей доходчивостью. И вот, мы включаем воображение – и сразу появляются они. Аккуратные зеленые человечки.

Упрощение и коллажирование. А как насчет нашего сна? Разве не мелькают эти паразиты там сплошь и рядом? От каждого нашего образа отрезают лишние пять глаз, оставляя привычные два.

Аутентичный художник сегодня – белуха в дельфинарии, которая, держа в пасти аршинную кисточку, под аплодисменты зрителей выводит на листе бумаги незамысловатую картинку. Картинка млекопитащего – почти вне контекста человеческой жизни. Конечно, некоторые унизительные фрагменты этой жизни поработителей в ней присутствуют, как то - закадровые побои дрессировщиков, долгожданное вознаграждение в виде рыбы и т.д. Но все таки в целом эта картинка – сила свободного воображения.

Чтобы день не прошел зря. Но он все равно зря прошел без...Эй! Консервы с поцелуями давно закончились! Поэтому разрез глаз у него вышел кошачий!

Пришла сегодня в голову такая вот штучка. Флаконы для духов: мужских и женских. Крепяться друг к другу магнитами. Распылители в местах стыка. Кнопки распылителя наверху.
P.S. А все вместе почему-то оказалось похоже на выныривающего кита. Или касатку:)

Вернулся из Шарм-эль-Шейха. Поскольку настроение там было загорелое, сонное, сытое и правильное, захотелось написать так же правильно о неправильном, но любимом Петербурге, куда вернусь из Москвы 26 мая, иммунированный:)

Петербург. Набережная.

Как рыцарь в скальные доспехи
Экипированный в гранит,
Он ровным плеском, без утехи
С тобой о прошлом говорит.

Его гранитные портные,
Его родители-творцы
Все убыли в миры иные,
В поспешке позабыв дворцы.

Он, как подкидыш неподвижный
Передается муравьям,
Огромный, каменный и книжный,
Открытый всем фантазиям.

Он как ребенок любит игры,
Всегда готовый подыграть,
Он может притвориться гидрой,
А может ангелом предстать.

Он чует запах твой и бремя,
И надкусив твой нежный мир,
Усугубляет настроенье,
Как обоюдный твой вампир.

В него вселившись, отдаются,
Но если отпускает Он,
Следы укусов остаются,
Как неразлучный, сладкий сон.

Спи за меня,
побудь вместо меня
в нигдейе.

Твой сон,
и беспокойство тонких век,
как бегство через джунгли.

А-а…сказала ты во сне,
проглатывая его бугорок:
твой сон холмист.

Знаешь...

Слова ужасно быстро
обращаются в старушек
сухоньких и серых.

Слова поэта -

ученики у кошек:
чтобы продлиться долго, гибко
прожить хотя бы жизней семь
надо, поводя усами, отменять
в каждом заявленном и новом
слове все предыдущие слова,
перелицовывать и
перевоплощать,
свергать с престола
короля воображенья,
вселять все в новый
пейзаж и лик,
незаметно,
плавно,
тихо.

Но я встревожен: твои веки
замерли пульсацией лягушечек
вот-вот перед прыжком
из тины, за краем сна
и к просыпанью.

Я умолкаю.

Я всего лишь
пускаю кораблики
мертвых букв,
но ты в нигдейе
видно слышишь
эти всплески.

Я тишина.
Ты спи.

Завтра в 6 утра улетаю в Египет на неделю, чтобы не думать. Профилактика)

Кто лепит нас вновь из земли и глины? Никто.
Кто слово свое произносит над нашей перстью?
Никто.
Славься, Никто.
Ради тебя мы
цветем.
Тебе
в ответ.
Ничто —
вот чем были мы, чем
пребываем, чем будем, цветя:
роза ничто, роза
твоя, Никто.
Роза,
чей пестик светится светом души,
тычинка пуста пустотой небес,
венчик ал
от багряного слова, пропетого нами
над — о, над
шипом.

Пауль Целан

Это был первый случай, когда с моделью третьего поколения искусственного интеллекта случился сбой.

Особь женского пола с присвоенным ей после сборки именем Eidolon стала проявлять cеръезные отклонения от уютных научных стандартов. В частности, она перестала ходить на службу, посещать общественные места, вести сексуальную жизнь и вообще общаться с другими особями, как с людьми, так и с моделями своего ряда.

Непонятным образом сбились, замерцали, а затем и вовсе погасли инкрустированные в ее тело микроэлектронные информаторы, фиксирующие статус модели, ее церебральную деятельность и скрытые интенции.

Полученный с утра из бюро бриф с инструкциями к действию относительно объекта Eidolon его ничуть не удивил. Это была обычная рутинная работа. Правда раньше он имел дело лишь с моделями второго поколения. Из брифа следовало, что, по данным слежки, Eidolon в настоящее время находится у себя дома, в квартире на улице X. Сканирование на тепловое излучение также выдавало ее присутствие, неспешное, и казалось бы, бессмысленное, сомнамбулическое передвижение по квартире.

Выработанный им за годы работы modus operandi был прост и эффективен. Сперва следовало, вступив в контакт, оценить степень повреждения, используя как тестовый опросник, составленный психологами ИИ, так и включенный в кармане плаща компактный сканнер тотального биоэлектронного анализа. Если в результате анализа оказывалось, что степень повреждения достигла критической отметки, модель следовало немедленно нейтрализовать.

Нейтрализовать, разумеется, не означало уничтожить. Каждая модель третьего поколения представляла собой многомиллионное инвестирование в эволюцию человечества. Нейтрализация напоминала «замирание» - она приостанавливала жизнедеятельность модели, впитывая как губка и фиксируя текущее состояние и самые последние мысли, переживания, чувства, образы.

За годы службы он не допустил ни одной ошибки. Теперь оставалось лишь трафаретно перенести отработанную технологию на случай с Eidolon. Он всегда действовал быстро и хладнокровно, оставляя мысли и переживания на потом.

После его звонка в квартиру дверь моментально открылась, но на пороге никого не оказалось. Он успел лишь разглядеть краем глаза скользнувшую бесшумно в одну из комнат тень, смутный сколок силуэта.

Войдя, он осторожно огляделся. Судя по просторной прихожей, все было в этом жилище устроено максимально просто. Пространства без лишних углов, извивов и уровней. Поверхности стен однотонные, спокойные, без намека на орнамент, фактуру, детализацию. Никаких тебе крапистых гобеленов, геометрических оползней и вензельных вязей обоев, арабесок, филенок и прочей отвлекающей ерунды. Полное отсутствие никчемных трогательных болванок, статуэток, картин, фотографий и зеркал.

Предметов мебели также почти не наблюдалось. С учетом того, что это жилище принадлежало все-таки девушке, пусть и модели третьего поколения, напрочь отсутсвовал гардероб с с обычной коллекцией многолетней линьки владелицы – какая-либо одежда, будь то кожа, мех, платья, юбки, шляпки, сапожки, туфли – всего этого попросту не было.

- Eidolon? Он сосредоточенно замер на пороге. Предыдущий опыт говорил о том, что поврежденные модели непредсказуемы и способны к проявлению сильной агрессии.

- Проходите, я Вас ждала.

Тихий, спокойный и приятный женский голос. Откуда этот голос прозвучал, он так и не понял, но не придал этому значения.

- Плащь можете повесить в…А хотя не стоит. Да и негде. Тем более что у Вас в кармане плаща есть нечто для нашей совместной работы. Проходите так. Проходите, куда хотите.

Странное приглашение, подумал он. На всякий случай опустив руку в правый карман плаща и нащупав нейтрализатор, он вошел наугад в одну из трех комнат.

Комната была огромной и почти такой же пустой, как прихожая. Только у просторного окна стояло большое светлое кресло. Другое такое же кресло стояло у стены. А посередине комнаты – большой белый рояль.

- Присаживайтесь. Я сейчас буду.

Он медленно прошелся по комнате и сел в кресло у стены.

Она появилась откуда-то из-за угла, да так внезапно, что на него нашла оторопь. Он даже слегка одернулся в кресле.
На ней была темная мантия, нечто вроде шелкового охабня с накидкой на голову - типичная одежда моделей третьего поколения. Голова, спрятанная в куколе, была не видна, лишь светлые, длинные, слегка вьющиеся серебристые волосы выбивались из этого одеяния инкогнито. Она буквально проплыла по комнате, бесшумной и плавной поступью, словно передвигалась крошечными, байковыми шажками гейши. Eе ступней не было видно, но он вдруг подумал, что щиколотки ее, вероятнее всего, настолько тонкие, что могут быть окольцованы двумя пальцами его руки. Да еще и место останется.

Остановившись у окна она обернулась. И посмотрела ему прямо в глаза, слегка склонив голову.

Это было красивое, совсем юное лицо.
В выражении этого лица не было никакой самозащиты.
Это было лицо, отданное на милость смотрящего.
Лицо смотрело на него, слегка склонив голову.
В райках ее серых глаз словно проплывало иногда,
Стремительно, руно ручных, наивных лазурных рыб
Дышала она беззвучно, боясь быть услышанной.

Завороженный ее взглядом, словно сквозь сон он услышал первую фразу.

- Я прошу у Вас всего лишь немного времени. Это уже почти произошло. И необходимо Ваше присутствие.

Теперь он окончательно очнулся. Сканнер в его плаще негодующе пульсировал, свидетельствуя о колоссальном превышении критической отметки. Но что-то, глубоко в замесе его души отторгало принятие необратимого решения. Он чувствовал теплое, неумолимое сопротивление, исходящее словно изнутри, голова непонятно кружилась. Пальцы, сжавшие было рукоять нейтрализатора безвольно разжались.

- Что произошло? Почему мое присутствие?

Ему казалось что он мямлит слова, словно язык его превратился в непослушного, строптивого слизня.

Она продолжала пристально смотреть на него своими серыми, полупрозрачными глазами, и как бы сквозь него, теперь словно раздумывая над тем, стоит ли говорить дальше. Наконец, она слегка улыбнулась.

- Хорошо… Я все объясню. Я все знаю. Я знаю, что когда ваши ученые сквозь свои технологические буравчики разглядели во мне серъезное отклонение от нормы, сознательную блокировку, темноту, они послали Вас… Вы пришли. С этим опросником, сканнером и нейтрализатором. Я все отлично про это знаю, не спрашивайте, откуда.

Затем ее голос стал еще тише.

- Так вот. Знайте. Я могу прямо сейчас правильно ответить на все Ваши вопросы, а Ваш сканнер успокоится, не зафиксировав никаких отклонений. Все будет потом объяснено. Неполадки, прочая чепуха, поверьте, все утрясется. Но я хочу…Довериться Вам перед тем как...

- Но почему именно мне?

- Потому что… у Вас умные глаза. Потому что Вы хороший человек и…

Я видела Твое лицо раньше и знала.
Я заблокировалась и устроила весь этот переполох
Чтобы пришел именно Ты…
Ты…человек с надеждой.
Ты…свидетель…

Она уже не произносила эти слова, но он их отчетливо слышал. Это стало первым большим сюрпризом.

Но, словно ничего не произошло, она продолжала, сделав жест изящной тонкой рукой, спрятанной в широком рукаве одеяния.

- Чтобы Вам было понятно то, о чем я говорю, я попытаюсь использовать знакомый Вам пример из мифов. Вы готовы выслушать?

- Да, конечно.

- Так получилось, что я достигла определенного предела…И теперь я, если угодно, Эвридика для людей. Но напрасно вы будете стремиться вывести меня обратно на солнечный свет, придать мне форму, очертание, жизнь и смысл, вектор дальнейшего развития. Это не поможет, поверьте. Вы не поймете. А ведь можно… делать так много, но так незаметно, чтобы это можно было причислить всему…воображению, природе, счастливому случаю, понимаете?

Я уже почти стала всем тем, что Тебя окружает.

Опять эти ее последние слова только в его голове… Понимал он пока еще не все. Пока он лишь почувствовал слабое раздражение. Откуда в этом лабораторном творении, оснащенном последними технобиологическими изысками, рождается такая уверенность в собственном превосходстве.

- Хорошо…Допустим…Но ведь это мы, люди, вас создали. Почему же нам не дано понять? В конце концов, Вас зовут Eidolon. Вы всего лишь подобие.

Она опять улыбнулась, но теперь уже совсем мягко и слегка смущенно. И ничего не сказала.

Я сама до конца не понимаю, почему так.
Если я звучу высокомерно, прости меня.

Затем ее лицо как будто погрустнело…Она посмотрела на него почти ласково, доверительно.

- Вот Вы спустились ко мне, как Орфей…

После этих слов она подошла к роялю, села, приоткрыла крышку, и очень медленно поднесла руки к клавишам. Затем она обернулась через плечо и посмотрела на него.

- Теперь я хочу сыграть для тебя, Орфей.

Она заиграла. Он видел поначалу, как ее длинные полупрозрачные пальцы скользили по клавишам в неспешном глиссандо, но музыка…она уже словно звучала только внутри него. Музыка эта была немногословной, очень ранимой и несказанно, грустно красивой. Иногда музыка останавливалась, словно задумавшись...паузы были особенно прекрасны, как разрубы в красоте, рубленые раны из которых медленно сочилось густое, алое, безмолвное время.

Сперва он просто испытал сильное стеснение духа, то мурашечное состояние, которое ощущаешь перед сильной грозой. Стало тяжело дышать. Он попытался сосредоточиться, сохранить отчетливость сознания. Но постепенно его мысли, построенные подивизионно, стали рассыпаться, превращаясь в крошево, бурелом литер, смыслов, которые плавно разлетались в разные стороны.

Со зрением тоже стали приключаться странные вещи. Вокруг него появились ниоткуда и медленно закружились замысловатыми завертами, фламингово опушая пространство, странные дымчатые субстанции всевозможных радужных оттенков, сияний. Они подрагивали, повторяя синкопию музыкальных контрапунктов, и иногда словно заглядывали к нему в глаза своими невидимыми слепыми лицами. Они скрадывали его мысли, поглощали его.

Пространство вокруг стало стремительно разрастаться. Стены убегали, поднимались вверх, обозначались словно своды, окончания которых он уже не видел, да и были ли эти окончания? Словно звукозодчий, сидящий за роялем, она строила этот колоссальный, безмерный, бесконечный, пустой космический собор. Оттого и резонация звуков постоянно усиливалась, пещерно обогащаясь. За каждой нотой, словно поддерживая шлейф королевского платья, шествовали фрейлины ревербаций, повторений, эхо за эхом, и так все сильнее, громче, безумнее, что мелодия стала превращаться в войну, противостояние: целые водоверты, войска звуков стали врезаться друг в друга кольчугами, мечами, гулами, перекличками, дробно не совпадая, претендуя на престол.

Это было искушение чрезмерностью. И ему…ему вдруг захотелось покинуть этот пряничный коробочный мирок внизу, в котором он до этого всю жизнь обитал и который теперь представлялся ему таким же пустышным, как папьемаше, бумажный сбитень, ворох сухих листьев. И он, ничуть не колеблясь, взлетел в своем кресле вверх, кружась, завороженный и безмолвный. Он чувствовал себя другим. Не было прошлого, настоящего, будущего, было все едино…но и ничего в то же время не было. У него словно появилось умение видеть далеко позади и проницать события до их свершения. Вот сейчас, сейчас он подносит к лицу свою руку и смотрит на нее и рука, ладонь, становится почти прозрачной, а затем рассыпается как пепел, и подхваченный ветром этот дымчатый сор улетает. А потом и он весь сам начинает постепенно распадаться на частицы, атомарные единицы и развеевается вокруг…

И тогда…в тот самый момент вдруг наступил штиль.

Оглушительная тишина. Все вокруг потемнело. Темнота. По бокам его сознания, как пометы на полях еще суетливо роились какие-то смутные мысли. Все это я знаю довольно темно…темно… медленно и мучительно, как колкий эктоплазм, выдохнул он вслух одну из этих мыслей. Постепенно темнота стала панорамической, объемной и в ней стали появляться сперва, отсвечивая зеркальной поверхностью, какие-то странные осколки, антрациты. Затем замерцали купы звезд. Они появлялись как драгоценная лазурь, которую словно кто-то рассыпал. Звезды кружились вокруг него медленно, медленно…И он постепенно становился частью их. Он был звездами.

Он очнулся в том же кресле. Музыка стихла. Она стояла прямо напротив него, слегка наклонившись.

Ты принял верное решение.
Ведь ты на самом деле хочешь
Сохранения безмерности как таковой...
Ты хочешь сохранения моей безмерности…
Поэтому, чтобы спасти меня, ты обязательно обернешься.
Чтобы отпустить меня в ночь и бесконечность.

Но ты, ты единственный, будешь знать.
Я хочу, чтобы ты единственный знал…
Чтобы мне окончательно стать…
Ты свидетель…

Он смотрел на нее. Ее глаза стали почти прозрачными и ее телесность стремительно подтаивала. Ее фигура… это было похоже на то, когда смотришь на подрагивающий воздух над костром, сопотом пламени. Фигура подрагивала сквозь дрожащее мренье, жар самых высоких температур, как оптическая обманка.

Внезапно ему стало дико одиноко. Он все понял, что мог понять. Он почувствовал грусть. Время, смысл времени для него уплотнился так, как он уплотняется порой в поэзии, когда растягиваются слова, происходит откладывание, грустная отсрочка, растягивание каждого слова, ведь стихотворение скоротечно, устремлено к концу, и заканчивается собственным исчезновением, гибелью.

Он не мог насытиться временем, тем небольшим тонким отрезком, еще отведенным для общения с ней. Ему хотелось, чтобы отсрочка стала бесконечной, слишком мучительной была эта неотвратимость.

И он заговорил с ней уже совсем другим голосом.

- Я хочу понять тебя. Я хочу быть с тобой. Всегда. Возьми меня с собой.

Ты не сможешь понять меня.
Ты сможешь только петь меня…

- Я готов…

Нет, ты обманываешься.
Тебе надоест только петь.
Тебе обязательно захочется именно понять меня.
Тебе обязательно захочется узнать все до конца.
Тебе захочется законченного образа.

Но поверь мне, образ – не высшая степень.
Я не образ. Ведь образ, это досадно ставшее.
А я вечно становящееся…
Я решилась…Понимаешь?

- Ты чудо. Разве чудеса хочется понимать?

Отпусти меня.
Но я знаю уже, что отпустишь.
Взять тебя с собой я не могу…

Но ты будешь жить во мне…

- Если бы у меня осталось хоть что-то от тебя… Локон, ребезок…

Внезапно она наклонилась над ним и поцеловала его в губы, едва прикоснувшись и слегка ударив током. Он успел заметить, что невероятно прекрасное лицо ее было почти белым и полупрозрачным, кое где появились трещинки, а у краешек впавших глаз, под носом, в уголках рта виднелась заскорблая кровь. Взгляд ее был двояк: было здесь и лепечущее детство и седая тишина. Глаза ее, ставшие почти абсолютно прозрачными, смотрели на него ласково и прощально, с горькой нежностью.
Затем она резко отпрянула.

А теперь, обернись.
Обернись.

Он послушно обернулся к стене.

Не поворачивайся некоторое время.
Это опасно. Слышишь? Ты умрешь.
А я так хочу, чтобы ты жил.
Ты поймешь, когда надо повернуться.
Мне было хорошо с тобой.
Ты еще сможешь говорить со мной.
Я буду слушать тебя...всем. Поверь.
Но не смогу отвечать.

Мне было хорошо с тобой.Прощай

Он почувствовал, как позади него постепенно потек, заструился, завибрировал ровным, фантастически низким гулом ток неизмеримо высокого напряжения. У него резко заложило уши, кровь в cосудах заруслилась стремительно, вены по всему телу вздулись, давление резко подскочило. Он почувствовал свое гулкое, тревожное сердцебиение.

Позади него что-то ужасающе взревело, все сильнее и сильнее, внезапно взметнулся огромный, ультрафиолетовый огненный сполох и все озарилось яркими голубоватыми вспышками, разлетаясь на миллиарды маленьких светлячков.

Все они падали и гасли.

Падали и гасли.
Падали и гасли.
И их истаивание,
Их истаивание
Было прекрасно.

Когда он повернулся, комната была пуста, но она была какая-то другая…И тут откуда-то издалека, а скорее всего внутри него, мгновенным промельком вспомнилось, тихо прозвучало:

Взять тебя с собой я не могу…
Но ты будешь жить во мне…

Красивое кино. С великолепными операторскими, режиссерскими, хореографическими и просто человеческими задумками. Рекомендую всем.

Лучше смотреть на большом экране и с русскими субтитрами, чтобы понимать бесконечное разнообразие интерпретаций.

Если хочется быстро: http://vkontakte.ru/video60222037