Cовершенно изумительный рассказ!

*Александр и Лев Шаргородские*

*ВЕНЕЦИАНСКИЙ КУПЕЦ*

- Ну что мне вам сказать? Вы, конечно, можете не верить, но меня, Розу
Абрамовну, во время войны спасли немцы, чтоб они сгорели! Точнее, немецкая
бомбардировочная авиация. Если б это чертово Люфтваффе вовремя не налетело -
я бы погибла. Думаю, перед вами уникальная личность, которая осталась жить
благодаря бомбежке...

Если вы жили в Ленинграде, то должны знать, что до войны я была Джульеттой.
Семь лет никому этой роли не поручали, кроме меня.

Перед самой войной Джульетта влюбилась, - нет, не в Ромео, это был подонок,
антисемит, а в Натана Самойловича, очередного режиссера,- и должна была
родить. Аборты в то время, как, впрочем, и все остальное, были запрещены.
Что мне было делать - вы представляете беременную Джульетту на балконе
веронского дома Монтекки?.. Нет повести печальнее на свете...

Я кинулась в "абортную" комиссию к ее председателю, удивительному человеку
Нине Штейнберг. Она обожала театр, она была "а менч", она б скорее допустила
беременного Ромео, чем Джульетту, и дала мне направление на аборт. Оно у
меня до сих пор хранится в шкафу, потому что Натан Самойлович, пусть земля
ему будет пухом, сказал: "Пусть я изменю искусству, но у меня будет сын.
Шекспир не обидится..." И я играла беременной. Впрочем, никто этого не
замечал, потому что Джульетта с животом была худее всех женщин в зале без
живота.

Вы можете мне не верить - схватки начались на балконе. Я начала говорить
страстно, горячо, почти кричать - мне устроили овацию. Они, идиоты, думали,
что я играю любовь, - я играла схватки. Натан Самойлович сказал, что это был
мой лучший спектакль... Схватки нарастали, но я все-таки доиграла до конца,
добежала до дома падре Лоренцо и бросилась в гроб к Ромео.

Прямо из гроба меня увезли в родильный дом. Измена Натана Самойловича
искусству дала нам сына. Чтобы как-то загладить нашу вину перед Шекспиром,
мы назвали его Ромео. Но эти черти не хотели записывать Ромео, они говорили,
что нет такого советского имени Ромео, и мы записали Рома, Роман - еврейский
вариант Ромео...

Я могла спокойно продолжать исполнять свою роль - взлетать на балкон,
обнимать, любить, но тут.... нет, я не забеременела снова - началась война.

Скажите, почему можно запретить аборты и нельзя запретить войну?

Всегда не то разрешают и не то запрещают. Натан Самойлович ушел на войну,
уже не режиссером, а добровольцем, - у них была одна винтовка на семерых, "и
та не стреляла", как он писал в первом письме.

Второго письма не было...

Мы остались с Ромео. Я продолжала играть, но уже не Джульетту. Я играла
народных героинь, солдаток, партизанок. И мне дали ружье.

Я была с ружьем на сцене, он в окопе - без. Скажите, это нормальная страна?

Весь наш партизанский отряд на сцене был прекрасно вооружен. У командира был
браунинг. В конце мы выкатывали пушку. Вы представляете, какое значение у
нас придавалось искусству? Мы храбро сражались. В конце меня убивали.

Со временем партизанский отряд редел: голод не тетка - пирожка не поднесет.
Командира в атаку поднимали всей труппой - у него не было сил встать. Да и
мы шли в атаку по-пластунски. Политрука посадили: он так обессилел, что не
мог произнести "За Родину, за Сталина!", его хватало только на "За
Родину..." - и он сгинул в "Крестах".

Истощенные, мы выходили на сцену без оружия, некому было выкатить пушку,
некому было меня убить...

И, чтоб спасти своего Ромео, Джульетта пошла на хлебозавод.

Вы представляете, что такое в голод устроиться на хлебозавод? Это примерно
то же, что в мирное время устроиться президентом. Туда брали испытанных
коммунистов, несгибаемых большевиков с большой физической силой.

Вы представляете себе Джульетту несгибаемой коммунисткой с железными
бицепсами? Но меня взяли, потому что директор, красномордый, несмотря на
блокаду, очень любил театр, вернее, артисточек. Вся женская часть нашего
поредевшего партотряда перекочевала из брянских лесов на второй хлебозавод.
Я могу вам перечислить, кто тогда пек хлеб: Офелия, Анна Каренина, все три
чеховские сестры, Нора Ибсена, Укрощенная Строптивая и Джульетта...

Мы все устроились туда с коварной целью - не сдохнуть!

Каждое утро я бросала моего Ромео и шла на завод. Я оставляла его с крысами,
моего Ромео, они бегали по нему, но он молчал - он ждал хлеба.

И я приносила его. Я не была коммунисткой и у сердца носила не партийный
билет, а корку хлеба. Каждый день я выносила на груди хлеб, я несла его
словно динамит, потому что, если б кто-то заметил, - меня б расстреляли, как
последнюю собаку. Чтобы расстрелять, у них всегда есть оружие. Меня бы убили
за этот хлеб - но мне было плевать на это. Я несла на своих грудях хлеб, и
вахтер, жлоб из Тамбова, ощупывая меня на проходной, не решался прикоснуться
к ним. Он знал, что я Капулетти, и сам Ромео не смел касаться их...

И потом, даже если бы он посмел!.. Вы знаете, актрисы умеют защищать свои
груди.

Я выходила в ночной город. Я шла по ночному Ленинграду и пахла свежим
хлебом.

Я боялась сесть в трамвай, шла кружными путями, Обводным каналом. От меня
несло свежим хлебом - и я боялась встретить людей. Я пахла хлебом и боялась,
что меня съедят. Даже не то что меня, а хлеб на моей груди.

Я вваливалась ночью в нашу комнату с затемненным окном, доставала хлеб - и у
нас начинался пир. Я бывала в лучших ресторанах этого мира - ни в одном из
них нет подобного блюда. Ни в одном из них я не ела с таким аппетитом и с
таким наслаждением. Ромео делил хлеб ровно пополам, при свече, довоенной,
найденной под кроватью, и не хотел взять от моей порции ни крошки. Он учил
меня есть. -- Жуй медленно, - говорил он, - тогда больше наедаешься.

Наша трапеза длилась часами, в темноте и холоде блокадной зимы.

Часто я оставляла часть хлеба ему на утро, но он не дотрагивался до него, и
у нас скопился небольшой запас.

Однажды Ромео отдал все это соседу-мальчишке за еловые иглы. -- Твоей матери
нужны витамины, - сказал этот подонок, - иначе она умрет. Дай мне ваш
черствый хлеб, и я тебе дам еловых иголок. Там витамины и хлорофилл. Ты
спасешь ей жизнь.

И Ромео отдал.

Он еще не знал, что такое обман.

Я не сказала ему ни слова и весь вечер жевала лы. -- Только больше не меняй,
- проговорила потом я. - У нас сейчас столько витаминов, что их хватит до
конца войны...

Этот подонок сейчас там стал большим человеком - а гройсе пуриц. Он
занимается все тем же: предлагает людям иголки - витамины, хлорофилл...

Директор, красномордый жеребец, полнел, несмотря на голод. Какая-то
партийная кобылица помогла ему комиссоваться и устроила директором. Он не
сводил с меня своих глупых глаз. -- Тяжело видеть Джульетту у печи, -
вздыхал он, - это не для прекрасного пола, все время у огня. -- Я привыкла,
- отвечала я, - играла роли работниц, сталевара. -- И все же, - говорил он,
- вы остались у печи одна. Офелия фасует, Дездемона - в развесочном и все
три сестры - на упаковке. -- Я люблю огонь, - отвечала я.

Я не хотела бросать печь, потому что путь к распаковке лежал через его
конюшню... Однажды, когда я уже кончила работу и, начиненная, шла к
проходной, передо мной вдруг вырос кобель и попросил меня зайти в свой
кабинет.

На мне был хлеб, это было опаснее взрывчатки.

Он закрыл дверь и нагло, хамски начал ко мне приставать.

Я вас спрашиваю: что мне было делать?

Если б я его ударила - он бы меня выгнал, и мы бы остались без хлеба.

Если б я уступила - он бы все обнаружил, - и это расстрел.

Что бы я ни сделала - меня ждала смерть.

Он пошел на меня.

Отступая, я начала говорить, что такой кабинет не для Джульетты, что здесь
противно, пошло... Он наступал, ссылаясь на условия военного времени. Я
орала, что привыкла любить во дворцах, в веронских палаццо, и всякую чушь,
которая приходила в голову, потом размахнулась и врезала ему оглушительную
оплеуху.

Он рассвирепел, стал дик, злобен, схватил меня, сбил с ног, повалил и уже
подступал к груди.

Я попрощалась с миром.

И тут - я всегда верила в чудеса! - завыла сирена - дико, оглушительно,
свирепо. Сирена воздушной тревоги выла безумно и яростно, - наверно, мне это
казалось...

Он вскочил, побежал, путаясь в спущенных штанах, - как все подонки, он
боялся смерти, - штаны падали, он подтягивал их на ходу на свою трясущуюся
белую задницу, и я засмеялась, захохотала, впервые за всю войну, и
прохохотала всю воздушную тревогу, - это, конечно, был нервный приступ: я
ржала и кричала "данке шен, данке шен" славному Люфтваффе, хотя это было
абсолютным безумием...

До бомбоубежища он не добежал, его ранило по дороге шрапнелью, и вы не
поверите - куда! Конечно, война - ужасная штука, но иногда шальная шрапнель
- и все!..

Мы ожили - я, Дездемона, Офелия, Укрощенная Строптивая. Мы пели "Марш
энтузиастов"...

Он потерял к нам всякий интерес. И к театру. И вообще - к жизни. Он искал
смерти - он потерял все, что у него было.. Вскоре он отправился на фронт.
Рассказывают, что он дрался геройски, - так мстят за святое,

причем, как утверждали, целился он не в голову... Прорвали блокаду, мы
выехали из Ленинграда через Ладогу, в Сибирь, после войны вернулись, жили
еще лет двадцать на болоте, а потом вот приехали в Израиль. Я играла на
иврите, уже не Джульетту - ее мать, потом кормилицу.

Живем мы втроем - я, Ромео и Джульетта. Вы не поверите - его жену зовут
Джульетта.

Сплошной Шекспир...

Я как-то сказала ему, чтобы он женился на женщине, от которой пахнет не
духами, а свежим хлебом, - и в кибуце он встретил Джульетту.

Он был гений, мой Ромео - он играл на флейте, знал китайский, водил самолет.
И вы не поверите, кем он стал - директором хлебозавода в Холоне. Мне стало
плохо - я все еще помнила того. Из этого вот шкафа я достала старинное
направление на аборт и стала махать перед его красивым носом. -- Что это? -
спросил он. -- Направление на аборт! На который я не пошла. Но если б я
знала, кем ты станешь!.. Ты же все умеешь - стань кем-нибудь другим.
Инженером. Философом. Разводи крокодилов!

Но кто слушает свою маму?

Иногда вечерами он приходит и достает из-под рубашки горячую буханку. -- Дай
мне лучше еловых иголок, - говорю я, - мне необходимы витамины...