Наверное, на любом приходе можно встретить прихожанку или даже прихожанина, которых так и именуют — «Божий одуванчик». Тихие, скромные, чистенькие, очень часто не заметные до той поры, пока не помрут. Несколько служб, место в храме, где обычно стоял такой одуванчик, остается свободным, его не занимают, потому что не представляется здесь кто-то иной. Да и вообще не складывается в понимании, как это взял и ушел навсегда. Вернее нет, не ушел, улетел. Вверх. Он ведь одуванчик.

И в храме стало пусто.

Даже тогда, когда перекреститься и поклониться не просто от тесноты и многолюдья, все едино — пусто.
И что самое главное, ведь сколько лет такой одуванчик рядышком стоял, молился, вздыхал и плакал чаще, чем смеялся, а о нем ничего толком и не знаешь. Имя одно, да и то не всегда вспоминается. Только теперь становится понятно, что с одуванчиком этим Божьим улетело что-то очень нужное и насущно-необходимое.
Нашего приходского одуванчика звали просто — тетя Аня. Ее сверстницы уважительно и с умилительной улыбкой называли Аннушка, а внуки и правнуки бабулей.  Да и муж ее, давно уже покинувший этот мир, помнится, отзывался о своей жене так задушевно и с такой почтительной любовью, что мне до дня нынешнего трудно похожий пример отыскать.

Супруга бабушки Анны я слабо помню. Это еще в первые годы священства было. Забылось уже. Божий же одуванчик неизгладимый след в памяти оставил. И не только из-за своей тихой веры, невидимой помощи и всегдашней молитвенной заботой. Есть и иная причина…

Бабушка Анна мне объяснила и раскрыла один крайне современный, регулярно возникающий и часто повторяемый богословский вопрос.

Как-то в канун праздника Вознесения Господнего  или в сам праздник рассуждал я с амвона церковного о «Богооставленности». Причины ее определял, святоотеческие высказывания приводил, выводы формулировал и нравственно-православную оценку выставлял.

После проповеди в алтарь зашел удовлетворенный и даже отчасти восхищенный своей возросшей богословской «мудростью». Хотя, как всегда, лишь после завершающего «аминь» вспомнил, что вот «то-то» не сказал, а «вот этого» не подчеркнул.

Служба закончилась. Все к кресту подошли. Затем со старостой мелкие вопросы разрешили, крупные «надо» определили, чего купить и что сделать, наметили. Снял я облачение и домой засобирался. Уже выходил из храма и вдруг меня окликают. Тихим таким, извинительным голосом.
— Батюшка Александр?!
Оборачиваюсь — одуванчик наш. Я ее и не заметил, что она в храме осталась.

Удивился несказанно. Да никогда такого не было, чтобы Анна ко мне лично, кроме как на исповеди, обращалась. Мало удивился, дальше было уже потрясение, так как следующие слова ввергли меня в полный ступор:
— Хочу вам сказать, батюшка, что вы не правы были в проповеди своей.

Нет. Я не хочу утверждать, что меня не поправляли и со мной всегда соглашались раньше. Среди прихожан были и есть такие, кто любое мое слово отвергает, в штыки принимает и поспорить любит по каждому поводу. Но чтобы Анна решилась со мной не только заговорить, но даже покритиковать, это было выше понимаемого.

Первые мысли, естественно: это чего же я такого ляпнул? Вторая, не менее удивленная: почему никто слова не сказал, а Божий одуванчик в разряд ревнителей записался?

Воззрился я несказанно удивленным взглядом на Анну, а она ласково так, сочувственно и с такой любовью в голосе, которую я ни от кого из прихожан не слышал, говорит:
— Вот вы, батюшка, сказали, что оставляет нас Господь и плакать мы все должны из-за этой Богооставленности… А ведь это не так.
— Как так, не так? — удивился я.
— Это он апостолов на десять дней оставил, а нас не бросает.

Пока я собирал в уме возражения и составлял предложения, Анна продолжила:
— Вот я, дорогой батюшка, всегда на Вознесение причащаюсь, то есть самого Бога принимаю, правильно?
— Конечно, правильно, — естественно ответил я.
— Значит, вместе с Ним я и возношусь, — подытожила Анна.
Мне сказать было нечего. Тем более, что наш Божий одуванчик тут-же пригорюнился и добавила:
— Мне вот апостолов жалко. Целых десять дней без Бога. Бедненькие.