Дверь заперта на ключ, собранье писем
читается бесстрастно, в неком трансе,
затем — влачась к своим предсмертным высям,
в последний раз шаги звучат в пространстве.

Да, говорят, вся жизнь была кошмаром.
О, смех людей, достойный отвращенья,
их слезы, пот, тоска по небу, — нет, недаром
цепная пустота сомкнула звенья!

Стоят и смотрят в окна мертвецами —
на скверы, на детей, чья жизнь беспечна,
на мраморщиков, бьющих в твердь резцами,
на солнце — ведь закатится навечно.

Конец. Вот краткая записка на прощанье,
глубокая, без вычур — все, как надо,
в ней — безразличье к жизни и прощенье
тому, кто будет плакать до упада.

Взгляд в зеркало, на стрелки часовые,
вопрос: не зря ли? а здоров ли разум?
и шепот: кончено! сейчас! — и, как впервые,
в душе уверенность, что — следующим разом…

Среди миров, в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя.
Не потому, что б я ее любил,
А потому, что мне темно с другими.

И если мне сомненье тяжело,
Я у нее одной ищу ответа,
Не потому, что от нее светло,
А потому, что с ней не надо света.

Зачем я снова сюда вернулся? Сам не знаю...

Сценарий — это постоянно действующий жизненный план, созданный в детстве под воздействием родителей. Это психологическая сила, подталкивающая человека к его судьбе, независимо от того, сопротивляется ли он или подчиняется добровольно
...
В раннем детстве каждый решает, как он будет жить и как умрет, и этот план, всегда присутствующий в сознании человека, мы называем сценарием. Повседневное поведение может быть обманчивым, но важнейшие решения уже приняты: человека какого типа он выберет в супруги, в какой постели умрет и кто будет в этот момент с ним рядом. В жизни может случиться не так, но хочет человек именно этого.

Архетипы оживают только тогда, когда вы терпеливо пытаетесь разобраться в том, почему они что-то значат для человека и каким образом открывают ему свое значение.
Использование слов бесполезно, когда вы не знаете их значения. Это особенно верно в психологии, когда мы говорим о таких архетипах, как анима и анимус, мудрец, Великая Мать и др. Можно собрать полную информацию о святых, великих посвященных, пророках и других людях, посвятивших свою жизнь Богу, или обо всех о великих матерях, когда-либо существовавших. Но нет смысла рассуждать о них тому, для кого это молчащие образы, не приводящие в трепет душу и сердце. В его устах эти слова будут пусты и бессодержательны. Они оживут и наполнятся смыслом, только если вы попытаетесь почувствовать их трепетность, то есть настроитесь на волну, связывающую их с личностью человека. Только тогда вы начнете понимать, что определяющее значение имеют не сами эти слова, а их взаимодействие с вами...
...К сожалению, те немногие люди, что не отрицают самого существования архетипов, почти все как один обращаются с ними как с простыми словами, забывая об их самостоятельной жизни. Тем самым архетипы лишаются (искусственно) элемента сверхъестественного (а значит, исключительного), что дает начало бесконечным заменам одного архетипа другим с такой легкостью, будто все они взаимозаменяемы. Конечно, до определенного предела это так. Но нельзя сбрасывать со счетов их способность вызывать трепет, являющуюся не просто одной из характерных черт, но определяющей сущность архетипического явления.
Это эмоциональное значение следует постоянно держать в уме и учитывать на всем протяжении процесса осмысления символики сновидений и их толкования. Его легко можно упустить из виду, поскольку антагонизм между мыслью и чувством почти автоматически приводит к тому, что, начиная думать о чем-то, мы сразу забываем о том, что чувствовали, и наоборот. Психология вообще единственная наука, принимающая в расчет эмоциональный фактор, потому что он связует нашу жизнь с явлениями, в ней происходящими. Психологию часто обвиняют из-за этого в ненаучности. Подобная критика происходит от непонимания научного и практического значения изучения эмоций.

...разум обрел нынешнее состояние сознания путем развития — так же, как из желудя получается дуб, а из ящеров — млекопитающие. Он очень долго развивался, и процесс этот не прекращается и теперь. Это означает, что нами движут как внутренние, так и внешние стимулы.
Эти внутренние побуждения вырастают из глубин, не имеющих отношения к сознанию и не контролируемых им. В древних мифах эти силы назывались mana, или духами, демонами, даже богами. Они так же активны сегодня, как и в былые времена. Если они совпадают с нашими желаниями, то мы говорим, что у нас хорошее предчувствие или импульс, и радуемся своей проницательности. Если они направлены против нас, то мы говорим, что нам не везет, или что кто-то ополчился против нас, или что жизнь вступила в черную полосу. Единственное, что мы отказываемся признать, — это нашу зависимость от «сил», лежащих за пределами нашего контроля.
Вместе с тем нельзя отрицать, что за последнее время цивилизованный человек приобрел некоторую силу воли, которой может распоряжаться по своему усмотрению. Он научился эффективно работать, не прибегая к песнопениям и барабанному бою, которые ранее вводили его гипнотическим путем в состояние готовности к работе. Он может даже обойтись без ежедневной молитвы о Божьей помощи. Он может выполнить то, что наметил, как и перейти без помех от слов к делу — в отличие от первобытного дикаря, каждый шаг которого тормозили страхи, предрассудки и другие невиданные препятствия. Предрассудком же современного человека является девиз: «Воля решает все».
За свои убеждения, однако, современному человеку приходится расплачиваться весьма чувствительным образом — он все менее может разобраться в самом себе. Он не видит, что при всей его рациональности и всем умении им руководят неконтролируемые «силы». Его боги и демоны вовсе не исчезли, они получили новые имена. Неуемность, смутные предчувствия, психологические осложнения, ненасытная тяга к пилюлям, спиртному, табаку, еде и, прежде всего, множество неврозов — не дают ему продыху.

Грустная истина заключается в том, что реальная жизнь полна неумолимо действующих противоположностей: день сменяется ночью, рождение — смертью, счастье — горем, а добро — злом. И мы не можем даже быть уверены в победе одного над другим — в том, что добро осилит зло, а радость превзойдет боль. Жизнь—это поле битвы. Так всегда было и будет, а если нет—то жизнь прекратится.
Именно переживание этого конфликта человеком подтолкнуло его к таким мироотрицающим идеям, как ожидание конца света у ранних христиан или отказ от всех земных радостей и надежд у буддистов. Такие взгляды можно бы счесть самоубийственными, если бы они не были вызваны особенностями основных этических постулатов этих двух учений, которые в определенной степени смягчают этот радикализм мировосприятия.
Я подчеркиваю это обстоятельство, потому что в наше время у миллионов людей потеряна вера в любые религии. Эти люди перестали понимать то, чему ранее поклонялись. Пока в жизни все гладко, потеря практически не замечается. Однако все изменяется, когда в жизнь вторгается страдание. Вот тогда люди начинают искать выход и размышлять о смысле жизни и ее непонятных и болезненных аспектах.
Интересно, что к психотерапевту, по моему опыту, чаще обращаются евреи и протестанты, чем католики. Этому можно найти объяснение в том, что католическая церковь все еще чувствует себя ответственной за cura animarum (заботу о благополучии души). Но в наш век науки вопросы, ранее находившиеся в компетенции теолога, скорее зададут психотерапевту. Люди чувствуют важность веры в осмысленность жизни или в Бога и бессмертие. Мощный стимул таким мыслям обычно придает приближение смерти. С незапамятных времен люди раздумывали о Верховном Существе (одном или нескольких) и о потустороннем мире. И только сегодня они считают, что могут обойтись без них.
Из-за того, что мы не можем обнаружить на небесах трон Господень, например, через радиотелескоп, или в более или менее материальной форме, люди начинают полагать эти идеи неверными. Я предпочел бы сказать, что они недостаточно верны, ибо эти концепции сопровождали род человеческий с доисторических времен и все еще прорываются в сознание при каждом удобном случае.
Современный человек может утверждать, что ему эти идеи ни к чему, ссылаясь на отсутствие научных доказательств их истинности. Или, напротив, он может сожалеть о потере своих убеждений. Но поскольку речь идет о невидимом и неведомом (Бог выше человеческого понимания, а бессмертие недоказуемо), то к чему волноваться насчет доказательств. Так, если бы мы и не знали о пользе соли в нашем рационе, то все равно пользовались бы благотворным эффектом ее применения. Можно, конечно, возразить, что это лишь предрассудок или привычка вкуса, но ее положительное воздействие на наш организм от этого не изменится. Зачем же в таком случае лишать себя воззрений, доказавших свою действенность в кризисных ситуациях и придающих смысл нашему существованию?
Как же нам узнать, что эти идеи неверны? Многие согласились бы со мной, если бы я заявил, что это, скорее всего, иллюзии. Между тем отрицаниеих существования так же невозможно доказать, как и любое утверждение, основанное на религиозной вере. Таким образом, мы совершенно свободны в выборе точки зрения — она в любом случае будет ничем не подкрепленной.
Есть, однако, серьезная причина эмпирического свойства, почему нам следует культивировать недоказуемые мысли. Дело в том, что человеку обязательно требуются идеи и убеждения, придающие смысл его жизни и позволяющие найти свое место во вселенной. Он преодолеет самые невероятные испытания, будучи убежденным в том, ради чего он это делает. Но когда все неприятности уже позади, он может потерпеть сокрушительное поражение, узнав, что участвует в идиотской и бессмысленной затее.
Роль религиозных символов как раз и заключается в том, чтобы сделать жизнь людей осмысленной. Индейцы пуэбла верят, что они сыновья Отца-Солнца, и эта вера придает их жизни наполненность (и целеустремленность), выходящую далеко за рамки их скудного бытия. Это дает им широкий простор, чтобы состояться как личностям, и обеспечивает им полнокровную и полноценную жизнь. Их положение в этом смысле бесконечно нормальнее, чем у человека, живущего в наши цивилизованные дни, который сознает, что он лишь неудачник, жизнь которого лишена всякого смысла (и останется таковой).
Именно ощущение глубокого смысла существования на Земле возвышает человека над банальным потребительством. Человек, не имеющий такового, жалок и ущербен. Если бы Святой Павел, например, считал, что он лишь странствующий ковровщик, он не стал бы тем, кем стал. Его подлинная и полная смысла жизнь опиралась на внутреннюю убежденность в том, что он — посланник Господа. Кто-то мог бы увидеть в этом манию величия, но такая точка зрения меркнет перед историческими фактами и суждениями последующих поколений. Миф, овладевший им, выделил его из простых ремесленников.

Мне говорят, что я пришел в этот мир ради осуществления какой-то социальной цели; но я-то чувствую, что я, точно так же как и каждый из моих собратьев, пришел, чтобы осуществить самого себя, чтобы прожить свою жизнь.
Да, да, я ясно это вижу: титаническая общественная деятельность, могучая цивилизация, великая наука, великое искусство, великая индустрия, великая мораль, а потом, заполонив весь мир этими великолепными плодами человеческого трудолюбия, огромными фабриками, дорогами, музеями, библиотеками, мы в изнеможении свалимся у подножия всего этого, и останется только спросить: для кого все это? Человек для науки или наука для человека?
(МИГЕЛЬ ДЕ УНАМУНО - О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ)

сознание всего лишь мгновенная вспышка света между двумя вечностями мрака
(неизвестн.)

Все, что я добуду в пути, я добуду для себя и для вас,
Я развею себя между всеми, кого повстречаю в пути,
Я брошу им новую радость и новую грубую мощь,
И кто отвергнет меня — не опечалит меня,
А кто примет меня — будет блажен и дарует блаженство и мне.

Я вижу тебя насквозь, ты не лучше других,
Ты не заслонишься от меня ни смехом, ни танцами, ни обедом, ни ужином, ни другими людьми,
Я вижу сквозь одежду и все украшения, сквозь эти мытые холеные лица,
Вижу молчаливое, скрытое отвращение и ужас.

Вашего признания не услышать ни жене, ни другу, ни мужу
Об этом страшном вашем двойнике, который прячется, угрюмый и мрачный,
Бессловесный и безликий на улицах, кроткий и учтивый в гостиных,
В вагонах, на пароходах, в публичных местах,
В гостях у мужчин и женщин, за столом, в спальне, повсюду,
Шикарно одетый, смеющийся, бравый, а в сердце у него смерть, а в черепе ад;
В костюме из тонкой материи, в перчатках, в лентах, с поддельными розами,
Верный обычаям, он ни слова не говорит о себе,
Говорит обо всем, но никогда — о себе.

Мы, как воздух, всеприемлющи, прозрачны, проницаемы, непроницаемы,
Мы снег, мы дождь, мы мороз, мы тьма, мы все, что только создано землею,
Мы кружились и кружились в просторах, и вот наконец мы дома,
Мы исчерпали все, нам остались лишь воля и радость.

Она говорит, что прятала ноги между его ног. Закоченелые свои ноги, холодные, как обледеневшие камни, и тогда они согревались, словно она сунула их в жаркую печь, где золотится поспевающий хлеб. А он любил ее ноги, любил их кусать и уверял: они вкусней золотистого хлеба, только что вынутого из печи. И она засыпала, вся вжавшись в него, поглощенная им, чувствуя, что растворяется в небытии, ибо плоть ее отверзлась, рассеченная пылающим железом, но вот уже не жгучий огонь, а сладостное тепло упругими сильными толчками бьет в ее расслабленное тело, проникает в нее все глубже, глубже, пронизывает до крика. Однако смерть его, говорит она, причинила ей муку еще более глубокую...
Она говорит, что в один из вечеров долго поджидала его, но его все не было. Далеко за полночь она вдруг почувствовала, что он пришел. Она догадалась о его приходе по тому, что ногам ее, стосковавшимся от холода и одиночества, сделалось вдруг тепло, словно их закутали, укрыли согретым покрывалом. Проснувшись утром, она увидела, что ноги ее обернуты газетой, которую она читала, ожидая его накануне вечером, и, сморенная сном, уронила на пол. Не успела она удивиться, что ноги ее спеленаты этой газетой, как в комнату к ней вошли и сообщили, что он погиб.

«Теплый песок пляжа приятно согревал тело. Я лежала, закрыв глаза, раскинув руки и ноги, и соленый ветер овевал мою кожу. А передо мной, бескрайнее, шумело море, и пенистые языки прибоя норовили лизнуть мне пятки…»
«Это было перед рассветом. Море неутомимо накатывалось на берег, вздымалось шумной волной, сбрасывало пенную накипь и опадало, уводя назад присмиревшую, чистую, освежающую воду.
„Я купаюсь, раздевшись донага“, — сказала я ему. И в ту, первую ночь он последовал моему примеру. Он сбросил одежду и после купанья вышел на берег, весь сверкая от фосфоресцирующей воды. Чайки еще спали. Над нами проносились птицы с большим уродливым клювом. И крик у них был тоже неприятный, похожий на человеческий хрип. Когда встало солнце, они улетели.
В первую ночь он пошел вместе со мной, но у моря почему-то почувствовал себя одиноким, хотя я была с ним рядом.
„У меня такое ощущение, — сказал он мне, — будто ты одна из этих ночных птиц, одна из их стаи. А мне больше нравится быть с тобой ночью в постели, когда мы лежим в темноте на одной подушке, под одной простыней“.
И он ушел.
А я пришла и на следующую ночь. Одна. Если бы можно было, я бы купалась там каждую ночь на протяжении всей моей жизни. Вот море омочило мне ступни, вот обхватило щиколотки, коснулось бедер, сомкнуло мягкие объятия вокруг пояса, приникло к груди, щекочет влажными поцелуями шею, ласково сжимает плечи. И я погружаюсь в него. Вся. Отдаюсь безраздельно нежному и властному ритму овладевающей мною силы.
„Я счастлива, когда купаюсь в море“, — говорила я ему.
Но он этого не понимал.
И на следующую ночь я опять уходила к морю, я отдавалась его волнам, и оно очищало меня».

Именно эти и схожие с ними теории определили и выбор мест, подходящих как полигоны для ментальных соревнований с противниками оккультных наук, и особую форму ритуалов, отправляемых по этому случаю.
Самые фантастические из них называются чод (обрезание). Это своеобразные мистерии, разыгрываемые одним-единственным актером – служителем культа. Спектакль, призванный напугать послушников, ловко продуман: рассказывают, что люди сходили с ума или даже умирали от страха, участвуя в таких церемониях.
Вполне подходящими для проведения ритуала считаются кладбище или какой-нибудь дикий участок, весь вид которого возбуждает страх; еще более пригодно место, связанное с леденящей душу легендой или послужившее ареной недавней трагедии. Дело тут не только в том, что воздействие от чода или сходных с ним ритуалов зависит от чувств, которые возникают в сознании священнослужителя, произносящего суровые слова литургии, и от наводящей ужас обстановки. Обряд предназначен призвать оккультные силы или материализовать из сознания существ, которые, по мнению тибетцев, обитают в таких местах или их можно создать под воздействием проводимой церемонии либо с помощью концентрации мыслей множества собравшихся людей о воображаемом событии. Читать далее...

Едва ли какая-нибудь страна может сравниться с Тибетом в богатстве, разнообразии и красочности народных сказаний о привидениях и демонах. Если принимать народные поверья, придешь к выводу, что злых духов великое множество и они превосходят по количеству население Страны снегов.
Принимая тысячи разных форм, эти злобные существа обитают, как говорят, на деревьях, скалах, в долинах, озерах, родниках и во многих других местах. Всегда готовые навредить, они охотятся на людей и животных, чтобы украсть их жизненное дыхание и насытиться им. Бродят просто так по лесам и высоким голым горам, и каждый путешественник рискует встретиться с ними за любым поворотом дороги.
Официальные ламаисты-маги призваны превратить или подавить этих ужасных соседей, чтобы остановить их нежелательную активность и трансформировать их в полезных, послушных слуг. В этом искусстве с ними конкурируют колдуны, почти всегда практикующие его с точки зрения использования силы злобных существ, которых они приручают для своих не менее злобных целей.
Что касается тибетских мистиков, они заключают с демонами своего рода сделки, связанные с психофизическими тренировками. Состоят эти тренировки из встреч, тщательно подготовляемых учениками: демоническим существам бросают вызов или дают милостыню. Эти обряды сильно отличаются от описанных в начале этой главы; они тоже могут показаться смешными или даже, с нашей точки зрения, неприятными, но всегда ставят перед собой полезные или возвышенные цели, например освободить от страха, пробудить чувства от бесконечных практических страстей, что помогает полностью от них отрешиться и в конце концов приводит к духовному просветлению. Читать далее...

На следующее утро охотники отправились в лес. В тот день они славно поохотились и приятно провели время. В конце дня король и Берхтунг случайно оказались рядом с башней, в которой печальная Гильдбурга проводила томительные дни в ожидании мужа. Проезжая мимо, они наткнулись на свежий след волка, ведущий к ручью. Они двинулись по следу, и тот привел их к логову, укрытому в зарослях. Там их глазам открылось необычное зрелище.
Прямо перед норой в окружении выводка слепых еще волчат лежал чудесный младенец. Он играл с волчатами, таскал их за уши и что-то лопотал на детском языке, понятном лишь матерям да нянькам. Но его товарищам, очевидно, такие знаки внимания не нравились, и мать-волчица так рассвирепела, что, казалось, еще чуть-чуть – и она набросится на ребенка и положит конец его играм. В тот же момент появился волк-отец, и опасность многократно увеличилась. При виде этого оба охотника метнули копья с таким мастерством, что убили обоих взрослых волков на месте. Потом король нежно взял ребенка на руки, как если бы он был его собственным сыном.
– Удивительно, – сказал он, – какую привязанность я испытываю к этому младенцу. Но он, наверно, голоден, бедняга. Башня, в которой живет моя дочь, находится неподалеку отсюда, там для него найдется свежее молоко, да и она будет рада поиграть с малышом. Бедняжка так любит детей и так редко их видит.
Они шли медленно: Брехтунг нес мальчика, а король внимательно изучал волчьи следы.
– Как интересно, – заметил он, – следы ведут от берлоги прямо к крепостному рву. Думаю, волк стащил ребенка откуда-то неподалеку.
Прекрасная Гильдбурга была очень удивлена, когда услышала рассказ отца. Она взяла ребенка на руки и тотчас узнала его по красному родимому пятну на руке в форме креста. Она постаралась ничем не выдать своих чувств и предложила позаботиться о ребенке, попросив отца лишь об одном – как можно скорее прислать няньку.
Вернувшись домой, король рассказал королеве о своем приключении, и ей захотелось увидеть ребенка. Она послала за нянькой и вместе с ней поехала к башне. Она нашла дочь играющей с младенцем.
– Как бы я хотела, – сказала королева, беря ребенка на руки, – узнать, кто его мать. Наверно, она сейчас без ума от горя.
– О да, – ответила Гильдбурга, – но посмотрите, как красиво он одет! Его одежда указывает на царственное происхождение.
– Как я была бы счастлива, – вздохнула королева, – если бы у меня был такой внук!
Гильдбурга не смогла больше сдерживаться. Она бросилась к матери и со слезами призналась ей, что она тайно вышла замуж за Гугдитриха и это их ребенок.
Королева была поражена и рассержена, но сделанного не воротишь. Мысль, что отец ребенка – могущественный император, также послужила ей утешением. Она обещала дочери сохранить ее тайну и подумать, что можно сделать в такой ситуации.
А Вальгунт тем временем все больше привязывался к младенцу. Он приходил в башню почти каждый день, чтобы повидаться с ним и дочерью. В один из таких визитов королева обмолвилась, что ей бы очень хотелось иметь зятя и внуков. В их преклонном возрасте они легко могут стать жертвой варварских племен, обитавших по соседству, и было бы хорошо бы иметь на своей стороне молодого сильного мужчину, способного защитить их. А Гугдитрих – подходящий выбор, добавила она. Другими словами, королева подготовила почву, и, когда Берхтунг от имени своего господина официально попросил руки принцессы, король после недолгого колебания дал свое согласие, с условием, что Гильдбурга не откажется взять Гугдитриха в мужья. Тогда королева рассказала своему повелителю всю правду.
– Невероятно! – воскликнул он в таком удивлении, что уже не мог сердиться.
Вскоре после этого Гугдитрих приехал и открыто женился на принцессе Гильдбурге. Когда свадебные празднества закончились, он отправился в Константинополь в сопровождении красавицы жены и маленького сына, которого назвали Вольфдитрихом в память о его первом приключении.

Еще один мистический ритуал называется роланг (труп, который встает). Легенды и древние хроники рассказывают, что перед проникновением буддизма в Тибет этот ритуал исполняли шаманы религии бон во время похоронной церемонии. Однако краткие движения, которые производило тело в таких обстоятельствах, нельзя сравнить с ужасными и гротескными тет-а-тет, описываемыми тибетскими оккультистами.
Существует несколько видов роланга; их не нужно путать с ритуалом тронг джуг: с его помощью «дух» другого человека вселяется в труп и явно оживляет его, хотя оживление осуществляется не его первоначальным обитателем.
Один нгаспа – он сам осуществлял один из этих страшных, мрачных ролангов – так описал мне его. Тот, кто выполняет ритуал, запирается с телом в темной комнате; чтобы оживить его, ложится на него рот ко рту и, держа в объятиях, мысленно повторяет одну и ту же магическую формулу[65], исключая все другие мысли. Через некоторое время тело начинает двигаться – встает и пытается убежать. Колдун крепко держит его, мешая освободиться. Оно прыгает и скачет на неимоверную высоту, увлекая за собой человека, который обязан его удержать; тот не выпускает губами рта монстра и повторяет без остановки магические слова. Наконец язык тела пробирается в его рот; наступает критический момент: колдун хватает язык зубами и кусает – тело сразу падает. Если колдун не справляется с телом, после того как оно пробуждается, то неминуемо умирает. Язык, тщательно высушенный, становится мощным магическим оружием, которое хранится как сокровище нгаспа-победителем.
Тибетец, который сообщил мне эти подробности, самым тщательным образом описал процесс постепенного пробуждения трупа. Сначала появляется осмысленный взгляд, загораются остекленевшие глаза, их слабое движение медленно ускоряется до тех пор, пока колдун не теряет способность помешать монстру прыгнуть – ему нужна вся сила, чтобы его удержать. Он описывал свои ощущения: когда почувствовал, что язык просовывается к нему в рот, дотрагивается до его губ, понял, что ужасный момент настал и, если он не победит, ужасное существо погубит его.
Была ли эта фантастическая борьба чистым вымыслом; не происходила ли во время одного из этих трансов, в которые часто впадают тибетские налджорпы, специально их культивируя? Засомневавшись, я попросила показать «тот самый язык». Колдун показал мне высушенный, почерневший предмет – возможно, и «язык», но вид его не доказывал происхождения этой отвратительной реликвии.
Как бы там ни было, но большинство тибетцев верят, что ритуал роланг существует на самом деле. Кроме трупов, которые оживляют с помощью особых ритуалов, тибетцы верят также в то, что любой труп может неожиданно встать и нанести вред живому человеку. Именно по этой причине за умершими постоянно следит кто-то читающий молитвы, чтобы помешать несанкционированному воскрешению.
Трапа из Сепонгона в провинции Салвин рассказал мне следующую историю. Еще мальчиком-послушни– ком он сопровождал трех лам из своего монастыря в дом, где умер какой-то мужчина. Ламам предстояло отправлять над умершим ежедневные ритуалы, пока не наступит день нести его на кладбище. Ночью они ложились спать в углу большой комнаты, где находилось тело – в позе сидящего, завернутое и закутанное в куски ткани.
– Честь читать магические формулы доверили мне. Посреди ночи я устал от бесконечного, утомительного повторения и, вероятно, на несколько минут заснул. Меня разбудил какой-то шум: черный кот прошел мимо трупа и покинул комнату. Затем я услышал треск раздираемой материи и, к своему ужасу, увидел, что мертвец задвигался – освобождается из своих пут. Обезумев от страха, я выбежал из дому, но, прежде чем выскочил из комнаты, заметил: привидение, широко расставив руки, подкрадывается к спящим. Утром всех троих нашли мертвыми. Тело вернулось на свое место, но саван, разорванный, лежал на полу вокруг него. Тибетцы верят в такие истории.
Прикосновение роланга смертельно, а проказливый призрак не упускает возможности дотронуться до любого, кто попадется под руку; только ламы, отправляющие ритуалы над мертвыми, как говорят, знают магические слова и жесты, которые отводят опасность, управляя трупом и заставляя его сидеть на месте, если он попытается двигаться. Нам рассказывали и о ролангах, которые исчезали из домов, – там они оживали и отправлялись бродить по стране. Но есть и другие рассказы – что они исчезали бесследно. Истории, рассказанные о ролангах добрыми людьми Тибета, составили бы не одну книгу.

Ламаистский монастырь означает – точно так же, как вихарас на Цейлоне или монастыри в любой другой буддийской стране – прибежище людей, которые преследуют какую-то духовную цель. Эта цель ни строго определена, ни навязана в качестве общей для всех жителей гомпа; скромная или возвышенная, она – тайна каждого монаха, и для ее достижения он выбирает любые удобные ему способы. Обитатели монастыря не имеют ни обязательных для всех задач, ни унифицированных религиозных практик. Единственно безусловные для исполнения правила – светского характера: они связаны с поддержанием порядка, хозяйственной деятельности монастыря и посещением собраний – ежедневных или по особым случаям. Эти собрания сами по себе не имеют ничего общего с отправлением культа, когда каждый из присутствующих объединен с другими определенной целью и ожидает в результате получить для себя большую выгоду. Ламаистские монахи собираются вместе в зале для собраний: слушают сообщения о решениях высших духовных сановников, принимают участие в организуемых в пользу монастыря, государства или постоянных или временных спонсоров гомпа чтениях священных текстов; считается, что такие чтения приносят процветание, предупреждают болезни и бедствия, отвращают злых духов.
Магия в личных целях, медитация и тренировки связаны с духовной жизнью и выполняются монахами в собственном жилище. Никто, кроме учителя, которого монах себе избрал, не имеет права вмешиваться в такие дела. Никто не имеет также права спрашивать у ламы отчета о его взглядах: он верит в любое учение, которое ему представляется истинным, или даже ни во что не верит, – это касается только его самого.

Обыватели часто воображают, что буддисты верят в реинкарнацию души и даже в метемпсихоз. Это ошибочное мнение. Буддизм учит, что энергия, производимая умственной и физической деятельностью человека, вызывает появление новых умственных и физических явлений, как только этот человек умирает.
В этой области существует немало тонких теорий, и тибетские мистики, думается, добились тут более глубокого понимания, чем другие буддисты.
Однако в Тибете, как и где бы то ни было, взгляд философов понятен только элите. Массы, хотя и повторяют ортодоксальные догмы – «все в мире непостоянно», «ни в человеке, ни в чем-либо еще нет ничего сущего», – остаются приверженными более простым верованиям: неопределенная целостность путешествует из мира в мир, принимая различные формы.
Идеи ламаистов относительно условия существования человека сразу после смерти отличаются от идей, разделяемых буддистами южных стран – Цейлона, Бирмы, Сиама, – которые считают, что должно пройти некоторое время между смертью и последующим воплощением души в одну из шести форм чувствующего существа.
По общепринятому мнению, категория существ, в которой происходит последующее рождение, и более или менее счастливые условия, в которые попадает душа, зависят от добрых и злых деяний, совершенных в прошлых существованиях.
Чем больше просветленных лам учат человека – или других существ – с помощью своих мыслей или действий, тем более он – или они – создает привязанности, в свою очередь ведущие к существованию, связанному с природой этих привязанностей.
Другие говорят, что с помощью собственных действий и, кроме того, умственной деятельности определяется сама субстанция и тем самым приобретаются характеристики бога, животного или любого другого существа.
Пока эти взгляды мало отличаются от разделяемых буддистами. Есть, однако, более оригинальные ламаистские теории. Читать далее...

Рождённые как тень от тени,
мы в одиночестве бредём,
как жертвы, о предназначенье,
увы, не ведаем своём.

Мы нищие без подаянья
и тьма, окутанная тьмой,
слепцы, мы вслушались в молчанье,
где потеряли шёпот свой.

Мы - странники на бездорожье,
и облака ветров чужих,
цветы, что ждут в смертельной дрожи,
когда под корень срежут их.

(Песнь к Ночи - Г. Тракль)